- Дурак, ты, Метляев, осел! - Нюша стояла на пороге.
      - Аллах с вами, - сказал Акишиев. - Потом сами жалеть будете!
      И ушел в дождь. Нюша пошла за ним.
      - Жрать сами будете готовить! - крикнула зло она и хлопнула по-мужски дверью.
      - Видал, - паскудная баба, - заметил миролюбиво Метляев, укладываясь опять в постель. - Она же тебя и пугает еще.
      - А чего? Родственница директора, - хихикнул Васька Вахнин. - От, падла, жизнь покатила. Все на блате, все на знакомствах. Ты, думаешь, эти брючные костюмы моя бывшая баба как достает? По блату-у! Хахаль у нее парикмахер, понял! Модные прически делает... А я, рабочий класс, сука буду, о-о, погляди! Хожу в такой робе! Для кого жизнь пошла? Для мясника, для спекулянта, для...
      - Заткнись! - Мокрушин давно уже поднялся и, кряхтя, охая от удовольствия своего здорового существования, одевался.
      15
      Поселок лежал на голой земле, буграми спадающей к речке Сур, с каждым днем убывающей все больше своими водами далеко, в океан. Три ряда деревянных двухэтажных домов были выстроены лицом к речке; это были новые дома, поставленные уже за два года директорствования Зяблова; он жил на втором этаже, занимая с семьей четыре комнаты, одна из которых принадлежала Нюше. Здесь, правда, она не жила, как только поползли слухи об отравлении.
      Да и уходу отсюда, из директорской квартиры, предшествовала небольшая горькая сценка. Обычно она жила с директоршей в нормальных отношениях. А тогда... Тогда на дворе лежал снег он уже был мертвый, заноздрился, почернел. И вот на этот снег, Нюша однажды выплеснула испитый чай, выплеснула неподалеку от колотых директорских дров. Как озверела жена директора! Была это хорошо сохранившаяся тридцатипятилетняя женщина, по специальности врач. Тут она решила заменить санэпидстанцию. Уж как она долго и грязно кричала на Нюшу за ее промашку. Тут будет зараза, тут все отравятся! "Чтобы я не видела вас!"
      Нюша пыталась сперва отшутиться, но ходила она в эти дни, как в воду опущенная, шутка прозвучала жалким оправданием, и это вроде подстегнуло жену директора. У нее возник хамский назидательный зуд, она орала хрипло, никогда раньше Нюша подобного от Зябловой не слыхала.
      - Игрунья! Интеллектуалочка с мизерным мировоззреньицем! Сними розовые очки! Несчастная снобка! Проживешь ты несчастный отрезок своей книжной жизни в вакууме! И тебе, и твоим так называемым друзьям надо подумать о смысле всего существования!
      Нюша что-то возразила тихо и кротко, - каждого, мол, терзает по-своему необходимость человеческого самоутверждения, и вновь нарвалась на белый гнев.
      - Ты не понимаешь, что настоящие люди заботятся не только о себе? спросила в упор Нюшу директорша, когда девушка горько расплакалась. - В этом суть нравственности. Мой муж, как думаешь, должен налаживать здесь жизнь, имея рядом с собой родственное несовершенство?
      Она говорила еще много и зло, и Нюша по наступлении вечерних сумерек собралась и ушла к своей подруге Наде, ненке, уже к тому времени вышедшей замуж за тракториста Ивана Подобеда. Займу на дорогу - совхоз к тому времени еще с артелью не рассчитался: запутанное дело с Сашкиной смертью отодвинуло выплату денег, - уеду!
      Так она к ним и пришла. Иван Подобед недавно вернулся из своей мастерской, нестерпимо пахло от него бензином, потому как начищал он свой друндалет к весенне-летнему полевому сезону. На дворе отпевала осень, она в последний раз заглядывала уже в сырые леса, отцветала душистыми еще, собранными в метелку цветками, желтела березовым хороводом, не радовала поздними рассветами и ранними сумерками, роняла между грибов-подосиновиков с пуговку ростом перья улетающих птиц.
      И Нюше нестерпимо, до боли захотелось еще раз взглянуть на Сашину могилу и, отплакав напоследок, уехать к себе домой, назад в деревню. Пусть смеются - наромантилась, пусть! Пусть что хотят делают дома: ругают, почему не ужилась у родственника, такой он знатный, такой могучий в делах... Уехать и не возвращаться, никогда сюда более не возвращаться! Оттерпеть там, в своей деревне, отплакать, пойти хотя бы в молочницы. Или куда в другое место устроиться. Посмеются-посмеются, народ-то добрый, простит ее и стремление уйти в город, и сделать жизнь свою богаче, интереснее, и эту вечную насмешку над ними, деревенскими, как они серо живут и не желают жить по-иному...
      Вещей у нее было - всего-то рюкзачок. Вместе с ним, неся его за своим горбом, ссутулившись, пошла к краю поселка, мимо этих двухэтажных безразличных домов с набросанными поленницами у порогов и сараев; окна были уже синие, затемненные, - свет от совхозовского движка еще не дали. Печаль давила ее, безудержно хотелось рыдать, нестерпимо захотелось человеческого участия, добра, душевного тепла. Разве нет людей поблизости? Разве заплесневели они в этих двухэтажных новых домах? Или у них всегда было все хорошо? Или никогда не было слез, расстройства, крика по самым простым делам, которые для них самих не простые и не так сладкие? Ну проснитесь же, вы! Да сколько можно заглушать свои потребности!
      Так, путаясь во мху, начинающем звенеть своей свежестью и от наступания ногой зелено пахнуть, дошла к могилкам. Было уже, кажется, темно, хотя свет мягко лился и лился с не уходящего на покой неба. Вдалеке, в поселке, вспыхнули огни, ветер хлестко прошелся между поднятых на жерди ящиков... Усопли, затихли. Были такими, как она. И затихли. Жизнь, жизнь! Бежали, падали и, наконец, усопли, затихли! Ни оскорблений, ни оправданий, что не справились с делом... Видите ли, так уж постарались о_н_и_! Нашел повод послать на лесозаготовки. Добился, чтобы и поварихе сто процентов дали заработка. В руки счастье привалило... А ее приспичило! Время - делу, потехе - час. "Или в другой раз тебе не было бы желания? На что он тебе был, Акишиев-то, ежели за него такая баба, как Машка, ухватилась? Ну не Машка - Клавка! До меня, думаешь, не доходит? А теперь оправдывайся перед твоей матерью - не подсобил... Не понимаешь ты, дева, что мать твоя как стала после войны вдовой, так и не видала лишней копейки, все бедовала с вами... Не виновата ведь она, что жизнь так завернулась и родственник с войны не вернулся".
      "А вам, - шептала она, гладя ящики, прикладываясь холодной щекой к жердям, - вам ни оскорблений, ни трепетного дыма и тумана... Не звенит струна в тумане... Какие же надежды? Нет, не вам, а мне? Какие? Вы лежите, спите и спите. А нам жить и мучиться..."
      Потом она нашла свой русский холмик.
      Из тысяч холмиков она бы нашла его, если бы даже ей крепко завязали глаза и если бы спутали веревками руки и ноги. Она прикатилась бы к нему, этому небольшому холмику русскому...
      Долго она плакала на этом увядшем уже, каменеющем от ледяных струй ветра холмике. Санечка, Саня! А ничего, Санечка! Я - ничего! Только вот ты... Зачем же так-то? Все, все, Саня, еще неизведано было тобой, еще столько было жизни впереди, и вдруг погасло окно, и вдруг темь навалилась! Удаль твоя, родненький, была такой большой - не обнимешь дары твои царские! Все осталось от тебя, хотя ты здесь мало прожил. Все осталось. И черная, и светлохвойная тайга, и купальницы, и ромашки... Шумят и сосны, которые ты не дал порубить им, Григорьевым разным... А ты - лежишь! Тихо как без тебя! Сладкий мой, любимый! И ничего я тебе не дала - ни радости, ни счастья! Прощай! Прощай! Я тебе летом буду присылать и горицвет, и сон-траву... Прощай! Будет у тебя цвести на могилке все самые красивые цветочки, все самое живое... Я ведь не по своей воле уеду!
      И так еще много причитала, и так еще стояла, как тополь, и женские цветки ее здесь, в этой жуткой тишине полуночи, полудня рождали новые дерева, и дерева эти, полные тревоги и добра, ползли по буграм к речке Сур, и корни их цеплялись тревожно в мерзлую, такую, оказывается, глухую землю...
      ...Уже на второй день Акишиев выздоровел!
      Такой оказался здоровяк!
      Вернулся с кордона он от Михайлыча, бородатого лесника.
      Акишиев вроде и не лежал совсем недавно без памяти, будто и не было того, что Нюша его подобрала у канавы, где застряло бревно и где он это бревно ворочал, да, видать, неловко бревно соскочило и что-то произошло нехорошее. Акишиев не давался Мокрушину, - тот же, неподалеку вызволявший бревна, прибежал, схватил, как младенца, Сашку и отпер к этому Михайлычу.
      Вся бригада, до того прибитая таким неожиданным исходом (они в теплой землянке отсиживались, а он, Акишиев, вкалывал за всех), когда он вернулся, радовались. Вина их перед ним угодничала, и первым в этом преуспевал Иннокентий Григорьев.
      Бревно, которое вытаскивал Акишиев через канаву, - вода в ней к тому времени спала, и пришлось бревна последние тоском таскать, - было одним из последних. Теперь оно было тоже связано в плоты, и Григорьев хозяйничал, покрикивая на людей уже у связанных плотов.
      До бревнышка вызволили лес прошлогодний, который Григорьев, попросту говоря, тогда загубил. Повалить повалил, а на место не доставил, Акишиев же, видишь, сумел все сделать честь по чести...
      С богом решили теперь гнать плоты к поселку. Иннокентий по части вывода плотов на большую воду был мастак. Акишиев согласился с тем, чтобы ему вести их в совхоз. Сказал, чтобы ехали.
      Оставался он здесь с Нюшей и Мокрушиным.
      Собственно, Мокрушин сам напросился остаться, хотя в поселке тоже хотелось ему побывать, гульнуть, и то еще да се... Мокрушин был мужик, однако, совестливый. Первым он догадался, что Акишиеву понадобится, может, его плечо: боек-то боек бригадир, но не настолько, чтобы самому с собой справиться. Мокрушин решил остаться в помощниках...
      Плоты Иннокентий Григорьев вывел из последней заводи и в самом деле мастерски. Сур уже успокоился, воды его посветлели, берега были сухие, плескался он внутри тихо и покойно, но еще был упругий, подхватил плоты, поднял на свою холодную спину и понес: к поселку, к океану, как несет и несет все, построенное человеком, а так же вырванное с корнем природой...
      И ловок Иннокентий был в те минуты! Лицо его раскраснелось, весь он радовался. Стоял впереди, на самом первом плоту, и ему махали они трое, оставшиеся на берегу до нового их приезда...
      Когда скрылись за поворотом, Акишиев пошел, чуть прихрамывая, к себе. А эта Борода, Мокрушин, увидав, что Нюша увязалась за ним, оставил их стыдливо наедине и пошел вглубь, от воды...
      Нюша ничего не замечала, она так радовалась, что видит Акишиева в добром здравии, что невольно можно было подумать: и глупая ты девка! Заслепило что-то твои глаза, чего ты?
      Они зашли в густую прошлогоднюю траву, и Акишиев, сорвав травинку, взял ее в рот, как папиросу. Нюша глядела на него не отрываясь, он это заметил, он видел ее голые руки, видел будто всю - молодую, радостно-растревоженную. Она остановилась у разлапистой громадной сосны, как могла обняла ее и уткнулась головой в пахучий бок, откуда живьем била желтая смола.
      - Я так, Саша, напугалась, - сказала она. - И так теперь рада... Счастливо рассмеялась. - Я вас, Саша, все равно люблю...
      - Не надо, Нюшенька... Сердце мое не разрывай...
      - Не буду больше, Саша. Только любить тебя мне никто не запретит.
      - И ладно... И ладно, Нюша! - Акишиев опустил низко голову. - Все это, Нюша, так длинно и нескладно... Думаешь так, а выходит по-иному...
      - Никто, Сашенька, меня не заставит по-другому о тебе думать. Я люблю тебя... Не боюсь ничего... Для тебя ничего не жалко... Ты слышишь?
      - Да, Нюша... Пойдем... Не надо...
      - Ты ничего не бойся... Я тебя упрекать не стану...
      - Идем, Нюша... Гляди, там этот бородатый леший заждался... Гляди, уже стучит, за дело принялся...
      - Я тебя не пущу с ним работать... Ты должен отойти, хоть несколько дней.
      - Как же, Нюша? А дело-то кто за меня делать будет?
      ...Вездеходчик Крикун, высланный ей на помощь Иваном Подобедом с самыми добрыми намерениями, встретил ее на пустыре, где ненцы убивали обычно оленей. Она шла не видя ничего, и ноги ее стучались о сотни рогов, белеющих даже в ночи. Внизу при зачинающейся непогоде кричала и стонала речка, где-то, совсем и неподалеку, завыла волчица. Нюша приостановилась у самого берега, переступив последние, недавно снятые с нежных убитых тут животных рога, и вздернула руки кверху. Она долго бессвязно говорила, бормотала, читала. Четко, ясно звенели под конец строчки: "Катунь, Катунь - свирепая река! - выговаривала Нюша. - Поет она таинственные мифы о том, как шли воинственные скифы, - они топтали эти берега! И Чингисхана сумрачная тень над целым миром солнце затмевала, и черный дым летел за перевалы к стоянкам светлых русских деревень..."
      - Нюша, Нюшенька! - Крикун близко подошел к ней, бережно приобнял. Нюшенька, не надо, Нюша! Ну не надо!
      Глухо стонал дальний ветер, с порывами принося сюда холодный северный воздух, он был чист, свеж, но так туг, наморозен, что дышалось с продыхом, тяжело, и глухо била в груди боль.
      - Кто ты? - спросила Нюша, вовсе не театрально, в голосе ее звенела особая струна, вот-вот эта струна должна была лопнуть, и вся душа тогда разбрызжется последними, умирающими звуками.
      - Я Крикун! Ты меня не узнаешь? Нюша, Нюша!
      Он взял ее и, тихо подталкивая, повел, и она пошла. Первые капли ледяного дождя стукнули по этой и без того мокрой земле - луговинам, болотам, кочкам, вертолетной прибитой площадке, потом дождь пошел и пошел, и лил уже, не переставая, до самого дома Крикуна.
      У самого порога Нюша, видно, опомнилась, она попыталась вырвать свою руку из зажатой горячей ладони Крикуна, но тут же смирилась и зашла в темные сенцы, ничего не чувствуя и не слыша.
      - Ты будешь жить теперь у меня, слышишь? - зашептал Крикун, жадно целуя ее в соленые щеки, в мокрый лоб, в ее руки, плечи. - Зачем ты так? Зачем? - Он, смешно торопясь, вздрагивая всем телом, снимал с нее плащ, мокрую кофту, ее грязные ботинки.
      - А зачем ты так? - спросила она, видимо, придя в себя. - Я-то ведь порочная!
      - Нюша, Нюшенька! Так что с того? Нюша...
      Он силой одевал на нее мягкие свои тапочки, силой усаживал на кровать, пытаясь ее раздеть.
      - Я сама, - сказала она.
      - Ну вот и добре... Вот и хорошо...
      - Крикун, зачем ты все это затеял? Учти, Крикун, я никого не хочу позорить... Ни тебя, ни директора, ни директоршу. Вы сами по себе, а я, как река, сама по себе...
      - Ну и ладно, Нюшенька... Я ведь тебя давно люблю, Нюшик мой! А что было, то сплыло. Тоже как в реке, плывет, плывет, дальше и дальше...
      - А что было, Крикун? - Она уже разделась и, зябко ежась, свела свои девчоночьи, налившиеся красивой полнотой, плечи.
      - Что было, говорю, сплыло, - жестче обычного сказал Крикун, торопясь тоже сбросить и грязные сапоги, и мокрую телогрейку.
      - Нет, ты мне скажи, что было!
      - А что бывает между бабой и мужиком? - Крикун хихикнул, пытаясь приобнять ее эти оголенные плечи и тиская в руке маленькую черненькую родинку на правом плече. - Смотри, какая она занятная? - Он потянулся, чтобы поцеловать это черненькое пятнышко.
      Нюша оттолкнула его.
      - Не смей! Я Сане даже не разрешила!
      - Ох, ох, ох! Саня, Саня, Саня! Это не разрешила, зато то разрешила! - Балуясь, он хотел ее повалить.
      Она его опять резко оттолкнула.
      - Да ты человек или нет? - зашептал он. - Или железная какая? Я же тебя ласкаю, целую тебя! Я ведь за тобой, как кутенок бегаю...
      - Уйди! "Саня, Саня!" Да вы все здесь его пятки не стоите! Все, все, все! И вертолетчики, и вездеходчики, и рыбаки, и дураки! Все, все! - Она торопливо одевалась. - "Саня!" Да ты что? Он - не тронул меня! Пальцем не тронул!
      - Ври! Пальцем он ее не тронул!
      - Он святой! Слышишь, Крикун, святой!
      16
      - Ты откуда такой взялся? - Мокрушин большой, нечесанный, с любопытством присел на корточки, изучая Акишиева, весело и добродушно.
      - А оттуда от самого! - Зло вгрызался в землю, дальше уходя, пробиваясь к озеру.
      - От самого тебе вроде и рановато, не по черным кудрям.
      - А у меня дед побелел на ветрах, вот так-то, да отец в эту войну.
      - Чего же тогда к нам своим пехом, без протекции? - Мокрушин гудел по-доброму.
      - Потому, как нелегко жилось, решил изменить малость, в свою сторону счастье завернуть. - Сашка Акишиев ни разу не передохнул, все рубил и рубил лопатой, он ни разу не поглядел на Мокрушина, но симпатия к нему звучала в его шутливо-серьезных словах. Он понял, что этот лохматый, небритый человек - его сторонник, ему тоже нелегко живется, и все же он не такой и несчастливый человек, вот теперь же опустится в сырую щель, пробиваемую к озеру, и пересиливая все в себе тяжелое, грубое, что породила в нем нелегкая его жизнь, будет с удовольствием выворачивать комья мерзлого грунта.
      Так и случилось. Мокрушин, перекрестив богов и матерей, отцов и дедов, ахнул потом в тугую землю лопатой и пошел, пошел, как экскаватор выворачивать глыбы почвы, увитой кореньями и вековой падалью.
      Бились они вдвоем долго, и опыт, поначалу одинокий, рождался у них. Уже друзьями, единомышленниками, злыми и непрощающими других, тех, что остались там, они вышли из своих щелей и упали в траву. Было солнечно-сказочно, теплынь, разыгравшаяся вдруг, присела на всю эту болотную шумиху и стонала птичьим весельем, ласковой порывчатой духотой, входившей в их жадные приуставшие тела.
      - А парень ты ничего, - хрипло сказал Мокрушин. - Ничего! С тобой, как пишут-то ныне, в разведку можно бежать.
      - Да и ты, брат, ничего, понятливый.
      - Я-то привычный к разумению. - Мокрушин собирался закурить, оглянувшись как-то растерянно вокруг, махнул рукой и спрятал опять сигаретку. - Детство-то мое здесь, неподалеку прошло... что к чему понимаем. А ты, значит, решил к воде пробиться?
      - Как можно скорее.
      - Да-а, соображаю. Убежит вода вскорости.
      - Убежит.
      - Да-а...
      Акишиева эти слова будто подстегнули. Он встал, взял торопливо лопату и опустился в щель.
      Мокрушин еще немного полежал.
      - На пуп рвешь, - сказал нехотя он.
      - Ничего, он давно уже порван. - Акишиев засмеялся.
      - Ну и дурень, гордись! - Мокрушин уже медленнее, без той давней охоты, опустился в свое логово и, поработав немного, заговорил. Отец у него в объездчиках ходил, жили на кордоне. Занимались охраной леса-то всей семьей. Каждый идущий в лес предъявлял документ, выданный на право заготовки дров, ягод, сена.
      - При случае-то, - крикнул и Акишиев, - и у нас тоже скоро находили всякого нарушителя.
      - Ты что, тоже лесной леший?
      - Отец мой перед войной в лесорубах ходил.
      - Да-а, тогда время было замечательное. Теперь-то мы все валим да валим... Оглянуться некогда. Голубая тайга!
      - Именно голубая.
      - Послушай, парень! А чего все же ты к нам махнул? Чего не на БАМ или еще куда?
      - Не люблю, когда много слишком скапливается, - засмеялся как-то нехотя Акишиев.
      - Понятно. Значит, где-то задело? Высокие материи, как говорится, через себя пропускал, через свою правду? - Мокрушин был, оказывается вот из каких. - Досталось поди за что-нибудь?
      - Ну, это ты брось. Громких слов не приемлю, а, если хочешь знать...
      - Хочешь знать, хочешь знать! - пробурчал Мокрушин. - Вот так и здесь будешь строить? Заводной, говорю, ты! А мы здесь такие и не иные, понял? Раз на пуп сам возьмешь, два, три. Говорю, не останется тебя...
      - Останется! Меня на всех хватит!
      17
      Теперь Крикун шел по тому же поселку более решительно, чем тогда, когда с грохотом вылетел из собственной избы, Нюша, уже вполне Нюша, задвинула тогда на засов дверь, так и пришлось Крикуну ночевать у своего кореша Ивана Подобеда, пока хозяйничала в его хате, приводя себя в порядок, к отъезду.
      Крикун прослышал, что следователь перед отъездом заглянул к директору, Крикун шел тоже к следователю.
      Весь поселок, кажется, был сегодня пьян, и Крикуну, чистенькому и доброму в намерениях, неприятно глядеть на такое позорище при высоком районном начальстве. Он брезгливо сторонился пьяных. Но от Васьки Вахнина ему отвертеться не удалось.
      - Ты куда, тезка? - спросил его Васька, печальный и впервые опустошенный. - Погоди! Давай пойдем вместе! - Он схватил его за руку. Да погоди ты! Я тебе про межмикрорайонный общественно-торговый центр, Вася, не буду толковать, ты не бойся! Я тебе про бригадира нашего... Ты Саню-то, поди, неплохо знал?
      - Знал.
      - Дрались мы сейчас за него... Ты погляди, о-оо-о! Шрам видишь на губе?
      - Кто это тебе?
      - Метляев Колька. В зубы, сволочь, бьет! А ему, - Васька снова стал самим собой, беззаботным весельчаком, - а я ему штаны новые располосовал! Как бритвой писанул!
      - Дураки вы!
      - Конечно, дураки.
      - Иннокентий у вас там один что-то и тянет.
      - С виду только, да и кажется это! Послушай, а ты же, говорят, в Нюшку-то солидно втюхался, а?
      Крикун вытянул свою руку из цепкой подвыпившей тезкиной ладони.
      - Иди, Вася, иди!
      - Куда, Вася? Ну куда? Он-то, Саня, ушел. А мы с тобой уйдем? Нет, Вася, от себя не уйдешь... Никуда не уйдешь! Ты и уйдешь, а тебе будет что-то сниться, Саня будет сниться! Скажет: "И аллах с вами!" И будет в одиночку вкалывать. У всех нас он в глазах, Вася, стоит. Метляев-то меня не понял, я ведь только с точки зрения философии, - смысл-то жизни не заключается в том, чтобы "биться" в одиночку. Не понял Метляев, и - в зубы! Я - подхалим! Да мне самому... А-а, Вася! Опять же, если с Иннокентием не поедем, загнусь я, Вася, здесь. Алкашом, Вася, сделаюсь. А Славка, сын? Что я ему скажу? А ей я как докажу? Она в джинсы, и я тоже такие брюки куплю, как у Метляева. Оденусь, пройдусь по этому межмикрорайонному общественно-торговому центру...
      - Не пройдешься ты, только грозишься.
      - Доеду!
      - Не доедешь! Доедешь до первой остановки, врежешься в ресторан, Вася... Да какой там ресторан - в забегаловку, где чернилом торгуют, и пиши - пропало!
      - Плохо, тезка, ты рисуешь... Вот Саня по-другому рисовал! Он верил!
      - И с Саней вы пили.
      - Не по столько. Мы с Саней постепенно завязывали.
      - Завязывали, завязывали и завязали хлопца!
      - Беда наша общая... Не одного меня вини... Поглядел бы, как дубасились! - Засмеялся тут же: - Так свадьба-то скоро? Чего ты жмешься? Отвалил бы для начала. Ты же башлюгу гребешь лопатой...
      - Послушай, парень, - сказал Мокрушин, когда Нюша пошла за вторым, женись ты на ней. Счастлив будешь... Ты заметь, как глядит-то она на тебя.
      - Так это поначалу, - усмехнулся Акишиев.
      - Нет, не скажи! Так баба глядеть просто не может... А та... Ты, брат, в той ошибешься...
      Акишиев молча доедал первое.
      - Чего молчишь-то? Чего ты ей должен? Слыхал нечаянно я твой разговор... Пустое! Ты той ничего не должен! А этой, возьми и отдай все.
      - Нельзя тоже на несчастье строить счастье.
      - Бесполезное говоришь. Не для Клавки это.
      - Все равно - человек она.
      - Ты, что же? Так на каждой женился?
      - В том и беда, что не на каждой.
      - Или ты в самом деле святой, или дурак. Гляди, счастье тебе само в руки просится.
      - Может, ты и прав.
      - Куда и прав! Бери ее! Молодую, в теле... Ты погляди внимательней! Она же для счастья и создана. Наливается, как румяное яблочко...
      Нюша занесла второе. Радостная, весело спросила:
      - А чего говорили и замолчали?
      - Секретничаем, - хихикнул Мокрушин. - Про тебя секретничаем.
      Молодой красивый лейтенант сидел у директора за столом и пил чай с черничным вареньем. Подворотничок у него был расстегнут, кобура с пистолетом сдвинута на бок - чтобы не стучала при поворотах, когда лейтенант обращался с разговором к хозяйке дома, которая сидела у лейтенанта почти за спиной.
      Крикун постучал и зашел. Директор ему почему-то обрадовался.
      - Вася, - сказал. - Проходи, Вася!
      Не прошел, и не сел.
      - Вы, товарищ лейтенант, всему верите, что Нюша вам наговорила? спросил с вызовом.
      - А в чем дело? - Лейтенант отставил чашку, встал, застегивая воротник и поправляя кобуру.
      - Дело-то в том, что наговаривает она на себя! Ничего у нее с ним не было. Не было, понимаете!
      Все трое они переглядывались - лейтенант, директор и директорша.
      - Я что хочу этим сказать? А заступиться за нее некому! Вы и валите все на нее!
      - Кто же это, Вася, на нее валит? - усмехнулся директор.
      - А вы и валите. Вы! - Он, наконец, присел. - А я даю вам слово, что Нюшу я защищу. Она чистая, и вы ее не троньте и мизинцем!
      - А где ты был раньше? - грубо спросила директорша.
      - Там, где и все! - Крикун не отвел взгляда.
      Директор вздохнул:
      - Мы все всегда чуть-чуть припаздываем, Вася.
      Директорша иронически усмехнулась и, подойдя к Крикуну вплотную, зло спросила:
      - Ты, Вася, всюду распространяешь, что она чистая и незапятнанная, мол, и не жила с Акишиевым, так? А мы и такие и сякие... Так?
      - Вера! - крикнул директор.
      - Что Вера? Вера, Вера! Я первая? Все мы гнались за ней, все! Вера, Вера! А ты, - она наступала на Крикуна, - что ты-то путаешься под ногами? Жених паршивый! Что же не уберег ее?
      - Как не уберег?! Что с ней?! - Крикун теперь испуганно отступал от нее. - Как не уберег?
      - У Ротовской травилась она, твоя чистая! - крикнула хрипло директорша. - Артистка из погорелого театра! Ах, ах, ах, мы такие оскорбленные!
      - Вера! Вера-а-а!
      Мокрушин взял ружье и сказал:
      - Я, Сань, пойду побалуюсь. - После сытного обеда бородатый леший раздобрел и, уходя, им подмигнул загадочно. - Часиков через пяток ждите.
      - Может, и я с тобой?
      - А ее куда? Испужаится еще... Охраняй уж...
      ...Потом он подсел к ней, и она была рядом. Снова что-то нахлынуло, как там, первый раз, и он приобнял ее, и ему показалось, что плечи ее, на которые он положил руки, вдавились вместе с его рукой. Он почувствовал, что она неподатлива, что она как-то боится его.
      - Ты что? - зашептал он.
      - Не надо, Саша.
      - Чего не надо-то?
      - Не надо, миленький.
      - Так, а как же ты?.. В прошлый раз-то... Сама же хотела...
      - То было, Саша, в прошлый...
      - А теперь, значит, отрезала, не любишь, значит? - Он ерничал. - Про того Мослова, или Мосолова, вспомнила? Или как его по-другому?
      - Сашенька, что же ты говоришь-то? Я люблю тебя, одного тебя... Но не надо, Сашенька... Ты сам будешь ругать себя... Замучаешь себя...
      Он долго молчал.
      - Все, завязано! - сказал приобнимая. - Не надо. Действительно, Нюша, не надо...
      18
      Лишь на четвертый день они догнали воду - слишком много времени потеряли на демагогии, как определил потом, признавая общую вину, Иннокентий Григорьев. Искусственный канал соединился, когда сняли перемычки. Вода из озера хлынула вниз, несколько часов она лила шустро, и три четверти леса, поваленного безалаберно в разных местах лощины, они волоком, по воде, перетащили за сутки. Потом, когда вода в речке упала и озеро "потекло" в сторону реки, работы пошли тяжелее, а последние лесины буквально тащили по грязи...
      В те часы была их жизнь неимоверно тяжелой, жестокой и суровой. Они зверски орали друг на друга, и на своего бригадира, кажется, в первую очередь. Это он выдумал им такую программу! Он, ни кто иной. Забыли, как день назад хвалили его, превозносили и делали богом - решил-то он пронблему, можно сказать, полушутя-полусерьезно. Всего день назад он был в их глазах особый, замечательный парень, он упал им в качестве подарка с неба - хозяин, деятель и борец, счастливый человек трудной судьбы. Иннокентий так говорил, подмазываясь, и тот же Иннокентий, когда уловил другое настроение людей, стал потихоньку их уводить в иной бок. Зачем стоило, мол, затевать все это даже без малой механизации? Чужой, злой его голос бил хлестко, и от губительных суждений эти и без того злые люди, пахавшие без передышки почти трое суток, сатанели.
      - Хватит, - закричал первым Метляев, - к черту эту остальную часть.
      Можно было его понять. Весь он почернел, ибо, как простаку, ему вместе с самим бригадиром и Васькой Вахниным в этих условиях доставалась самая тяжелая часть работы: лесины им надо было выковырять из болотной жижи и тоском тащить до канала, где еще осталась какая-то часть воды.
      - Доделаем, - рассудительно успокоил бригадир, подталкивая жердь под очередную лесину. - Ну, взяли, Коля! Еще один плотик, и баста!
      Они взяли еще и еще, потом еще, и уже выбились из сил перед самым обедом. Нюша им принесла обед сюда, все потянулись к лужку, где она расстелила скатерку. Лишь Акишиев не уступал, пихая к каналу очередную лесину.
      ...Если бы кто-то потом описывал его историю, он, конечно, сказал бы: Акишиев здесь первый раз подорвался, здесь он, потеряв в них веру, решил доказать: до последней лесины можно вызволить, до последнего бревна привезти в строящийся поселок. Он не ушел даже тогда, когда остался один: ушел и Мокрушин.
      Лишь помогала ему Нюша. Последнюю лесину они перекатывали долго и бесполезно, Акишиев не сдался и после того, как где-то под ребрами у него ойкнуло, в глазах поплыли черные мухи, он уткнулся коленом в грязь... Потом он встал, потом он дотащился до плотов, потом он последнее бревнище увязал, еще что-то Нюше сказал, и упал на еловую постель, сготовленную кем-то. Он уснул мертвым сном.
      19
      "Стоит ли это все того, чтобы отдавать свою жизнь капля за каплей? Совершать такие поступки, умирать на плоту от боли? Есть-то дела крупные, благородные! Что же метать бисер перед свиньями?" - "Тихо, Нюшенька, сладко поспи! Не стоят они того!" - "Одни живут и поражают своей исключительностью, а он... Он, знаете о чем рассказывал, когда упал на плоту и говорил мне тихо, скрывая страдание: "Метляева ты зря так не долюбливаешь! Привлекательный человек! Хочет ведь лучше стать"... Это о том самом Метляеве, который по сути первым поставил Сашу-то в такое положение. "Верить надо в людей, Нюша! Человек сложный, умный, но изломанный... Он десятым в бедной семье рос... Доброту-то и этот леший в себе скрывает. Говорит, запряжет, бывало, тятя в бричку Орлика. На душе сладко от езды быстрой!"... Они бросили его, он надорвался, а виду не показал"... - "Спи, спи!" - "Как же... как же... Идут люди, их в кино показывают... мысль о долге каждого перед человечеством... а тут... тут всего простой пример... Как же теперь буду жить! Без Сашеньки, без его смеха, без дела его..."