- Ну к месту, где заготавливать дровишки... Лагуна ведь залив, старательно стал пояснять. - А нам бы тоже в прибрежье где-нибудь. Чтобы далеко не таскать потом к воде.
      - Ты моряк, что ли?
      - Какой тебе еще моряк! Просто изучаю...
      - А-а! - весело ответил Сашка. - Вам-то видней. - Он выдавливал ямку в мерзлой земле, чтобы пока вчерне попробовать приладить самую толстую жердь. - В прошлом году-то вы, говорят, после осеннего ледохода только и управились ехать.
      - Пропьянствовали, упустили деньгу.
      - Смотрю, и в этот раз не свежие ходят.
      - Лежмя лежать надоело. Ты бы спросил Клавку.
      - А что Клавка, знает, что ли?
      - Она все тут знает. - Метляев помолчал. - Баба, конешно, лапочка. Такую бы одну лапочку с собой в эту лагуну. - Метляев захихикал.
      - Что, со своей-то живешь, видать, не больно?
      - Как тебе сказать? - Метляев стал впервые доверчивым и простым. Я... В общем дело тут деликатное... Ты севера еще толком не раскусил... Поживешь - посмотришь. Что же, так вот все просто? Надо здесь побыть не даром, а, как говорят, за деньги. Все понюхать самому, все испытать!
      - Значит, не шибко? - опять засмеялся Сашка, он уже вдолбал ножку скамейки в мерзлую, посиневшую на солнце землю.
      - А ты чё смеешься-то? - Метляев вызверился. - Пристроился и смеешься? Не больно и радуйся! Лапанная твоя баба вдоль и поперек. Не первый сорт! Хоть, скажу без зависти, денежная, все равно - непервозданна. От того и проигрывает!
      Сашка спокойно отложил топор, вынул из кармана комбинезона сигаретку и, раскуривая ее, пристально глядел на Метляева.
      - Чё глядишь? Чё? Испугаюсь, что ли? - Метляев юлил глазами.
      Сашка ничего не ответил. Крупный, красивый, с большими ногами и тугими, налитыми здоровьем руками, он поглядел еще раз на Метляева, и взгляд его был чисто детский.
      - Ты, Метляев, обо всем этом серьезно? - наконец, спросил, прямо глядя в его зеленоватые кошачьи глаза.
      - А зачем же ты тогда к ней на квартиру пошел?
      - Так это ж всего на квартиру...
      - Нашел дураков. К Клавке просто так не ходят...
      Сашка пересел на увитую в связке жердинку, она его выдержала, пустил густую струю дыма.
      - Ох и бес ты, Сашка! - засмеялся деланно Метляев. - С твоей, конечно, физиономией... И фигурой такой... Оно, конечно... Богатая, ух!
      Сашка, будто и не услышав последних слов, засмеялся:
      - И что вы все суетитесь? Я от баб, как черт от ладана бегу. Никакой у меня нет с ними связи. Ты что, интерес к ней имеешь?
      - Взгляд ее для меня ледяной. Да и она... Расшиблась бы в лепешку, коль этот... ну, волосатый бугай... только б пальцем поманил...
      - Так, говорят, у него мирно, дружно, в полном согласии дома-то...
      - То-то и говорят. Тишком да ладком, сядем рядком... А глаза твоя Клавка-то все проела...
      Опять кольнула в Сашкином сердце какая-то неприятная тревога. Метляев, покрутившись еще, исчез, так и не выведав, когда едут в лес, а Сашка, отладив скамейку, пошел к себе домой. Как-то тревожно думалось ему, когда он встретил Клавкиного сына Игоря, он всегда лакомил мальчика покупными конфетами и теперь вынул две кизиловые конфетины, отдал пузатенькому сластене; тихая радость встала перед ним, и она была в полном с ним согласии, в ладу, мирно, дружно; мальчишку он взял на руки, тот потянулся сам к большому, пахнущему свежей стружкой Сашке. Хоть лезь на стену от нахлынувшего счастья. Такой был ловкий и ласковый пузан.
      Сашка донес его до избы, и Клавка, краснея от удовольствия, что он так несет ее мальчишку, все-таки сделала холодно-равнодушный вид. Сашка оглянулся. Он понял, отчего Клавка так: по улице вышагивал большой лохматый мужик. Клавка поджала губы и скромно сказала:
      - На ладан уж дышит его-то супружница.
      Дышит так дышит, - зло подумалось Сашке, - чего тарахтит, раззадоривает? Чутьем подумал он, что глубже и глубже засасывает его ревность, ведет в какие-то особые отношения с Клавкой. Лишь молодая вольная натура выносит на радостный свободный берег. "И чего привязался? спрашивал себя Сашка. - Чего тебе они? Пушистые, раздушистые, маленькие, пузатенькие... Чего?"
      Клавка готовила лапшаное тесто, руки и лицо, край волос были в муке. Вся она гляделась домашней, своей, близкой. Беспокойная ласковость заиграла опять в Сашке, но он пересилил свое желание потрогать рукой прядку ее волос, да и взгляд у Клавки был пока что ледяной, она была к Сашке безучастна, будто и не видела его, хотя на него глядела.
      - Лакаить видь, а не пьет! - про себя вроде, тихо и печально проговорила, жадно бросив взгляд на окно. И покачала головой.
      И вдруг увидела Сашку перед собой, заулыбалась ему так хорошо, но Сашку нельзя было провести: "Как ледышка!" - подумал он, все же очень обрадованный ее теплотой.
      Клавка отложила тесто и сказала:
      - К вам, Алексан Палыч, директор нарочного присылал.
      - Зачем я ему понадобился? - Сашке опять был приятен ее такой дружелюбный голос.
      - Думаю, на счастье. - Руки у нее были сильные, размашисто снова толкала она тесто, подминая и хлопотливо успевая за своими движениями. Бригадиром он хочет вас сделать.
      - Иннокентия, выходит, по боку?
      - Его давно пора гнать. Да кого взамену было? Метляя? Нет, не с Иннокентием ему было бороться. Иннокентий - черт, хитрый. А хитрый завсегда лазейку найдет против такого Метляя.
      - А чего он меня облюбовал?
      - По душе пришелся, - улыбнулась еще лучше Клавка. - Говорит, не лайдак, не бездельник. А Иннокентий, говорит, лишь хитрый и не более. Хитрый, а все знают, мол, лентяй и негодный человек.
      - Но в прошлом году они ведь неплохо сработали.
      - Неплохо! Время-то какое упустили? Дрова экономили весь год из-за их этого "неплохо". Каждую чурку из-за них берегли. - Она дунула на выбившуюся из-под косынки прядку волос. - Ты их слушай! - Перешла решительно на ты. - А я в самом курсе. Я, никто ведь другой, подсчитываю и знаю, где да что. Видно, вы не сумели ешо понять моего положения в совхозе?
      Сашка стал заверять, что он ее положение понял давно, от нее, мол, многое зависит. И вот сегодня Метляев об этом же говорил. Пришел просто так, но об этом говорил.
      - Просто так пришел! - усмехнулась Клавка. - А вы верьте всем. Пришел узнавать через вас, сколько положим в этом году за один куб, сколько, одним словом, заплатим. А я перьвая знаю о том, сколько это будет. Директор ешо не знает, а я ему подсказываю. Деньги, оне счет любят. Метляю што? Ему - только бы грести под себя! С ума человек на почве добычи сходит. - Вдруг зарделась. - И богатых невест на севере все ишет. Гляди, найдет. Здесь невесты действительно богаты-ыя, денег у иных - куры не клюють!
      - Лишь бы счастье было. Не в деньгах и дело.
      - Оно, конечно, - Клавка на секунду остыла и сразу же переменила тему разговора. - Поехали-то они... Это к вашему замечанию, что, дескать, в прошлом году неплохо они сработали... Поехали, помню, река окончательно как замерзла. Времени было потеряно сколько? - Она поглядела на него в упор, и долго не отпускала его взгляда.
      - А на вас, Алексан Палыч, они надеются. Не подведете? - Она ему подмигнула: мол, поручалась за вас - это он понял так.
      Куриную лапшу он не едал давно, в солдатской столовой не больно баловали, что до молочной - так, бывало, и давали. Сашка шел к директору, а сам думал о лапше. Из чего она будет делать-то? - глубокомысленно предполагая, он, заранее прикидывал: пригласит за стол или ему придется вновь идти в столовую к геологоразведчикам и Христа ради вымаливать, чтобы они покормили его за собственные же деньги? Кому там, тоже понять надо, охота готовить на каких-то дуриков, приехавших в совхоз, а не к ним, зашибать длинный рубль? Ты поступи к нам и работай. Мы тогда станем тебе даже на подносе носить...
      У директора разговор пошел о лесе. Сашка тут - гвоздь, вобъешь и не согнется. Мелкий лес, красный лес, хвойный лес, лес в срубе, барочный лес, поделочный лес - это знает он не по книжкам. В лесу, можно сказать, вырос, на болотах поднялся... Лесник, лесничество, лесничий, лесная таксация, лесная ботаника, лесовозы, лесовщики, лесонасаждения, лесопилки...
      Долго толок директор воду в ступе, прежде чем примериться к главному разговору. На дворе к тому времени погода ухудшилась, набежали тучи, стеганул по стенам осенний холод, в окно было видать, как по реке скрестились волны, брызгая на высокий правый берег, пошла крупа с неба. Директор встал, прошелся к окну и, как бы впервые увидев перед собой Сашку, положил ему руку на плечо.
      - К лагерной жизни тебе не привыкать, а? Сколько служил? Два года. Немного. А мы, брат, бухали по восемь и десять лет... Два года - это самая малость. - Повернул к себе Сашку. - Сколько думаешь здесь задержаться? Только откровенно.
      - Сам не знаю, - сказал Сашка.
      - Ну и спасибо на этом. За откровенность.
      Он пододвинул к себе стул ногой, ногой же подтащил стул и Сашке.
      - Садись, Саша. Говорить будем, как принято тут, в этом кабинете, тет-а-тет, понимаешь? Конечно же, понимаешь! Как жить надо на лесозаготовках? Жить надо, Саша, в полном согласии! Со всеми, в том числе и с окружающей природой... Понимаешь, по маленькой, вмерзшей в землю избе будет бить ледяная вьюга. Ноги будут коченеть. Ледяные ноги! А на сто верст - тишина. Коптит лампа. Светлой лампочки, что тут от движка загорается, нету! На речке метровый ледяной покров - захочешь рыбки, а ее тоже нету... И один ты. А эти все твои работнички каждый день - пьянь вонючая! И ты один. После перепоя они тебе долдонят: что же мало водки взяли! Тяжело, понимаешь? Ты - один. Но одна ласточка еще весны не делает. Скамейка, поставленная тобой на виду, ни о чем им там не будет говорить. Подумаешь - землеустроитель! Хозяин! Красоту наводит! Да плевали мы на то! Ты это все понимаешь?
      - Ладно, - сказал Сашка, - нечего и разговор тогда вести. - Он попытался встать. - Не доверяете? И не надо!
      - Сиди, сиди, - успокоил директор, насильно усаживая Сашку. - Ты думаешь, они имеют смутное представление о лесе, как таковом? Они имели в виду нас с тобой, если лес не даст им средства. Чего мне с тобой хитрить?
      - Нужна техника, директор. Одну хотя бы лесотаску. Я задачу-то понял.
      - Вся беда, что ты до конца не разобрался.
      - Разобрался. Я понял так, что в прошлом году вы за этот лес заплатили, а вода его не подняла.
      - На голое едешь, парень.
      - Нет, директор, ты не лесоторговец, не купец, а я не игрушка в твоих руках. Заплатишь ты мне, пусть половинку, а мое дело, как и его поднять.
      - А зачем мне торопиться? - улыбнулся директор. - Я подожду. В будущем году, может, вода и подойдет. Не в будущем, так в следующем.
      - А строить в этом году как будешь? Из меня или из Метляева?
      - Строить-то? - затушевался директор. - Что строить? Построим.
      - Ты это другим скажи. Лес надо поднимать, директор. Вода в этом году самая высокая, двадцать с лишним лет не было такой высокой воды. Так что цену не убавляй до минимума. Никто не пойдет на такую шабашку.
      - Ладно, - бросил придуриваться директор, - вот в чем Григорьев и подрезал меня. Потому я решил его с бригадиров снять, такое дело уже согласовано. А тебя на его место.
      - Говорю, инструмент и механизмы нужны.
      - Это подыщем. Считай, что договорились.
      - Нет, как договор подпишем, тогда будем считать, что договорились.
      - Ушлый ты мужик, Акишиев, - подмигнул директор. - Но думаю в одном тебя обхитрить. Свояченицу тебе подсовываю в повара, а? Как глядишь на это?
      - Сколько нас будет-то?
      - Девять с тобой, она десятая. Артель.
      - А как платить ей?
      - Как? По совести. Хорошо станет работать, что же, она ведь тоже человек. Не задаром в эти края поперла, а?
      - Ладно, - махнул рукой Акишиев, - свояченица, так свояченица.
      - А ты погоди, ты спроси, как она собой-то? Молода ли?
      - На месте все поглядим, - опять махнул рукой Акишиев.
      8
      Черт-те что, а не свояченица. Девка лет двадцати, высокая, доска-доской, руки в кулаках мужские, в цветастом платочке и в туфлях на низком каблуке. Краснея, выждала, пока Сашка выел утиную лапшу и вошла, приглашенная, в Сашкину комнату. Вошла, села на краешек постели, потому как у Сашки на тот случай оказался всего один стул.
      - Меня послал Савий Карпыч, - пикнула, но голос показался Акишиеву приятный, звучный.
      - Так что ж тебя заставило с мужиками в лес ехать? - прямо быка за рога, сытно отрыгивая, спросил Сашка и, не дожидаясь ответа, нахально взял из ее рук альбом, стал бегло разглядывать его. Чей-то у тебя?
      - Это? - она показала глазами на альбом. - Это я на выставке купила. - И оживилась, как-то сразу похорошев. - Вот глядите, это восход солнца, черноморский берег. Картина нарисована в прошлом веке, в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году...
      Она хотела еще что-то рассказывать, но Акишиев, перебив ее, потянулся глазами к картине. Он увидел кучевые облака, собственно красность облаков, упавших в море, увидел красные флаги на небольшом корабле, а на берегу была украинская семья, люди под повозкой с волами, далее была лодка с казаками и корабль-парусник, на котором развевались красные флаги.
      Акишиев любил все красивое, картина была не только хороша, она застревала в душе, потому как сразу вспыхнули непонятно-светлые воспоминания: мама вот в таком праздничном убранстве, босоногие сестры с крашеными яйцами в руках.
      - Они что, с красными флагами? Наши, что ли? Революционеры?
      - Это такой цвет.
      - Нет, ты, наверное, сама не знаешь, - он разглядывал уже другую картину, на которой была лунная ночь, пальмы. Луна светилась, как солнце, море радовалось под ее лучами. Потом еще одна картина шла о лунной ночи, луна там выглянула из печальных облаков, рядом с сонным кораблем.
      - А луна живая здесь бывает? - спросил он и впервые пристально взглянул на нее. Ему теперь не казалось, что она дурнушка, как раз наоборот - что-то в ней было ласковое и по-девичьи заманчивое, особенно глаза - большие, широко и удивленно распахнутые и до жути хороши. Он в душе усмехнулся: и так в лоб били Клавкины достоинства, и тут кнутом стегает эта, в принципе, жердь-девка. Нахмурился, выдавая обратно ее альбом, хотя хотелось разглядеть получше солдат в красных мундирах, белые разрывы и реку, ее синь...
      - Вон, у хозяйки моей погляди, - сказал небрежно Акишиев. - Картина знатная.
      - Я ее видела, - пискнула опять деваха.
      - В лесу-то не до картин тебе будет. - Акишиев при ней закурил, сидел он в спортивном костюме, развалясь.
      - Да, - сказала она, - будет не до картин. - Привстала. - Я прошу вас взять меня с собой, готовить я могу неплохо, честное слово. - На пороге она, опустив голову, спросила: - Вы не обидитесь на меня? В следующий раз, пожалуйста, одевайтесь, когда к вам приходят посторонние. И у девушек, прежде чем закурить, надо спросить разрешение.
      Она нагнулась, чтобы выйти. Акишиев чмокнул губами: плям-плям, растерянно оглядел себя, удивленно пожал плечами.
      - Послушайте, - постучала она в окно, - а скамейки... С_к_а_м_е_й_к_и_ - хорошо! Слышите, хорошо!
      "Ты еще! - делал он плям-плям, никак не умея подобрать слова. - Леди мне нашлась, мадам, госпожа! Да... Повариха в лунной ночи! В спортивном костюме не нравлюсь!" Но где-то в глубине души у него вдруг явилось чувство стыдливой застенчивости за свою оплошность, он знал ведь о том, что перед женщиной надо стоять так, чтобы не унизить ее. И быть прилично одетым. Кто бы она ни была. Ведь ты-то не свинья какая!
      Что-то еще доброе подкатило к нему: не побоялась, врезала между глаз, хотя вроде и нанимается, а врезала... Чего нанимается-то? Директорская свояченица, сказал - возьми, возьмешь, никуда не денешься... Однако он вновь увидел ее лицо, лицо простоватое, в конопушках, увидел выражение на нем и решил, что она говорила все это ему не потому, что брала и умничала - для тебя, дурак Акишиев, говорила-то она, для твоей пользы и твоей культуры. "Эй, погоди!" - крикнул он, быстро одеваясь; приятно было сознавать еще, что она его за скамеечки похвалила.
      9
      Иннокентий Григорьев ворвался около десяти вечера. Клавкины дети уже спали, да и сама Клавка укладывалась; теперь она сидела перед зеркалом и причесывалась, кроме всего еще вымазав на широкое свое лицо полтюбика крема. Бить Сашку Григорьев не собирался. Судьба-индейка. Жить всем надо. На берег радостный выносит мою ладью девятый вал. Оказывается, стихи из него прут! Тоже - образование. Иннокентий Григорьев похлопал Клавку по плечу.
      - Что, Иннокентий? Слетел с высоты? - одними глазами, не двинувшись, в маске, засмеялась сквозь зубы Клавка.
      - О вы, отеческие лары, спасите юношу в боях! - ухмыльнулся Григорьев.
      - Не будь лапотника, не было бы бархатника, - зубами одними сказала Клавка. - Научится.
      - Нехорошо, Клава! - Иннокентий Григорьев стал перед ней на одно колено. - И в рядовых бы годик мог твой квартирант походить.
      - А чего ему в рядовых ходить, хоть бы ты и грозил? Срубленные и приготовленные деревья где лежат?
      - Можно подумать, Клава, только это лежит.
      - На что ты намекаешь? - Клавка резко встала, сняла маску с большого лица, глаза ее посерели, они глядели с презрением и не испытывали никакого угрызения совести. - На что, спрашиваю, намекаешь?
      - На многое... Да ладно! Я заниматься ничем не стану, писать тоже никуда не буду, кто и что в бумагах создает одно, а в других бумагах идет другое...
      - Говори да не заговаривайся. А то попросту и не попадешь с ними в поездку. Бузотер ты великий, это все знают. Он, - кивнула на Акишиева, тоже вскорости разберется. Останешься тут без заработка.
      - Не пугай, Клава. Не лишь ваш совхоз стоит тут. Много таких совхозов на этой земле. И не во всякий отличник боевой и политической подготовки на Мошке приплывает в одиночку.
      - А к нам, видишь, приплыл. И народ рад, что не будет зависеть от тебя, такого. Ты бы опять поехал и что-нибудь бы отчудил. Обвел бы совхоз вокруг пальца... А греться от твоего добра заготовленного - не погреешься. Запугал ты всех своей хитростью и ешо пугаешь.
      - Да ладно! - снова произнес, уже примирительно, Иннокентий Григорьев, - какая-то ты стала невыносимая. Может, я тебе чем в прошлом году не угодил, а?
      Клавка промолчала.
      Иннокентий Григорьев подошел к Сашке.
      - Давай, мужик, пять. Все остальное пустое. Давай пять, дружок!
      Он хлопнул в подставленную ладонь Акишиева.
      - Подвинься, мужик. А ты... - взглянул на Клавку, - все-таки он тебе за квартирку сполна платит. Пошла бы к себе. Кремы твои распространяют жуткие запахи. Баба ты богатая, а кремов себе никак не наберешь на Большой земле. Ты погляди вон на директоршу. У нее какие кремы!
      - Директорше из Москвы присылают.
      - А ты, что же, за свои деньги не найдешь, кто бы тебе присылал? Жадная просто ты. Иди, иди, не сверкай глазками. Поговорить нам с мужиком надо. С новым, так сказать, начальничком. - И ухмыльнулся.
      Интерес Иннокентий Григорьев имеет. Он лесосеку подглядел сам, еще в прошлом году. Рубить там одно будет удовольствие. Вода близко. Плоты вязать - и разом все тащить можно на буксире. В лес далеко забираться зачем?
      - А размер ежегодной вырубки? - Акишиев заморгал глазами.
      - Размер ежегодной вырубки лесного материала с определенного участка леса только лесоруб может определить. Иным не дано. Это мы сами можем только свидетельствовать.
      - Сами, что ли, определять?
      - А тебе нужны в гости лесовщики? Лесовщики они и есть лесовщики. Они тебе так насоветуют рубить, что ты нарубишь, а потом долго вывозить станешь. Долго. И то останется.
      Клавка уже давно ушла. Иннокентий Григорьев вытащил бутылку.
      - В прошлом году, ты что же думаешь, я промашку совершил? Нет, я промашку не совершил. Я лес заготовил. Его приняли. Заплатили, между прочим. Если бы не ты, я с этого леса еще бы снял. Так ведь просто. Он лежит. Я берусь его доставить за дополнительную плату. Мало, что договор в прошлом году был. Не подрасчитали мы в прошлом году. Нам-то указали где рубить? Указали. Мы там и рубили...
      Клавка вернулась к туалетному столику.
      - Не забивай ты мозги человеку. Все равно ведь по-вашему не получится. Один раз обманул совхоз, то в другой раз еще не обманешь. Взяла крем "Пчелка", поджала губы. Халат у нее расстегнулся, полные ноги виднелись, белая ночная рубашка плотно облепила их. - Вы его не слушайте. В чем другом - да... А в этом... Дохлая это мышь!
      И ушла, и хлопнула дверью. "Взяла бы, что ли, перенесла зеркало из моей комнаты, - смущенно подумал Акишиев. - А то мода - ходить по ночам и демонстрироваться..."
      Иннокентий Григорьев не спеша выпил.
      - Чего ты перед ней? Ну чего? У нас должен быть полный заработок! Узкий рот его еще более сузился, тяжелый лоб выпукло выступал вперед, неприбранные волосы неопределенного цвета вздыбились. Глаза Григорьева насупились, на скулах выступили и заиграли бугры. - Сколько всякого леса стоит! А этот вонючий совхоз наш - как опорный пункт. Мы лес, скажем, не будем рубить там, где не положено. На своем горбу тянуть станем его к речке, чтобы в плоты сбить. А геологи? Геодезисты? Дорожники? Все бросились осваивать. Лес под корень срезают. На топку, на одни заборы, чтобы свои конторы обгородить. Ей что? Сидит мягким местом на своем стуле и ждет, пока ты ей в лапы за ее старания перед директором в твою пользу не отвалил...
      - Выходит, руби, где заблагорассудится? Страна большая, придут города, все равно ничего не останется - куда его беречь?
      - Ты правильно понял. Руби - пока рубится. Чистые и смешанные лесонасаждения... Это в сказках. В наших краях до скончания века будет трудно ступать человеку. И лесонасаждения потому - тьфу, отпадут они. Маленькие глаза Иннокентия Григорьева сверлили с любопытством задумчивое полусонное лицо Акишиева. - Это потом люди понастроят тут всякого рода лесопильни, все под корень вырубят, вывезут... Чего, выходит, беречь? Руби, руби! Это наш заработок... Пока они станут вывозить, мы вырубим!
      - Я понял, - голос Акишиева затвердел. - Понял, Иннокентий. Но пиленый лес в штабелях нужен на законных основаниях. И тот ваш лес тоже на законных основаниях поднять обязаны, погрузить в плоты и дать совхозу материал под постройку жилья. Вся и проблема. - Потянулся к своему стакану, взял его бережно в руки, долго глядел в коричневую мутную жидкость. - И геологи, и строители, и геодезисты, и дорожники, всякое они ищут и всякое, бывает, незаконно курочат. Я, Иннокентий, родился в лесах. Знаю, как у нас после войны его курочили. Я пацаном без штанов бегал... а плакал, когда лесины валились. Понимал! Жалко.
      Иннокентий Григорьев набросил на свое лицо веселость:
      - Да ладно тебе, тоже воспоминания! То время было одно, а сейчас прогресс.
      - Прогресс теперешний начинался с той сознательности послевоенной. Лес не трогали, было. Стоят землянки, люди в конурах живут, а не трогали... А ты не туда гнешь, Иннокентий.
      Иннокентий встал, взял двумя пальцами бутылку за горлышко и постучал в стенку:
      - Ты все слышишь? Вот, оказывается, какого гаврика нам подсунула. Сознательный! Точно святые облизали! Ничего не скажешь! - Он нервно засмеялся. - Только в гроб лечь с его сознательностью я не собираюсь. Пуп за копейки пусть сам рвет! Хочу заработать! И чтоб никто мне не мешал!
      Он ушел, хлопнув дверью.
      А Клавка тут же появилась на пороге, она была уже в одной рубахе, без халата. Одной своей маской прошелестела:
      - Шлеб соль эшь, а правду-матку ежь? - И маска заулыбалась саркастически, одними большими сочными губами. - Хто прямо ездит, квартирантик дорогой, дома не ночует...
      И стала перед зеркалом снимать новую свою, то ли огуречную, то ли еще какую маску. Лицо ее было теперь бледнее, шея по-лебяжьи расправлялась от первых морщин, которые стали атаковать ее с недавних пор.
      Он уже не думал о ней как о женщине, когда она опять ушла к себе, хотя слышны были постельные шорохи в ее комнате, вздохи и скрипения пружин. Тугое, сдобное тело, видать, воткнула она в широкую белоснежную свою кровать с красным шелковым одеялом и белым кружевным пододеяльником. "Красиво живет, чертовка", - восхитился Акишиев, раздумывая: ложиться теперь же? или погодить? Что-то подспудно тоскливое и нежное заставляло его прислушиваться к топоту звуков в соседней комнате, из этих звуков он выбирал кое-что для себя; было до духоты сладко думать о чем попало, не хватало сил отвязаться от воображения, какая-то сила, не зависящая от него, заставляла его не ложиться в холодную одинокую постель, а по-воровски жадно прислушиваться.
      Он увидал альбом, оставленный, видно, той дылдой, и невольно потянулся к нему. На открытой странице, на том месте, где запоздалые кони перебегали заснеженную, заледенелую Неву, у самого берега стояли широкие размашистые слова: "С надеждой! Ваше имя я запомню среди других. У вас изумительно чистые, искренние, непорочные глаза. Да сохранит их аллах такими до дней долгих, длинных и порой не таких и счастливых. Ваш..." И шла роспись: или Козлов, или Мослов. Рука у этого или Козлова, или Мослова твердая, уверенная, размашисто-небрежная. Заметил тоже, - усмехнулся к чему-то Акишиев, и вновь увидел ее глаза. А что? Ничего, а? Теплое доброе чувство опять прилило к нему, и он, погашая в себе этим чувством желание прислушиваться к тому, что делалось в соседней комнате, разглядывал в альбоме портрет женщины с такими же, как у этой девчонки, большими черными красивыми глазами.
      "Бывает же, - сказал сам себе, - бывает, а? Такая-то красота неописуемая! Как же она поедет с нами? Мы же - мужики, мужланы, а она нежная, и с такими претензиями. "Вы, пожалуйста, оденьтесь", - передразнил он, но мягко сделал это, с добром и пониманием.
      За стеной уже вроде примолкло, в окно бил свет, хотя Акишиев точно знал, что в Клавкиной комнате тишина, сумрак и пахнет хорошо - духами и сладкой помадой. Он встал, потянулся до хруста, тело его, молодое и жадное, стремилось к вольнице, к каким-то своим, ведомым только ему, наслаждениям. Грудь его заходила чаще от резких движений, по мнению Сашки, успокаивающих в дури, отгоняющих разный мираж.
      С женщинами Акишиев был знаком уже давно, с тех пор, как однажды пришла к ним в дом подружка старшей сестры Верка Зимина... Вот так и получилось, как-то быстро, с остервенением, гадкость потом долго преследовала Сашку, но время прошло, все это нехорошее, поспешное и трясучее улетучилось, осталась живая Верка с манящими движениями, и потом повторилось уже в лесу, когда они пошли все вместе за грибами, а Сашка с Веркой будто отстали невзначай. Сашке тогда было шестнадцать, а когда его призвали в армию, там тоже нашлась своя Клеопатра, с которой он хороводился на последнем году службы. Прибегала сама и не очень тужила, что Сашка ее не берет с собой, в свою сельскую местность. Болота, пески и рабсила в колхозном строительстве. Теперь девок не особенно, даже с восьмиклассным образованием, прельщает такая перспектива замужества.
      Однако все это было словно понарошку, будто в игре. В армии он встретил третью женщину за свою не столь и доблестную мужскую жизнь; и эта женщина, молодая, разведенная - были они тогда в летних лагерях - открыла глаза Сашке, что кроме всяких дурацких этих всех и тому подобное, есть какая-то еще никем не описанная тайна. Двое счастливы. Другим это порой не понять. Счастливы не только от слов, но и от того, как нечаянно когда прикоснулся к теплой руке. И или, когда, скажем, слышишь на ветру шорох платья любимой женщины. Это все - любовь. Не только ведь постель. Счастье - это все в любви. Это частичка жизни.
      Только одно в этом не совсем правильно - ты не чувствуешь такой же ответной радости прикосновения все тебе толкуют про какого-то Володьку, который и такой, и сякой, и немазаный-сухой, но он, можно сказать, гигант земли, пуп, а все остальные против него маленькие блошечки. Та, третья женщина, продолжала любить другого.
      Так обожать обидно. Не растратив себя, Сашка на полпути своей влюбленности приостановился, сказал: "Володька, так Володька", катись-ка, Маша, к нему в буфет и спасай его от запоя. Слова эти он вынул из себя, потому как грубить ей ужасно не хотел - разорвал грудь, вынул эти слова и в лицо ей бросил, раскаиваясь и теперь, когда об этой женщине серьезно думал.
      Клавка же его теперь травила своим шуршанием и мягкими утиными охами. Акишиев застегнул окна темными шторками, чтобы больше не думать, как сбежать от этого всего подальше, сел на кровать, она тяжело хрустнула, как бы разламываясь напополам. "Тишком да ладком, сядем рядком, - засмеялся, сухо глотая воздух. - Надо закрывать эту лавочку... Так я сам напрошусь к ней. А что дальше? Ведь она, кроме меня, будет иметь много мужчин. Они все липнут к ней... Гляди, опять бельем шуршит, ленивица! Сними-ка, понял, с себя ледяной покров... Или мне пойти все с нее сбросить, а? Что ты там хочешь? Завлекаешь?"
      В окно в это время постучали. Акишиев вздрогнул от неожиданности, откинул штору и увидел ту самую дылду. Он выругался.
      - Чего тебе еще?
      - Альбом я оставила у вас, - закричали у окна.
      - Сейчас, - сказал зло Акишиев и пробормотал: - Альбом... Чего, съем, что ли, я его, твой альбом? Полежал бы! Однако он вспомнил про надпись в этом альбоме и хорошо о ней подумал: видишь, не хочет, чтобы тайны чужие кто-то топтал, это она из-за того только и пришла!
      Акишиев и потом не ошибся.
      10
      Гроб, между тем, транспортируемый вездеходом Крикуна, прополз средь двух бугров, в снежистой лощине. Натыкаясь на железные цепи, мокрые веточки маленьких деревцев умирали, сырые чернеющие ящики замелькали неподалеку, как только вездеход взобрался, выкарабкавшись из снежного месива, на очередной пригорок; в ящиках на подставках были погребены умершие и недавно, и давно, сорок-пятьдесят лет назад. На кладбище давно уже хоронили и русских, и ненцев рядом. Русские могилы долбились в земле, а ненцы ставили ящики, рядом с которыми клали вещи покойного, от чайника до мотора для лодки.
      Вырытая с утра яма-гробница Сашки Акишиева подтаяла от проглянувшего на часок солнца, внизу набралось немного воды, она утопила черные комья земли, солнце зашло теперь за грозную тучу, мелькавшее в воздухе ненастье приближалось, и все вокруг было как-то серенько, угрюмо, мрачно. За гробом, провожать покойника шли лишь Нюша да те, что по службе; лишь постепенно появлялись люди; и так как новое Сашино захоронение не было делом привычным, царило молчание; наступило оно, по всей видимости, вследствие недоумения, ужаса, какого-то еще неосмысленного переживания от того, что разнесся слух: Клавкины подозрения не подтвердились.