Владимир ЮГОВ
      ГИБЕЛЬ БОГОВ
      1
      Мертвое тело привезли пополудни. Стол был сбит наспех, и большое тело не уместилось на выструганных местах, голые ноги лежали на шершавых сосновых колючках.
      Удивительно сохранился этот бедолага Акишиев. Широкое скуластое лицо оттаивало под нежарким северным солнцем, с черных ресниц, по-девичьи длинных, слезали синие капли воды.
      Стол стоял на пригорке, почти рядом с домом, где некогда жил Акишиев и откуда теперь, из окна, выглядывала его незаконная супружница бухгалтерша совхоза Клавка Сафронова.
      Собственно, по ее настоянию и вырыли Сашкино тело: Клавка написала прокурору, что Акишиева, доверчивого и очень неразборчивого в житейских вопросах человека, отравила повариха Нюшка Петухова, с которой он вместе работал на заготовке дров. Акишиев-де имел с ней личную связь, и на почве ревности Нюшка и оставила ее, Клавку, сиротой вместе с малолетними детьми...
      Возле трупа орудовал приезжий врач из района. Что он делал, не было видно. Лишь изредка собравшиеся - близко врач зрителей не подпускал вдруг удостоверялись: отрываясь от такой своей тяжелой работы, врач прикладывается к бутылке - она у него стоит, видно, рядом, как инструмент на верстаке. Убеждались, что он глотает из бутылки - самые высокие из зрителей. Клавке из окна дома, что был на пригорке, была видна даже бутылка на верстаке. Как только врач прикладывался к ней, она мотала недовольно головой - серьезное ведь дело править приехал, а пьет! Своих алкоголиков тут - пруд пруди...
      Клавка на улицу не выходила. Целый день сегодня, с самого утра, она только и жила ожиданием, что теперь вот ей преподнесут желанный результат: в организме Акишиева будет найдена отрава. И все убедятся, что дело затевалось ею недаром.
      Откопали могилу рано утром, хотя по-здешнему и не разгадаешь, где оно утро, а где день - стояли белые одинаковые дни и ночи. Когда лопаты застучали по гробу, когда Сашку открыли и он снова явил себя этому миру, даже тени от тучек не помешали разглядеть ей, как он прекрасен и теперь, уже почти год пролежав после смерти. Клавка была северянкой. Она знала, как в этой сырой земле - вечной мерзлоте - сохраняются похороненные. Она стояла на краю неглубокой могилы, и лишь одна мысль, посетив ее, не соглашалась уходить: неужели затеянное ею дело не подтвердится? Она то радовалась чистому лицу мужа, то горько сетовала на себя: вдруг все это лишь ее ревность, блажь? Отрава-то дала бы о себе знать! Не таким бы он выглядел!
      Нюша Петухова находилась в эту пору, когда врач делал свою горькую работу, рядом с сельмагом, подле березовой скамеечки. Магазин был в ложбине, за ним шла еще баня, чуть повыше - двухэтажный дом. Так что ей со своего места, как ни вытягивай шею, видеть, что делается наверху, не приходилось.
      День выдался солнечный, радостный. Со стороны речки, до отказа набитой полой водой, тянуло здоровой свежестью, в оврагах лежал еще снег, чернявые края его обглодались теплыми ветрами, принесшими какой-то водяной веселый запах и подтаявшей травы, и рождающихся первых грибов.
      Но было не так и жарко. Потому Нюша Петухова и оделась в верхнее: на ее ладной фигуре - пальто вишневого цвета. Берет у нее был под масть пальто. На ногах черные сапожки на очень высоких каблуках. В руках Нюша держала черную дамскую сумку со множеством отделений. В одном из них кто стоял неподалеку от нее видел платочек, вымазанный губной помадой. Нюша этот платочек то вынимала из своей сумки, то опускала туда. Ни разу им она, однако, не вытерлась, хотя тихо, почти беззвучно плакала.
      2
      Половина поселка высыпала уже глядеть на операцию. Большинство стояло рядом с пекарней, откуда особенно хорошо просматривалось все, что делал врач. Было видно даже то, как нервно, судорожно ходил у него кадык, когда он ловко хватал бутылку и делал несколько затяжных глотков. Со стороны строящегося нового жилого дома наблюдали за всем происходящим Клавкины дети, их было четверо: две девочки и два мальчика. Старшей было одиннадцать, младшему - три года.
      У пекарни разговаривали и комментировали по очереди Иннокентий Григорьев и Николай Метляев. Лишь изредка подключался к ним Василий Вахнин. Григорьев, высокий пятидесятилетний мужчина, был вместе с Акишиевым в последний раз на лесозаготовках, где, собственно, и помер Акишиев; правда, в тот раз он, Григорьев, по случаю сильного подпитья не присутствовал на ужине, после которого занемог Акишиев, но доподлинно он знает, что Нюшка за Акишиевым бегала. Теперь он и говорил об этом.
      - Бегала! - ухмыльнувшись, будто и не согласился Николай Метляев. Не бегала, а, можно сказать, на шею висла.
      - Я и говорю! - обрадовался Григорьев поддержке, потому что Метляев редко соглашался с людьми - всегда противоречил. - И говорю, что бегала!.. Бывало, придем все вместе, а она ить его первого пригощает! - Это он уже рассказывал опять присутствующим.
      - Чего пригощает? - снова не согласился Метляев, позабыв про свой занудистый, въедливый характер. - Не пригощает, а как короля потчует!.. Гляди, как разрядилась и теперь! - Метляев ткнул в Нюшу пальцем. - Это думает поди - теперь встанет да к ней подойдет!.. Всегда так одевалась. Как на бал... Не повар в своей кашеварне, а показчик мод из-за границы...
      - Ага, - кивнул головой и Григорьев. - Придешь - жалко подпускать ее к печке! Замажется. А как же тогда женишок? В чем увидит-то ее?
      - Клашка тоже стерва, - сказал Василий Вахнин. - Ну кому это все теперь нужно?
      - Обчеству! - отрезал Григорьев. - Кому! - Он обиделся. - Ежели так-то со всеми мужиками поступать, так не останется их!
      - Таких-то останется, - кивнула на мужиков-пьянчуг, стоявших в стороне и только и ждавших своего, Полина Архипенко - женщина красивая, уважаемая.
      Тем временем из-за бани выехал стоявший на приколе вездеход, на котором и привезли откопанное тело Сашки Акишиева. Вездеход проехал прямо по грязи, рядом с Нюшкой и ее скамеечкой водитель остановился и вылез на борт.
      - Ты, Нюша, что пригорюнилась? - спросил водитель Василий Крикун. Говорил я тебе: выходи за меня замуж, не послушалась! Теперь видишь, какой ералаш.
      Водитель был высок, строен, довольно красив, под носом красовались пшеничные усики. Нюша, это знали все, давно нравилась этому рыжуну, и он всякий раз звал ее замуж.
      Нюша не ответила, села на скамеечку и стала поправлять платок, чтобы он побыстрее отстал. Крикун потоптался на месте, залез обратно в свою машину и, на прощание снова предложив Нюше руку и сердце, направил свою вездесущую технику к импровизированному, к тому времени значительно испачканному столу с почти уже пустой бутылкой и совершенно зашитым телом.
      Врач сидел и отдыхал. Большие его руки покоились на тоже испачканном фартуке. Он неторопливо курил, показывая глазами, как грузить тело Акишиева.
      3
      Письмо в вышестоящие инстанции Клавка Сафронова отправила еще в декабре, перед новым годом. На дворе было в эту пору так морозно, как в аду, и, естественно, никто сразу на откапывание Акишиева не прилетел, хотя между поселком и районом прочно установлена связь вертолетами. Подбивший Клавку к написанию послания прокурору Колька Метляев, человек желчный и вздорный, поджуживал Клавку каждый день к более агрессивным действиям, ибо "эта подлая живой ходить и над тобой, Клавкой, ишо измывается: мол, как любила, так и погубила".
      Письмо второе писал местный пенсионер Попов, тесть Иннокентия Григорьева, он ввернул по слезным Клавкиным просьбам угрозу в адрес не принимавших мер и прокурора, и помощника, сославшись на новую конституцию, которая гарантирует свободу и честь советского народа. Но и потом комиссия отложила дело Акишиева пересматривать в срочном порядке, уведомив законным образом Клавку: де, зима стоит крепкая, труп вашего знакомого лежит в вечной мерзлоте, так что беспокоиться не о чем.
      Все это Клавка хорошо помнила, и теперь, когда комиссия, наконец, пожаловала, когда тело ее возлюбленного было поднято из земли сегодняшним ранним утром, женщина думала, что все теперь будут действовать против нее, чтобы доказать глупость затеянного ею. Она, не выдержав, вышла на улицу.
      Дым, защищающий от гнуса, тянулся от ее порога к молочному небу, облака висели над мокрой землей как ватные, все весеннее хлынуло на село: и теплынь, и это веселое комарье, и эта вешняя вода, и эта зеленая травка на буграх; все звенело и нежилось, и Клавка, облепленная новым коричневым плащом, полная телом, не такая и несчастная, в душе пожалела, что такое сделала. Но, увидав у скамеечки Нюшку, сжалась, затвердела и, поровнявшись с ней, ядовито сказала:
      - Что, змииша? Напужалась? Ты думаешь как? Я понарошку?
      Нюша все так же сидела на скамейке, как ее оставил Васька Крикун. Она испуганно повернулась - видно, задумалась, но, узнав Клавку, отвернулась нехотя.
      Только теперь можно было сравнить, как они не похожи. Клавка большая, широкая, а Нюша худенькая, дощатая, с тонкими ножками; лицо у Клашки тоже большое, полное, чуть красноватое, а у Нюши - личико узенькое, подбородок махонький, глаза лишь широко распахнутые, большие и нежно-испуганные. Клашка одета во все новое, нейлоновый на ней костюм с белой блузкой, а под шеей брошка, на которой наляпан какой-то лев или слон; на Нюше аккуратное пальтишко с замысловатыми продолговатыми пуговицами. Верхняя пуговица отваливается, и теперь Нюша ее нервно теребит.
      - Отняла, какого парня отняла! - заплакала Клашка, поднося кружевной платок к большим накрашенным губам. - Змея! Змея проклятуша!
      - Зря ты шумишь! - тихо сказала Нюша. - Не отымала я его и не подманывала! Сам ведь он!
      - Тялок он, а ты - змея подколодна! Сам! Фарью-то там свою растопырила, от он и сам! Но, погоди! Слезы мои дойдуть! Растопять!
      - Зря ты все это.
      - Боисси? Зря? - Клавка сквозь слезы засмеялась. - Не зря! Думаешь так? Схватила в охапку, стерла, такой-сякой, сухой-немазанный, а мой? Змея ты, змеишша! В соку баба! Да ты глянь на себя! Ссохлась, как доска!
      - Зачем ты, Клавка, так? Не видишь, глотаю слезы?
      - Сама подвергла себя осмеянию! Не я его травила! Вишь, скисла как сама! Кишка тонка травить-то! А теперь плачет навзрыд, утопает в слезах!
      - Да, Клава! В одном ты права! Не родись ни умен, ни красив, а родись счастлив... Не дали мне с ним счастья, не дали! Не в укор будь сказано и тебе!
      - Засажу я тебя, засажу! Стыдом покрою, срамом, позором. Не первой молодости, не первой свежести оттуда придешь! Облуплю, как липку, змеишша!
      - На комара да с рогатиной? - улыбнулась Нюша одними сухими, потрескавшимися губами. - Кулачное твое право, но не виновата я, Клаша! Не виновата!
      4
      Тем временем Сашку Акишиева подошедшие мужики - среди них Николай Метляев, Иннокентий Григорьев, Васька Вахнин и еще двое новых, приезжих, умещали на вездеходе.
      - Гляди, тяжелый какой!
      - Мужик был справный, под сто кило.
      - Красавец, а не мужик! Попотрошил он этого бабья!
      - Да они сами на него, как наводнение! Клашка-то, та измором взяла, чуть на коленях не стояла, чтоб в хвартиранты шел.
      - И сам он был блудлив, как кот...
      - А труслив, как заяц.
      - Не криводушничай!
      - Чё криводушничать-то? Нюшу возьми...
      - Мозги у тебя набекрень! При _н_е_м_ о Нюше!..
      - Эк тебя приспело! Рвется вдаль, тоже к побрехенькам!
      - Не любо - не слушай, а врать не мешай!
      - Ну взяли, мужики, взяли! Чё ишо раз тело-то покрывать срамом? Горьку чашу и так хватил мужик!
      - Может, и с Нюшей-то совладал с собою. Думаю, любовь у них была красивой. Не трогал он ее!
      - А глаза у мужика-то, гляди, и теперь, как живые! Бабы говорили: глаза-то, мол, с поволокой!
      - Тихо, мужики! Клавка катит.
      - О волке толк, а тут и волк!
      - Попал пальцем в небо, - вызверился Метляев. - Перерву я тебе за Клавку глотку!
      - Чё, что ли сам, на теплое Сашкино место? Так у тебя же баба своя!
      Клашка, будто слепая, вовсе не играя, подошла к вездеходу, большие ее руки жадно ощупывали железо ног Сашки Акишиева. Она неистово шептала: "Миленькой, родненькой! Не ругай, как потревожила, не наставил ты уму-разуму, некому было-то! Лягу с тобою, лягу! Куда иголка, туда и нитка! У них-то... У них-то, кладезь ты мой учености! У них-то кишка тонка! Не надо мне и золотого другого! Кукушку - на ястреба?!"
      - О, баба, - сказал в сторону Иннокентий Григорьев, - про хахалей исповедуется.
      - Болтает на ветер, - пожалел, не вступая в спор, Метляев. - Клубок в горле, то и болтает!
      - Тебя, как черного кобеля, не отмоешь добела, - сказал Григорьев. На Клашкины деньги глядишь?
      - Не только света, что в окошке, - охолодил его своим спокойствием Метляев. Он не допускал, чтобы его подвергали осмеянию.
      - При солнце тепло, а при такой бабе, Метляев, добро, - хохотнул Васька Вахнин.
      Подошел неспешно врач, ростом он оказался громадным, руки у него были красные, в синих жилах. Он поправил испачканную простынь, поглядел на всех невидяще и, заметив Клавку, нахмурился.
      - Поехали, мальчики! - Незаметно было по нему, что он час назад опрокинул в себя целую бутылку спирта.
      - Как? - закричала Клашка. - Не отдам! Не тронете волоска!
      - Все перемелется, - стал успокаивать ее врач. - Ты ведь хотела кус и дольше, и толще? Ты его получила...
      Вездеход, ведомый Крикуном, осторожно снялся с места. Никто словам врача не придал значения, все стояли молча, провожая машину. Лишь Клавка картинно выставила руку, словно в заключительном акте какой-то человеческой комедии, поддерживая и твердь небесную, и твердь земную.
      5
      Нюшу взяла к себе учительница Ротовская. На улице к тому времени похолодало, а Нюша так и сидела на своей березовой скамеечке. Ротовская шла из школы, сразу поняла, в чем дело, и не насильно, однако ловко уговорила ее, достойную изумления, - так и сказала, покинуть это всеобщее место обозрения.
      - Они думают, что я _е_г_о_ отравила, - уже согревшись, но так и сидя неподвижно, говорила Нюша.
      - Успокойтесь, голубушка, успокойтесь. Душа меру должна знать. Давайте я помогу вам раздеться... Давайте, давайте! Будем пить чай. Нате-ка!
      - Неужели они все думают, что я его отравила?
      - Теперь не суть важно это, Нюша.
      - Почему они думают, что я его отравила?
      - Малая искра города поджигает, а сама прежде всех помирает. Пусть их. Все станет на место. Вы же на самом деле не травили его?
      - Вы что! Я же его любила! Я Сашеньку любила.
      - Вы любили, а они захватывали, перехватывали, занимали, забывали!
      - Но он был мой! Мой! Мой!
      - К сожалению, Нюша, он был не только ваш. А с чужого воза и посреди болота сведут.
      - Неужели вы не понимаете, что я его любила?
      - Я вас прекрасно понимаю, но вам надо считаться не только с моим мнением.
      - Я не хочу считаться ни с кем. Я его любила, и он был мой.
      - И прекрасно. Пейте. Сколько вам положить сахару?
      Нюша, зябко ежась, стала безразлично мешать ложечкой в своей наполненной чашке. На дворе было по-прежнему светло, и она представляла, как Сашеньку теперь заново хоронят. Она не боялась ничего, потому что ничего злого не сделала. Она была уверена, что Сашенька помер случайно, по ошибке; вместо него должен был умереть кто-то другой - Иннокентий Григорьев или Николай Метляев, только не Сашенька, такой большой, сильный, могучий и жизнерадостный. И когда ее вызывали к следователю, она примерно об этом говорила, повергая в уныние молодого, с недавней студенческой скамьи лейтенанта.
      Следователь пришел тоже прямо от могилки и допрашивал ее в последний раз. Опять о том же самом - как она в тот вечер готовила, что было на первое, что на второе, что на третье. Ну какое вечером первое? Тогда она, помнится, сготовила мясо с рожками, и был еще чай. Едоков у нее числилось девять человек, восемь из них поели, не ужинал лишь Григорьев, а все остальные поужинали, сидели все вместе, ели из общего казанка - горячую пищу любили почти все. Что ж разбрасывать на тарелки? Да, если не ошибается она, дождь закапал, казанок с крышкой...
      Нюша старательно все припоминала, не замечая того, что лейтенант ставит ей ловушки и, тихо радуясь, что-то мелким почерком у себя записывает в тетрадь. За последнее время нервы ее поизносились, но она не придавала значения этим его хитростям, а простодушно припоминала все, думая, что правда всегда есть правда, она к правде и вынесет.
      - А скажите, - лейтенант не глядел ей в глаза, - вы с Акишиевым жили?
      - Я?
      - Да, вы.
      - Я-то? Там не жила.
      - А так, значит, жили?
      - А так... так... жила...
      - А почему же там не жили? Он, что же, не хотел этого?
      - Нет, что вы! - усмехнулась вдруг. - Он всегда этого хотел. Но, сами посудите, их в артели было девять человек. Они были там всегда вместе. Все на виду.
      - Но могли же вы... Скажем, уйти куда-то? Или Акишиев мог остаться нечаянно перед работой.
      - Он не позволял расслабляться. Работа ведь общая. Как же он стал бы баловством заниматься, когда люди бы работали?
      - А вы, что же? Не вызывали его на это?
      - Я?
      - Вы. Вы же по пятам преследовали его, всем твердили, что любите его за неописуемую его красоту.
      - Когда любят, не говорят громко. Мне и того хватало, что рядом был.
      - А, говорят, вы демонстрировали всюду вашу взаимную привязанность.
      - Не радуйся, найдя, не тужи, потеряв, молвит пословица. Я радоваться-то боялась, а потеряв, тужу. И тужить буду.
      - Вы себе представляете, что вас ожидает, если вина ваша подтвердится?
      - Да уж представляю. Душа-то у меня давно в предчувствии горьком разрывалась. А пришла беда - отворяй ворота. Хоть и ворот нету теперь...
      6
      Березовую скамейку Саша Акишиев сотворил (он все ловко сотворял) весной позапрошлого года, сразу же это было по приезде. Откуда он приехал-то в этот богом забытый край? Дело житейское - демобилизовавшись, Сашка рванул на север. Родом сам он был из-под Чернигова, сельский парень. Дома мать-старуха и две старших сестры (когда Клавка отписала матери о Сашкиной смерти со всеми подробностями, то получилось нехорошо - мамаша не выдержала и вскорости померла, может, правда, это и придумки разные, человек помирает от старости), живут - не разгонишься. Да и колхоз беден землями - болота, болота. Захудалое хозяйство.
      Приехал Саша сюда еще в военном обмундировании, так пришел и наниматься к директору совхоза. У того на счету рабочей силы - раз, два и обчелся, не стал спрашивать, как попал сюда - зачислил в лесорубы без промедления. Как потом оказалось, Сашка сел на пароход - Мошку - и врезал вниз по течению, по славной реке Сур и ехал, по совету северных летунов, до тех пор, пока не появилось это вот село на пригорке.
      Поселок оказался большим, Сашке повезло и с квартирой - загадочно улыбнувшись, посоветовал директор обосноваться пока у Клавки-бухгалтерши, дом у нее большой, наш, совхозовский, муж недавно скончался - "баба она требовательная, ха-ха-ха", - и помощь будет, "дрова, понимаешь, бичи за пол-литровку колют, да и с водой - поноси ее, напасись". - "Водопровода и у нас в селе нету", - хохотнул и Сашка, - идея жить в одном дому с молодой вдовой женщиной ему, после солдатских двух лет, понравилась, во всяком случае он на корню ее не зарубил. Ешь, говорят, пока рот свеж, - ощерил зубы и бригадир Иннокентий Григорьев, позже снятый за злоупотребление спиртными напитками.
      Вместе с Метляевым они и привели нового квартиранта к Клавке. Был выходной, и она прибиралась по хозяйству, простоволосая, в халатике выше колен и с приоткрытой грудью. На Сашку взглянула лишь раз, а то зачала проявлять неудовольствие: и дитям неудобно (Зоя-то, гляди, взрослая уж), и самой хлопотно с чужим человеком в дому, сами как сели, как встали - один бог судья, а им, - она кивнула на присмиревшего Сашку, присевшего на краешек стула, - может, и не завсегда в угоду.
      - Ты, Клавка, давай не финти, - сказал Метляев, как оказалось, на довольно солидном подпитьи, это с виду незаметно. - Бери, что дають! Не то уведем.
      - Сама посуди, Клавка, - вступился за Сашку и Иннокентий Григорьев, человек уже при деле, назначили на работу, разболтаться он ишо не успел.
      - К директору пришел наниматься в трезвом состоянии, - как аргумент в Сашкину защиту выдал Метляев.
      - Вы все такие на первый взгляд, - не сдавалась Клавка. - А потом и водка, и карты, и руки в ход...
      В комнате, где предстояло жить Сашке, было тихо, уютно; в ней было два окна, кровать, а на стене - даже произведение искусства, как прочитал отсюда острым глазом Сашка, "На Геннисарецком озере"; валуны были выписаны так, что Сашка не выдержал, встал и потрогал их - хотелось на них присесть.
      Оказалось, что рисовал их год тому назад скончавшийся супруг Клавки, он бы, наверное, дорисовал и вторую картину "Три царевны подземного царства", но, как сказал Метляев, запил горькую, скрывшись на время в неизвестном направлении, а уж когда его нашли, оказался он мертвым.
      Сашка никогда в отдельной комнате не жил, душа его знала меру. Не стал он острословничать, остроумничать; да и баба была в соку, цену не заламывала, лишь чуть играла, потому как Сашка почувствовал: он ей понравился, во всяком случае больше словами она поражения ему не наносила. Он и не догадался, как проигрался.
      Метляев, тридцатипятилетний человек с усиками, одет, как ему кажется, сверхмодно: желтые носки под лакированные черные туфли, костюм в клетку, белая рубаха. На ней, под костюм, еще серый дорогой свитер. Он и вызвался сходить за бутылкой, когда Клавка сама поставила на теперь уже Сашкин стол поллитровку спирта, шепнул на ухо, улучив момент, что все теперь дело в шляпе, теперь Клавке, чуть што, съесть будет погано, а бросить-то - жаль.
      - Ты, Метляев, брось, - услыхал Иннокентий Григорьев, - раздоры не сей, мы в одну дудку теперь должны дудеть. - И стукнул худой мосластой рукой по мощному Сашкиному плечу.
      - Оно-то, конешно, - засуетился низкорослый, хорошо выбритый Метляев, - заработок у нас _к_а_р_я_ч_и_т_с_я_! Не заработок, а золотая жила. - Он уже где-то запачкал свои желтые носки и край пиджака о сажу.
      - Дураки, дураки, дураки! - вскипел Иннокентий Григорьев. - Они ишо не взяли, а вокруг себя создают легенду и зависть. Молчи, говорю! Молчи! Это я буду думать за вас всех, хитро повторять стану: в палатах лежать ломтя не видать! - Григорьев здорово, как артист, изменил голос - ну старик и старик!
      - Счас, конечно, - испугался Метляев, - иное время.
      - То-то и факт. Иное время - иные песни...
      "Мужик, видать, умный", - решил Сашка, все намеривающийся спросить, сколько же можно на их работе закалымить: грешным делом у директора он об этом спросить постеснялся, поверив на слово, что работа хотя пыльная, но денежная. Теперь выяснялось, что в прошлом году лесорубы заработали за сезон по четыре куска. "За три месяца?" - переспросил он в ужасе, прикидывая, куда такую уйму денег они дели.
      - Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки, - поостудила пришедшая к ним Клавка. Она уже переоделась: бархатная блузочка зеленоватого цвета, без рукавов, черная юбка с народными узорами внизу, чулки новые нейлоновые и на большом каблуке синие босоножки; юбка теперь модная, ниже колен, и ноги у Клавки от того вдруг похорошели, излишества-то свои на коленках она прикрыла.
      Клавка выпила с ними за компанию рюмку, глаза у нее посоловели. К тому времени Метляев навзрыд запел: "Ты меня не любишь, не ласкаешь, разве я собою не прыгож?" Иннокентий Григорьев сразу же подхватил песню, видно, они давно спелись; в два голоса они долго орали, и пришедший младший сынок Клашкин заглядывал в небритый, замазанный огуречными семечками, старательный в пении рот бригадира Иннокентия Григорьева. Потом Метляев выбивал в черных лаковых туфлях чечетку, но, видно, у него к тому времени наступил перепой, ноги его путались, били совсем не в такт, он не сдавался и выпендривался. Наконец, Метляев признался:
      - Под губы разве спляшешь? Вот я в воинской самодеятельности под гармошку давал!
      Оказалось, что в селе гармонистов нету, был один в клубе, но от скуки, не совладав с собою, пустил под откос добро, сжег пол зрительного зала. Не в укор будь сказано директору - либерал, пожалел тот гармониста, вытурив его из поселка и покрыв лишь словесном стыдом, срамом и позором.
      - Не было друга ему, - сказала Клавка, любившая людей, как говорится, с приветом, правда, любила она их, когда те жили от нее на расстоянии. Что с вас возьмешь? А он под гармошку романсы пел. Ты, Метляев, скажем, душу его постиг?
      - Я? Я, Клава, тоже кое в чем тумкаю. Только я, Клава, не выдвигаю свои романсы наперед себя. Я человек скромный. На Большой земле я даже мог бы заведовать любым клубом.
      Сашка, чтобы они больше не спорили, сознался, что на баяне он пиликает. Метляев недоверчиво ощупал его глазами, но решился по такому случаю пойти к Семену Мокрушину - у того есть баян, он купил сынку, который учится теперь в Салехарде в музыкальном учреждении, только остается Мокрушину баян отправить.
      Метляев пошел, а Клавка крикнула вслед:
      - Не даст он.
      - Мне-то? - Метляев приостановился на пороге. - Да я что хочешь достану. - И весело хлопнул дверью.
      Когда за окном исчез его модный тонкий силуэт, Иннокентий Григорьев усмехнулся:
      - На мое место метит. Думает, что так близко. Думает, ежели директор взъелся, на минутку замахнулся, уже все... Иннокентии не такие! Их голыми руками не возьмешь!
      - Не понял он, Иннокентий, что артельная каша-то лучше, когда подвоху нету, - отозвалась Клавка.
      - Тьма он кромешная, хошь и в желтых носках топает.
      - В старину здесь бы ему это так не спустили. По уши в долгах, а лезить на раздор.
      - Уймем! - пообещал Иннокентий Григорьев. Мужик он был жилистый, весь налитый силой и злостью. На щеках у него заходили желваки.
      Пока Григорьев между слов обещался стереть с лица земли всякого, кто у него поперек горла станет и власть его попытается бригадирскую захватить, пока Клавка дважды взглядывала на Сашку, растомленного и дорогой длинной, и новыми впечатлениями, пока она в третий раз остановилась в каком-то радостном испуге на его красивом лице, а он в это время, вспомнив солдатские свои замашки глядеть на женщин не сверху вниз, а наоборот, начинать щупать их с самых полных ног, вперся осоловело куда-то в сторону квадратов юбки и нейлоновых новых чулок, пришел Метляев с Семеном Мокрушиным, могучим, бородатым мужиком с всклоченными черными, как у цыгана, волосами, в большой одной руке он держал новенький баян, который расстегнулся и хрипел при каждом неловком движении его хозяина.
      - Кто тут играет? - густым басом спросил Мокрушин, как оказалось потом, из одной с этими дружками лесорубной бригады. - На, играй! Мокрушин передал баян, а сам стал на колени и завопил: - Осподи, осподи! Ишо одного дурака к Клавке прибиваешь! Избавь его, всевышний, от земных грехов. С такой-то стервой разве в первую ночь не согрешишь?
      Все захохотали, а Клавка, искренне тоже смеясь, стала рядом с Семеном на колени.
      - И чего же нам остается, Сеня, коль другие нас не голубят? - Она ласково глядела на волосатого богатыря.
      - Сгинь, сгинь! - деланно замахал он руками.
      - А коль не сгину? На шею повешусь?
      - Сгинь, душа из тебя вон!
      Сашка, наблюдавший за этой сценой молча, так и не понял, шутят ли они или между ними что-то давно идет. В нем зарождалась ревность и вместе с тем какое-то навязчивое чувство томности, желания. Он до прихода этого могучего мужика с большим лбом и медными умными глазами уже принял Клавку в свое сердце, она ему все больше и больше нравилась. Теперь, когда она так искренне глядела на Мокрушина, когда все ее существо открыто стремилось к нему, Сашка понял, что он поспешил отдавать себя ей, этому дому, всему, что вокруг тут существует. И Клавка стала ему сразу намного дороже. Он уже не хотел отдавать ее никому. Тем более, Мокрушину. "Пого-одишь! - процедил он слово, не понятое другими. - Еще не вечер... Коль уж мы пришли - позвольте!"
      Он взял баян и какой ни на есть был из него игрок, мягко пригнулся к холодному перламутру, теперь дотрагивался к нему разгоряченной щекой.
      7
      Что ни город, то норов, - шептал Сашка три дня спустя, орудуя топором на веселом пригорке, взятом первой желтоватой травкой. По речке Сур, присоединившись к еще одному члену бригады, двадцативосьмилетнему Вадиму Гладуну, привез Сашка березовых шестов две вязанки и взялся сооружать скамейки.
      Признаться, взялся он за это без всякой большой идеи - просто не мог сидеть без дела. Все это время у него была под рукой работа: переколол уйму Клавкиных дров, наносил в дом две бочки воды, отремонтировал умывальник, привел в порядок сортир, поправил крышу... И вот Гладун, медлительный, с виду флегматичный и равнодушный мужик пригласил его прошвырнуться к зачинающейся неподалеку тайге: "Ты ведь еще не видал здешних мест. Это - хорошо-о!" Сашка выпросил у Метляева веревку, поехал не только все поглядеть праздно, а и срубить пару лесин, чтобы соорудить хотя бы рядом с домом скамеечку.
      Когда он возвратился и сделал эту скамеечку, ему захотелось из оставшихся нарубленных жердей сотворить скамеечку на бугорочке, бугорочек этот выпирался над селом. Чё сидеть-то на траве, когда можно, как маршалу, закинув руки, посидеть и подумать?
      Он старательно прилаживал палочка к палочке, чурочка к чурочке, обходясь без гвоздей, как его предки - умелые белодеревщики. Он знал многое: затесывал шипом конец бревна, соединял с таким же концом другого бревна и связывал их в венец - это, чтобы бросали окурки в такой колодец; он мог рубить в лапу, рубить в угол, и потому скамейка вырисовывалась здесь, на подтаившем бугорочке, отменная. Местность была приметная красиво, одним словом, внизу, в ложбиночке стояли две карликовые елочки, лапы их были еще покрыты снегом, ничего, отойдут от снега, будешь глядеть на зеленое деревце и наслаждаться. Метляев все такой же праздничный и нахальный, прийдя поглядеть на Сашкину работу, сказал со значением:
      - Живописный ландшафт. - И после молчания спросил: - Как думаешь, когда мы двинем к этой лагуне?
      - Ты что имеешь в виду?