Уже вечерело, когда я, присев на кочку, стал рассматривать вожделенную деревеньку. В ней-то и домов было всего около пятидесяти. Нет. Не домов, а хатёнок, крытых соломой. Я послушал, как кричит козодой в поле, поднялся и уже через полчаса был в объятиях тётушки. Постелила мне она на сеновале. Было душно. Мне не спалось, и я слушал, как шуршит в сене нечто незнакомое. И жизнь вокруг тоже была незнакомая и непонятная.

На следующий день после завтрака только я сел покурить на завалинке, как прибежала молодая женщина. Она стала кричать, что они стоговали сено, что Мария была на стоге, что кто-то неразумный поставил к стогу вилы зубцами вверх, и что Мария, съезжая со стога, села на эти вилы. Закончила эта женщина свой монолог странной фразой:

– Побежали, профессор! Мария уже в хате. За Ефимом, еёным мужиком уже послали. Давай быстрей, а то крови много ушло.

Я сказал ей, что мне до профессора, как до луны пешком, но, похоже, она меня не поняла. Тогда я подумал, что я единственный образованный человек на всю деревню и что я не могу бросить эту несчастную Марию без помощи. Просто, не имею права. И я пошёл. По дороге я представлял себе распоротую вилами вагину, и мне было очень не по себе.

Мария лежала на столе, прикрытая тряпками. Девочка веткой отгоняла мух. Бабы теснились в углу. Я поднял тряпьё, осмотрел раны, и мне стало легче на душе. Эта Мария была везучей невероятно. Четыре рваных глубоких борозды кровоточили у неё на заднице. Остальное было незатронуто. Я постоял минуту-другую и распорядился вскипятить воду, принести мне ножницы, опасную бритву, спринцовку, штопальную иглу, льняные нитки, несколько велосипедных ниппелей и бутылку самогона. Потом я послал девочку с веткой нарвать побольше тысячелистника, который в этих краях величали кашкой. Девочка приволокла охапку этой кашки, вода вскипела и я заварил траву. Потом процедил и остудил котелок в ведре с холодной водой.

Это, Боря, я Вам так подробно рассказываю, потому что мне приходилось придумывать ход операции на ходу. А это было не так уж и просто.

Я дал Марии стакан самогона в качестве болеутоляющего, перевернул её на живот и начал злодействовать. Из спринцовки я промыл раны отваром тысячелистника. Потом бритвой начал обрезать бахрому мяса по краям ран. Вот тут-то Мария и начала орать. Я не успел закончить, как в хату вбежал мужик с топором в руке.

– Издеваетесь, суки! Зарезать хотите? – заорал мужик, – Всех на хрен поубиваю!

Я, обернувшись, приложил ему правым прямым. Мужик сел на пол и выронил топор. Уже боковым зрением я видел, как его подхватили бабы и поволокли.

А я продолжил. После того как я обработал раны, остались пустяки. Я изогнул иглу и начал зашивать раны, вставляя вместо дренажей резинки от ниппелей.

Через полчаса я уже сидел на лавке возле дома и курил. Подошёл мужик, что с топором бегал, и сел рядом. Скрутил козью ножку, прикурил и сказал:

– Ты, профессор, не обижайся. Это я понарошку с топором... Люблю я её – вот и расстроился. Спасибо тебе. Вечером приду – бутылку разопьём.

Вот так, Боря, началась моя сельская жизнь. Днём я помогал тётушке по хозяйству, вечером сидел с мужиками возле нежилой хаты, служившей чем-то вроде клуба, покуривал и слушал разговоры о том, о сём. В основном, о том, что жить становится всё трудней и трудней.

Ночами ко мне на сеновал пробиралась бойкая девка Настя. У неё было горячее дыхание и прохладные бёдра.

И жизнь снова была хороша. И в этой прекрасной жизни было и мне место.

Через две недели, когда я шёл по глинистой непроезжей дороге к большаку, мне уже было ясно, что коммунизм не наступит никогда. Потому что не может быть социальной справедливости, пока существует рабство, называемое «Колхоз». И от этого понимания мне почему-то было хорошо. Да, Боря. Частенько бывает человеку хорошо только от осознания того, что кому-то хуже, чем тебе.

Я вернулся к родителям, а через два дня пришёл в райком и написал заявление с просьбой отправить меня на ударную комсомольскую стройку.

Михал Михалыч говорил, а я думал, что приврал он несколько. Точнее сказать, приукрасил. Уж очень много странного было в его рассказе.

А потом я решил, что ничего страшного в этой лжи нет: это была его жизнь. Это было его, и только его, прошлое. И он вправе сочинить об этом прошлом миф. Причём, такой, какой захочет..

Удача

Кафе-стекляшка провинциального городка. За столиком трое друзей: отставной майор Федулов, работающий столяром в похоронном бюро, бывший актёр Вадим Светлый, уволенный за пьянство и бесталанность, и доцент Петров, читавший когда-то курс истории древнерусской литературы на кафедре местного пединститута.

Майор Федулов в свободное время варит самогон, и время от времени ставит друзьям бутылочку. Собираются они в одно и то же время, в одном и том же заведении. Ведут они себя тихо и персонал привык к ним, как к мебели.

Стол с пластиковой скатертью, имитирующей кружево, букетик искусственных цветов в пластиковой вазочке и три чашечки плохого кофе.

Уже выпили по глоточку, и доцент Петров с лицом обиженного ребёнка выговаривается:

– Нет, судари мои – это не любовь к животным, это терроризм. Подумайте сами – у меня аллергия, а жена завела себе морскую свинку. Я понимаю, что с детьми у нас не вышло, что ей нужна отдушина... Я всё, как интеллигентный человек, понимаю. Но почему бы тепло своей души не отдавать, к примеру, мне. Я же кроткий, неприхотливый, и на пол, при этом не сру. Извиняюсь. А эта крыса откормленная мало того что ходит, где ей понравится, так она вдобавок нагло спит в моей постели, а я должен ютиться на диванчике. Жена, видите ли, боится, что я эту инфузорию во сне раздавлю. Не знаю что и делать? Впору вешаться.

– Вот, господа, как вынуждена страдать русская интеллигенция! – заломил Светлый руки, – O tempora, o mores!

– А Вы, товарищ Петров, по башке этой свинке молотком! – посоветовал майор, – Свинье – свинячья смерть.

– Что Вы, сударь! – вздохнул доцент, – Вы войдите в моё положение. После убийства этого животного жена со мной разведётся. У нас уже был разговор на эту тему. А доходов, сами понимаете, у меня никаких. А я уже много лет работаю над диссертацией, которая, несомненно, откроет человечеству новые перспективы... но кто это понимает?

– А вы, господин Петров, отравите животное, – посоветовал Светлый. И тут же заломил руки в отчаянии:

– Вот до чего нас довела суровая действительность, господа! Русский гуманитарий подсказывает русскому гуманитарию способ убийства. Боже!

Петров наклонился и прошептал:

– Я пробовал, судари. Я пробовал. Но эта сволочь не жрёт то, что я положу ей в кормушку. Я и мышеловки ставил в потайных местах. Всё зря. Эта тварь хитрее меня. Может, мне киллера нанять?

– Будем думать, – серьёзно сказал майор и провозгласил, – За победу! Наше дело правое!

Выпили. Глотнули кофе. Доцент Петров посмотел на часы и вздрогнул:

– Всё, судари. Я пропал. Моя уже дома, а я дерьмо за этой свиньёй убрать не сумел.

И выбежал из кафе.

Не успел майор Федулов рассказать Вадиму Светлову о стратегии и тактике современной войны как сияющий Петров с пластиковым пакетом в руках вновь появился в дверях.

– Судари! – провозгласил он, садясь за столик, – Мне необычайно повезло.

Животное издохло. И я тут оказался ни при чём. Жена вышла на балкон полить цветы, свинья за ней... и свалилась вниз. Труп я нашёл и принёс в дом, и супруга сейчас оплакивает потерю. Я пообещал ей, что майор Федулов лично изготовит гроб, а великий артист Светлый произнесёт прощальную речь.

Светлый эффектно заломил было руки, но радостный Петров не дал ему и рта открыть:

– По этому поводу, судари мои, нам была выдана бутылка коньяку, с наказом выпить за упокой души невинно убиенной.

И Петров торжественно выставил бутылку на стол.

– Ну что ж? – сказал Федулин, зубами срывая пробку, – Помянуть – это дело привычное.

– Боже мой! До чего мы дошли, господа! – заломил руки Светлый, – Как низко мы пали!

Но он опять не сумел оплакать судьбы русской интеллигенции, потому что майор уже налил, поднял свой стакан и радостно рявкнул:

– Ну, товарищи, за удачу!

Микита

– Поедем-ка мы, братцы, ко мне, – сказал Олег, выйдя из магазина. – Сядем.

Поговорим. Опять же, закусим, как люди. Моя на работе во вторую смену. Так что мешать не будет.

– А что? – согласился Миша. – Поехали, если недалеко. Действительно. Не пить же в кустах.

– Согласен, – пробасил Лёша.

Он всегда был серьёзен и немногословен.

Был святой день. Зарплата. И не выпить по рюмке было бы просто грешно. Друзья втиснулись в трамвайный вагончик и уже через полчаса оказались на улочке предместья. Весна была в разгаре и через разномастные заборы выглядывали цветущие яблони. Потрескавшийся асфальт тротуара, лёжа под тёплой пылью, слушал квохтание радостной курицы и песенку из открытого окна.

– Хорошо тут у тебя, Олег, – умилился Миша. – Воздух... То да сё...

– А то! – согласился Олег. – Конечно, воздух. Дышите там у себя сплошным бензином. А тут, конечно. А вот и мои хоромы. Милости, так сказать, просим.

И он открыл калитку.

Лёша и Миша вошли во двор и остановились в недоумении. На дорожке к дому стоял в боевой стойке чёрный с белым кот. Увидев их он изогнулся калачом, зашипел, широко раскрывая рот и замахнулся правой лапой.

– Ну, что вы там? – спросил Олег – Стоите, как засватанные.

– Да тут такое дело... – забормотал Миша. – Тут кот какой-то бешеный. Чёрт его знает? Бросится в лицо – лечись потом.

– А! – засмеялся Олег. – Это Микита. Хозяин. Чужих не любит. Успокойся, Микита. Это свои.

Кот презрительно посмотрел на гостей и освободил дорогу.

– Всё понимает, – радовался Олег. – Только сказать не может. А так... прям, человек. Ну, где сядем? В доме или на природе.

– Конечно, на природе, – сказал Миша. – Ты посмотри какая погода райская стоит.

Олег проводил к столику под яблонями, а сам побежал за закуской. Через полчаса стол украсился домашним салом, колбаской, тушёнкой, солёными огурчиками и маринованными грибами.

– Тушёнку сам делаю, – похвастался Олег, наливая. – Жёнка, конечно, делает, но рецепт мой. Попробуете – магазинной не захотите.

– Ну, поехали! – двинул тост Лёша.

Выпили. Стали закусывать. Тушёнка у Олега действительно была отменная.

– А грибки откуда? – спросил Лёша, нанизывая на вилку маслёнок.

– Местные, – объяснил Олег. – Отсюда до леса минут сорок пешком, если вразвалку. Только рано вставать приходится. А то из города наедут – оберут.

Они выпили ещё по одной, закурили и стали оглядывать Олегово хозяйство. Похоже, мужик он был с руками – всё прибрано, аккуратно, крепко. Теплица была обтянута новой плёнкой, гряды вскопаны, а возле сарая выхаживал гордый петух. Пока мужики любовались, кот Микита подошёл к столу и требовательно поглядел на хозяина.

– Кис, кис... – засюсюкал Миша, протягивая коту кусок колбасы.

И тут же получил лапой по руке.

– Ну, и гад же он у тебя! – сказал Миша, стирая кровь платком. – А почему Микитой зовут?

– Кот серьёзный, – сказал довольный Олег. – Ты ему еду не протягивай – от чужих не возьмёт. Мне собака ни к чему. Этот зверь любой собаке морду набьёт. Да вот, прошлой осенью забрались двое в сад яблоки трясти. Так, верите ли, не знали куда бежать. Один потом приходил, пугал, что в суд подаст за нанесённые увечья.

Олег положил на газетку немного тушёнки и дал коту. Тот заурчал и потёрся мордой о ногу хозяина.

– А Микитой назвали по простой причине, – продолжал Олег. – Сначала он Мурзиком был. А потом заметили, что когда сердится, очень на Хрущёва похож. Помните как он с трибуны разгон давал? Чистая копия. И рот так же открывает, и правая лапа вверх.

Пока мы смеялись, кот Микита забрался на старую яблоню у забора и лёг на сук.

– Только не шумите сейчас, братцы, – прошептал Олег. – Это он на собак охотиться будет. Поймает и кататься начнёт.

– Ты, Олег, не заливай, – возмутился Миша. – Коты на собак не охотятся.

– А вот давай ещё по маленькой, – обрадовался Олег, – А там увидим кто на кого охотится.

Не успели толком закусить как Олег прошептал:

– Замрите! Идёт.

Сквозь штакетник забора было видно как вдоль по улице трусила рыжая дворняга. Кот Микита напрягся. Только кончик хвоста нервно ходил справа налево. Дождавшись, когда дворняга оказалась по деревом, Микита прыгнул ей на спину и вцепился когтями в шею. Перепуганный пёс завизжал и понёсся вдоль по улице. А довольный Микита на ней.

– Видели! – Закричал радостный Олег. – Нет! Вы видели! Чисто ковбой.

И засмеялся.

Лёша с Мишей тоже засмеялись.

Грело солнце, смех раскатывался по предместью и яблоневый цвет осыпался на стол...

Они жили долго...

Люди не выносят тишину. В тишине – частица вечности, а это ужасает. Поэтому, люди постоянно убивают тишину попсовой музыкой, телевизором и разговорами о политике. Кажется, что и сказать-то нечего, но проще говорить ни о чём, чем заглядывать в бездну тишины.

Какое счастье, что у меня есть собеседник, с которым можно часами молчать. Это большой талант – умение молчать. Для этого интеллекта недостаточно. Для этого нужна отвага.

Вот поэтому и встречаемся мы с Михал Михалычем. Помолчать пару часов с хорошим человеком – это большое дело.

Сегодня прохладно. Бриз несёт с океана солоноватый запах гнили. Мы сидим с Михал Михалычем, покуриваем, и глубокомысленно смотрим на дорожку, тянущуюся вдоль бульвара, по которой движется, укрепляя здоровье, разномастная публика. Кто на роликах, а кто и на своих двоих. Вот два гея, взявшись за руки, несутся на роликах. Прокатились туда-обратно, потом встали у канадского клёна и целуются взасос. И так это у них выходит страстно и обнажённо, что стайка молодых хасидок в чёрных юбках по щиколотку возмущённо переглянулись на бегу. Затем, как по команде, развернулись и побежали в другую сторону.

– Любовь... Загадка... Вечная тайна... – заметил Михал Михалыч. – Никогда не поймёшь, чем она закончится, и закончится ли когда-нибудь.

Я молчал. Не хотелось словами разрушать эту банальную конструкцию, что выстроил Михал Михалыч.

А он вынул из пачки сигарету и, понюхав её, аккуратно уложил обратно. Это потому что Михал Михалыч старается растянуть пачку на три дня. Не из опасений за здоровье. Нет. Просто в Нью – Йорке сигареты подорожали так, что поневоле приходится экономить.

Я терпеливо ожидал конца этих манипуляций, зная, что после них, Михал Михалыч нет, нет да и вспомнит что-нибудь интересное. И ждать мне пришлось недолго.

– Я, Боря, вспомнил сейчас потрясающую историю. Её можно озаглавить так же, как Грин заканчивал многие свои рассказы о любви : «Они жили долго и умерли в один день «. Если Вы наберётесь терпения минут на пятнадцать, то я Вам её расскажу.

Я сказал, что терпения у меня хватит, и угостил Михал Михалыча сигаретой. И он, прикурив, начал:

– Как-то много лет тому назад довелось мне нарвать грыжу. Пошлейшая штука, я Вам скажу. Но какая бы ни была, а оперировать надо. Вот, я и пристроился по блату в Онкологический диспансер. Там и почище было, и хирурги поопытнее, и, главное, главврачом там служил мой одноклассник Валерий Сергеевич. В первый же день я пожалел, что позарился на блат. Это была первая больница из всех, что я видел, где пациенты не играли в карты и не рассказывали анекдоты. В операционные дни больные периодически поглядывали на часы. Считалось, что операция должна занимать четыре, пять часов. А если кого-то привозили из операционной раньше, то значит он уже не жилец. Вскрыли, обнаружили множественные метастазы и зашили, не оперируя. Моя плёвая, по здешним меркам, операция длилась минут сорок. И когда меня везли в палату, я встречал сочувственные взгляды болящих, праздно бродящих по коридору.

Палату мне отвели отдельную: блат он и в Африке блат. Телевизор, свежие газеты... все дела. Болей – не хочу. Я приноровился курить в приоткрытое окно. К вечеру приходили друзья и можно было выпить рюмашку втихаря. Чем не жизнь?

Дня через три пришёл главврач Валерий Сергеич и спросил не буду ли я против, если он ко мне подселит соседа, сослуживца отца, полковника Лисичкина. Конечно, я был только рад соседу с такой шикарной фамилией.

Полковник Иван Павлович Лисичкин, вопреки ожиданиям, оказался похож не лисичку, а на лося. Баскетбольный рост, рельефные мышцы и беззащитная улыбка. Мы познакомились и уже к обеду подружились.

К вечеру пришла жена Ивана Павловича, Марта Феликсовна. Тоже росту выше среднего, красивая той особой красотой, которая появляется у женщин с возрастом, и, так же как муж, брызжущая обаянием.

– Я тебе, полковник, помереть не дам, – заявила она с порога, – Ты и не надейся даже. Ишь, что выдумал! Запомни – уйдём только вместе.

Потом она рассказала, что Ивану Павловичу диагностировали рак желудка. Готовят к операции. Но пусть полковник Лисичкин и не надеется – помереть ему она не позволит.

А Иван Павлович рассказал как в сорок четвёртом Марта Феликсовна вынесла его с поля боя. Как валялся он по госпиталям, как нашла его там Марта, как забрала домой и буквально поставила на ноги. Вот с той поры и живут вместе.

– Правда, мы не расписаны, – уточнила Марта Феликсовна. – Эти условности не для нас.

– Марта! Ты не права, – одёргивал Иван Павлович. – Вот как только выйду из больницы, так сразу и оформим все формальности.

Через день его увезли на операцию, но не прошло и часу как вернули в палату. Когда Ивана Павловича перекладывали с каталки на кровать я всё смотрел на его ноги, иссечённые голубоватыми от времени шрамами. И мне было жаль этого сильного мужика, которого пожирала болезнь.

На следующий день меня выписали и быт, хлопоты и заботы заставили меня забыть о полковнике с такой ласковой фамилией.

А года через три я случайно встретил его с женой на трамвайной остановке. Я ждал трамвай, а они шли мимо, взявшись за руки. Точно, как эти пацаны.

Михал Михалыч кивнул головой в сторону, где миловались мальчишки на роликах. И только он это сделал как один из влюблённых оттолкнул от себя партнёра, перескочил через ограждение из металлических труб и выехал на дорогу. Он пересёк шестирядное шоссе, маневрируя между несущихся машин, оставшись цел и невредим. Потом присел на нашу скамью и снял ролики. По его лицу катились какие-то голливудские слёзы. Не верилось, что человек может плакать такими крупными слезами. Но это были уже наши с Михал Михалычем проблемы. А пацан связал ролики шнурками, закинул на плечо и ушёл гордо вскидывая голову.

– Жизнь, – попытался объяснить происшедшее Михал Михалыч. – Тут тебе и горе, тут тебе и радость.

Помолчали. И я спросил:

– Так что там дальше с Лисичкиными было?

– Да! – спохватился Михал Михалыч. – На чём я остановился? Да! Трамвайная остановка. Когда супруги подошли поближе, я поздоровался и спросил о здоровье.

– Опять не дала мне Марта помереть, – засмеялся Иван Павлович. – Не знаю точно какому она Богу молилась, только рак мой исчез, как и не был.

Я хотел было распросить его подробней, но подошёл мой трамвай и мы расстались.

И вот, как-то в дружеской компании я рассказал о чудесном исцелении полковника Лисичкина. О том, что любовь творит чудеса. А мне друзья в ответ – так и так. Не больше Лисичкиных. Дескать, обнаружили у Марты рак прямой кишки. Собрались оперировать – выводить кишку на бок. Супруги сходили в церковь, обвенчались. Потом поужинали в ресторане. А когда пришли домой, Иван Павлович выстрелил из наградного пистолета Марте Феликсовне в затылок, а потом себе в рот. Так что умерли они так, как и мечтали, в один день.

– Да... – протянул я. – История... Жалко стариков.

– Эх, Боря! – сказал Михал Михалыч. – Это ещё не финал. Через несколько лет я встретил Валерия Сергеича. Ну, того моего однокласника, который когда-то был главврачом онкологии. Так он мне рассказал, что на вскрытии у Марты никакого рака не обнаружили. Обычный геморрой.

Мы с Михал Михалычем закурили по последней, помолчали ещё часик и разошлись. Он к себе в nursing home на ужин, а я в бар, чтобы помянуть как следует всех влюблённых.

Плед

В пятницу после работы Фима с женой Аней поехали в «Мейсис» покупать плед. Там как раз большой сейл был. Вот на этот сейл они и поехали. Если бы не сейл, то плед вполне можно было бы взять и на Брайтоне, не тратясь на проезд до Манхэттена. Но плед предназначался Аниному боссу. Он в воскресенье отмечал День рождения и Аня с Фимой были приглашены. А это тот случай, когда нельзя ударить в грязь лицом. Подарить что-то очень дорогое тоже плохо – босс подумает, что забогатели. А за чиповый подарок может обидеться. Супруги измучились, решая что подарить. А тут как раз Фима наткнулся в газете на объявление о сейле в Мейсисе.

– Фима! – решила Аня, – Мы купим этому паразиту плед, чтоб он сдох. Откуда он узнает, что плед сейловый? Пакет фирменный будет. Откуда он узнает? Мы возьмём этот плед за двадцатку, а выглядеть он будет на пару сотен. Из крутого магазина как-никак.

Фима согласился. И супруги отправились за пледом.

Добрый час бродили они по магазину, путаясь в лестницах переходах и лифтах. Потом попали в обувной отдел и там Аня часа полтора примеряла туфли, тоскливо вздыхая на каждой новой паре. И вздохи её означали только одно – вот какую красоту покупают своим жёнам хорошие мужья. Не то что некоторые, у которых жёнам приходится в лаптях ходить.

Фима сидел на диванчике, сопел, надувался, но терпел.

И наконец-то в закутке отдела постельного белья Аня с Фимой нашли стеллаж с пледами. Начали смотреть и разочаровались. То цены запредельные, то товар слова доброго не стоит. И тут Аня выдернула из – под стопки нечто белое и пушистое. Это был настоящий плед – тут и разговоров быть не могло. И, судя по этикетке, ирландский. Словом, всё было как надо. Только одно плохо – не было ценника. Как ни крутил Фима плед, ценника он найти не смог. Только хреновинка такая, по которой в кассе компьютер считывает цену.

– Настоящий мужчина давно бы сходил в кассу и всё узнал, а не морочил бы голову себе и супруге, – съязвила Аня. И тем самым не оставила Фиме выбора. Фима поискал глазами кассу. Она стояла в самом центре зальчика – фанерный кубик с кассовым аппаратом, смотрящим на выход. И в этот кассовый кубик была втиснута чёрная кассирша таких объёмов, что хотелось немедленно звонить в редакцию Книги Гиннеса, приглашать экспертов и фиксировать рекорд. Вдобавок ко всему у кассирши была замысловатая причёска, напоминающая композицию из лакированных стружек чёрного дерева.

Фима тяжело вздохнул, втянул голову в плечи, взял плед подмышку и пошёл к кассе. Такой обречённой походкой, наверное, всходили еретики на костёр.

– Мисс! – вякнул Фима, подойдя. – Помогите мне, пожалуйста. Я не могу найти цену.

– Я миссис, – сказала толстуха Шаляпинским басом и цапнула плед. Несколько секунд у неё заняло сканирование. Потом она посмотрела на Фиму и начала смеяться. Она так радостно смеялась, что в дальнем углу зала осыпалась штукатурка. Отсмеявшись кассирша поманила Фиму сарделечным пальцем. Фима осторожно наклонился к кассе.

– Ты очень везучий! – доложила кассирша. Ты, парень, сделал меня счастливой.

И она, подняв руки затанцевала. Тут же жалобно вскрикнул кассовый кубик и отъехал на полметра в сторону.

– Плати, парень девяносто девять центов и никому об этом не рассказывай.

Фима протянул кассирше доллар, надеясь, что сейчас – то всё и прояснится. Но ничего не прояснилось. Кассирша щёлкнула кассовым аппаратом, сняла с пледа магнитку и, упаковав его в фирменный пакет, протянула Фиме.

– Мой Бог! – проревела она. – Это же такое счастье увидеть везучего человека. Дай-ка парень я за тебя подержусь.

Она сгребла Фиму за ворот своей лапой и слегка приподняла над землёй.

Когда она поставила Фиму на место, он схватил пакет с пледом, цент сдачи и побежал к Ане.

– Пойдём скорее! – прошептал он. – Потом всё расскажу.

И подхватил Аню под руку. А позади танцевала радостная кассирша и жалобно визжал кассовый кубик под напором её необъятного тела.

– Мой муж кобель! – сказала Аня когда супруги вышли из магазина. – Я всё видела, так что лучше молчи. Я живу с кобелём и бабником. Говорила мне моя мама, что у тебя блудливые глаза, а я не слушала. И вот теперь-таки всё раскрылось. Сколько ты заплатил этой стерве за тряпку?

– Девятосто девять центов, – грустно сказал Фима. – И я не пойму почему. Хорошо. Предположим, что компьютер ошибся. Тогда почему она была такая счастливая? Ты мне не скажешь почему?

– Я скажу одно, – ответила Аня, – Мой муж не только кобелина, но и вор. Вот что я скажу.

В вагоне трейна они сидели выпрямив спины и поджав губы. Фима держал пакет с пледом на коленях и руки у него унизительно дрожали.

Как только пришли домой, Фима тут же расстелил плед на кровати. И сразу нашёл ценник. Когда вышла Аня из ванной он сидел на кровати, глядя в стену, и держал этот ценник в руках.

– Сто девяносто девять долларов девяносто девять центов, – сказал Фима, по-прежнему отрешённо глядя в стену. – Хорошо. Пусть компьютер ошибся. Но почему тогда она так радовалась? Почему? Я не могу понять, Аня. Она же могла просто отложить этот плед для себя. Что-то тут не так.

– Молчи козёл блудливый, – отрезала Аня. – Я всё видела. Я видела как ты лез к этой торбе целоваться.

– Аня! – мягко возразил Фима. – Женщина просто хотела за меня подержаться.

– За какое место она хотела подержаться? – взвилась Аня. – А я знаю за какое. И я поеду к ней завтра и скажу, что напрасно она свою губу распускает, потому что держаться там чисто не за что.

Супруги не спали всю ночь. Аня вспоминала Фиме все его проступки за двадцать лет супружеской жизни, а Фима мучительно думал с какой стати эта чёрная кассирша была такая счастливая.

Бессмертный

Восемьдесят третий год. Середина июля. Жарко и душно. На берегу у парома поставили жёлтую цистерну с пивом. Сразу же её облепили мужики. И пошли разговоры о том, о сём.

Мне надоело сидеть под навесом в окружении насупленных баб. Парома не было и не было. И я решил побаловаться пивком. Только зря я слюни пускал раньше времени. На бочке висела бумажка с надписью: « Пиво отпускается только в свою посуду. « Ни своей посуды, ни пластикового пакета у меня не было. И от этого стало грустно. И тут от мужиков, что кучковались вокруг странного сооружения, напоминающего стол, отделился старик в мятом пиджаке.

– Стою, смотрю, вижу человек мается, – сказал старик, подойдя. – Посуды нет, что ли?

Я кивнул.

– Ну, это горе – не горе. У меня банка лишняя есть.

И дед, раскрыв женскую хозяйственную сумку, показал мне несколько литровых банок из-под маринованных огурцов:

– Видишь? Не горюй. Со мной не пропадёшь. Меня Никитой кличут. Кого хочешь спроси – все Никиту знают.

– А меня Борисом, – представился я.

– Еврей что ли? – заинтересовался Никита и тут же одёрнулся, – А по мне хоть бы и еврей. Что я евреев не видывал? Короче, мы с тобой, Боря, такой бизнес сделаем – я тебе банку даю, а ты мне за это тоже пива возьмёшь. Типа, за аренду.

Я улыбнулся:

– Хорошо, Никита. Согласен. Давай банки.

– Ты что, брат? Очумел? – вздёрнулся дед. – Ты видишь какая очередь? Ты, как интеллигент, до вечера стоять будешь. Давай деньги, а сам иди к стояку.

И Никита показал на одноногий дизайнерский шедевр.

А там уже суетился горбатенький мужичок, вытирая круглую столешницу рукавом пиджака. Когда я подошёл, горбатый вынул из кармана трёх вяленых окуньков и торжественно разложил их на столе.

– Закуска, – объяснил он. – Сам ловил, сам вялил. Никакого обмана.

– Спасибо, – умилился я.

– Спасиба – таких денег нету, – объяснил мужик. – По полтинничку штучка. Хочешь ешь, хочешь смотри.

Я замялся, но тут прибежал довольный Никита с двумя банками в руках. Выставив их на стол, похвастался:

– Чуть прорвался. Народ совсем оборзел. Никакого тебе уважения.

Потом отлил горбатому пива и объяснил:

– Это внучок мой. Афанасий. Ну, за хорошего человека.

Я догадался, что хороший человек – это я, и отхлебнул из банки.

Пиво было жидким и тёплым. Я отставил банку и закурил. Закурили и мои случайные собутыльники.

Помолчали.

Потом дед Никита начал разговор:

– Ты, мил человек, если не хочешь пиво – не мучайся. Афанасий допьёт. Он не брезгливый.

– Это да, – подтвердил Афанасий. Это уж точно.

А дед продолжал балаболить:

– А ты, Боря, если хочешь узнать секрет бессмертия, так я расскажу. Даже и не сомневайся. Вот глотну самогоночки и всё расскажу как оно было.

Я с недоверием посмотрел на деда :

– Так нет самогонки, Никита. И взять негде.

– Ты, товарищ дорогой, таких слов Никите не говори, – взъерепенился дед. – Ишь ты! Негде взять. Давай два рубля и бутылка на столе.

Я задумался. Двух рублей было жаль. Но дед был убедителен, как ребёнок, просящийся на горшок. И я, покопавшись в кошельке, выложил на стол две рублёвых бумажки.

Никита счастливо засмеялся:

– Ну, вот, Афанасий. Видишь. А ты говорил, что интеллигент не настоящий. Что ни на есть настоящий.

Потом он сгрёб рублёвки со стола, порылся в своей сумке и выставил поллитровку с синеватой жидкостью. Вынув зубами пробку, скрученную из газеты, озабоченно спросил:

– Сам-то будешь? Нет? Ну, как хочешь. Нам больше выйдет.

Потом Никита плеснул из бутылки в банки с пивом себе и Афанасию, аккуратно заткнул бутылку, спрятал в сумку провозгласил тост:

– Ну, чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось. Чтобы в следующем годе, было б с кем и было б где.

Я подождал пока мои собеседники выпьют, отгримасничают и закурят. А потом спросил:

– Так как насчёт секретов долголетия, Никита?

Никита посерьёзнел:

– Ты, товарищ, надо мной не надекивайся. Молод ещё. А насчёт бессмертия – это целая история. Роман написать можно и за большие деньги продать. Но я даром расскажу своими словами. Ты только не перебивай.

Словом, жил я с своей бабой и горя не знал. Троих сынов подняли. Внуки выросли. Стали мне восемьдесят лет справлять. Ну, понятно, выпили малость. А как без того? И вот на следующий день схватило у меня живот. Болит и болит. Что сделаешь? Пошёл к врачу. Тот крутил, вертел да и говорит моей бабе, что надо желудок резать. Мол, без этого никак не выйдет, потому что рак. Ну, резать, так резать. Отхреначили мне две трети. Оно бы и ничего, только жрать всё время хочется. А много не могу – не лезет. Вот и клюю, как тот воробей, по крошечке.