Я отворил пред тобою дверь…

своем — потомки рабов, исключения редки и являют собой жалкое зрелище, ибо сохранившие пусть и относительную чистоту патрицианской крови, редкие семейства нынешней аристократии, вместе с ее тлетворными каплями принесли в сегодняшний мир сном страшных наследственных недугов, которые люди, по неведению, до сих пор относят к числу пороков, но не будем отвлекаться — их неизбежно ждет тлен и самые мрачные последствия Основная же масса населения нашей чудной планеты в большинстве своем душевно здорова, благодаря плебейскому, рабскому то есть происхождению. Им проще сносить оскорбления, как удары хлыста не сильно тревожили их далеких предков. Но некоторые, немногие, избранные поднимаются над толпой, в той или иной степени, осознавая то или нет они, утрачивают иммунитет рабов и тогда хлыст попрания людьми их мыслей и чувств рассекает их обнаженную душу. Боль и страх толкают этих людей к духовному и физическому отшельничеству, совершению злодеяний, борьбе за власть над толпой, которую дает и трон и удачно сочиненный сонет, но чаще уныние и душевные недуги настигают их, и земное пребывание несчастных прерывается С женщинами такое случается реже, ибо, уже физиологически самка создана несвободной и обречена на рабство Но случаются исключения и тогда…

Поверьте, я не люблю делать комплименты, особенно своим клиентам Да и комплимент врятли подсластит то, что я скажу ниже И тогда, страдания мужчины, могут быть сравнимы с легким неудобством, именно так Женская душа обнажена куда более опасно Для нее опасно Ей много больнее Я не могу знать этого, могу только понимать умом и… искренне сочувствовать вам.. и помогать Итак, оскорбление?… — быстро продолжили фразу! Не раздумывая!

Ну!.

— … Смывается кровью Смешно.

— Никогда не смейтесь, когда речь идет о крови, никогда В каком бы контексте не было бы упомянуто это слово, оно требует высочайшего к себе почтения Трепета И страха Кровь — это всегда жизнь и почти всегда смерть Итак, оскорбление смывается кровью Не вижу ничего смешного и даже необычного — формула отточена веками — брошенная перчатка требует дуэли., похищенный трон — откупается виселицей, отнятую невинность — возмещает удар кинжала, при чем не суть важно в кого он направлен, но это так — размышления на полях Месть и месть освященная кровью, единственно возможная реакция на серьезное оскорбление человека — не-раба Вам кажется, что я рассуждаю как средневековый сатрап? Или просто помешанный? Кажется, уверен А теперь быстро, честно, без пауз на размышление — разве вы не мечтали его убить?.

— Тысячу раз. Лежала бессонными ночами и шаг за шагом продумывала планы, до мельчайших деталей.

— Ну! И ведь становилось легче, вспомните?.

— Да, пожалуй, иногда под эти мысли удавалось заснуть.

— А от мыслей — к делам? Ну, не медлите, не подыскивайте слова, пытались где-то, с кем-то обсудить, начать издалека….

— Конечно, я же, Господи как стыдно, порчу на него ходила наводить, ночью на кладбище какие-то орехи в могилы закапывала, Боже милосердный…

Какие-то бабки, «черные колдуны», кого только не было…

— Не надо беспокоить Иисуса из Назарета, он здесь не при чем Значит порог этого запрета вы переступили, и вот что скажу я вам — ваш путь был единственно верным По поводу бабок и колдунов, конечно, стыдно, но я вас прощаю Вы двигались в единственно возможном для вас направлении, но, простите, петляли какими-то вонючими закоулками Что ж будем работать.

— Ваша методика…

— Да, моя методика, — он устало закрыл глаза и слегка откинулся на спинку кресла.

Три дня длится наша беседа, три дня час за часом распутывает он клубок моих страданий. Подолгу возясь с тугими узелками и бережно разминая тонкими смуглыми пальцами освобожденную нить прошлой жизни моей Три дня, час за часом, я смотрю на него, пытаясь разглядеть но каждый раз, отведя глаза лишь на мгновенье, возвращаю взгляд и вижу нового вроде человека, хоть ничто не меняется в нем внешне Он сухопар, смугл лицом, тонким большеносым и большеглазым, глаза его темны, но когда нечастый гость в эту пору — луч солнца попадает в них они отдают редким оттенком янтаря или темного лесного меда Он некрасив, хотя что есть мужская красота? Голос его глубок и негромок, даже приказывая в ходе беседы быстро сделать что-то или стремительно, не думая ответить на его вопрос, он не повысит тона, лишь слегка сгустятся нижние нотки в голосе Он, безусловно, профессионал и профессионал высочайшего класса, психолог или психиатр, а скорее всего и то и другое, он работает со мной жестко, порой беспощадно, он владеет моей душой и мыслями полностью и безраздельно, настолько, что я не могу найти в них даже просвета, не то чтобы для тоски и воспоминаний, но и для того, чтобы понять что же он такое для меня, как отношусь я к нему и куда он меня ведет.

— Моя методика, она конечно же существует Это сложнейшая психотехника, на уровне ноу-хау и я знаю многих, кто легко пожертвовал бы и половиной царства и конем в придачу… Штука это сложная и довольно опасная, вы, впрочем, к ней готовы вполне, но…

— Вы мне отказываете?.

— Нет. Напротив. Я хочу предложить вам нечто более серьезное и… действенное, да именно действенное Мне кажется вы заслужили это.

Чай остыл, да это, собственно, и не имело значения — чая он не хотел.

Не сказать — удобно — это было довольно проблематично на продавленном диване, пружины которого так и норовили впиться в самые уязвимые части тела — скорее привычно устроился он в своем диванно-телевизионном лежбище, так и не включив телевизор Настольная лампа, забавная, дедова еще, чудом сохранившаяся после множества его разменов, разделов и разводов — сейчас почти антикварная уже вещь в стиле арт-деко — с нарочито грубо чеканным абажуром, усыпанным крупными разноцветными стекляшками, имитирующим драгоценные стразы на старинной бронзе, — бросала четкий круг довольно яркого света обрамленный невнятными цветными бликами на изрядно потрепанные обои — в комнате стоял полумрак И это было славно, так не очень бросалась в глаза ее убогость и царившее в ней запустенье.

Странно как-то все это началось Вроде бы и не было никакой значимой отправной точки у этого мучительного, необъяснимого, да и заметного только ему одному процесса — собственного прижизненного обращения в прах. Именно так он определял то, что с ним происходило нынче Для все прочих, даже близко знавших его, он просто сильно сдал за последние годы — расхожее определение, но емкое весьма, много объясняющее, но большее оставляющее в тени недомолвки, а посему удобное. Оно и его устраивало в какой-то мере, раздражая правда плохо скрытой брезгливой жалостью, но доказывать обратное он никогда не пытался Знал просто сам для себя, что это не так.

А как? Укоризненно вроде качнулся круг от лампы на истертых обоях:

«Себе-то не лги, голубчик — все началось с той самой истории».

Историю ту он окрестил про себя « историей четвертой гравюры» Хотя и сегодня не был окончательно уверен, что вся эта история действительно происходила, а четвертая гравюра реально существовала в этом подлунном мире..

С Борисом Романовичем Мещерским они познакомились случайно, в баре телевизионного центра в «Останкино» Он тогда много публиковался в популярных молодежных журналах, с леденящими душу историями из хроник Святой Инквизиции, высказывал смелые научные гипотезы, вполне укладывающиеся в основу приключенческих сюжетов. Его стали приглашать на радио, снимать в телевизионных программах В тот день после очередной записи он, кончено же, не преминул спуститься в большой уютный подвал телевизионного бара По тем временам это место было не просто приятное, но и престижное, входящее в число модных и труднодоступных московских достопримечательностей Здесь запросто попивали кофе и пиво популярные певцы и актеры, забегали перекусить знаменитые тогда на всю страну дикторы, (специальная табличка на стене предупреждала, что они обслуживаются вне очереди), а в очереди у стойки непринужденно болтали известные поэты и модные журналисты-международники.

Он уже несколько минут бродил в полумраке бара, выискивая свободный столик или хотя бы место за одним из столов. Стакан с горячим кофе все более припекал пальцы, мест не находилось и ситуация становилась критической.

Почти свободный столик вдруг обнаружился в самом темном и отдаленном уголке бара, почти — означало, что за ним сидел только один человек.

Вы разрешите? — он едва ли не уронил стакан на не грязноватую поверхность стола, и только тогда разглядел этого человека В первые секунды ему показалось, что это актер перекусывает между съемками, не снимая грима — за столиком сидел очень пожилой человек, скорее — старец, с длиной, узкой и острой как у старика Хоттабыча седой бородой и абсолютно лысым черепом. Лицо его было изборождено крупными резкими морщинами, а глаза глубоко прятались в глубоких, как пещеры темных глазницах.

— Конечно, — немедленно с готовностью отозвался старец, неожиданно густым и довольно громким голосом, — иначе вы ошпаритесь, и чего доброго, ошпарите меня Что за фантазия у здешних хозяев — подавать кипящий напиток в граненом стакане? В мое время из граненых стаканов грузчики пили водку.

Впрочем не только грузчики, конечно.

Но водку — это еще куда ни шло Вы согласны?.

— Что водку, или что из граненых стаканов? — улыбнулся он, понимая, что перед ним не актер и почти мгновенно проникаясь к старику необъяснимой симпатией.

— Не ловите меня на всякой словесной казуистике, молодой человек, я великорусский язык изучаю ровно девяносто шесть лет и три месяца — сколько живу Извольте присесть и представиться — вам первому полагается и по этикету и по возрасту.

— Павлов, Евгений Витальевич.

— Журналист?.

— Нет, историк, доцент МГУ.

— Достойное дело Меня Зовите Борисом Романовичем, можете, впрочем, если не боязно и не противоречит политическим убеждениям, величать Вашим сиятельством Я, Евгений Витальевич, последний из князей Мещерских.

— Чего же я должен бояться, Ваше сиятельство?.

— Большевиков, уважаемый Евгений Витальевич еще никто не отменил, теперь, верно, они сытые и ленивые и даже русскому князю позволяют перед смертью покуражиться, но мне более памятны другие времена — потому и спрашиваю, что сам боюсь Вот как.

— Чего же, Ваше сиятельство? Теперь не тридцать седьмой год.

— А его, милостивый государь, тоже специально никто заранее не объявлял годом тридцать седьмым, особым, знаете ли, как и все прочие лета их правления, впрочем Да, и будет, чего старое поминать Вы молоды, и слава Богу, не боязливы А что до моих старческих причуд, то внимание на них обращать не извольте, зовите, старика, как желаете, хоть дедом Борькой, я не обидчив Скажите лучше, какие времена изучать изволите?.

— Средние века, Борис Романович Специализируюсь на Западной Европе.

— Времена интересные, спору нет, а что ж про Россию все уж изучили?.

— Нет, разумеется, но моя тема — процессы святой инквизиции, до нас, слава Богу, она не дотянулась.

Неожиданно в их бойкой довольно беседе повисла пауза Старик внезапно замолчал и в полумраке бара невозможно было разглядеть, не задремал ли он на полу — слове, как случается это иногда с пожилыми людьми, Евгений не решался заговорить первым и терпеливо ждал аккуратно отхлебывая кофе и заедая его знаменитыми на всю Москву останкинскими пирожными, коих набрал целую тарелку.

Старик нравился ему безумно. Среди старой университетской профессуры в годы его студенчества еще встречались подобные ему мудрые ироничные старцы, встречались похожие и среди завсегдатаев московских букинистических и антикварных магазинов, от общения с ними он испытывал огромное наслаждение, словно собственными руками вплетал в те минуты хрупкие, невидимые узоры в бесконечную вязь времен, но большинство из тех старцев давно уже покинули этот мир или доживали последние дни не в ладу с собственным рассудком, этот же был удивительно крепок и светел умом и, казалось, сердцем Он конечно был странным, этот старик, и даже пугал слегка своим костлявым, словно обтянутым тонким желтоватым пергаментом черепом; глубокими морщинами — они делали лицо похожим на древнюю растрескавшуюся от времени маску, которая от резкого движения или даже порыва ветра просто разлетится вдребезги, обнажив пугающие кости черепа; глазницами, которые казались безжизненными оттого, что в них невозможно было рассмотреть глаз И тем не менее он был прекрасен — этот живой посланец вечности, мирно попивающий остывший кофе из чуждого ему граненого стакана в самом сердце современнейшего информационного мегаполиса А, может, именно здесь и был он, как нигде, к месту…

Павлов допил свой кофе и осторожно, чтобы не потревожить собеседника поставил стакан на стол.

Я не сплю — мгновенно отозвался старик, — я знаете ли, уважаемый Евгений Витальевич, задумался о интереснейших жизненных коллизиях которые складываются порой внезапно Прошу меня простить — говорю напыщенно и непонятно Но располагаете ли вы теперь временем, чтобы выслушать меня, если разумеется это вам угодно?.

Через полтора часа Павлова ожидали в университет его студенты и они договорились встреться этим же вечером дома у Бориса Романовича, в одном из сретенских переулков..

Переулок, на поверку оказался квадратным колодцем двора, так хитро распорядились драгоценным московским пространством в черте бульварного кольца практичные архитекторы. Он довольно долго плутал по слабоосвещенной Сретенке и совсем уж темному Рождественскому бульвару, высматривая нужный адрес, пока Богом посланная старушка, бесстрашно выгуливающая в кромешной тьме бульвара — фонари почему-то не горели — свою неопределенной породы собачонку, не указала ему правильный путь Оказалось, надо было просто свернуть в арку одного из домов, выходящего фасадом на бульвар, за ней открывалось пространство со всех сторон окруженное домами, самых разных архитектурных форм и времен застройки, заполненное к тому же детскими площадками, деревянными сараями-самоделками и железными гаражами — оно и было искомым переулком. Дом No 14, в котором жил последний из князей Мещерских был деревянным двухэтажным домом с одним подъездом, над которым тускло горел чудом сохранившийся литой старинный фонарь. Дом был совсем небольшим, но он уверено весьма. возвышался в центре двора, облепленный всем этим архитектурным безобразием и был, очевидно, единственным домом уцелевшим вместе с название исчезнувшего по сути переулка На втором этаже дома светились три окна — это, видимо и была квартира князя Дверь в подъезд была не заперта, он на ощупь почти поднялся по скрипучей с расшатанными перилами, темной лестнице, встретившей его традиционным для московских подъездов набором запахов, на второй этаж Здесь площадка была освещена и взору его открылась массивная дверь, обитая толстым дерматином, кое-где потрескавшимся от времени, но еще довольно внушительным, в центре двери над вертушкой давно забытого всеми механического звонка тускло поблескивала массивная табличка из потемневшего серебристого металла( "Неужто серебро до сих пор никто не слямзил? — мельком удивился он) « Его Сиятельство Князь Борис Романович Мещерский» — значилось на табличке « Вот таким вот образом, ни больше, ни меньше», — не без восхищения подумал Павлов и крутанул вертушку звонка.

Дверь отворилась — князь стоял в открывшемся проеме неожиданно высокий и совершенно чуждый старческой сутулости, напротив, держался он почти неестественно прямо, словно вытянулся «во фрунт», но от этого казался еще более древним, словно сошедшим с какого-то парадного портрета Он повел гостя широким видимо изначально, но завешанным книжными полками, картинами, какими-то большими бронзовыми фигурами и оттого трудно проходимым коридором, в котором чудным образом умещались еще старинные кресла и столики, на которых тоже стояли какие-то статуэтки, лампы и канделябры. Все это дышало запахом библиотеки или музея — книжной пылью, старой кожей и тканью, к сему примешивался пряный табачный аромат.

— Здесь я живу, — сказал князь, открывая перед ним одну из дверей, выходящих в коридор и пропуская вперед, — как вы наверное заметили, уже очень много лет.

Комната, в которой они оказались, служила видимо и гостиной, и столовой, и, отчасти, кабинетом В центре ее, под тяжелым низко свисающим откуда-то из поднебесья — так высок был потолок — абажуром стоял круглый стол, окруженный венскими стульями, в пролете между двумя высокими окнами торжественно высился старинный буфет — более напоминающий замок со множеством башен, балконов, колонн и прочих архитектурных излишеств Рядом с ним почти вплотную громоздился столь же торжественный., испещренный сложной резьбой комод, заставленный какой-то старинной посудой — вазами, чашами, кувшинами, вдоль одной из стен темнел глубокий кожаный диван, с массивными темного дерева подлокотниками, в форме египетских сфинксов. Все остальное пространство вдоль стен было беспросветно заставлено книжными полками и завешано картинами и фотографиями Центральной же частью комнаты, как казалось с первого взгляда, здесь распорядились еще более эклектично, ни мало не заботясь о гармонии и сочетании стилей — почти в центре, рядом со столом расположилось некое диванное сооружение, которое, мучительно покопавшись в памяти, Павлов обозначил как канапэ, не будучи правда в этом абсолютно уверен. Обитое темно-красным бархатом, отороченное золотой бахромой с кистями, оно более подошло бы для дамского будуара, тут же его приспособили тоже для хранения книг, сложенных на потертом бархате аккуратными стопками Был здесь и небольшой ломберный столик на тонких вычурно изогнутых ножках, и похожее на маленький грот "вольтеровское " кресло с крохотной скамеечкой-подставкой для ног Словом, комната вполне могла сойти за небольшой антикварный магазинчик.

— Как вы все это сохранили? — не удержался от вопроса Павлов, имея в виду все сразу — и переулок, и дом, и серебряную табличку, и мебель, и книги, и фонарь над козырьком подъезда.

С той минуты как он шагнул под арку, его не оставляло ощущение, что в нормальном течении времени произошел некий ему одному заметный сбой — картинки из прошлого, проступили, обретя реальные очертания и формы, на полотне его сегодняшней жизни. И все это — старинный деревянный дом центре обычного московского двора, дверь с немыслимой совершенно по нынешним временам серебряной табличкой, квартира — за ней, хранящая недоступные времени и людям вещи, книги, картины, фотографии, посуду, а также запахи и звуки чужой, давно минувшей жизни, ее хозяин или обитатель, сошедший только что с одного из портретов — все это дано видеть и ощущать только ему, Евгению Павлову Волнующим, но не пугающим его было это чувство.

— Заметили? — неожиданно обрадовался старик, — Заметили! Благодарю вас, милостивый государь, за внимание Это, знаете ли удивительнейшая история спасения моего семейства и сохранения его наследия от большевиков, под самым их, извините за каламбур, носом! Я расскажу вам, если это и правда вас заинтересовало, но как-нибудь после Теперь же звал я вас, отнюдь не ради этой забавной истории Однако ответьте прежде, будем ли пить чай или станем просто беседовать? Чай у меня есть, прошу не беспокоиться, неплохой, и в изобилии. Я знаете ли, развлекаю всякими историями и собственным своим присутствием развеселых, хм, дам — бакалейщиц из булочной на Сретенке, они же в благодарность снабжают меня чаем и сладостями. Так что, сделайте милость.

Павлов от чая не отказался и вскоре на столе оказались тонкие фарфоровые чашки, тронутые желтоватой паутинкой времени, серебряная сахарница и молочник, фарфоровые вазочки с печеньем и конфетами, действительно весьма дефицитными по тем временам. Старик не спеша и с явным удовольствием разлил по чашкам заварку через серебряную ложку-ситечко, долил кипятка из весьма неуместного здесь облупленного эмалированного чайника и, дождавшись пока Павлов сделает несколько глотков, заговорил.

Пронизанное белым светом пространство медленно насыщалось синевой, словно кто-то невидимый понемногу подмешивал в белую кипь густую темную лазурь с едва заметной примесью фиолета — заснеженный зимний день плавно перетекал в преддверие вечера — сумерки Вспыхнули неяркие матового стекла светильники, теплым светом, согрели прозрачную прохладу мансарды — холодные белые диваны словно потеплели, приобретая ласковый оттенок топленого молока, а сгустившаяся вокруг холодная синь, в которой медленно кружились крупные белые снежинки, только подчеркнула теплый обволакивающий уют дома.

Все это происходило как нельзя более во время, а быть может, напротив, как нельзя более не во время, расслабляя и убаюкивая меня, обволакивая тихим покоем, в то время, как беседа наша приближалась к самому главному моменту И это был желанный, но тревожный момент В те короткие моменты, когда душа моя и рассудок были свободны от напряженной работы, в которую жестко и подчас жестоко ввергал их мой беспощадный собеседник, меня охватывало странное чувство, что все происходящее сейчас лишь прелюдия к чему-то главному, что должно свершиться со мной, избавляя от прошлого и открывая некую совершенно новую не известную мне ранее дорогу Конечно — это и было то и избавление, к которому тщетно стремилась я, и в которое начала слабо верить лишь. переступив порог этого странного красивого дома, чудным образом затерянного в настоящей лесной глуши Но чем более крепла во мне вера в возможность моего душевного исцеления, тем заметнее шевелилась в сердце необъяснимая тревога и даже страх, природу которых объяснить я не могла, времени же на то, что бы поразмыслить над этим мой врачеватель не оставлял мне практически Спорить я не смела, ибо при первой нашей встрече, согласившись работать со мной и твердо обещая исцеление, (во что я почти не поверила тогда, но что, собственно, было терять? ) — он предупредил, что ритм нашей работы будет напряженным.

" У вас будет оставаться только минимум времени на сон, но и сны, что бы вам не снилось — будут принадлежать мне, — он легко усмехнулся видя мое недоумение, — в том смысле, что вы будете мне их рассказывать самым подробным образом, чистосердечно Таковы мои, не обсуждаемые, заметьте, условия и малейшее нарушение режима станет немедленным окончанием нашей с вами работы Последствия этого, каким бы они не были. не будут касаться меня никоим образом, а какими они могут быть, я могу только предполагать Не хочу вас пугать, но это очень мрачные предположения… ".

Я согласилась С того момента себе я принадлежала, действительно лишь в часы короткого сна, который наваливался на меня стремительно, стоило лишь голове коснуться подушки и был глубоким и темным как самый бездонный в мире колодец.

Сон мне приснился лишь однажды, но именно с него и поселилось в душе моей странное чувство тревожного, пугающего ожидания.

Сон был такой Рука об руку с моим целителем мы идем по раскаленной пыльной дороге, дорога петляет между невысоких холмов, склоны которых отчасти покрыты пышной зеленой растительностью, отчасти белеют каменистыми отлогами, и от этого они кажутся белыми, а быть может белым все вокруг кажется от зноя, который щедро проливает на землю раскаленное до бела солнце, одинокое и безжалостное в безоблачной синеве небес. Дорога петляет между холмами, но неуклонно ползет ввысь, и зыбкая, ломаная линия, в которой гладь небес сливается с бело-зелеными вершинами холмов, вопреки земным законам все ближе и ближе к нам с каждым шагом Спутник мой крепко держит меня за руку и дорога не кажется мне изнуряющей, но чем ближе мы к линии горизонта, тем больше одолевает мою душу страх — неведомо мне, что откроется нам с вершины холмов, но оно страшит меня все более. И вот уже не страх, а ужас сковывают мою душу, затрудняя дыхание и ноги мои, словно вязнут в зыбучем песке, которого на самом деле нет — поверхность дороги по-прежнему тверда и камениста Я хочу сказать об этом спутнику, крикнуть, остановить его, но вдруг оказываюсь безгласной Он же не замечает ничего, продолжая наше упрямое восхождение Зыбкое марево окутывает вершины холмов, они совсем уже близко и в этом дрожащем мареве вдруг является мне женщина, вернее лишь силуэт женской фигуры. Едва различима она в раскаленном тумане, ни лица, ни одежды ее не могу разглядеть я, как ни напрягаю зрение, но от фигуры ее веет отчаянием. Это каким-то неведомым мне образом, на расстоянии чувствую я и еще знаю, что пытается эта неведомая и практически невидимая мне женщина остановить нас и предостеречь от чего-то страшного, что неминуемо ждет за горизонтом Спутник мой, однако, не видит или не хочет видеть ее Его рука настойчиво влечет меня за собой к вершине холма Последние силы в отчаянии собираю я и… просыпаюсь от собственного крика.

Тело все еще сведено в тщетной попытке остановиться и остановить своего поводыря… Несколько секунд я сижу я в постели, пытаясь расслабить сведенные судорогой мускулы и вернуться в прохладную действительность уютной спальни. А потом снова забываюсь глубоким сном, уже без всяких сновидений.

Наутро я немедленно рассказала содержание своего сна целителю — иное даже не пришло мне в голову, хотя невесть откуда поселившаяся во мне с утра с самого момента пробуждения уверенность в том, что он будет сном моим недоволен, могла подсказать обратное Однако я свято блюла наше соглашение, потому что ни секунды не сомневалась — обещанный им разрыв, прекращение работы со мной до срока и последующие неведомые, но «мрачные», как определил он последствия есть абсолютная реальность Этого я боялась. Боялась тогда больше, чем неведомого, но тоже пугающего финала, который еще смутно мерещился мне..

Предчувствие мое было справедливым — он заставлял меня снова и снова пересказывать ему содержание моего сна, добиваясь новых подробностей и мельчайших деталей и увлеченный допросом, похоже слегка утратил контроль над собой — неизменное доброжелательное, но порой бесстрастное, порой отстраненное его внимание уступило место ощутимому раздражению, словно я, нерадивая и непослушная ученица, что-то сделала не так, нарушив идеальный ход заложенной им совершенной программы.

За что вы сердитесь на меня? — вдруг задала я ему совершенно неожиданно для себя самой вопрос И словно отдельные ноты в пустующей душе моей зазвенели отчетливее, пытаясь пробиться в сознание, сливаясь в узнаваемую мелодию Но нет, не настало еще то время.

Однако нечто необычное все же произошло — впервые за целую вечность, как начинало уже казаться мне, нашего знакомства, я застала его врасплох Всего мгновение длилось это, и мерилом тому мгновенью были сотые и тысячные доли секунды — но я увидела — в расплавленном золоте его глаз полыхнули, тревожные и грозные одновременно, искры.

— Сержусь? — ( теперь я знала, как звучит его голос, когда он лжет) Это еще откуда вы взяли? Я встревожен Это так И у меня для этого есть некоторые основания Не стану их скрывать от вас, ибо мы договорились об абсолютной откровенности Это неизменно, так? — он очень долго смотрел на меня и глаза его — кусочки редкого янтаря и капли темного меда или расплавленного старинного золота были как и прежде добры и спокойны (Не померещились ли мне те странные грозовые всполохи в них? ) — во сне вы покорно идете за мной, нелегкой дорогой, под палящим солнцем, но неизменно вверх, ведь так, вверх, к вершинам холмов Иными словами — к победе над вашим недугом, вашей зависимостью Но вам становится страшно — в этом нет для меня ничего неожиданного — ваше подсознание не знает еще как оно будет существовать, лишенное привычного болезненного состояния, в котором есть некоторые выгоды уже для вашего сознания и, собственно, для вас самой — вас жалеют, опекают, вам многое прощается, выздоровление всего этого может вас лишить — отсюда страх.. Меня беспокоит другое, ваша попытка во сне остановить меня означает неверие или не полное доверие мне, попытку противостоять моим усилиям Но самое неприятное — это женщина на вершине холма, которая пытается вас испугать и остановить Я не замечаю ее и продолжаю дорогу, а вы снова, уже во второй раз и более решительно пытаетесь меня остановить Кстати, как по вашему, кто эта женщина? Ну быстро, не раздумывая, первое, что приходит в голову! Смелей!.

— Сестра, — говорю я, действительно первое что едва промелькнув в сознании, буквально слетает с языка Говорю и ощущаю острый укол страха Словно в темной оркестровой яме, сыгрываясь, все громче звучат отдельные, не читаемые пока ноты в моей душе, словно торопятся донести до меня что-то важное Я уже слышу, слышу, но пока не понимаю их.

Зато другое открывается мне Второй раз, за короткое еще относительно других, время сегодняшней нашей беседы он на мгновенье теряет равновесие:.

— Неверно! Это очень, очень плохо, что пришло вам в голову назвать ее сестрою Это — болезнь, мучительница ваша, это она пытается остановить нас и то, что из — под корки вырвалось — сестра, меня не радует Представьте насколько вы сжились, срослись с ней — сроднились! — вот правильное определение и ваше подсознание само признается в этом — сестра! Впрочем, это даже неплохо, что все открылось сейчас По крайней мере мы не буде обольщаться скорыми результатами и… что?.

— Продолжим работу, — я отвечаю быстро, не дожидаясь привычного уже окрика Но я и в самом деле думаю так и надеюсь на это Невнятная мелодия моей души сейчас еле различима.

— Абсолютно верно! И кстати, последнее по поводу сна, больше мы к нему возвращаться не будем и, попутно — вот вам пряник — за все пережитое — вы умница, что рассказали все до мелочей. Это очень нас продвинет так вот последнее — эта местность, по которой проходила дорога — он, случайно, не знакома вам?.

— Нет. Признаться, я не думала об этом, но на вскидку — нет. Да и если задуматься, тоже, пожалуй, нет Очевидно, что это-юг Быть может Крым, не Кавказ, точно Но в Крыму я почти не бывала…

— Быть может, какие-то другие страны? Вы ведь путешествовали последние годы?.

— Другие? Нет, ничего похожего… Не Франция, не Италия, точно, по крайней мере, из того, что я там видела Знаете, быть может, ближе всего — Кипр Но там всюду чувствуется море А здесь его не было, по крайней мере, рядом, я бы ощутила Нет, ничего определенного. Это плохо?.

— Отнюдь! Скорее наоборот, это неплохо Только сейчас объяснять — почему, не буду, не время. — он прикрыл глаза тяжелыми веками — этот короткий диалог дался ему тяжело, я это поняла.

Таковым был мой путь к финалу — длящийся бесконечно долго — целых три дня в заснеженных подмосковных лесах под белыми ломанными сводами мансарды странной красивой дачи. Он промелькнул передо мной стремительно, словно кто-то прокрутил в сознании ускоренную видеозапись — . всего за несколько секунд, с того момента как он сказал мне: «… вы заслужили».