Подземные сны Костаса Катакаподиса

Он проснулся неожиданно легко. Как не просыпался уже давно — разве что в раннем детстве, когда вместе с пробуждением приходит неожиданное ощущение радости.

И еще — совершенная уверенность в том, что впереди ожидают исключительно счастливые времена и вообще все в жизни будет хорошо. А жизнь сама по себе прекрасна. Глупое, наивное ощущение. Бесконечно далекое от истины.

Простительное, пожалуй, только в раннем детстве.

И тем не менее…

Он проснулся в радости, несмотря на то что в первые же минуты после пробуждения все понял и вспомнил все.

Ощутил приятную сухую прохладу подземелья.

Определенно знал, еще не разомкнув век, что вокруг, как и прежде, — мрак.

Но… не почувствовал ни уныния, ни страха.

«Здесь что-то не так, что-то такое в атмосфере, вроде наркотика», — подумал Костас.

И немедленно вспомнил очередную историю, рассказанную как-то у костра покойным доктором Эрхардом.

Вернее, бессвязные, обрывочные отголоски той истории.

Мысленно выругал себя за то, что никогда всерьез не относился к бесконечным ученым спорам.

Что-то ведь говорилось тогда про целебные свойства здешних мест. Необычные, малоизученные, но чрезвычайно сильные.

— Не ощущаю на себе ничего такого. Вообще ничего не ощущаю, — ответил он тогда с неизменной легкой иронией, совершенно намеренной, дабы раззадорить профессора и его прилежную паству. Это он любил.

В эту минуту — именно в эту, как только вспомнилось это далекое уже, иронично-дурацкое: «не ощущаю», — он ощутил.

Остро и так отчетливо, что не оставалось места сомнениям.

Ощутил чужое, постороннее присутствие.

Близко, совсем рядом.

И веки, смеженные до той поры, едва ли не сами собой немедленно широко распахнулись.

И он увидел — хотя это было странно и почти невозможно, — ибо вокруг действительно царила тьма.

Увидел отчетливо, как если бы светило солнце.

Но не удивился.

И — что еще более удивительно — не испугался.

Некто действительно был совсем рядом.

Небрежно облокотившись, он почти полусидел на каменном остове распахнутой гробницы.

Был невысок, но крепко сложен и, пожалуй что, строен.

Красивым нельзя было назвать худощавое лицо.

Но крупные его черты: впалые щеки, резко очерченные скулы и такой же, выдающийся вперед подбородок — рождали ощущение огромной внутренней силы, могущества и власти, данной их обладателю от рождения.

Все было заметным и впечатляющим на этом лице — орлиный нос с большими, чуткими, как у зверя, ноздрями, огромные, навыкате, глаза, ярко-зеленые в обрамлении длинных пушистых ресниц, густые, сросшиеся у переносицы брови.

Пышные черные усы почти скрывали рот, но и сквозь них можно было разглядеть яркие чувственные губы, плотно сжатые. Нижняя губа к тому же заметно оттопыривалась вниз, выдавая натуру упрямую, жестокую, а возможно, капризную.

Черные как смоль густые волосы свободно падали на широкие плечи, почти скрывая короткую «бычью» шею — верный признак того, что незнакомец с детства не чужд был искусствам боевых единоборств.

Впрочем, к чему фальшивые реверансы — о каком «незнакомце» могла идти речь?

Человек — а вернее, образ того, кто, невидимый во мраке и тем не менее различимый до мельчайших деталей, разглядывал теперь Костаса внимательно и немного насмешливо, — был тому хорошо известен.

Правда, имя его Костас не решался произнести даже мысленно.

Зато вспомнилась вдруг глупая шутка про визитную карточку, которую собирался спросить при встрече.

Хорошо было шутить там, на яхте, за тысячу верст отсюда.

Сейчас молчал Костас.

И тогда Он заговорил:

— Смерть, похоже, обходит тебя стороной, а, православный?

— Похоже на то.

— Да. Сначала тебя не убили там, наверху. Что странно. Потом ты каким-то чудом не свернул шею, когда пожаловал сюда, ко мне в гости. Теперь — выходит — и мне не пристало лишать тебя жизни. Принять надо, как подобает, если уж так любит тебя судьба.

— Я в твоей власти.

— И конечно же, знаешь, кто я?

— Как не знать.

— Хорошо говоришь. Честно. Люблю правдивых людей. Вот еще что скажи, если так уж ты честен, боишься меня?

— Боюсь ли? — Костас задумался на секунду. Встряхнул, проверяя чувства, душу. Но не изменилось первое ощущение. И он не солгал:

— Нет, не боюсь. Прости.

Коротко рассмеялся призрак:

— За что же прощения просишь?

— Все боялись тебя. И тебе, вроде как, было это по нраву.

Пришла пора задуматься рыцарю Дракона. Непростой была мысль — ибо глубокая складка залегла меж бровей и глаза в полумраке блеснули недобро.

— Что ж, в этом ты не ошибся, православный, я любил чужой страх. Только скажи мне, пришелец, кто из земных властителей не любит его, страх своих подданных и не своих — тем паче. Ибо разве не есть он — сама власть? Чем дальше простирается страх перед тобой — тем ближе ты к вожделенной мечте всех, посягнувших на то, чтобы править другими, — к абсолютной власти. Разве не так, православный?

— А любовь?

— Любовь?!

— Разве не может народ любить своего властелина?

— Отчего же? Может. И часто — любит. Знаешь, очень давно, так давно, что сейчас и поверить трудно, был я ребенком. Маленьким мальчиком, еще не ведавшим чужеземного плена. В ту пору был у меня пес. Верный пес, который любил меня — можешь не сомневаться, — как любил! Ни на шаг не отходил, спал у порога моей спальни и никого не подпускал к двери, пока я не проснусь и не кликну сам. Я рос резвым, своенравным ребенком, и случалось, если пес делал что-то не по мне, наказывал его. Бил. Развлекался тем, что зажимал животине пасть и нос, ждал, пока несчастный не начнет задыхаться и в предсмертном ужасе бить лапами. И — что было самым страшным для него — говорил, что не нужна мне больше такая собака, отдам ее, дескать, пастухам, может, там принесет пользу. Смешно это. Смешно и странно, но я и теперь помню, как страдало несчастное животное от таких слов. Понурив голову, становился он похожим на овцу и медленно шел со двора. Так шел, будто на верную смерть. Однако я взрослел, и детская жестокость постепенно отступала… Ты усмехаешься, православный?

— Тебе показалось. Я не так смел.

— Это понятно. Но мне не кажется — ты усмехнулся в душе и подумал: ну да, отступила его детская жестокость, а на ее место пришла другая, куда более страшная… Не так ли?

— Не так, но близко. Была, наверное, похожая мысль, но — клянусь Иисусом — я не успел ее заметить. Только потом, когда ты уже начал говорить… Да. Что-то такое: «Твоя жесткость ушла? Так что же осталось?»

— И снова ты радуешь меня, православный, потому что говоришь правду. Что до мыслей твоих, то они становятся мне известны, едва родившись. Ты подумаешь о чем-то через несколько мгновений — а я буду точно знать, о чем именно ты станешь думать. Так угодно провидению. Вернемся, однако, к истории моего пса. Впрочем, о жестокости того, кто сейчас перед тобой, поговорим тоже. Но позже. Пока — повторюсь: не смей сомневаться в том, что говорю я. Ибо теперь, испытав все, что предписано было испытать мне, я заслужил право говорить правду. Не лгать, не изворачиваться, не хитрить ни перед кем. Великое право.

— Прости, рыцарь, но я всегда полагал, что это обязанность каждого, кто принял в сердце Христа.

— Рыцарь? Ты все еще боишься произнести вслух мое имя? Впрочем, рыцарь — звучит не так уж плохо. Будь по-твоему. Я разрешаю тебе, смертный, так обращаться ко мне так. Вопрос же твой глуп, а скорее — наивен. Это правда, что посвятившие себя служению Иисусу и просто верующие в него не должны лгать, ибо ложь, согласно его учению, — грех. Но скажи-ка мне, православный, многие из вас могут сказать о себе: безгрешны. Пусть только в этом, одном из грехов. Никто. Ибо в жизни своей каждый хоть раз, хоть во спасение, хоть во благо ближнего или во имя служения Богу, или случайно, не ведая того, — но солгал. Потому говорю тебе: ложь — самый неистребимый из всех людских пороков. Возможность противостоять ему есть право, привилегия, которую надо еще заслужить. Я заслужил. Итак, детская жестокость постепенно покинула мою душу, к тому же впереди было неминуемое расставание с родительским домом, с родной землей, со всем тем, что было близко и дорого мне, а значит — с моим верным псом тоже. Впереди был плен, меня, десятилетнего ребенка, оставляли заложником у султанского трона. Таков был тогдашний порядок. Чтобы местные властители — и мой отец в их числе, — укрытые от султанского ока в своих лесах, не взбунтовались, их малолетних сыновей приглашали «погостить» при дворе Мехмеда. За это наша маленькая Валахия считалась «мумтаз эйялети» — привилегированной провинцией империи, а не завоеванной землей. «Пашалык» — по-турецки. Словом, впереди была долгая разлука, и, наверное, в преддверии ее сердце мое стало мягким и жалостливым, как никогда. В это время мой верный пес, разыгравшись, погрыз новые сапоги. И я… я, православный, дрогнул душой, пожалел бедную скотину — кто станет заботиться о ней после моего отъезда? Я никак не наказал его, хотя умное животное понимало, что заслуживает кары, и, едва завидев меня, забилось в дальний угол двора. Знаешь ли ты, что произошло потом? Минул день, а быть может — два. Никак не более. И, провожая меня с братом в дальний путь, отец устроил в нашем старом доме обильное застолье. Невеселым был тот пир, но не о том речь. Пес мой, скуливший всю ночь в предчувствии скорой разлуки, утром отказался от пищи, но при виде обильного угощения, ждущего гостей во дворе, не сдержался и стащил со стола кусок жареной ягнятины. Женщины подняли визг. Я погнался за негодником, догнал его и выхватил кусок мяса из пасти. Десятки раз проделывал я подобное, развлекаясь тем, что отнимал у него еду и, дразня, протягивал снова, и вновь отнимал, хотя бедняга буквально захлебывался слюной. Десятки раз. А может — сотни. И всегда он терпел, даже не рычал и ни разу не оскалил клыков. Всегда. Но не в этот раз. Злобно ощерившись, сукин сын вцепился мне в руку. Да так, что потребовалась помощь слуг, чтобы освободиться от клыков. Понял ты, смертный, к чему так долго рассказывал я тебе глупую историю? Что в ней такого, чтобы помнить столько лет паршивого пса?

— Ты ведь убил его?

— Конечно. На месте. Вспорол брюхо первым подвернувшимся под руку кинжалом. И смотрел, как тот бился в агонии, пытаясь зачем-то дотянуться зубами до собственной требухи, вывалившейся наземь. Он издыхал долго. Гости уже начали собираться к столу, и отец велел добить

Псину. Но я запретил слугам убивать его, приказал только унести подальше, на задворки, чтобы не портить аппетита гостям и не сердить отца. Однако ты завел разговор совсем не туда, куда следовало. Какая тебе разница, как издыхал пес? Я спросил: понял ли ты суть этой истории?

— Думаю, что понял, рыцарь. Хочешь сказать, что народ любит и чтит только ту руку, которая способна жестоко избить, вынуть изо рта последний кусок и, шутки ради, придушить едва ли не до смерти?

— Ты понял меня правильно. Народ, как говоришь ты, чтит только силу, а сила всегда бывает грозной. Спору нет, в тяжелый день десница правящего должна защитить свое стадо, оберечь его от прочих себе подобных. Она же должна навести такой порядок, чтобы каждый простолюдин мог спокойно жить и заниматься своим делом, зная, что он и потомки его и то, что ему принадлежит по праву, вне опасности. Но как он узнает и поверит в это, если на собственной шкуре время от времени не почувствует, какова она, эта сила? Люди отнюдь не легковерны. Память их коротка. Лучше всего усваиваются истины, замешенные на крови.

— Как собаки.

— Как собаки. Но чем, скажи на милость, собаки так уж хуже иных людей? Разве только тем, что не знают слов. Так и к лучшему — не солгут.

— А некоторые даже способны преподать урок своим хозяевам, правда, ценой собственной жизни.

— Ты начинаешь мне нравиться, пришелец. Похоже, ты не только честен, но и смел. Правда, глуп.

— Отчего же глуп, рыцарь?

— Полагаешь, жалкий пес научил меня тому, о чем говорил только что?

О силе власти и власти силы.

Если бы так…

Наверное, тогда ты знал бы обо мне, как о самом добросердечном и мягкотелом властителе здешних мест. А скорее всего — ничего не знал бы вовсе. Потому что народ забыл бы мое имя тотчас, как смерть приняла в свои объятия. А это случилось бы скоро, очень скоро после того, Как вспорол я брюхо своему нерадивому псу.

Нет, пришелец, у меня были другие учителя.

И первый среди них — великий султан непобедимой Османской империи, наместник Аллаха на земле — Мех-мед Завоеватель, тот самый, у трона которого прошло мое отрочество. Не у самого трона, конечно, царевичам-заложникам не было места в султанском дворце в Адрианополе, нас содержали в отдаленной крепости Эгригёз, изредка представляя пред светлые очи султана. Для того только, чтобы преподнести очередной урок.

Знаешь ли, православный, что это были за уроки?

Я скажу об одном.

Однажды в огороде султана с грядки пропали два огурца — тогда это было лакомство, и счет им велся строго.

Кого заподозрили в краже?

Старика огородника, всю жизнь доставлявшего овощи к султанскому столу. Тот все отрицал и упал в ноги своему властелину, рассчитывая на милость.

И он получил ее, можешь не сомневаться.

Наместник Аллаха лично вспорол живот старику, чтобы убедиться в его честности. А убедившись — огурцов во чреве старца не было, — велел похоронить того с почестями.

Еще два заметных учителя были у меня. Один был почти отец и другом назвал отца моего. Другой — почти брат мне, а позже стал шурином — взял я в жены одну из его сестер. Видишь, смертный, только что шла у нас речь о верных псах и о том, что порой ничем не хуже они иных людей, а потому нет никакой обиды роду людскому в сравнении с тварями Божьими. И вот тебе пример, что не лукавил я, когда утверждал подобное. Вот что скажу теперь: верными псами были мы, рыцари из рода Дракулэшти — отец мой, старший брат Мирча и я, у трона Корвинов — Яноша Хуньяди, короля мадьярского, и сына его, Матьяша, сменившего отца на престоле. Верные псы — никак не иначе. Ибо не было у проклятых Корвинов более надежной охраны и защиты от турецких нападок. За службу нашу, за верность и кровь, пролитую в боях, отплатили нам мадьярские господари сполна. Правда, не золотой казной, не землями — другой была плата. Редкой, но ценной. Ты догадался, не правда ли, смертный?

— Ты говорил об учителях…

— Верно. Они расплатились с нами уроками. И первый урок был таков — Янош казнил моего отца за то, что старик стал свидетелем королевской трусости: «великий» Янош бежал, как заяц, с поля битвы под Варной, бросив на погибель предводителя христианского войска — короля Владислава. Но и тогда мы, Дракулэшти, не оставили своей службы, ибо понимали: подлинный враг у нас один — османы. Не счесть, смертный, сколько раз отгонял я османов от этих земель. Двадцать пять тысяч янычаров привел за собой как-то Хамза-паша — с горсткой преданных людей встретил я это грозное войско, вроде бы для переговоров. И что же? Ни один турок не вернулся домой, все полегли под сенью наших лесов. Возрадовался король Матьяш такой неожиданной победе. Спешно отправил гонцов к папе римскому, сообщить о своих успехах. Был обласкан и щедро награжден. И мне, недостойному, перепало от папских щедрот — обманом и лаской заманил меня король Матьяш в свой замок Пешт и лишил свободы. Долгих четырнадцать лет провел я в неволе, в королевском замке Вышеграде, пока османская угроза снова не нависла над головой Матьяша. Тогда дарована была мне свобода. «Свобода» умереть в бою с погаными. Что скажешь, смертный, хороши были мои учителя? Впрочем, я назвал далеко не всех, были другие, однако не стоят они моих слов.

— Какого ответа ты ждешь от меня, рыцарь? Спору нет, с тобой поступали несправедливо. А мужество твое известно потомкам, можешь не сомневаться. Но не только мужество…

— Что же еще?

— Знаешь ли ты, как называют тебя потомки? Те, кстати, кто склоняет голову перед славой твоих побед.

— Как же?

— Влад Цепеш. Вот как иногда зовут тебя в народе. И еще говорят — Влад Пронзатель.

Костас резко оборвал фразу. Показалось — сказал лишнее.

И сердце — впервые за всю беседу — испуганно сжалось в предчувствии страшного.

Однако ж — обошлось.

Сухой короткий смех был ему ответом.

Такой неожиданный, что сердце Костаса еще раз испуганно встрепенулось.

Где-то жила уверенность — не должен смеяться Влад Дракула.

И даже улыбка ему не к лицу.

Но он смеялся.

— Сажатель на кол? Цепеш? Думаешь, ты сообщил мне что-то новое, смертный? При жизни меня звали — «казыклы». То же самое, только по-турецки. Да, я казнил их именно так. Именно так, как они научили меня когда-то.

— Но ведь ты казнил не только турок.

— Какая разница? Смерть настигала врагов, без различия сословия и веры. Враг мне — был врагом моего народа, так же как враг моему народу становился личным моим врагом. Смерть на колу — не стану спорить — страшная смерть, но ведь мы уже говорили с тобой о власти страха, православный.

— Ты часто называешь меня православным…

— Разве я ошибаюсь? На твоей груди крест с изображением Спасителя, но дело не в этом. Одеться можно во что угодно. Я знаю о тебе все или почти все — знанием, данным мне свыше. Ты — православный.

— Это правда. Я крещен в православии и верую в Иисуса Христа, но ты…

— А, понимаю… Еще одна байка из тех, что сочиняли про меня враги. Влад — чернокнижник, продавший душу дьяволу, Влад — оборотень. Не так ли?

— Так.

— Я расскажу тебе только одну историю. Как уже повелось в нашей беседе. Но ты поймешь. Как уже многое понял, смертный. Однажды они и вправду поверили в то, что я оборотень. И — право слово — им не оставалось ничего другого.

Он снова рассмеялся, коротко и сухо.

— Большой отряд турок расположился однажды лагерем, готовясь к сражению с моими воинами. Нас было меньше, много меньше, и силы наши были на исходе. Словом, я понимал, что не смогу вырвать у них победу. Даже если нападу ночью, внезапно, как делал это не раз. Наученные горьким опытом, они расположились слишком удачно. Слишком удачно — для себя. К тому же выставили мощные дозоры. Тогда я придумал вот что. Не знаю, известно ли тебе, пришелец, что волк — почти священное животное для османов. Для нас же — просто коварная дикая собака, наносящая урон стадам. В тот год в окрестных горах бродила не одна волчья стая. Днем мои воины перебили десяток тварей и содрали с них шкуры. А ночью, как только взошла луна, мы натянули на себя свежие шкуры и дико завыли. Многие из моих людей выросли в пастушьих семьях, им ли не знать, как воют голодные звери? Турки — те, кто проснулся, услышав вой стаи, и те, кто стоял в дозоре, — стали молиться. В ярком свете луны они видели нас, спускающихся со склона, но мы и не думали прятаться. Им же, наверное, казалось: волчья стая, подошедшая так близко накануне битвы, — добрый знак. Словом, передвигаясь на четвереньках и подвывая, мы подобрались к ним вплотную. Остальное — просто. Мои люди были большие мастера рукопашного боя, и кинжалом каждый владел неплохо. Большинство поганых приняли смерть с перерезанным горлом, так и не поняв, что произошло. Кто-то все же остался в живых. Я запретил добивать раненых. И поступил правильно. Влада-оборотня они стали бояться еще больше. Смешная история. Много было еще таких, похожих. В бою, православный, — тем паче если это неравное противостояние — хитрость порой оказывается важнее храбрости.

— А кровь?

— Что кровь?

— Говорят, что ты вечно жаждешь человеческой крови и, только напившись ею, обретаешь на время покой. Потому и бессмертен, как все вампиры.

— Знаю, говорят…

Насмешливый голос рыцаря Дракона внезапно стал глухим.

И образ его, доселе отчетливо различимый во тьме, показалось, слегка потускнел, словно растворяясь во мраке.

Однако успел заметить Костас — горестно дрогнули губы призрака, и глубокая смертная тоска нежданно отразилась на волевом лице.

— Бессмертие даровано мне, это правда. Однако не думай, православный, что оно — такая уж приятная и легкая ноша. Не награда вовсе, а испытание ниспослано мне Всевышним за грехи мои. Знаю, однако, оно не вечно, а будет длиться до той поры… пока…

Слова рыцаря были теперь едва слышны. И тьма сгущалось вокруг.

Прошло мгновение, и вот уже никого не видел Костас подле себя и ничего не мог разглядеть в пространстве.

— До какой поры, Дракула? Что должно произойти? — крикнул он, обращаясь во тьму, не заметив даже, что впервые назвал призрак по имени.

Никто не отозвался ему.

Только острый холод внезапно пронзил все тело, будто ледяным ветром повеяло в подземелье.

А вместе с ним пришло чувство, похожее на пробуждение.

Разом, вдруг все стало на свои места.

Не было больше вокруг прохладного свежего уюта — могильным холодом дышала кромешная тьма.

И страхом.

«Заснул? Нет, скорее потерял сознание. Сколько длилось оно — час, два, сутки? Что ждет впереди? Как выбираться отсюда, и возможно ли это вообще — выбраться из каменного плена?»

Ужас холодной скользкой змеей заполз в душу Костаса. И, поддавшись внезапному приступу паники, он закричал.

Отчаянно и громко.

Ошибка Стивена Мура

Такое случалось редко, но на этот раз Стивен Мур действительно ошибся.

И Полина — что тоже было в известной мере обстоятельством феноменальным — его ошибке обрадовалось.

Ибо все мрачные прогнозы отставного полковника Мура сбылись с точностью до наоборот.

Начальнику криминальной полиции Черновицкой области независимой Украины полковнику Богдану Славичу глубоко безразлична была неведомая организация, обозначенная короткой аббревиатурой SAS.

А суетливые хлопоты высоких полицейских чинов из Киева — в отношении этих господ Стивен оказался полностью прав — привели его в состояние крайнего раздражения.

В этом состоянии он и встретил Полину.

Слегка подсластив, правда, пресную мину дежурной вежливостью.

К тому же пан полковник был в некоторой степени джентльменом, а Полина — как ни крути — все же дамой весьма привлекательной, хотя и с удостоверением сотрудника загадочной антитеррористической организации в элегантной сумочке.

Встреча — в этой связи — началась в рамках протокола, однако была ощутимо подернута корочкой льда.

Но лед растаял.

Очень скоро.

Как только речь зашла о Москве и Московском университете, в частности, аспирантами которого почти в одно и то же время были Полина и Богдан.

Правда — на разных кафедрах.

Воспоминания оказались очень схожими, настолько, что обоим в какой-то момент показались едва ли не общими.

Оба, как выяснилось, аспирантуру закончили, но так и не удосужились получить ученую степень. Однако нисколько об этом не сожалели.

Впрочем, куда более ощутимо сближали воспоминания о вещах менее значимых.

Оба, к примеру, до сей поры вспоминали, с неким даже гастрономическим умилением, жареные пирожки с ливером и горячий бульон в пирожковой «стекляшке» напротив знаменитого дома Пашкова.

— А что там теперь, интересно? Наверняка дорогущий ресторан или казино какое-нибудь?

— Честное слово, не помню. Наверняка что-нибудь в этом духе. Хотя не казино — точно. Казино я бы запомнила.

— Играете?

— Бог милует. Просто они обычно очень уж ярко иллюминируются. Не захочешь — обратишь внимание.

— Это точно. Я почему спросил про казино-то? Года три назад заезжал я в вашу Москву по делам, дня на три. Времени на экскурсии и развлечения, понятное дело, не было совсем, но по городу пришлось поболтаться. И такое, знаете, впечатление сложилось — на каждой улице по казино, а то и по парочке. Или — не прав?

— Правы, пожалуй. А в Киеве разве иначе?

— Какое там иначе! Почитай, то же самое. Период первоначального накопления капитала, так, кажется? И соответственно первоначального его отмывания.

— Это верно. Сейчас пытаюсь вспомнить, сколько казино в Лондоне. И знаете, уверенно могу назвать только два.

— Давно вы там?

— Около года.

— А до этого? Москва, Лубянка? Или это сведения, составляющие государственную тайну?

— Никакой тайны. И никакой Лубянки. Уж не знаю — к счастью или к сожалению. Богдан понимающе хохотнул.

— До этого — частный контракт с кораблестроительной компанией, той, что запустила в плавание второй «Титаник». Может, слышали?

— Читал что-то такое. И кем же вы плавали, то есть, простите, ходили на «Титанике» — психологом?

— По сути — да, а по форме — заместителем руководителя службы безопасности.

— Серьезно. Ну а до этого? Если я, конечно, не очень надоел с вопросами.

— Совсем не надоели. До этого тоже контракт, с Министерством обороны России, и — Чечня.

— Ух ты! Интересная у вас биография. Боевая. Вопросов, пожалуй, больше не имею. Готов, что называется, служить верой и правдой. К тому же тема, которая вас интересует, мне, откровенно говоря, тоже небезразлична.

— Вот как? А чего ж вы сначала изображали такую неприступную суровость? Прямо не полковник — айсберг в океане.

— Простите великодушно. Не люблю посторонних в наши дела пускать. А когда начальство суетится и ногами слишком уж сучит — тем паче.

— Теперь, стало быть, я уже не посторонняя?

— Теперь не посторонняя.

— Быстро вы меня раскусили.

— Так я ж, дорогая пани, в розыске не первый год. Образования психологического, правда, не имею, и практика, возможно, маленько поменьше вашей, в том смысле, что без выхода на международную арену. Однако кой-чего соображаю. И людей вижу — в смысле, кто есть who.

— Ну, вот и славно. А что до международной арены, думаю, настало вам, Богдан, время на нее выходить. «Вампирская» — назовем ее так для простоты обозначения — карусель завертелась в ваших Путилах, а потом пошла плясать, что называется, по Европам.

— Про удобство обозначения вы вовремя ввернули. А то я чуть было…

— Не беспокойтесь полковник, я не агент Скарли. И вообще паранормальными явлениями организации вроде той, в которой сейчас служу, занимаются только в кино.

— Ну, слава тебе, Господи. Теперь ведь пишут всякое — не сразу поймешь, где байка, а где…

— Маразм вышестоящего руководства?

— Очень точное замечание. А касательно заграницы — вы Румынию имели в виду? Так в Союзе, если помните, поговорка была: «Курица — не птица, Румыния — не заграница».

— Разве это не про Болгарию говорили?

— В Москве, может, и про Болгарию. А у нас, в Карпатах, про румын. Это точно.

— Понятно. Однако я не только Румынию имела в виду.

— Неужели где-то еще так проказничают?

— Не совсем так, но напрямую связанный с этой проблемой человек умер в Германии. И умер, я думаю, именно потому, что был с ней связан. Однако давайте по порядку…

Они говорили долго.

За это время яркий солнечный день сменили лиловые сумерки, которые позже сгустились до сочной синевы, а спустя еще некоторое время не стало и ее — сплошная темень украинской ночи надежнее всяких штор завесила окна небольшого кабинета начальника криминальной полиции.

— Ох, да что ж я за болван такой! — внезапно спохватился Богдан. — Кормлю соловья баснями, хоть давно пора не только чаю выпить, но и пообедать, а по-доброму так и поужинать. Небось скажете теперь: верно про ваше хохляцкое жлобство люди анекдоты рассказывают.

— Не скажу. Я ведь за баснями, собственно, и приехала…

— Ну, одно другому не помеха. Изволит ясновельможная пани отужинать со скромным милиционером?

— Изволит, и с превеликим удовольствием.

— Це добре!

Богдан ловко подхватил трубку одного из телефонов.

Коротко поговорил с кем-то, мешая украинские и русские слова.

А может, мешанина только послышалась Полине — Богдан говорил по-украински, просто очень уж похожи языки.

Но как бы там ни было, смысл разговора был ясен — полковник поручал кому-то организовать ужин.

Да так, «щоб в болото лицем не впасти перед гостем, а то BJH, старый осел, i так порядком опростоволосився».

Через полчаса они уже сидели в небольшом уютном погребке, и на столе среди прочих закусок, конечно же, красовалось нежно-розовое, слегка подмороженное сало, нарезанное тончайшими скрученными ломтиками.