Досье генерала Томсона

Да, это было досье.

И никак не иначе.

Самое что ни на есть настоящее досье, собранное с британской скрупулезностью и скукой, аккуратно и последовательно — страница за страницей.

Короткие справки и пространные аналитические записки.

Килобайты информации, недоступной обычно посторонним глазам и ушам. Потому оставалось только гадать, каким образом доставлялась эта — тайными партизанскими тропами, в опломбированных контейнерах с дипломатической почтой, за впечатляющим корсажем роскошной блондинки?

Когда-то каждое из этих пикантных обстоятельств, рассмотренное отдельно, могло вызвать крупный международный скандал, смести пару-тройку не слишком устойчивых правительств, разбередить газетно-телевизионные страсти.

Теперь это уже не имело никакого значения, ибо, благополучно миновав скользкие тропы, информация улеглась в папку почти обыкновенного досье.

Одного из тысяч, хранящихся в загадочном ведомстве отставного бригадного генерала Томсона.

Однако ж — почти.

Его еле слышное шелестение немедленно уловило чуткое ухо отставного полковника Мура.

Впрочем, некоторое время он предпочел не придавать этому обстоятельству видимого внимания.

Всего лишь поставил легкую пометку на полях собственного сознания.

Эдакое NB, выведенное небрежно, но крупно.

К тому же — жирно.

Из чего следует, что означенное обстоятельство следовало действительно заметить особо.

Теперь время пришло.

Отпуск — и даже чуть больше, чем просто отпуск, нечто вроде творческого отпуска — был у Полины в кармане.

— Не знаю, как вы, Полли, а я обожаю это неопределенное состояние, когда, с одной стороны, ты свободен, как ветер, а с другой — озадачен без всякого формализма.

— Это радует. Но у каждой медали есть оборотная сторона.

— Хотите испортить мне настроение? Валяйте. Но имейте в виду — очередь будет за мной. К тому же камень за пазухой несколько тяготит. И затрудняет движение.

— Это не камень, Стиви. Это живот. Вы разъелись на русских харчах.

— Правда? Наверное. Но камень тоже имеется, и я его брошу, можете не сомневаться.

— Так бросайте!

— Ladies first![31].

— Хорошо. По мне, так ваша свобода — это море обязательств при полном отсутствии прав.

— Фи, Полли. Вы рассуждаете как истинная англичанка или, того хуже, американка. Где русский авантюризм?

— Судя по всему, полностью перекочевал к вам. Весь до капли. Ладно, русский вы хам, бросайте свой камень в безоружную женщину.

— Ну, это не совсем в женщину, скорее — в ее босса, к тому же вооруженного до зубов. Так вот, во время нашей дружеской беседы меня отчего-то не покидало устойчивое ощущение какой-то личной и весьма рискованной авантюры милого Джона. В смысле этой папки и вообще. Я ведь тоже занимаюсь международными злодеями всех мастей. Ахмад Камаль… Алекс Камали… Персона известная определенным запашком. Но и только. Понимаете меня, Полли? Он действительно часто оказывается поблизости от разных пакостей. Но только поблизости. Из чего я — да что там я! — ведомства, которые сегодня решили наконец объединить свои усилия, заключают: этот тип всего лишь зарабатывает деньги. Опасно и не всегда чисто. Но и только. Каков же вывод? Вот он, Полли. Пригнитесь, летит наконец выношенный мной камень. Или генералу Томсону известно нечто, что в сложившейся ситуации он вряд ли рискнул бы утаить. Или он ведет Камаля… на всякий случай. Тоже не слишком убедительно. Мир кишит злодеями, на фоне которых этот фанфарон — просто мелкий лавочник, уклоняющийся от уплаты налогов. Возможно, впрочем, он иногда управляет автомобилем в нетрезвом виде, скупает контрабандный табак, покалачивает жену и покуривает травку. Я не прав?

— Он не женат. Вернее, сейчас не женат.

— Значит, в остальном я прав. Тогда остается только одно. Только одно, Полли. Личное. Где-то, когда-то, вероятно, уже очень давно — они сошлись на узкой дорожке. В конечном итоге, разумеется, разошлись. Но самолюбие генерала было уязвлено. И пребывает в этом малоприятном состоянии по сей день. Я его понимаю — старые царапины, полученные в идиотских потасовках, беспокоят порой сильнее глубоких ветеранских ран. Чему вы улыбаетесь? Я сказал какую-то глупость?

— Напротив. Произнесли весьма достойный спич, пронизанный духом блестящего оперативного анализа…

— Продолжайте…

— Как две капли похожий на то, что говорят в нашей лавке уж не знаю сколько лет кряду, видимо, с того злополучного момента, когда генерал решил собрать досье на Ахмада Камаля. Короче, повторяете наши конторские сплетни слово в слово.

— Lovely![32] Стало быть, я попал в точку. Нет ничего более достоверного, чем устойчивые сплетни.

— Пусть так, но кому от этого хуже? Этот персонаж действительно вертится постоянно там, где пахнет жареным, и — поверьте на слово — пару-тройку раз досье сослужило неплохую службу.

— Добавьте еще один.

— Да?

— Наш с вами. Не окажись ваш турок каким-то образом связан с погибшей экспедицией…

— Я бы осталась в Лондоне.

— Верно. И за это, Полли, вы должны быть ему благодарны. А раз так, в знак благодарности, разумеется, расскажите-ка мне о нем.

— Вот это мило! Благодарна я должна быть господину Камалю, а развлекать занимательными историями вас? Не вижу логики.

— Очень логично. Вы, насколько я понял, с ним не знакомы, но наслышаны, начитаны и… вообще. Словом, составили некоторое собственное мнение.

— Допустим, но при чем здесь вы?..

— Я не закончил. Так вот, полагаю, что ваше мнение не так уж сильно расходится с общим суждением об этом господине, а оно безоговорочно относит его к категории людей чрезвычайно, болезненно тщеславных. Не так ли?

— Так.

— Sic![33].

Ему было бы приятно знать, что два серьезных… м-м-м… думаю, не слишком погрешу против истины, если скажу — два очень серьезных человека в Лондоне занимаются его персоной. Вот и акт благодарения.

— О котором он никогда не узнает.

— «…когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая. Чтобы милостыня твоя была втайне…»[34].

— Вы страшный человек, Стив. Дабы достичь цели, не пощадили и Божественное писание. Да и что за цель-то? Вы же читали досье…

— И досье, и еще кучу всякой тягомотины. Все не то. Я хочу истории, Полли. Не академического отчета, безупречного и бесспорного, а рассказа, полного эмоций и сомнений. Я хочу живого Камаля. Вы это умеете, я знаю. К тому же я хочу этого не потому, что я этого просто хочу. Он в деле, которым нам предстоит заняться, косвенно или прямо — но он там. Генерал Томсон — добрейший малый, но не филантроп, и тем не менее отпуск вы получили. Говорит это о чем-то?

— Софистика, полковник. Но так уж и быть, слушайте. Однако не рассчитывайте на сагу. Все очень коротко и очень просто. Для нас. А вот для Ахмада Камаля — так звучит его настоящее имя — печально. Он опоздал родиться. Ибо родись Камаль в начале века, сегодня мы говорили бы о нем, как о втором Онассисе. Возможно, мы даже не вспомнили бы сегодня, кто такой был Аристотель Онассис, потому что большинство его безумных авантюр совершил бы Ахмад Камаль. Кстати, вот вам злая ирония судьбы — изменить достаточно было только дату рождения, ибо место — турецкая Смирна — стала родиной и одного, и другого. Но — время. Ахмад родился в 1959-м, прошло почти полстолетия. Мир сильно изменился. Малообразованным, но сообразительным и ловким, самоуверенным, беспринципным и бесстрашным простолюдинам судьба уже не дарила при рождении воздушный шарик везения. Который при удачном стечении обстоятельств и попутном ветре мог вознести проходимца к вершинам мирового истеблишмента. Разумеется, выбиться в люди можно было и в семидесятые, когда наш герой созрел для мировой славы. Но для этого недостаточно было просто слетать в Аргентину и предложить тамошнему премьеру выгодную сделку. С чего, собственно, начинался Онассис.

— В середине семидесятых премьер-министр Аргентины его бы попросту не принял.

— И я о том же. Мир изменился. Требовалось уже некоторое образование, желательно престижное, и даже очень престижное. Начинать карьеру — если речь, разумеется, шла о финансовой карьере — принято было в крупных корпорациях, в лоне которых выросло, к слову, большинство сегодняшних магнатов. Были другие варианты. Конечно, были. Рискованные, на грани фола. Разумеется, это не остановило бы амбициозного Камаля. И никогда не останавливало, кстати.

— И не останавливает. По сей день.

— Верно. Скажу больше: в конечном итоге он добился своего — стал богат. Очень богат, вполне, скажем так, сопоставимо с Онассисом в пору его расцвета. Но… Вот она, Стив, главная гримаса судьбы! Цена обретенного была теперь совершенно иной.

— Он стал миллиардером, но не стал Онассисом.

— Точенее не скажешь.

— А хотел именно последнего?

— Да. Для него великий грек — кумир и вызов одновременно. Иногда мне кажется, Камаль готов расстаться со многим, если не со всем, кроме жизни, чтобы Аристотеля не существовало в мировой истории вовсе.

— Как всякий недоучка, не привыкший к скрупулезным исследованиям, он просто не слишком внимательно изучил житие своего кумира. А тот — вот вам, Полли, еще одна ухмылка судьбы — вывел однажды несколько правил для таких же безродных выскочек, каким был сам. «Десять секретов, которые привели меня к успеху» — кажется, это называлось так или как-то иначе. Но смысл точен. Так вот, один из секретов Онассиса — никогда не тратить время на изучение чужих успехов. Наш малыш, судя по всему, поступил с точностью до наоборот.

— Действительно, забавно. Всю свою жизнь он посвятил погоне за призраком Онассиса, а вернее, его славы. И, надо полагать, довольно скоро понял, что зиждется она отнюдь не на финансовом состоянии грека.

— К тому же в разное время его финансы, как говорят русские, пели романсы.

— На это обстоятельство Камаль, разумеется, не мог не обратить внимания, а в результате — простите уж за банальность! — пришел к сакраментальному «не в деньгах счастье» и бросился на поиск других составляющих.

— Высший свет?

— Ну, разумеется. Он заметался между Европой и Азией, не будучи принят нигде. Тогда в разное время появились Алекс Камали, и Ахмад Камаль, и даже Ахмад аль Камаль. В конечном итоге — все то же. Двери открылись, но, оказавшись в высоких гостиных, он, во-первых, так и не стал там своим, а во-вторых, раскусил еще более горькую пилюлю. В начале восьмидесятых приняты были многие.

— Если не все, кто этого хоть немного желал. Прорыв Онассиса снова оказался не по зубам. Сэр Уинстон Черчилль уже не совершал морских круизов[35]. Новые премьеры, президенты и иже с ними охотно позировали на борту многих роскошных яхт. Слишком многих.

— А сойдя на берег, немедленно забывали имя владельца.

— Слегка притянуто за уши, но по сути — верно.

— Разумеется, он пытался жениться…

— Но быстро понял, что брак в наши дни означает еще меньше, чем простое приглашение на five o'cloc[36]. К тому же, согласитесь, Хиллари Клинтон никогда не составит конкуренцию Жаклин Кеннеди.

— Да и Билл, надо заметить, некоторым образом еще жив…

— Ну, это, как известно, дело поправимое.

— Пожалуй. Однако не говорите мне, что он остановился.

— Нет, разумеется. Да вы и сами знаете это ничуть не хуже меня. Теперь он стал старше, умнее, осторожнее, богаче. Он почти знаменит. Возможно, любит и кем-то любим. Но, как и прежде, одна лишь страстишка сжигает его душу — он хочет потрясти мир, а вернее, покорить его. Взбудоражить, заставить говорить и думать о себе. Он хочет былой славы Аристотеля Онассиса, но никак не может взять в толк, каковы теперь должны быть слагаемые такого успеха. Но — ищет. И не оставляет поисков.

— На очереди — клонирование людей?

— Похоже — да. Однако, полагаю, и здесь не обретет желаемого. К тому же слава, если таковая и полыхнет достаточно ярко, увенчает отнюдь не головы ученых, проводивших эксперимент, и уж, конечно, не финансиста, давшего денег. Внимание будет привлечено к продукту. В лучах софитов искупаются клоны.

— Если доживут.

— Можете не сомневаться, он тоже думает об этом, отсюда идиотский список претендентов — Гитлер и… Дракула.

— Ну что ж! Спасибо, Полли. Я получил то, на что рассчитывал, — увидел нашего незадачливого героя. Так, как если бы он вдруг оказался в кресле напротив. Более того — я рассмотрел и расслышал его настолько хорошо, что, пожалуй, не имею более вопросов. Разве что один. Но этого вы, разумеется, не знаете. И потому спрашивать бесполезно.

— И все же?

— Чем все-таки этот тип так ощутимо задел Джона Томсона? Так ощутимо, что генерал…

— Святая Мадонна! И ты на самом деле не можешь сообразить, о чем идет речь, старина?

Иногда походка лорда Джулиана была неслышной.

Мягкой.

Почти кошачьей.

Вернее, львиной, ибо темные глаза Энтони сейчас были желтыми. А взгляд — неподвижный и довольно тяжелый — был, вне всякого сомнения, взглядом хищника.

Могучего и несокрушимого.

Впрочем, теперь он был благодушен, немного насмешлив.

Но никак не зол.

— Не могу в это поверить.

— Послушайте, сэр, я ведь никогда не скрывал, что плохо разбираюсь в обычаях и нравах вашего круга, и потому…

— Побойся Бога, Стив, Ахмад Камаль никогда не принадлежал к нашему кругу. Извини, старина, твоя вечная уловка на сей раз не сработала. И мне мучительно стыдно за тебя перед дамой. Тем более перед дамой…

— Потому что дело заключается именно в женщине. Не так ли, сэр Энтони?

— Браво, Полли!

— Черт побери, Тони! Уж не хочешь же ты сказать, что этот турок…

— Однажды поманил леди Томсон за собой. И она пошла, можешь не сомневаться, дружище. Она пошла.

— А потом? Насколько я знаю, Ахмад Камаль был женат много раз, но сейчас — формально по крайней мере — он свободен.

— Да. И завидный жених, между прочим, как пишут светские хроникеры.

— А леди Томсон?

— Она — при нем. Она и многие другие. И можете мне поверить — большинство ни о чем не жалеет.

— Значит, кое в чем он все же приблизился к своему кумиру?

— Не понял?

— Видишь ли, Энтони, в твое отсутствие мы посвятили некоторое время досье генерала Томсона.

— То есть господину Камалю?

— Вот именно.

— Разумно, ибо впереди у нас куда более занимательное досье. И три часа полета.

Всего лишь три часа.

Потом — Бухарест.

И очень скоро — Трансильвания.

Время пошло.

Откровение репортера Гурского

Момент настал.

Чаша его терпения была переполнена.

Гурский собрался с силами.

Собственно, собираться особо ему не пришлось.

Силы — энергия, возмущение, гнев — кипели в душе достаточно бурно и буквально рвались наружу.

Нужен был последний импульс.

Так пианист, душа которого уже полнится волшебными звуками, некоторое время еще усаживается перед распахнутым в ожидании роялем, ерзает на табуретке, хрустко разминает тонкие пальцы и, наконец, замирает, запрокинув гривастую голову или, напротив, низко уронив ее на грудь. Мгновение — и, послушный какому-то ему одному известному, им же — исключительно! — услышанному сигналу, он бросает руки на клавиатуру.

Отдернут невидимый занавес тишины — музыка выплескивается в зал, заполняя собой все пространство.

Нечто подобное происходило сейчас с Гурским.

За исключением, разумеется, сцены, рояля, затаившегося зала и, собственно, музыки.

Однако ж по сути все было именно так.

Он замер на некоторое время, неподвижно вперясь в мерцающий монитор.

А потом стремительно бросил — да что там бросил! — швырнул руки на клавиатуру компьютера. И горькая, обличительная симфония оскорбленной души загремела в виртуальном пространстве.

Всем привет!

Читал я тут мудреную вашу дискуссию, читал, и вот что надумал: какие же вы все дураки!:) Не обижайтеся, конечно. :)

Один вроде умный нашелся, заговорил было по делу, закурлыкал, родимый, да и затих. Не допел лебединой песни. А жаль. Потому — оченно даже мог прославиться. Открыть, так сказать, тайну модного писаки. Силенок, однако, не хватило. Умишко не дотянулся. А жаль. Про то, что Соломонка эн-тот, Гуру, не имя ничейное, а псевдоним заковыристый, — дело понятное. Тут и дитя малое разберется. Есть другой вопрос позабористей: кто за тем псевдонимом упрятался да мозги нам пудрит, лапшу, понимаешь, на уши вешает или — чем 6ic не шутит, когда Бог спит — правду-матку режет?

Однако правду нам Соломоша вещает или врет как сивый мерин — все едино: главный вопрос остается без ответу. Кто он есть — этот упырий приятель?

Человек туточки предположение высказал, что, дескать, много их, Соломонов, строчат, надрываются.

А я не согласный.

Потому писано очень похоже, без особого напрягу видно — одна рука, хотя и старается, подлец, на разные лады изображать.

Но мы-то народец тертый, по НЛП кой-чего слыхивали, так что напрасны Соломонкины старания.

Один он, единственный.

Как перст один.

Так-то оно так, да опять же — кто?

Конь в пальто!

Честное слово, хочется рвать и метать. Грубить, хамить и оскорблять уважаемую публику. Потому как в башке у нее давно все салом заросло и закорузлило, прости Господи! А кабы не так, то неужто не спросил бы себя и сотоварищей никто из ентой самой уважаемой публики: «Робяты, дорогие мои, господа, товарищи, а кто это нам раньше-то все про вурдалаков ужасных рассказывал, кто вампирские хроники в наших газетенках вел, все по склепам да могилкам лазал, свежую кровушку отыскивал? Ась? Не упомните?»

Как не упомнить!

Люди, ентими кровавыми ужасами антирисующиеся, ясно дело, помнят репортеришку одного, Сергуньку Гурского. Дотошный, падла, был. Много чего про чертовщину всякую накропал. Кропал, короче, кропал, да и… пропал. Вот ведь чего получается.

А куды пропал?

Можа, затащила его какая упыряка в свои дебри вурдалачьи, да и напилась всласть репортерской кровушки? Оно, конечно, возможно и такое, да только человек все же был заметный, шум бы поднялся, следствия всякие.

Так ведь нет ничего и не было.

Тишина.

Зато вот какое совпадение любопытное — пропал Сергей Гурский, значитца, как сгинул, и тут же — вот он, откуда ни возьмись, Соломон Гуру в наших краях объявился. И тоже — заметьте — с большим вампирским интересом.

Ну так что, догадливые мои?

Можа, есть кака-никака сермяжная правда в моем тутошнем лопотании?

Али нет?

Ну, нет — так простите неразумного. Однако все же побалакайте туточки малек об моих подозрениях. Вдруг еще чего умного упомните. Желаю, как говорится, всем.

PS. Господину Гурскому, лично.

По причине отсутствия возможности связаться с вами приватно вынужден — уж простите, голубчик, — обратиться публично.

Вразумите непутевого читателя — и поклонника! — вашего, что за нужда была в этом литературном, а вернее, виртуальном маскараде, что за интерес? Или, может, хитрый ход какой затеяли?

Пути творцов, как известно, неисповедимы.

Но если будет позволено мне, серой мыши — любительнице газетного чтива, слово молвить, скажу.

Читать Сергея Гурского было всегда интересно. Разумеется, не все ваши страшилки принимал я на веру, но все же доверие к вам, как к журналисту, испытывал. Тем более с проблемами вышеозначенными приходилось, увы, сталкиваться.

Человек в дешевом — хотя и с претензией! — маскарадном костюме доверия не вызывает по определению.

Что жаль.

Последний абзац Гурский писал, охваченный тем редким, счастливым состоянием творчества, когда собственные фантазии, отражаясь в собственном же сознании, обретают реальные черты.

Он почти видел перед собой человека, писавшего постскриптум, — немолодого, просвещенного, желчного, не слишком успешного, если не откровенного неудачника.

Такому могло быть и тридцать, и сорок — не суть.

Ибо такие уже не живут — доживают отпущенное время и не ждут перемен.

Некоторое время назад этот пришел к твердому убеждению, что жизнь не сложилась — работа скучна и бесперспективна, личная жизнь не подарит новых радостей, напротив — с годами станет источником все больших проблем, то же — касательно собственного здоровья.

Однако унылая жизнь продолжалась, ее свободное пространство надо было чем-то занимать; в минувшие годы — учебы, наивных исканий и надежд — сознание, память, душа привыкли постоянно трудиться.

Однажды Гурский заметил: хмурые неудачники часто увлекаются какой-то темой, как правило, далекой от реальности — вроде НЛО или библиотеки Ивана Грозного. Правда, в отличие от полубезумных, фанатичных энтузиастов тех же проблем эти ведут себя тихо, не мечутся по экспедициям, не пишут статей, не будоражат общественное мнение. В тихих и пыльных своих норках они всего лишь внимательно наблюдают за развитием ситуации, скрупулезно отслеживают и по крохам копят информацию. Они редко делятся с кем-то своими мыслями, и потому трудно сказать — радуются ли чужим победам на «их» поприще, переживают ли по поводу поражений? Или, напротив, желчно упиваются очередным свидетельством тщетности?

Последнее представляется более вероятным.

Этот был явно из их породы.

Дурашливая маска, обязательная вроде бы в виртуальной среде общения, его тяготила, и, дотянув до постскриптума, он не выдержал, сбросил ее, обращаясь к Гурскому уже без ужимок и гримас.

Но с обидой.

И Гурский его понимал, и даже готов был признать свою вину — в унылую заводь безрадостной жизни этого человека по его, Гурского, милости тяжелым камнем плюхнулось еще одно разочарование.

«Ответить, что ли? Как-нибудь эдак, иронично, без соплей, но с симпатией…» — разомлев душой, неожиданно подумал Гурский.

И очнулся.

«Чур, меня, чур! Тень, знай свое место! Что там еще говорится в таких случаях? Забыл. Наваждение, блин!»

И умилился.

«Это ведь отчего происходит? От таланта! Талантлив, сукин сын! Сам себя разжалобил до слез. Кто — скажите на милость?! — еще способен на такое? Чтобы по-настоящему, а не для истории под запись?»

Гурский несколько раз перечитал написанное, получая при этом огромное, почти физическое наслаждение.

К тому же по мере нарастания удовлетворения отступала, рассеивалась тревога.

И скоро ее не стало вовсе.

А поначалу — была.

Откровенно говоря, загадочное агентство ничем, кроме необременительных заказов и ощутимых гонораров, себя не проявило, и посему воспоминания о нем должны бы вызывать в душе репортера исключительно положительные эмоции.

Эдакий разлив меда и патоки.

На деле, однако, все происходило иначе.

Жилось Гурскому очень неуютно.

Неспокойно жилось.

Тревога, правда, обуревала его не всегда с одинаковой силой.

Иногда — накатывала на Гурского приступами неведомых ранее фобий и болезненных фантазий, мучительными размышлениями по поводу незримых заказчиков, их подлинных интересов и собственного будущего, когда невидимки сочтут, что достигли цели.

И кстати, что это была за цель?

В такие минуты Гурский был близок к безумию.

Чаще, впрочем, тревога слабо царапала душу когтистой лапкой, ради того только, чтобы о себе напомнить.

В тот миг, когда собравший волю в кулак Гурский решился на небывалую дерзость — явно нарушить один из пунктов соглашения с агентством, — она взметнулась, подобно растревоженной кобре, зашипела страшно и даже плюнула парализующим волю ядом.

Но было поздно — пальцы Гурского уже метались по клавиатуре компьютера, остановить поток его неожиданного творчества не под силу было никакой тревоге.

Даже — страху.

Теперь же, перечитывая свое творение и снова — в который уже раз! — отдавая должное собственному таланту и изобретательности, Гурский решил окончательно.

Никому.

Никогда.

Аналитикам из хитрого агентства. (Если таковые, кстати, имеются.)

Черту самому.

И чертовой матери не по зубам разгадать ту шараду, что с гениальной простотой и изяществом закатил он только что в виртуальное пространство.

Как шар в лузу.

И тревога отступила.

Встреча на старой плотине

Владелец маленького отеля, ресторана и крохотного бара на берегу старой заброшенной плотины в десяти милях от Лондона был, вне всякого сомнения, человеком творческим.

С хорошей фантазией.

К тому же он наверняка умел видеть то, чего, как правило, не замечает большинство людей.

Но именно оно создает неповторимый, а подчас даже неуловимый колорит, на который первой откликается душа и только потом — возможно — разум.

Словом, каждый из вас исподволь, но совершенно неожиданно и вдруг погружался в некое определенное состояние, которому вроде бы неоткуда было взяться.

Несколько позже, к тому же исключительно те, кто склонен размышлять над природой собственных чувств, открывали причину — мимолетный аромат, разбудивший старое воспоминание.

Или промелькнувшее в толпе чужое лицо, напомнившее вдруг — весьма отдаленно, но остро — целую жизнь, прожитую некогда.

Или неприметный пейзаж вдруг навевал беспричинную тоску, вызвав в памяти воспоминание о местах совсем других, далеких, да и не похожих вовсе на то, в котором оказались вы нынче.

Словом, человек, вздумавший однажды расположить небольшой отель в скромной старинной усадьбе и давший сему заведению имя «Complete angle»[37] — или те, что надоумили его поступить именно так, — не прогадал.

Тихим, уютным и совершенно английским оказалось это местечко.

Речь шла, разумеется, о старой доброй Англии, которую умудрились потерять даже рачительные британцы, озабоченные незыблемостью традиций.

Точно так же, как потеряли — увы! — навсегда старую добрую Францию их вечные легкомысленные соперники — французы.

И русским уже никогда не обрести старой доброй матушки России, сколь ни пить теперь водки с икрой, ни жечь чучел на масленицу и ни золотить маковки церквей.

Неумолимо время.

Однако ж и оно позволяет иногда людям разыграть небольшие спектакли из прошлого.

Случается — они бывают удачны.

Воды плотины были темны, отдавали густой зеленью и казались глубокими.

Шум воды — словно и он следовал традиции британской сдержанности — был негромким.

Медленно, будто бы нехотя стремился поток и, приблизившись к порогу, тяжело скатывался вниз, слабо пенясь и орошая пространство прохладной водяной пылью.

Посетители ресторана, выбравшие террасу над плотиной, зябко кутались в теплые свитера, но не уходили, зачарованные умиротворяющим движением воды.

Напротив, на другом берегу, высился небольшой древний собор с островерхим куполом и узкими окнами, украшенными неяркой мозаикой.

Небольшое деревенское кладбище, раскинувшееся у его стен, довершало картину.

И это было вполне уместно, ничуть не нарушало тихой идиллии.

Грусть была ей к лицу.

Не грусть даже — а простое, незатейливое напоминание о вечности.

— Боже, Энтони, какое волшебное место…

— К тому же весьма соответствующее…

— Оставьте, Стив. Разве здесь не прекрасно?

— Мне нравится. Но должен заметить — это отнюдь не открытие лорда Джулиана. Заведение, насколько я знаю, весьма популярно в Лондоне, на уикэнд здесь совсем не так тихо, как сегодня.

— На уик-энд сюда еще нужно попасть. Последнее время на старой плотине стало модно справлять свадьбы — счастливая родня оккупирует отель, не вылезает из ресторана и чувствует себя как дома. Однако в будни здесь довольно спокойно и, главное, малолюдно… Я же надеюсь поговорить всерьез и по душам еще до вылета. Воздушный коридор нам дают только в десять, времени предостаточно — я подумал, что здесь будет удобно.

— К тому же — красиво.

— И вкусно. Местная кухня на высоте, можете мне поверить.

— Тогда рекомендуй.

— С превеликим удовольствием.