Марина Юденич

Гость

Быть может, бывает погода и похуже. Случаются на свете сокрушительные ураганы, смерчи и цунами, но и с ними мог бы поспорить этот промозглый осенний вечер в Подмосковье.

Был конец октября, пятница. А начиная со среды небо затянуло ледяными, как в самые суровые дни зимы, тучами, мрачно-серыми, ровными, распластавшимися прямо на крышах домов, и полил мелкий холодный дождь. Временами он перемежался со снегом, тоже грязновато-серым и мелким, который таял, едва коснувшись земли, образуя под ногами холодную скользкую грязь. В это тоскливое царство мрака и холода временами врывались пронизывающие порывы ветра, и тогда дождь становился агрессивным, он не просто падал с неба, заливая притихший город, но и яростно хлестал по лицам редких прохожих и бросался на стекла домов и автомобилей, словно пытаясь ворваться внутрь, с тем чтобы уже окончательно и повсеместно установить свою мрачную власть.

Так продолжалось уже три дня, но, казалось, это длится вечность и впредь будет длиться всегда. Тоска и какой-то необъяснимый страх – состояния, которые настигали в такие дни едва ли не любого нормального человека, прочно поселились в городе. В такие дни начинаются самые мрачные депрессии, случаются самоубийства и психические расстройства. Это были очень плохие дни.

Поездка на дачу была не самой лучшей идеей для этой пятницы. Город хоть как-то боролся с мрачным нашествием непогоды – пронизывал пелену дождя яркими огнями реклам и витрин, заглушал монотонный стук воды и вой ветра шумом своих магистралей и рассекал мрак потоком искрящихся автомобильных фар, свет которых, преломляясь в водных каплях, казался гирляндой мерцающих звезд. Здесь же стихия властвовала безраздельно, потоки воды заливали тихие, в большинстве своем пустые дома, редкие светящиеся окна и фонари не могли совладать с наступившей тьмой. Глухо шумели, трепеща, деревья, и гулко завывал ветер, запутавшись в кронах столетних сосен. Знаменитый, уютный и роскошный одновременно подмосковный поселок Николина Гора погрузился в уныние.

Они приехали на дачу не сговариваясь. Просто была пятница и дел в городе, как-то так получилось, на ближайшие два дня не было – ни отложенных встреч, ни протокольных мероприятии, ни косметических салонов и тренажерных залов, ни даже заметных премьер или просто не посмотренных своевременно спектаклей.

Их было четверо, две пары, совершенно непохожих и одновременно очень одинаковых людей.

Настало время поговорить о них.

Хозяин дачи – известный дирижер, недавно возглавивший всемирно знаменитый московский театр, Герман Сазонов, в свои сорок был изумительно, почти демонически, как писали экзальтированные столичные журналистки, красив. Он действительно и как-то почти незаметно из всклокоченного очкастого вундеркинда, позже – худого долговязого молодого дарования с порывистыми движениями и упрямым вздергиванием подбородка превратился в высокого сухопарого мужчину с копной красивых, черных с проседью, волос, с властными манерами римского патриция и патрицианским же орлиным носом. Когда громоздкую оправу сменили контактные линзы, восхищенной аудитории открылись пронзительно синие глаза, которые не было теперь нужды подслеповато щурить, а стремительный взмах тонких рук с узкими ладонями и длинными аристократическими пальцами сводил поклонниц Сазонова с ума. Как и чудное превращение из гадкого утенка, его карьера складывалась не стремительно, но ровно и успешно. Он побеждал на конкурсах, дирижировал разными оркестрами, много ездил. Он был упрям, и деспотичен, и беспощаден, как, очевидно, все дирижеры мира, иначе бы все оркестры мира просто нещадно фальшивили, а то и вовсе не смогли играть. Но, воспитанный в хорошей интеллигентной семье, он никогда не унижал людей и никогда не обижал их понапрасну. У него была очень хорошая репутация. Настолько хорошая, что, когда после очередного громкого скандала с мерзкими разоблачениями, газетной перепалкой и криками об окончательном крушении российской культуры один из самых популярных музыкальных театров страны остался без художественного руководителя, позвали его. Потому что он оказался не только очень талантливым, но и неправдоподобно для нашего времени порядочным, каким анахронизмом ни звучит это слово, человеком. Именно порядочным. Конечно, сторонники других кандидатов, и свита отставленного мэтра, и просто интересующиеся темой, и те, кому это положено по должности, сразу же бросились искать на него компромат, и делали это весьма усердно, но не нашли ничего. Оказалось, что Герман Сазонов не загубил ни одного талантливого соперника, не обманул ни одной женщины, хотя знавал их немало, не оставил ни одного ребенка, честно декларировал все свои огромные, надо сказать, гонорары, не афишируя того, занимался благотворительностью. Эт цетера, эт цетера. Его назначили. Он удивительно быстро успокоил бушевавший театр и уже прогремел двумя новыми постановками, при этом не отменив ни один из зарубежных контрактов. Завершая портрет, надо сказать, что женился он довольно поздно, еще не будучи знаменитым, но став вполне известным, и, судя по всему, в браке был счастлив. Марии Корниловой было тридцать девять лет. Об этом знали многие, потому что она никогда этого не скрывала, напротив, при каждом уместном случае говорила об этом, прямо глядя в глаза собеседнику и едва заметно усмехаясь, – в этом был свой шик – никто не разглядел бы в ней сорокалетнюю женщину. Хрупкая брюнетка с ярко-синими, как у мужа, глазами, она порой казалась двадцатилетней, порой «тянула» на тридцать, но и только. Они были чем-то похожи с мужем, и незнакомые люди иногда принимали ее за его младшую сестру.

Это был ее третий брак. Когда рушился первый, который просуществовал чуть больше пяти лет, она сильно страдала и надолго впала в тяжелую депрессию. В ту пору психоанализ обретал в России второе дыхание, и, посещая входящих в моду психоаналитиков, она вдруг поняла, что понимает, а быть может, чувствует больше, чем они, ей стало интересно, депрессия незаметно, как-то сама собой, улетучилась. И совершенно неожиданно для всех, и даже для себя, она отказалась от довольно успешной журналистской и продюсерской карьеры на престижном телевизионном канале и поступила на факультет психологии МГУ. Через три года у нее был уже диплом с отличием, через пять – степень кандидата наук, а после года стажировки в Сорбонне – международный диплом, несколько изданных и довольно популярных трудов и репутация крупного специалиста по психоанализу. Между всеми этими важными вехами было у нее изрядное количество романов и еще один короткий брак, но мысль, которую она часто высказывала в своих лекциях, статьях и беседах, что любовь – всего лишь сильнейшая форма психологической зависимости, была взята ею на вооружение и в собственной жизни и помогала избегать серьезных душевных потрясений.

Роман с Сазоновым, банально начавшийся на каком-то приеме, она восприняла поначалу как приятное и, прямо скажем, престижное приключение. Но он продолжал искать с ней встреч, и, с удовольствием плывя по течению легкого, красивого (с уик-эндами в Ницце и полетами на его концерты в Вену) флирта, она почувствовала, что рядом с этим мужчиной ощущает себя удивительно легко и спокойно. Толпы его поклонниц, их звонки и послания только веселили ее, приятно пощекатывая самолюбие. Частое отсутствие и гостиничный стиль жизни освобождали от необходимости отказываться от укоренившегося и высокоценимого ею собственного образа жизни. К тому же он был отменным любовником. «Любая связь целесообразна тогда, когда она комфортна», – утверждала Мария Корнилова-психолог. И это был именно тот случай. Уже много позже, став его женой, она поняла и даже почувствовала при этом легкий укол профессиональному самолюбию, что все то же самое определило и его выбор, но он понял, а скорее почувствовал, это намного раньше ее, едва ли не с первого дня, а точнее ночи, их знакомства. Они были спокойны и абсолютно надежны относительно друг друга – и это было главным, все прочее становилось лишь приятным или не очень приятным к сему дополнением.

В большом, зеленого мрамора камине, украшенном старинным бронзовым литьем, бушевало пламя, бесшумно плавились свечи в тяжелых канделябрах, отблески пламени трепетали в огромном венецианском зеркале, мерцали, скрываясь в узорах обрамляющей его золоченой рамы, словно рассыпавшиеся по комнате брызги огня, радужно сияли в гранях тяжелых хрустальных фужеров, подсвечивая янтарную жидкость. В любое другое время даже мимолетный взгляд на эту пронизанную отблесками живого огня картину, сдобренный к тому же глотком хорошего старого бренди, породил бы устойчивое ощущение тепла, уюта и покоя. В любое другое время, но только не в этот октябрьский вечер.

Да, конечно, – словно говорил кто-то невидимый, кто, собственно, и заварил всю эту промозглую кашу, – я не могу проникнуть к вам сквозь плотно закрытые двери и зашторенные тяжелыми гардинами окна, мне не под силу погасить пламя ледяными порывами ветра и потоками дождя, это так. Но ведь и вы не чувствуете сейчас тепла и покоя, вы слышите, как безраздельно властвует моя стихия в мире, окружающем вас, а если вам придет в голову идея включить музыку погромче и заглушить стук дождя и завывание ветра – что ж, тогда вы будете помнить о том, что я повелеваю всем снаружи, вы ни на минуту не сможете забыть об этом, и вы не почувствуете себя в безопасности. Я здесь! Драгоценный напиток разлит в ваших бокалах, но и он не принесет облегчения сегодня, а только разбудит страшные фантазии и призовет тоску. Вы красивые сильные люди, вооруженные немалыми знаниями, талантами и искусствами, но и в общении друг с другом вы не найдете сегодня радости отдохновения. Ибо все подчинено сегодня моей воле.

Разговор действительно не ладился. Обсуждение занятных и интересных всем присутствующим тем едва разгоралось, стремясь перейти в легкую приятную беседу, как вдруг прерывалось едва ли не на полуслове – все напряженно прислушивались вдруг, словно ожидая чего-то, молчали, потом, словно оправдываясь, говорили какие-то одинаковые фразы про ненастье, повторяя их почти слово в слово уже многократно.

Расходиться, впрочем, тоже не собирались, гостям невыносима была, кажется, сама мысль ступить сейчас за порог. Хозяев не радовала перспектива остаться в одиночестве в огромном пустом доме. Спать же не хотелось никому.

Массивные бронзовые часы на камине, как нельзя более соответственно моменту и настроению, пробили полночь хрипловатым, чуть надтреснутым боем, и неровный полумрак словно сгустился даже, растворив в своем зыбком пространстве откуда ни возьмись просочившуюся темень, – может, просто прогорели дрова в камине или поугасло пламя свечей. Как бы там ни было, все почувствовали то ли легкую тревогу, то ли просто неудобство оттого, что приходилось напрягать зрение, и, не сговариваясь между собой, хозяйка дома направилась к выключателю, а гость подошел к камину подбросить дров в огонь. Огромная хрустальная люстра и точные копии ее поменьше – два бра на стенах – вспыхнули одновременно, заливая гостиную ярким праздничным светом, но показалось, что ослепительное сияние хрусталя было вроде бы ледяным, в комнате сразу стало прохладнее, а свежие поленья в камине неожиданно громко и злобно зашипели. Впрочем, возможно, все дело было просто в порыве ветра, который усиливался с каждым часом, а дрова в новой вязанке – обычное дело – оказались сыроваты.

Расскажем теперь о гостях этого дома.

Игорю Лозовскому было сорок два года.

За это время он прожил как бы две жизни, очень разные, словно это были жизни совершенно разных людей. В первой своей жизни он был младшим научным сотрудником одного из бесчисленных московских НИИ. Более того, он был типичным и даже типичнейшим представителем этого многочисленного клана советской технической интеллигенции со всеми свойственными ему плюсами и минусами. К первым, безусловно, относились аналитический пытливый ум, хорошее, довольно широкое, не исчерпывающееся лишь профессиональной сферой образование, наличие некоторых творческих способностей – Игорь неплохо играл на гитаре и пел, сочинял даже песенки и был неизменным участником КСП, сочинял смешные эпиграммы на друзей и начальство. Он был добр, весел, ироничен, щедр и гостеприимен.

Что же до минусов, то они также были типичны – он был хронически беден и, как тогда казалось, абсолютно не способен каким-либо образом зарабатывать деньги, задирист и упрямо-непримирим, ирония порой превращалась в желчный сарказм, который сильно раздражал окружающих, порой с ним случались затяжные приступы меланхолии, в течение которых он, бывало, запивал и тогда становился довольно агрессивным. Впрочем, случалось это не часто. В первой своей жизни он был женат на женщине умненькой, но удивительно некрасивой, старательной зубрилке-отличнице, не отягощенной, впрочем, широким интеллектом. Они познакомились на втором курсе, поженились на третьем, на пятом родили слабенькую болезненную дочь и дружно прозябали в нищете и вечной надежде на новую светлую жизнь, которая начнется с покупки магнитофона, отдельной квартиры, кухонного гарнитура, подержанного «Москвича» и далее, далее… до бесконечности. Они часто скандалили, поскольку его жене, правильной провинциальной девочке в прошлом, стремительно стареющей и не умеющей этому противостоять, к тому же измученной вечным безденежьем, были непонятны и возмутительны его интеллигентские порывы – будь то покупка «Метаморфоз» Овидия за сумму, равную одной четверти его зарплаты, либо долгие, до рассвета, посиделки на крохотной кухоньке при свечах под дешевое сухое вино литрами, преферанс, диссидентские разглагольствования и гитарное бренчание. Дочь к тому же часто болела и росла до обидного некрасивым и злобным ребенком.

Он сам покончил со своей первой жизнью, правда не вдруг, не одним рывком.

В еще очень советском восемьдесят восьмом году он решился вместе с приятелем зарегистрировать индивидуальное частное предприятие, которое занялось написанием и продажей компьютерных программ. Нет, они не ощутили на себе дыхание катившегося компьютерного бума, просто это было единственное, что они умели делать профессионально. Предприятие это держалось втайне ото всех, и прежде всего от его жены, которая много лет мучительно пробивалась в ряды КПСС, только в том году получила вожделенный партбилет и вместе с ним надежду приобщиться к кормушке, а посему в объявленной уже практически официально капитализации ощущала скрытую угрозу и уверенно объявляла ее тонким ходом мудрейшей партии, направленным на выявление затаившихся жуликов и спекулянтов.

Им везло, как, впрочем, и всем, кто начинал в ту пору, – деньги действительно валялись под ногами и нужно было только нагнуться, чтобы их поднять. К программам добавилась и торговля «железом» – самими компьютерами, потом их полулегальная сборка в каком-то арендованном подвале, потом вполне легальное производство, которое стремительно разрасталось. Когда объяснять все прибывающие заработки нежданными премиями, удачными халтурами и родительскими подачками стало уже невозможно и к тому же возникла необходимость заняться бизнесом не в свободное от основной работы время, он решился рассказать все жене, подсластив признание королевскими по ее представлениям подарками – французскими духами и еще какой-то шикарной парфюмерией. Но это не помогло. Скандал был жутким – она бросилась драться, расцарапала ему лицо, она кричала, что он погубил ее карьеру и жизнь, что теперь ее наверняка исключат из партии, его же рано или поздно посадят или убьют, дочь будет расти в стыде и позоре. Она выбросила в окно изящный флакончик и яркие коробочки и, закрывшись в ванной, долго рыдала, изредка выкрикивая проклятия в его адрес. Под этот аккомпанемент он вступил в новую жизнь.

В этой новой жизни все складывалось у него, не так как в прежней, легко и удачно – он стремительно богател, о нем много и восторженно писала пресса, как о человеке, который занялся производством компьютерной техники в ту пору, когда другие лишь снимали сливки с ее перепродажи. В ту счастливую пору все, и почти бесплатно, работали на него – правительственные чиновники, высоколобые творцы новых технологий, журналисты, «красные бароны» – директора предприятий ВПК, западные партнеры, банкиры и адвокаты. Однако он понимал: эта благодать кончится скорее рано, чем поздно, и неустанно возводил параллельные структуры и структурочки, плодил «дочек» и «внучатых племянниц» в России и далеко за ее пределами, он не скупясь покупал депутатов и лоббировал назначение своих людей в самые разные сферы управления, у него хватало ума подкармливать отставных чиновников и вышедших в тираж политиков еще тогда, когда практика неожиданных возвращений и стремительных смен команд еще не стала привычным делом, он строил империю, и, когда счастливые времена романтического бизнеса, как и романтической политики, закончились, она выстояла, хотя и понесла существенные потери. Он был в числе первой сотни первопроходцев капитализма в России и, что было гораздо более важно, оказался в числе той от силы десятки из них, которой удалось выжить, зачастую в прямом смысле этого слова.

В своей второй жизни он стал совсем другим человеком – далеко не таким образованным и тонким, энциклопедические знания как-то растворились в потоке коммерческой и политической информации, которую ему приходилось переваривать ежедневно, довольно замкнутым и неулыбчивым, не склонным к шуткам, но и склонность к депрессиям и меланхолии также покинула его вместе с любовью к сухому белому вину и бардовским песням. Он абсолютно органично вписался в свою новую жизнь, как говорят еще, вошел в нее как нож в масло.

Его первая жена этого так и не сумела сделать. Их уже официально причисляли к самым богатым людям России, в ее распоряжении был роскошный «БМВ» с водителем и охранником – но на нем она колесила по оптовым рынкам Москвы, разыскивая продукты подешевле. Она так и не полюбила дорогие вещи и украшения и не научилась их носить. Она упорно игнорировала косметические салоны, услуги стилистов и парикмахеров, продолжая неотвратимо стариться. Она прятала от прислуги и сама стирала свое белье. Она предлагала гостям «чего-нибудь попить» и после утвердительного ответа приносила поднос, уставленный картонными пакетами сока «Вимбильдан» и жестянками «Кока-колы». Она была последним, что напоминало ему о прошлой жизни. Дочь уже несколько лет училась в Англии, и он молил Бога, чтобы там из нее быстрее и без остатка выветрилось все, что было заложено и усвоено в детстве, как запах нафталина выдувают из пальто, освобожденного из летнего плена, пронизывающие осенние ветры.

Встреча с двадцативосьмилетней Зоей, еще довольно популярной, но достаточно умной, чтобы решиться завершить карьеру, фотомоделью, оказалась для него скорее просто вовремя подвернувшейся под руку, нежели судьбоносной. Он не без угрызений совести и некоторого самоедства сделал то, к чему был, в сущности, готов уже очень много лет, – оставил жену. Дверь в прошлую жизнь захлопнулась наглухо.

Впрочем, судьбоносной эта встреча все-таки была.

Зоя Янишевская родилась в маленьком городке на юге России. На счастье свое, родилась девочкой очень красивой и, на беду, как думали ее мама и бабушка, очень умной. Папы у Зои не было, мама была медсестрой в одном из многочисленных в том краю санаториев, и Зоиным отцом, надо полагать, стал один из отдыхающих. Это был, безусловно, позор, который остро переживали и мама, и бабушка, и многочисленная родня, состоящая в основном из вдовствующих тетушек и засидевшихся в девичестве кузин. Зою поэтому с младенчества воспитывали так, чтобы она ни в коем случае не повторила материнского греха и, более того, постаралась его искупить. Единственно возможным в этих условиях для нее будущим было раннее замужество, степень успешности определялась лишь количеством комнат в квартире избранника и наличием той или иной модели «Жигулей», а затем – долгая-долгая и скучная-скучная жизнь, вехами в которой стали бы рождения детей и смерть родственников. Такого будущего Зоя не хотела категорически. Была середина восьмидесятых – товарно-денежные отношения уже господствовали безраздельно, и умная Зоя хорошо понимала, что единственный ее товар – это красота, товар, впрочем, скоропортящийся и требующий особых условий хранения и роскошной упаковки. Все это следовало незамедлительно достать. Зоя уехала, почти сбежала в Москву. Там ей, можно сказать, повезло. Так все и говорили и писали в многочисленных, посвященных ей материалах, сама же она говорить на эту тему не любила и вспоминать, как завоевывала она Москву, даже наедине с собой избегала, а когда воспоминания невольно и очень уж сильно захлестывали, глотала антидепрессанты или напивалась в стельку в компании многочисленных друзей. Но, как бы там ни было, в свои двадцать пять она была одной из самых успешных и опытных, а потому дорогих российских фотомоделей. Она купила себе двухкомнатную квартиру в престижном московском районе и потратила очень много денег на ее обустройство, жилище было роскошным даже по московским меркам, ее гардероб и коллекция украшений вызывали зависть даже у эстрадных примадонн и новых русских дам, на банковском счету скопилось несколько сотен тысяч долларов.

Это было абсолютной реальностью, но такой же реальностью было и то, что последние полгода Зоя жила в состоянии постоянной тревоги и мрачной тяжелой тоски: момент завершения карьеры приближался неумолимо и стремительно. Она как никто понимала, что роскошной ее квартира будет оставаться без постоянных вложений максимум лет пять, гардероб требует полного ежесезонного обновления, а с появлением новых коллекций дорогущие вещи из предыдущих стоят не дороже поношенных джинсов, что же до банковских сбережений – при ее образе жизни их хватит на год, максимум полтора. Картинки завтрашнего дня преследовали ее ночами, лишая сна, бессонные ночи и стресс разъедали внешность, отшлифованную изнурительной работой и баснословно дорогими процедурами. Выход, конечно, был – отказаться от привычного образа жизни, вернее сказать, отказаться от собственно жизни – и тогда оставшихся денег хватит лет на пять или, может, даже больше, если существовать уж совсем скромно, если же вернуться домой к дряхлым родственникам, то может хватить и им и ей на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, слово жизнь в этом контексте она никогда не смогла бы употребить.

«Зачем? – спрашивала она себя бессонными ночами, глядя напряженными невидящими глазами в темный квадрат окна и почти физически ощущая, как разъедают кожу, расползаясь по лицу невидимые до поры морщины, – зачем было покупать за тридцать тысяч долларов костюм „от кутюр“ у Шанель и платить двенадцать тысяч за сумочку от „Картье“ с застежками восемнадцатикаратного золота…»

«Зачем? – возражала она себе. – А вспомни, что ты почувствовала, когда в костюме только что с парижского подиума ты появилась на московской тусовке, вспомни, как все они притихли и смотрели на тебя, вспомни, как заискивали перед тобой те, кто еще несколько лет назад не видел тебя в упор и, не замечая даже того, оскорблял больно и памятно».

«Подожди немного, – продолжала она изнурительный спор, – совсем немного, и времена эти вернутся, только уже навсегда. И стоило тратить так много, чтобы привыкнуть к свежим бретонским устрицам в парижском „Каскаде“, чтобы забывать о них, давясь плавленым сырком…»

Ей шел двадцать шестой год. Она так и не удосужилась получить хоть какое-то образование, хотя дважды начинала учиться в очень престижных институтах, она так и не смогла заставить себя притвориться глупее, чем она была на самом деле, и выгодно выйти замуж, она не справилась со своей гордыней, на долгое время скрученной в бараний рог, но просочившейся на волю и ставшей там самостоятельной силой, и не заставила себя жить за счет многочисленных своих мужчин, ей нравилось дразнить обладателей платиновых кредиток, расплачиваясь за себя самостоятельно, она не поклонилась вовремя сильным мира сего и не просочилась в какой-либо доходный бизнес, она любила и помнила почти наизусть Булгакова, а он учил: «Никогда ничего не просите, никогда и ничего, особенно у тех, кто сильнее вас…» Ей шел двадцать шестой год – и все чаще она склонялась к мысли, что это последний год ее жизни.

Если бы кто-нибудь спросил ее, на что же она рассчитывала, так мотовски разменивая свою удачу, так неразумно транжиря время и деньги, она бы не смогла ответить, и в этом не было лукавства. Потому что то, на что она рассчитывала в действительности, было глубоко запрятано в ее подсознании еще в далеком безрадостном детстве, когда она запоем читала все подряд, в том числе и всякую романтическую муть. Спасти ее должен был конечно же прекрасный принц, который непременно появится в самую трагическую минуту и непременно под алыми парусами.

Самое смешное в этой истории было то, что так все и произошло. Прекрасным принцем стал Игорь Лозовский, сорокадвухлетний миллионер, имеющий репутацию человека-компьютера, просчитывающего с точки зрения собственной выгоды все и вся.

В этом смысле их встреча была безусловно судьбоносной.

Большая стрелка каминных часов вплотную приблизилась к римской цифре один. За окнами теперь творилось нечто невообразимое, ветер уже не шумел глухо в кронах деревьев – он громко и тоскливо выл, и голос его несравним был с голосами зверей, звук был ни на что не похожий, странный и оттого даже страшный, в окна барабанили и взбесившийся дождь, и ветви кустов и деревьев, и еще не пойми кто или что, но стекла отзывались на этот стук жалобным дребезжанием. За всей этой какофонией они вначале и не расслышали глухой нарастающий гул, напоминающий отдаленно ворчание огромного зверя, ожившего где-то в недрах вселенной или в ее небесных высотах, однако гул нарастал и нарастал, заполняя собой все пространство.

– Что это? – почти испуганно спросила Зоя, поднимая глаза к потолку. Ответить ей никто не успел – громыхнуло так, что звякнули жалобно хрустальные подвески на люстре и бра-близнецах, и даже стрелки на каминных часах дрогнули, рванулись едва заметно вперед, словно пытаясь обогнать время.

Заговорили все одновременно:

– Гроза? Бывают разве грозы осенью?

– Снег же сегодня уже выпал.

– Мистика какая-то.

– И правда, Господи помилуй. Мы ведь так и не собрались освятить дом.

– Ну-у-у. Как не стыдно, кто-то недавно парапсихологов обличал…

– Я обличала шарлатанов.

– А кстати, Маша, парапсихология – это что?

– Это все то, что ученые психологи еще не изучили как следует, – за жену ответил Сазонов, ласково и снисходительно одновременно.

– А вы спросите его, Зоюшка, что такое «джаз», к примеру, а я отвечу: это то, чего не умеют делать академические музыканты.

– Неправда ваша, матушка. – Сазонов легко поднялся с кресла с бокалом в руках, пересек гостиную и присел к кабинетному бекеровскому роялю. – Джаз, кстати, не «делают», а «лабают». Извольте.

Пальцы его полетели по клавишам, и оттуда вспорхнула легкая, но затейливая одновременно мелодия. Ярче вспыхнули дрова в камине, веселей заискрился хрусталь, и бесстрастный обычно Лозовский, наполняя бокалы дам, исполнил вдруг, обходя стол, некоторое подобие танцевального па и даже прищелкнул пальцами в такт. Показалось вдруг – именно этой музыкальной поддержки им и не хватало сегодняшним странным весьма и мрачным даже вечером, словно горстка нот перетянула в их пользу чашу каких-то невидимых весов.

Но следующий ход, выходило, был за тем, кто, невидимый и неведомый, несколько дней кряду злобствовал и бесновался в небесах и на земле, завладев ими, казалось, безраздельно, и он не остался в долгу.

Это была странная симфония звуков: раскаты грома, барабанный стук дождя, завывание ветра, шум деревьев – снаружи, а в доме разошедшийся маэстро совсем не академически колотил по клавишам, отец-основатель российского бизнеса отбивал такт мелодии ножом и вилкой по серебряному ведерку со льдом, дамы довольно складно, на два голоса подпевали им и уже собирались пуститься в пляс. Еще один посторонний звук вначале не услышал никто, но он усиливался, он был совсем рядом с ними – кто-то громко и настойчиво стучал в окно гостиной. И это был не дождь, не ветер и не мокрые листья деревьев.

Наблюдай кто эту сцену со стороны, могло показаться – вдруг выключили звук и поставили изображение на «стоп», – они замолчали все одновременно и на несколько секунд застыли на месте. В наступившей тишине стук повторился снова, еще громче и настойчивей.

– Черт побери. – Голос Марии прозвучал громко и резко. Она ближе всех была к высокому окну, задернутому плотной шторой, хватило одного стремительного шага – тяжелая ткань рывком отлетела в сторону. Потом все происходило одновременно – Маша коротко вскрикнула и отпрянула от окна, взвизгнула и закрыла лицо руками Зоя, мужчины же, напротив, рванулись в сторону окна. Игорь при этом ловко подхватил каминные щипцы и перехватил их обеими руками как бейсбольную биту. За окном между тем не происходило ничего ужасного – почти вплотную прижавшись к стеклу, снаружи стоял вполне обычного вида молодой мужчина и, как козырьком, заслоняя лицо одной рукой, другой настойчиво стучал в окно…

– Очень забавно, правда, как в каком-нибудь плохом триллере. Дождь со снегом, мерзость какая-то с неба валится, машина сидит глухо на пузе, вокруг темень. Где дорога? Где дома? Где заборы, где деревья? Ощущение такое, что не ближайшее Подмосковье, а какие-то дикие степи Забайкалья. Шлепаю по колено в грязи, куда – не знаю, мобильный не цепляет…

– Здесь плохой прием, низина, – согласно кивнул маэстро.

– Ну да, плетусь неведомо куда, но плетусь. И вдруг – огонек во тьме. Ломанулся, как сохатый сквозь кусты, налетел на вашу ограду. Слава Богу, думаю, люди попались европейские, не огородили свой замок трехметровым кирпичным забором, дом виден, огни светятся. Орал, орал – тишина. Полез через забор. Заборчик у вас, надо сказать, изящный, но труднопреодолимый…

– Однако преодолели, – сухо заметила Маша. Ей гость не глянулся с первого взгляда через стекло. Она слушала его легкий и очень изящный, надо сказать, рассказ вполуха. Эта неприязнь разбудила в ней профессиональное любопытство, и она стала искать ее истоки – тембр голоса, что-то во внешности, одежде, похож на кого-то… Истоки не находились, и от этого она раздражалась еще больше.

– Ценой собственных брюк преодолел, – он на секунду задержал на ней взгляд, – прошу прощения за пикантную подробность.