Компания выглядела унылой, в траурных одеждах, с вытянутыми лицами, а зал - едва освещенный и пыльный, стены его поверху заросли грязью и паутиной.
      Некоторые из обедающих и на живых-то были не похожи, и все без исключения отличались нездоровой бледностью, словно прожили всю жизнь в этом сумраке, никогда не выходя на солнечный свет. Однако среди них были две хорошенькие девушки, бледная гибкая блондинка и роскошная темноволосая красотка. Они немедленно возбудили революционный интерес Клозовски. Оказавшиеся, подобно Олимпии и Джульетте, в западне традиций и обычаев своего класса, они могли бы с восторгом ступить на путь истины.
      - Мы заблудились, - объяснил он. - И вышли на ваш огонек.
      Никто ничего не ответил. Все уставились на вновь прибывших голодными взглядами.
      - Там, снаружи, буря, - непонятно зачем добавила Антония. - Дорогу размыло.
      - Они не могут остаться, - слабо прокаркала тощая пожилая женщина. - Чужаки не могут оставаться здесь.
      Клрзовски это не понравилось.
      - Нам некуда больше деться. Не осталось ни одной сносной дороги.
      - Это будет против его воли, - сказала женщина, глядя на прячущийся в тени потолок. - Старый Мельмот не потерпит посторонних.
      Они все думали об этом, глядя друг на друга. Во главе стола сидел древний старик в ореоле вьющихся, будто пух хлопчатника, белых волос. Клозовски решил, что он тут главный, хотя не похоже было, что это тот самый Старый Мельмот. Подле него стоял высокий слуга с лицом в шрамах, типичный представитель тех, кто предает свой собственный класс и помогает аристократии держать своих же братьев и сестер в цепях.
      Опасная скотина, судя по его росту, ширине плеч и по размеру поросших волосами рук. И все же лицо его свидетельствует, что, по крайней мере, один раз в жизни он свою схватку проиграл.
      - Умолкни, Фламинея,- бросил старик женщине.- У нас нет выбора…
      Некоторые мужчины в компании обнажили мечи, словно ожидали нападения разбойников или чудовищ.
      Клозовски заметил выраженное фамильное сходство. Длинные носы, ввалившиеся глаза, отчетливо выступающие скулы. Он вспомнил о призрачном лице среди голубого света и подумал, что, возможно, для них было бы лучше попытать счастья в бурю.
      - Послушайте, - заговорил д'Амато, который, казалось, по мере высыхания увеличивался в размерах.- Вы должны приютить нас. Я важный человек в Мираглиано. Исидро д'Амато. Спросите любого, вам подтвердят. Вы будете вознаграждены.
      Старик презрительно взглянул на д'Амато.
      - Сомневаюсь, чтобы вы могли вознаградить нас, сударь.
      - Ха, - бросил д'Амато.- Я человек не без средств.
      - Я Шедони Удольфо,- сказал старик,- сын Мельмота Удольфо. Это богатое поместье, отягощенное таким состоянием, которое вы не в силах даже вообразить. У вас не может быть ничего, что мы могли бы пожелать.
      Д'Амато отступил назад, к очагу размером с конюшню, в котором горели деревья целиком, и огляделся. На фоне очага он казался меньше и продолжал цепляться за свой саквояж, будто в нем было заключено его собственное бьющееся сердце. На него, с его типично буржуазным лицемерием, произвела сильное впечатление болтовня о «невообразимых богатствах».
      Клозовски вспомнил, где он слышал про д'Амато. Мираглиано, морской порт, построенный на множестве островов в соленом болоте, был богатым торговым городом, но страдал от нехватки питьевой воды. На караванах, доставлявших пресную воду, и на сооружении каналов сколачивались целые состояния, и д'Амато был главным торговцем водой в городе, создавая собственную империю, выдавливая из бизнеса конкурентов. С год назад или около того он установил почти полный контроль над городскими запасами пресной воды и мог теперь утроить цены. Отцы города протестовали, но вынуждены были сдаться и платить ему.
      Он в самом деле был влиятельным человеком. Но потом пришла желтая лихорадка, и прорицатели обвинили во всем зараженную воду. Это объясняло, почему д'Амато покинул свой дом…
      Шедони подал знак громадине со шрамами.
      - Жокке, - сказал он, - принеси еще кресла и горячего вина с пряностями. Наши гости рискуют замерзнуть до смерти.
      Клозовски подошел как можно ближе к огню и почувствовал, как подсыхает на нем одежда.
      Антония скинула насквозь промокшую шаль и приподняла тонкие юбки, чтобы обсушить ноги. Клозовски заметил, что, по меньшей мере, один из клана Удольфо весьма интересуется этим спектаклем, дряблый старикан в маленькой шапочке жреца и с похотливым блеском в глазах.
      Антония весело рассмеялась и сделала несколько танцевальных па.
      - Я порой бываю танцовщицей, - сказала она - Правда, не очень хорошей.
      Ноги у нее были красивые, с крепкими мускулами.
      - Доводилось бывать и актрисой. Которую убивают в конце первого действия…
      Она высунула язык и свесила голову набок, словно у нее сломана шея. Ее блузка прилипла к коже, не оставив у Клозовски никаких сомнений относительно ее профессионализма.
      Д'Амато засуетился вокруг Антонии, заставляя ее опустить влажные юбки и прикрыть ноги.
      - Прошу прощения, - заявила она. - Куплено и оплачено, это про меня. Повелитель Воды имеет эксклюзивные права на все спектакли.
      Она сказала это очень весело, но д'Амато явно был смущен дерзостью своей игрушки.
      - Распутство - это путь к Хаосу и адовым мукам, - провозгласила ссохшаяся старая брюзга. - Этот дом всегда был наводнен проститутками и падшими женщинами с размалеванными щеками и ужасным смехом. Но теперь все они мертвы, а я, благочестивая и смешная Фламинея, я все еще тут. Они имели обыкновение смеяться надо мной, когда я была еще девчонкой, и спрашивать, уж не сберегаю ли я свое тело для червей. Но я жива, а они все уже сгнили.
      Клозовски сразу определил для себя Фламинею как унылую маньячку. Она, казалось, получала изрядное наслаждение, рассуждая о смерти других, так что она-таки не лишала себя уж вовсе всех земных удовольствий.
      Громила отыскал ему местечко за столом, рядом с усатым щеголем, который не мог нормально держать голову.
      - Я Пинтальди, - представился молодой человек.
      - Александр, - сообщил в ответ Клозовски. Пинтальди потянулся за свечой и поднес ее поближе. Клозовски ощутил на лице тепло пламени.
      - Обворожительная это штука - огонь, - сказал Пинтальди. - Я изучал его. Знаете, они все неправы. Он не горячий, он холодный. И языки пламени действуют безупречно, как острые ножи. Они уничтожают зло и оставляют добро. Языки пламени - это пальцы богов.
      - Очень интересно, - отозвался Клозовски, отхлебнув вина, налитого ему Жокке.
      Вино обожгло ему горло и согрело изнутри. Фламинея сверкнула на него глазами, словно он в ее присутствии стал грязно приставать к ребенку.
      - Вы служитель Морра, - сказало волосатое существо, сидящее рядом со старым Шедони. - Что вы делаете здесь в бурю?
      Клозовски на миг был сбит с толку, потом вспомнил про взятое взаймы облачение.
      - Ну, смерть есть везде, - ответил он, выставляя напоказ свой тоже позаимствованный амулет.
      - Смерть везде,- подхватил волосатый. - Особенно здесь. Конечно, ведь именно в этом зале так часто возникают лишенные туловища призрачные руки Дворецкого-Душителя и сжимают глотки излишне доверчивых гостей.
      Д'Амато закашлялся и выплюнул вино.
      - Лишь тем, кто повинен в каком-нибудь тяжком преступлении, следует опасаться Дворецкого-Душителя, - сообщил любитель фольклора. - Он навещает только преступников.
      - Приношу свои извинения,- сказал Шедони.- Мы старинный род, и наша кровь становится все жиже. Изоляция сделала нас эксцентричными. Вы, должно быть, считаете нас странными?
      Все посмотрели на Клозовски, казалось, их запавшие глаза светятся голубым в полумраке.
      - О нет, - ответил он, - вы так радушны. Отличаясь этим в лучшую сторону от того последнего из знатных домов, в котором мне случилось гостить.
      Это во многом было правдой, хотя Клозовски и подозревал, что Жокке мог бы поделиться кое-какими умениями даже с самим Танкреди. Во всех этих аристократических гнездах имеется собственный карманный убийца.
      - Вы должны остаться на ночь, - сказал Шедони. - Дом большой, и комнаты для вас найдутся.
      Клозовски прикидывал, как долго он сможет поддерживать этот обман. Со времени Великих Туманных Бунтов его имя стало символом восстания. Если семейке Удольфо станет известно, что он принц Клозовски, поэт-революционер, его, наверно, просто вышвырнут в окно. А дальние окна зала как раз выходят на узкое глубокое ущелье. Лететь придется футов семьсот-восемьсот прямиком на острые скалы.
      Пинтальди теперь ухватил канделябр и поднес ладонь к самому огню.
      - Смотрите, - сказал он. - Просто обжигает холодом.
      Кожа его почернела, отвратительно запахло горелым мясом.
      - Блудницы будут гнить, - повторила Фламинея. Клозовски взглянул через стол на красивую юную девушку. Она сидела тихо и ничего не говорила, скромно опустив глаза. Она не походила на Удольфо, и все же явно была частицей этой нелепой коллекции. Губы ее не были накрашены, и все же ярко-алые, а под ними белые острые зубы. Она подняла глаза и встретилась с ним взглядом. На вид ей было около шестнадцати, но ясные глаза казались древними.
      - А без них какое же веселье на этом свете? - спросила Антония.
      Фламинея погрозила танцовщице костлявым кулаком и выплюнула на тарелку кусок хряща. На подбородке женщины пробивалась борода, волосы ее были жидкими и седыми. Антония, обсохнув, так и светилась здоровьем, будто наливное яблочко, и являла собой разительный контраст с этой чахлой компанией.
      - Я буду играть на клавесине, - сообщила смуглая девушка, сидящая рядом с жирным жрецом.
      Шедони кивнул, и девушка поднялась и грациозно прошла через зал к инструменту. На ней было что-то длинное и облегающее, вроде савана, только черное. Клозовски вновь ощутил тепло, но почему-то холод все равно не отпускал его.
 

      Пока Кристабель играла, Женевьева разглядывала чужаков. Что-то в них тревожило ее. Она видела, как Амброзио сжал губы, когда Антония показывала свои ноги. Чувствовала странную враждебность между служителем Морра и торговцем из Мираглиано. Эти люди не выбирали друг друга в попутчики. И обоим было что скрывать.
      Она представила себе путешествие, экипажи, пересекающие весь Старый Свет, от Эсталии до Бретонии, от Империи до Кислева. Там великие города - Парравон, Альтдорф, Мариенбург, Эренград, Жубар, там неведомые дальние страны - Катай, Лустрия, Ниппон, Темные Земли. Она уже верила, что всю жизнь провела в Удольфо, никогда не покидая его стен, такая же его пленница, как больная Матильда или сын-мутант Равальоли и Фламинеи, который, по слухам, был заточен в подвале и ел исключительно человеческое мясо.
      Все, что она могла вспомнить, - это Удольфо, да и то не слишком подробно. В ее памяти зияли крупные прорехи. И все же порой к ней приходили образы вещей, которых она никогда не знала.
      Кристабель играла странно, позволяя наркотическим мечтам сочиться наружу, пока она украшала завитушками мелодию знакомой пьесы. Узел ее черных волос распустился, когда она встряхивала головой в такт своей варварской музыке.
      Эта музыка растревожила Женевьеву еще больше. В душе она была хищницей, разрывающей горло своим жертвам, вонзающей зубы в их плоть, захлебывающейся их восхитительной кровью, капающей по ее подбородку, стекающей на грудь.
      Ее ногти заострились, зубы шевельнулись во рту, меняя форму…
      В памяти ее толпились и другие видения. Лица, имена, места, события. Она чувствовала то, чего не могла знать. Она помнила толпу, атакованную невидимой силой, и поцелуй смуглого красивого мужчины, изменившего ее жизнь. Помнила царственную женщину, чье лицо и руки покраснели от крови, в платье давней эпохи. Помнила железные наручники и цепь, которыми она была прикована к мужчине с грубым лицом, и ночь на постоялом дворе. Помнила, как дважды ездила в замок, чтобы встретиться лицом к лицу с Великим Чародеем. Помнила театр и замечательного актера, и свое бегство от него, из его города. Помнила существо с туловищем осьминога и человеческими глазами. Все это было больше чем сны, и все же Женевьева знала, что они никак не связаны с той жизнью, которой она жила, тихой, уединенной, забытой жизнью в этом замке.
      Плечи Кристабель вздымались, пот скатывался с ее лица.
      Фламинея время от времени что-то бормотала. Музыка представлялась ей чем-то страшно греховным, и она отвергала талант дочери. Время от времени Кристабель убивала свою мать, выдавливая из нее жизнь шелковым шарфом или разбивая голову камнем, вытащенным из стены дома.
      Порой, когда Фламинея впадала в праведный гнев, бывало наоборот, и она объявляла свою дочь ведьмой и спокойно наблюдала, как деревенские жители волокут ее на костер, а Пинтальди любовно раздувает пламя.
      Жрец Морра смотрел на нее. Он был чужаком, и ей не верилось, что он на самом деле служитель культа. Даже в Амброзйо было нечто, наводящее на мысль о святом ордене, и не важно, сколько раз его руки забирались под юбки или за корсаж. Александр не принадлежал к тем, кто готов склониться перед каким бы то ни было богом и человеком тоже.
      А может, он слишком хорош собой, чтобы дать Морру обет безбрачия?
      Гость скинул капюшон, обнажив горло. Она видела нежную голубую жилку, теряющуюся во взъерошенной, все еще мокрой бороде, и ей казалось, что она видит, как бьется его пульс.
      Женевьева облизнула губы пересохшим языком.
 

      «Странная семейка», - решила про себя Антония Марсиллах, и не ошиблась. В тысячный раз она спрашивала себя, не умнее ли было остаться в Мираглиано и отдаться на милость отцов города. Она не имела никакого отношения к этой проклятой зараженной воде Исидро и подозревала, что он взял ее с собой в шикарное убежище в Бретонии лишь потому, что она много чего знала о той бездумной небрежности, с которой он извлекал личный доход ценой общественной безопасности. Ей следовало отречься от этой свиньи и еще потребовать вознаграждение, вместо того чтобы бежать с ним. От него никакого проку, да никогда и не было. Даже когда дела шли хорошо, его больше интересовала контора, а не спальня. Ей следовало вернуться на сцену и попробовать пробиться из статисток на главные роли. Она может играть получше некоторых, танцевать - лучше многих, и клиентам всегда нравились ее ноги. Она еще молода. Ей хочется веселья.
      А здесь она оказалась в компании персонажей, будто бы сбежавших из какого-нибудь спектакля - из тех, что шли в театре Мираглиано и были запрещены отцами города как «слишком мерзкие и способные вызвать общественные беспорядки». До того, как их запретили, она участвовала в каждом из них, отплясывая в прологе и погибая во время первого же действия. Это и «Иштарет» Британа Крэгга, и «Демон чумы и небылицы Орфео», и «Судьба Сарагосы», и «Предательство Освальда», и «Странная история доктора Зикхилла и мистера Хайды» Детлефа Зирка, и потрясающий «Храбрый Конрад и череп-убийца» Ферринга-стихотворца, и непристойное «Совращение Слаанеши, или Пагубные страсти Диого Бризака» Бруно Малвоизина. Во всех этих пьесах присутствовали темные штормовые ночи, усталые путники, которым требовался ночлег, старые карги-ханжи, семейные проклятия, потайные ходы, многократно изменяемые завещания, вурдалаки, гоблины и призраки.
      И теперь она оказалась во всех них сразу, продвинувшись с массовки до главной роли. До конца первого действия ей следует поостеречься.
      Ведьма, колотившая по клавесину, старалась перекрыть раскаты грома, тетка-шлюхоненавистница пускала слюни в приступе благочестивой истерии, а жрец Ранальда украдкой заглядывал ей в вырез платья, когда думал, что этого никто не видит.
      Шедони выглядел достаточно любезным, но Антония не была уверена, что он еще жив. Она подозревала, что он мог оказаться просто привязанным к креслу трупом, который дворецкий со шрамами использует в качестве куклы чревовещателя. Она обвела взглядом огромный зал, гадая, где тут начинаются потайные ходы.
      Равальоли, муж старой карги, все еще продолжал есть, в то время как вниманием остальных завладела его угрюмая дочь. Он ел шумно, грязно, на столе вокруг него во множестве валялись кусочки еды.
      Антония устала, она предвкушала, что впереди ее ждет большая, теплая, чистая постель, в которой не будет Исидро д'Амато.
      Подали эсталианский херес, и он согрел ее изнутри. Одежда высохла прямо на теле, и Антония отказалась от мысли раздеться и вытереться ею. Может, удастся отыскать опытные руки, которые смогут ей помочь. Александр казался довольно подходящим для этого, и отец Амброзио, без сомнения, был бы счастлив предложить свои услуги.
      Она не столь уж замечательная танцовщица. Но у нее имеются другие таланты. Она всегда могла отыскать где бы то ни было удобное местечко. Всегда. Жокке налил ей еще хереса. Она чувствовала, что опьянела.
      Равальоли отправил в рот полную ложку какой-то ароматной каши, острой или сладкой, Антония не поняла. Он с причмокиванием проглотил ее и потянулся за следующей.
      Потом он замер, и его щеки надулись, как будто он разжевал жгучий перец. Лицо его покраснело, вены на висках вздулись и побагровели. Из глаз потекли слезы, пропадая в морщинах на щеках.
      Обеими руками он хлопнул по столу, обрызгав кашей все вокруг. Кристабель продолжала играть, но все остальные уставились на страдальца.
      Равальоли схватился за горло и, казалось, отчаянно пытался что-то проглотить.
      - Что такое? - спросил Шедони.
      Равальоли затряс головой и встал. Его кадык ходил ходуном, он с трудом дышал. Глаза, налившиеся кровью, перепуганные, широко раскрылись.
      - Справедливость, - проворчала Фламинея, - вот что это такое.
      Жокке пытался помочь мужчине, поддерживая его и предложив бокал воды.
      Равальоли выглядел хуже, чем отравленный посланник в пьесе Сендака Миттеля «Лустрианская измена, или Я съем их потроха!», когда тому сказали, что восхитительную требуху со специями, которую он только что съел, вынули из его обожаемой бабушки, причем еще при ее жизни.
      Равальоли оттолкнул слугу, но решительно набрал полный рот воды. Он глотнул, и затычка, застрявшая в его горле, провалилась в желудок. Он залпом допил остатки воды и, смеясь, потянулся за хересом.
      - Что это было? - спросил Шедони.
      Равальоли пожал плечами и улыбнулся, смахнув с подбородка слюну:
      - Как будто маленький металлический шарик. Понятия не имею, ни откуда он взялся в каше, ни что это такое. Он был обмазан чем-то липким.
      Потом он схватился за живот, по телу его пробежала судорога.
      - Больно…
      Равальоли задрожал, словно у него начинался приступ. Он схватился за край стола и стиснул зубы.
      - Жжет внутри… все больше… горячо…
      Вдруг он откинулся назад, и слышно было, как его спина ударилась о спинку стула. Его вздувшийся живот вылез из-под крючков камзола и оголился.
      Кристабель перестала играть и повернулась на табурете взглянуть на устроенную ее папашей суматоху.
      Жокке попятился от бьющегося в конвульсиях человека, и остальные отодвинули свои кресла, чтобы освободить ему место. Глаза его закатились. Живот выпятился, как у беременной, готовой вот-вот разрешиться тройней. На коже появились красные растяжки. Равальоли стонал, и внутри него так шумело, как будто там что-то ломалось и рвалось.
      Антония не могла отвести от него взгляда.
      С дьявольским хлопком живот Равальоли лопнул. Вокруг него дождем посыпались ошметки плоти, кресло под ним развалилось.
      Струйка голубого дыма, закручиваясь, выплывала из зияющей посредине живота дыры.
      Кто-то визжал, визжал, визжал…
      …и Антония поняла, что это визжит она.
 

      Это было омерзительно!
      Клозовски вытер рукав салфеткой и любовался всеобщей паникой. Д'Амато утихомирил Антонию с помощью чуть более энергичной, чем требовалось, пощечины, и танцовщица в ужасе откинулась на спинку кресла.
      Плешивый тип с кривыми ногами, сидевший рядом с Шедони, поспешно обошел стол, волоча фалды пыльного фрака по полу, и осмотрел труп синьора Равальоли, тыча в края развороченной раны костлявым пальцем.
      - Хм, - изрек он. - Этот человек мертв.
      Воистину этот врач обладал невероятной проницательностью.
      - Какое-то взрывное устройство, полагаю, - добавил доктор. - Специально созданное, чтобы сработать внутри человеческого желудка…
      Он взял вилку и покопался в месиве.
      - О да, - заметил он, извлекая какой-то маленький сверкающий предмет. - Вот и осколок.
      - Благодарю вас, доктор Вальдемар, - сказал Шедони. - Жокке, убери эту грязь и потом принеси нам кофе.
      Клозовски поднялся и стукнул кулаком по столу. Звякнули ножи. Амброзио подхватил свой едва не опрокинувшийся кубок с вином, все еще полный.
      - Вы, кажется, не понимаете, - начал революционер, - этот человек мертв. Убит.
      - Да? - Шедони казался озадаченным его вспышкой.
      - Кто-то же убил его.
      - Несомненно.
      - И вы не собираетесь искать убийцу? Позаботиться о том, чтобы он, или она, был наказан?
      Жокке и еще двое слуг притащили старую штору, чтобы вынести на ней Равальоли, за ними явилась девушка с ведром и шваброй - привести в порядок ту часть зала, которая оказалась испачканной.
      Шедони пожал плечами:
      - Конечно, убийц всегда находят, всегда наказывают. Но сначала нам нужно закончить обед. Такому вульгарному событию, как всего лишь убийство, никогда не нарушить традиций Удольфо.
      Все за столом, похоже, были согласны со стариком, и Клозовски опустился в кресло, чувствуя себя ужасно глупо. Это семейство не только уменьшенная копия паразитирующего класса, они тут все просто сумасшедшие.
      Кристабель, негодуя, что смерть отца прервала ее сольный концерт, вернулась к столу и уселась на свое место. Амброзио схватил было ее за задницу, но она отбросила его руку.
      Кресло Равальоли перевернули, его самого взгромоздили на полотнище и быстро завернули в него. Служанка затерла следы.
      - Положите его в холодный погреб,- наказал доктор Вальдемар дворецкому. - Я потом продолжу обследование. Возможно, мы сможем выяснить еще что-нибудь.
      - Может быть, наш гость благословит усопшего? - предложил адвокат Ватек.
      Все посмотрели на Клозовски, и он подавил желание оглянуться.
      Он все время забывал, что теперь служитель Морра.
      Клозовски мямлил что-то и делал в воздухе пассы, смутно пытаясь имитировать жесты жрецов, которых видел на похоронах. Никто не задавал ему вопросов об этой пародии. Подали кофе в дымящихся посудинах.
      - Я должен сообщить Старому Мельмоту, - заявил Ватек, обращаясь к Шедони. - Это повлияет на завещание. Равальоли был прямым наследником.
      - Нет, не был, - бросила Фламинея между жадными маленькими глотками обжигающего черного кофе. - Это я прямая наследница.
      Ватек поскреб заросшую щетиной щеку.
      - Мой покойный муж женился на Удольфо. Я прямая наследница, разве не так, папа?
      Шедони помотал головой, будто не в силах вспомнить.
      - Я думала, что папа - дедушкин сын, - вмешалась Кристабель, - и что это вы, мама, вошли в семью благодаря браку.
      - И у меня было такое впечатление, - подтвердил адвокат.
      - Значит, у вас было неверное впечатление, - огрызнулась Фламинея. - Я всегда была наследницей. Отец Амброзио подтвердит, правда, дядя?
      Амброзио, чье внимание было поделено между бедрами Антонии и грудями Кристабель, отнесся к вопросу со всей серьезностью.
      - Я не дядя тебе, - заявил святой отец. - Я твой отец. Прежде чем посвятить себя Ранальду, я был женат на моей кузене Кларимунде. Ее похитили разбойники, и мы никогда больше о ней не слышали, но после нее у меня осталась дочь.
      Рука Амброзио нырнула под стол, в направлении Кристабель. Он вздрогнул и снова извлек ее оттуда. Кристабель уже вооружилась своей вилкой.
      - Дядя, ты ошибся,- сказала Фламинея.- Ты отец, но не мойотец. Ты же не можешь не признать, что Кристабель - твоя внучатая племянница, а не внучка.
      Амброзио отхлебнул кофе, демонстрируя красные отметины от зубцов вилки на белой коже руки, и рассудительно произнес:
      - Мне кажется, что Кристабель - сестра Пинтальди, разве не так?
      - Кристабель? - переспросила Фламинея, и в глазах ее полыхнуло синее пламя.
      Угрюмая девушка покачала головой и заявила:
      - Для меня это не имеет значения.
      Гром снаружи стих до негромкого рокотания через каждые несколько минут, и главным источником шума был теперь равномерный стук дождя по стенам и дребезжащим стеклам. Здесь, в Доме, у Клозовски начала болеть голова.
      - Еще кофе? - любезно поинтересовался Шедони.
 

      Она потеряла счет времени и не могла сказать, сколько лет находится в заточении. Ее жизнь до приезда в Удольфо осталась лишь далеким смутным воспоминанием. Она была замужем, казалось ей, и у нее были дети. Она жила в городе у моря, и ее муж служил моряком, а со временем стал владельцем корабля, собственной пароходной линии. Потом она отправилась в путешествие и попала во время одной из этих проклятых бурь в Удольфо.
      Тюремщики называли ее Матильдой, но это было не ее имя. На самом деле ее звали…
      Матильда.
      Нет. Ее имя было…
      Она не могла вспомнить.
      Жокке, высокий человек с перекошенным лицом, который приносил ей еду, не мог говорить. Но с ним вместе часто приходил лживый сумасшедший старик по имени Шедони, и он всегда звал ее Матильдой. Он говорил, будто с ней произошли ужасные изменения, но у нее все было в порядке.
      Она не жертва варп-камня. Она нормальная женщина.
      Она попыталась поднять голову, но грузы, которые Жокке прикрепил к ее черепу, пока она спала, оказались слишком тяжелыми.
      Она никогда не могла сказать, день на дворе или ночь, но всегда знала, когда на улице буря. Она слышала гром, и камни ее подвала становились сырыми, и на нее время от времени капала вода.
      Она не знала, почему стала узницей. Сначала она просила отпустить ее, потом - объяснить. Теперь это было уже не важно. Они называют ее Матильдой и жалеют ее, но никогда не отпустят на свободу. Она умрет в этой комнате и будет похоронена под могильной плитой, на которой вырежут имя Матильды Удольфо. Такова ее судьба.
      Однажды ей удалось утаить куриную косточку из принесенной ей пищи, она обгрызла ее, превратив в острый инструмент. Месяцами она царапала известковый раствор между камней, пытаясь высвободить глыбы побольше. Ковыряя своим костяным долотом, она прижималась головой к холодной стене, и часть ее лица расплющилась.