К Рудольфу подошли в эту минуту знакомые, и, присоединясь к ним, он оставил Кечкереи. Но с этого момента не мог он отделаться от неприятного чувства, и каждый раз при встрече с женой, которая все разговаривала с Карпати, лицо его омрачалось. В уме проносилось: "Эту женщину за шестьдесят тысяч форинтов могли бы купить!"
      И сразу думалось, что Кечкереи теперь же вечером полсотне, по крайней мере, человек ту же милую историю перескажет; через час все общество будет ее знать - и наблюдать, как его жена прохаживается с той самой женщиной: беседует с ней, перешептывается, откровенничает.
      Что ему до Карпати, будь она красивей хоть вдесятеро! Но чтобы из-за нее на его жену тень ложилась, на обожаемую, боготворимую его супругу... Вот что его из себя выводило.
      И зачем позволил он ей знакомиться с этой женщиной? Флора так добра, из жалости захотела ее поднять до себя, не думая, что прошлое Фанни, память о нем ее самое могут запятнать.
      Для него, правда, не было секретом, что Кечкереи любит очернять людей и в этом беспощаден. Но знал он также, что за все сказанное тот может поручиться. Уж коли Кечкереи дурно отозвался о ком, это не пустая выдумка, - ложных слухов он не распространяет, в чужие тайны проникает досконально.
      С трудом дождался Рудольф конца бала, каковой наступил сразу после полуночи, когда несколько подвыпивших дворянчиков вприсядку прошлись по самой середине зала, вследствие чего дамы побрезгливей тотчас его покинули, а за ними и прочие все. Лишь неуемная молодежь осталась веселиться с музыкантами до самого утра.
      Дома Рудольф поспешил к жене. Служанки сказали, что она уже в спальной. Он постучался, и, узнав по голосу, его впустили.
      Флора была еще в бальном платье. Камеристка как раз расплетала ей волосы.
      - Можно мне на два слова? - сказал Рудольф в дверях, заглядывая в комнату.
      Обворожительная улыбка была ему ответом.
      Камеристка принялась расшнуровывать облекавший талию розовый корсаж.
      - А не гожусь ли я для этой работы? - осведомился он.
      Флора улыбнулась ласково и сделала знак девушке удалиться, уж коли нашелся такой заместитель.
      О, сладостные привилегии мужей!
      За приятным таким занятием как удержаться и не обнять восхитительную эту талию, а потом, посадив жену на колени, не расцеловать страстно, горячо ее улыбающееся личико!
      - Ой, погодите, - сказала вдруг, высвобождаясь из объятий, Флора, - а знаете ли вы, что я сердита на вас?
      Это, во всяком случае, было с ее стороны премило: сначала дать себя поцеловать и лишь потом вспомнить, что сердита.
      - Позвольте узнать, в чем я провинился?
      - Вы сегодня очень невежливы были со мной. За весь вечер даже словечком меня не удостоили. Я только и знаю, что подхожу к Рудольфу в надежде, что он заговорит со мной, - раз десять мимо прошла, но он меня так и не заметил.
      Рудольфу удалось меж тем схватить грозящую ему крохотную ручку и, прижимая ее то к сердцу, то к губам, снова привлечь к себе обожаемую супругу.
      - Известно ли вам, что вы даже остроты про вас заставили меня сочинять?
      - И вы, конечно, блестяще с этим справились. Можно услышать хоть одну?
      - Пожалуйста. Например: едва Рудольф в губернаторы попал, как и с женой своей важничать стал. Но мы ему этого не позволим, нет, нет! Вот нарочно покажем, что не струсили, что ничуть не выше прежнего почитаем, что внимания не обращаем на него.
      И с этими словами Флора с восхитительным безрассудством бросилась Рудольфу на грудь и, обвив его дерзостно, требовательно округлыми своими руками, стала целовать куда попало - в щеки, губы, глаза, лишь бы доказать: как ни важничай, не боюсь тебя ни капельки.
      Да, ни капельки! А в подкрепленье - еще поцелуй, еще поцелуй.
      Рудольф и думать забыл, зачем пришел, и ничего не имел бы против, продлись этот поток опровержений хоть целую вечность.
      - Но, кроме шуток, Рудольф, - убирая со лба волосы и стараясь принять серьезный тон, сказала Флора.
      - Так это всего лишь шутки? - перебил тот, еще крепче прижимая к себе жену.
      - Ты должен ответить мне, почему был сегодня в плохом настроении.
      - Завтра скажу.
      - Нет, сегодня. Не огорчай меня на ночь. Недаром говорится: дай солнышку сесть без облачка. Нехорошо мне не уступать.
      - Изволь, искуплю вину: три часа врозь был с тобой, три дня теперь буду вместе. Хотя и тут наказана будет опять потерпевшая сторона.
      - Ах, Рудольф, не надо этих плоских шуток, ведь это шутка плоская. Но и остроумными ты не отделаешься, придется ответ держать. Говори: почему был в плохом настроении?
      - В приветственной речи неприятное почудилось кое-что, - хотел было слукавить Рудольф, но тут же был изобличен.
      - Нет, дружок, не выйдет, меня не проведешь. Ты - и врать? С этим честным, откровенным лицом - лгать? С этими ясными глазами?.. Лгать мне, которая душой тебе предалась? Нет, это невозможно, ты должен сказать мне правду.
      Рудольф помрачнел, задумался, но потом повторил все-таки:
      - Не будем сегодня об этом говорить.
      - Почему?
      - Долго очень.
      - Ах, Рудольф баиньки хочет! Боится, что долго рассказывать, бедненький. Спокойной ночи тогда, милый Рудольф. Уж ежели спать идете, пришлите мою девушку сюда.
      Рудольф встал и поклонился, сделав вид, будто всерьез собирается уйти.
      Теперь, естественно, черед жены был уступить.
      - Останься, останься, я шучу, - ластясь к нему, заступила она ему дорогу. - Видишь вот, до сих пор у тебя плохое настроение: даже пошутить нельзя.
      - Скорее уж потому ты меня прогоняешь, что я недостаточно серьезен для тебя.
      - Вот именно. Будь, пожалуйста, посерьезней; шутить буду я, а не наоборот: спросишь тебя, а ты игривой шуточкой отделываешься. Ну иди, давай в отгадки поиграем. Спорим, отгадаю, что с тобой.
      - Посмотрим, - отвечал Рудольф, растягиваясь на оттоманке и кладя голову на колени Флоре, которая стала между тем пальцы загибать.
      - Сплетен наслушался?
      - Ну, вроде того.
      - Про кого?
      - Но если я скажу, какие же тогда отгадки? Угадай!
      - Про меня?
      - Ну, это уж совсем безудержное воображение нужно, - про тебя сплетни сочинять!
      Комплимент вознагражден был поцелуем в лоб.
      - Но про кого же?
      - Ладно, скажу. Не буду тебя мучить. Я пришел, собираясь все рассказать, но не захотел огорчать тебя и только суровому инквизиторскому допросу уступаю, - будь мне сама свидетельницей. Мне не нравится, меня тревожит, что ты с этой Карпати так сдружилась.
      - Ах!.. - Флора не знала, что и сказать, от удивления. Чего угодно ожидала она, только не этого. - Вот уж вправду сюрприз! Другие мужья, по крайней мере, к мужчинам только ревнуют; ты первый, кто к женщине свою жену приревновал.
      - Видишь, как я люблю тебя! Не люблю - боготворю, преклоняюсь и хочу, чтоб и все, кто только видит, знает тебя, такое же чувство испытывали и помыслить даже дурно о тебе не могли.
      - А разве я даю повод для того?
      - Ты - нет. Но подле тебя... Карпати эта - женщина с весьма сомнительной репутацией.
      - Рудольф. Добрый мой Рудольф. Зачем обижаешь ты бедную эту женщину. Знай ты ее получше, так согласился бы: нет на свете другой, более достойной участия.
      - Знаю. И ты ее из участия сердечной дружбой одарила. Тебе и твоему сердцу это делает только честь, но не в глазах света. Свет ее особой далеко не строгих правил почитает.
      - Свет несправедлив.
      - Но, может, не совсем? В прошлом этой женщины много такого, что подтверждает этот приговор.
      - Но в настоящем еще больше, что его опровергает. Характер этой женщины всяческого уважения заслуживает.
      Рудольф ласково погладил жену по головке.
      - Ты ребенок, дорогая Флора, ты многого не понимаешь и не поймешь никогда. Есть на свете вещи, гнусные, уродливые, о которых ты и представления не имеешь с твоей чистой, невинной душой.
      - Ах, не считайте меня такой уж наивной. Я все знаю: знаю, что сестры у Фанни очень дурные, бесхарактерные и что ее самое только вмешательство добродетельных родственников спасло от продажи кому-нибудь и погибели. Знаю, что все это в глазах света - обстоятельства очень щекотливые, но знаю также: пока рука этой женщины в моей, никто ее не осмелится осудить, предать позору. И это мне гордость и удовлетворение доставляет!
      - А если она и тебя увлечет за собой?
      - Не понимаю.
      - Если и о тебе будут говорить, как о ней, - что легкомысленна ты и слабохарактерна?
      - Безо всякого повода?
      - Не безо всякого. Она живет в окружении ничтожных людей, знакомство с которыми отнюдь не благоприятствует доброй славе женщины. А ты ежедневно в соприкосновение с ними вступаешь из-за графини Карпати!
      - Ты говоришь совершенно как барышня Марион!
      - Однако это собственное мое мнение: графине Карпати, дружбе с ней ты будешь обязана, что и тебя легкомысленной, слабой, падкой на соблазны женщиной сочтут!
      - Меня? Слабой, легкомысленной, падкой на соблазны? - переспросила Флора, явно уязвленная в своем самолюбии. Потом пожала плечами: - Ну, так бог с ними. Пусть лучше я претерплю от света несправедливость, чем от меня хоть единственный человек. Да и что мне свет? Для меня весь свет - это ты. Пускай себе считают меня легкомысленной из-за Карпати, лишь бы ты не считал, а до остальных мне дела нет.
      - А если и я сочту?
      - Ты? Рудольф! Меня? Подумай, что ты сказал! Ты серьезно?
      - Вполне.
      Флора задумалась на минуту.
      - Хорошо, Рудольф. Я докажу, что я не легкомысленная и не слабая _даже по отношению к тебе_.
      И, подойдя к сонетке, трижды резко дернула за шнурок.
      Вошла горничная.
      - Нетти, вы здесь будете спать, у меня.
      Рудольф с удивлением взглянул на жену.
      - Это что, ссылка?
      - Да.
      - И как долго она будет продолжаться?
      - Покуда вы не возьмете своих слов обратно.
      Улыбнувшись, Рудольф поцеловал жене руку и удалился к себе.
      Он слышал, как щелкнул замок в двери ее спальной, и чертыхнулся мысленно, проклиная в душе всех этих Карпати, по чьей милости должен терпеть это удовольствие.
      Угрюмо улегся он в постель, но не мог заснуть.
      Сознание, что из-за нескольких необдуманных слов приходится одному ворочаться теперь на неуютном своем ложе, в то время как всего через двое дверей находится любимая женщина, чьи объятья его ожидали, только усугубляли его мучения.
      Малодушие уже нашептывало ему пойти попросить прощения, признать женское могущество и, положа руку на сердце, заверить, что никогда не считал и не будет считать ее слабой и легкомысленной, - но мужское самолюбие удерживало.
      Нельзя сдаваться так быстро.
      Если у жены достало сил отослать его, надо показать, что и он без нее сумеет обойтись.
      А завтра она же первая пойдет на мировую.
      Такое меж самыми любящими, самыми преданными супругами случается, хотя и не научая их никогда уму-разуму, это тоже нужно сказать.
      Вот с какими досадливыми мыслями заснул Рудольф и вдобавок, как нарочно, видел во сне графиню Карпати, - разговаривал с ней, прохаживался, танцевал... Ох и клял же он ее, пробудясь!
      А между тем, - кто знает? - может, это сама беспокойная душа томящейся женщины навестила его, чтобы, осенив изголовье, открыться ему, сказать: "Вот ты ненавидишь меня, презираешь, негодуешь, а я люблю тебя так давно и так преданно!"
      25. ОПАСНОЕ ИСПЫТАНИЕ
      На другой день Рудольф лишь за обедом, в многолюдном обществе увиделся с женой. Ни тени обиды не было на ее прекрасном лице, столь же чарующем, пленительном, как прежде. Она была сама любезность по отношению к мужу, сама предупредительность.
      "Ну вот и позабыла. Я так и думал!" - радовался Рудольф.
      После ухода гостей, уже поздно вечером, они опять остались наедине друг с дружкой.
      Сколько ласки в этом выражении: "друг с дружкой". Едва ли и передашь ее на другом языке. Все в словах этих слилось: и преданная любовь, полное супружеское доверие, и радость близости, огражденное от докук райское блаженство, и безмятежное умиротворение, и шутливая нежность - все, все.
      Флора милей даже была и обворожительней обычного. Никогда еще ее уста не произносили слов столь ласковых и остроумных и - что всяких слов дороже - не дарили поцелуев столь пылких; никогда глаза не лучились такой радостью и вся она не сияла подобной красотой.
      Рудольф не мог мысленно не отдать должное немецкому изречению о том, что милые бранятся - только тешатся.
      И, мня, что одержал полную победу в начатом вчера споре, он в великодушии своем не хотел даже напоминать о нем в этот идиллический час и обнял жену в счастливом упоении так крепко, точно вообще не желал отпускать.
      Но Флора мягко отвела его руки.
      - А теперь, Рудольф, до свиданья! - склонив головку ему на плечо, тихо сказала она. - Пожелаем друг дружке спокойной ночи.
      Рудольф оторопел.
      - Видишь, не такая уж я легкомысленная, как ты думаешь, - не такая _слабая_, даже по отношению к тебе, хотя люблю тебя и любить тебя никто мне не запрещает.
      Она послала ему из дверей спальной воздушный поцелуй, и Рудольф слышал, как дважды повернулся ключ в замке.
      Это все-таки было уже слишком, чтобы сохранить самообладание!
      Раздеваясь, Рудольф с десяток, наверно, пуговиц оторвал. С досады схватил он Гуго Гроция [Гроций Гуго (1583-1645) - известный в свое время голландский правовед, знаток древности] и читал далеко за полночь, а потом швырнул книгу на пол, так ни слова и не поняв. Мысли его были далеко.
      На следующий день все это с небольшими различиями повторилось.
      Флора была сама кротость, сама доброта. Бесконечно обаятельная, она, как обольстительная сирена, чарующе-ласковым вниманием окружала супруга; всем дарила, чем только может одарить женщина. Но двери спальной по-прежнему затворялись перед ним.
      Трудно вообразить пытку более изощренную. Нерон, Калигула - сущие филантропы рядом с этой молодой женщиной!
      - До каких же пор этот карантин будет продолжаться?! - вспылил наконец Рудольф в один прекрасный день.
      - Пока вы не откажетесь от своего мнения о женщинах, унизительного для них.
      Отказаться? Это почти ничего не стоит. Но мужское достоинство дороже. Служение женщине настоящего мужчину даже привлекает, и уж коли по душе ему златые эти цепи, он и произволу своей дражайшей, своей обожаемой готов покориться - по доброй воле. Но насильно, по принуждению - нет, никогда!
      Сдаваться, пощады просить - на это можно пойти, разве лишь если все потеряно.
      А так... Он сам еще сумеет вынудить к сдаче жену. В бессонные, одинокие ночи у него было время измыслить план действий.
      На неделю он уедет, не сказавшись куда.
      Карпати сейчас в своем надькунмадарашском доме. У них он эту неделю и проведет.
      Молодая женщина, конечно же, радушно примет его, а он поухаживает за ней. В успехе сомневаться не приходится. И не такие упорные натуры он покорял, задавшись целью победить. Старика Карпати все это мало беспокоит. Только рад будет, что жена развлечение нашла. Особого волшебства ведь не требуется, чтобы знак расположения получить от жадной до наслаждений женщины. А большего и не надо ему.
      Одно лишь какое-нибудь подтверждение ее слабости иметь в руках, чтобы предъявить жене: "Гляди! Вот она, за чью добродетель ты ручалась, ради кого обиду могла затаить на мужа, от сердца своего, от радости величайшей его отлучить, кою даровал ему господь в твоем лице. Вот: одного слова, даже взгляда было довольно, чтобы эта женщина, которую ты, вопреки мужнину предостережению, пригрела у себя на груди, оказалась способной похитить его сердце у тебя. Что же: не слаба разве женщина, скажи?"
      Вот с какими замыслами, какими планами собрался он на другой день в дорогу. И снова с видом самым ласковым и дружелюбным, заботой искренней и сердечной попрощалась с ним Флора. Это не притворство было, а триумф самоотверженности!
      - Может быть, мир все-таки? - ласково шепнул Рудольф ей на ухо.
      - Только безусловная капитуляция, - ответила Флора с непреклонной улыбкой.
      - Хорошо. Помиримся, когда вернусь. Но уж тогда условия диктовать буду я.
      Флора с сомнением покачала красивой головкой и расцеловала мужа. Подбежала и к экипажу, чтобы еще раз поцеловать, а потом на веранду вышла взглядом проводить. Рудольф же высунулся из кареты, и оба замахали друг другу: он - шляпой, она - платочком.
      Вот как покидал дом верный супруг: с намерением соблазнить чужую жену ради того, чтобы возвратить себе свою собственную.
      Ведал бы он только, что творит!
      Со дня вступления Рудольфа в должность Карпати жили в мадарашском особняке. Старик уступил настояниям жены, просившейся переехать туда на время, хотя место нравилось ей гораздо меньше Карпатфальвы.
      Фанни хотелось быть подальше от Сент-Ирмы, и в Пешт она больше не просилась, услышав от Кечкереи, будто Рудольф с Флорой на зиму тоже собираются туда.
      И пока завсегдатаи Карпатфальвы не нашли дорогу в Мадараш, дни ее там протекали в относительном спокойствии.
      Она была довольна своим уединением, и так как чуть не целые дни проводила подле Яноша, смело можно добавить: и он иного общества не желал.
      Как-то они вдвоем прогуливались по наново разбитому им английскому парку. Робкие косули уже привыкли к хозяйке, чьи карманы всегда были полны засахаренного миндаля; подойдя, они прямо с ладони брали угощение и сопровождали ее. Тут с дороги послышался стук экипажа. Янош Карпати глянул через ограду.
      - Ого! Это Сент-Ирмаи лошади.
      Фанни вздрогнула. Карпати почувствовал это по ее руке.
      - Что? Оступилась?
      - На улитку наступила, - побледнев, ответила жена.
      - Дурочка, что ж ты испугалась так. А я знал, что Флора тебя навестит, она тебя очень любит. Да и как тебя не любить?
      Но Фанни-то лучше разобрала: в приближавшемся экипаже не женщина, а мужчина. У г-на Яноша глаза были слабые. Лошадей он даже издали узнавал, а вот людей нет.
      - Идем, выйдем навстречу, - предложил он жене, когда экипаж уже завернул в парк.
      Но Фанни не двигалась, словно к месту приросла. Уж лучше б ей и вправду в плакучую иву обратиться, вечно шепчущую неизвестно что тихими своими ветвями.
      - Идем же, встретим твою подругу, - поторопил ее добрый старик.
      Фанни подняла на него испуганный, растерянный взгляд.
      - Это не Флора, - пролепетала она.
      - А кто же? - спросил Янош. Любому другому на его месте показалось бы странным поведение жены, но ему совершенно чужды были всякие подозрения. Кто же, кроме нее?
      - Это ее муж, - отвечала Фанни, отнимая руку у старика.
      Тот расхохотался.
      - Вот глупышка! Так и его тебе же принимать, ты хозяйка.
      При этих словах к Фанни вернулось самообладание, которое она вот-вот готова была потерять.
      Ничего больше не говоря, со сжавшимся сердцем и застывшим лицом поспешила она под руку с мужем навстречу приезжему.
      Что страх арестанта перед плахой в сравнении с ее чувствами!
      В собственном жилище принимать того, страсть к кому довела ее чуть не до безумия, - вдобавок одного, без жены. Ласковой с ним быть, ибо так велят приличия, долг вежливости. И развлекать еще, быть может? Развлекать!!!
      Когда они подошли к внутренней галерее, карета Рудольфа как раз въехала во двор. Завидевший их юный граф поспешил к ним. Янош Карпати еще издали протянул Рудольфу руку, которую тот дружески пожал.
      - Ну и ты подай руку-то, - сказал старик жене, - подруги муж небось, а глядишь, будто не видала никогда.
      Фанни показалось, будто земля под ней заходила ходуном, а старый особняк поплыл, закружился перед глазами вместе со всеми своими кариатидами и колоннами.
      Ощутив пожатие теплой руки, она без сил опустила голову мужу на плечо.
      Внимательно ее наблюдавший Рудольф составил себе собственное представление о ней. Он эту бледность, поникшую головку, этот отуманенный взгляд принял за рассчитанное кокетство и решил, что добиться своего будет совсем легко.
      Подымаясь по лестнице, он объяснил Карпати причину своего приезда. Предстояло какую-то распрю уладить о границе между комитатами, что могло занять не один день.
      Значит, пытка не только жестокая, но и долгая еще.
      Предобеденные часы мужчины провели вместе, только за столом увидела она Рудольфа опять.
      Сам Карпати поразился бледности жены. За весь обед не проронила она ни словечка.
      Разговаривали, как водится, о вещах безразличных. Рудольфу почти не представилось случая обратиться к самой хозяйке; комплименты же делать в присутствии мужа непорядочно.
      После обеда Карпати обыкновенно ложился вздремнуть, и это было обыкновение столь твердое, что он и ради восточного властелина ему не изменил бы.
      - А ты, братец, позаймись пока чем-нибудь, - сказал он Рудольфу, - с женой поболтай, а то поди в библиотеку, если хочешь.
      Выбрать труда не составляло.
      Фанни, пообедав, сразу же ушла в парк.
      Как просила она, молила суровые эти, добрые деревья, пестрые веселые цветы избавить ее от гложущих мыслей, навеять другие! В надежде, что любимые цветы помогут рассеяться, а знакомые кусты - спрятаться от себя самой, петляла она по извилистым дорожкам, изнемогая под гнетом тайного, безотчетного желания, как вдруг заслышала шаги и, подняв глаза, увидела идущего навстречу Рудольфа.
      Предстань пред ней вырвавшийся из клетки тигр, и то она не испугалась бы сильнее.
      И спрятаться некуда. Хоть бы раньше его заметить и кинуться бежать, бежать куда глаза глядят. Но они уже лицом к лицу.
      Поздоровавшись приветливо, молодой человек заговорил на самые общие темы, - о том, как дивно красивы эти цветы: словно чувствуют близость хозяйки и соперничают с ней.
      - Я люблю цветы, - пролепетала Фанни, лишь бы что-нибудь ответить.
      - А если б вы еще про них и знали!..
      Фанни взглянула на него вопросительно.
      - То есть, не просто названия, а воображаемые их свойства, весь связанный с ними оригинальный сказочный мир. У каждого цветка ведь собственная жизнь есть, свои желанья и склонности, свои горести и радости, скорби в страсти - совсем как у нас. Фантазия поэтов каждый наделила каким-либо особенным значением, о каждом какую-нибудь маленькую историю сплела; встречаются среди них весьма изящные. В этой платонической жизни цветов, право же, очень много занимательного.
      И Рудольф сорвал ирис, росший у дорожки.
      - Смотрите, вот три счастливые пары. Каждая - тесный семейный союз: муж с женой рядышком, друг подле друга; вместе распускаются, вместе увядают. Неверных здесь нет; все - счастливые влюбленные.
      Он бросил ирис и сорвал цветок амаранта.
      - А эти цветы - аристократы. Муж устроился наверху, во втором этаже, жена - в первом: барская жизнь. Однако этот вот матово-бархатистый отлив указывает, что оба счастливы.
      Рудольф растер цветок между пальцами. Кучка мелких черных семян высыпалась ему на ладонь.
      - Как черные бриллианты, - сказал он.
      - Бриллианты, - шепотом повторила Фанни, невольным движением подставляя руку, куда юноша их и пересыпал.
      Жаль выбрасывать: ведь они ей дороже алмазов обеих Индий [обе Индии вест-индские и южноамериканские владения испанской короны].
      Рудольф отшвырнул амарант.
      Фанни взглядом проводила цветок, будто замечая место, куда он упал.
      - А теперь на эти два явора взгляните. Какие великолепные, высокие деревья! У одного листва словно посветлее, это женский экземпляр, потемнее же - мужской. Первое делают светлее вот эти кисти семян, которыми оно покрыто. Тоже счастливая пара; а поглядите-ка на тот одинокий явор, подальше. Совсем пожелтел, бедняга. Не нашел себе спутника жизни. Бессердечный какой-то садовник посадил его рядом с орехом, а тот ему не пара, вот и желтеет, чахнет; этакая жалость.
      Ах, знал бы он, как шутливыми своими историями терзает бедную женщину.
      - Так что растения бывают в любви и несчастливы... Но что с вами, боже мой, как вы побледнели!
      - Ничего, сударь, так, дурнота бывает иногда, - сказала Фанни, безо всякого стеснения опираясь на руку Рудольфа.
      Тот истолковал ее движение по-своему. Но он заблуждался.
      Это был жест отчаяния - того отчаяния, которое собачонку, брошенную в клетку ко льву, заставляет заигрывать с грозным зверем.
      Прижавшись к спутнику, просунула она свою руку в его: будь что будет! Сердце готово разорваться, так пусть разрывается.
      То была головокружительная страсть глядящего вниз с высокой башни, испытывающего искушение кинуться вниз и разбиться.
      Так дошли они до изобилующей всякой растительностью теплицы, где как раз распустилась великолепная белоснежная георгина с нежно-розоватой сердцевинкой - цветок, в Европе еще весьма редкий тогда. Рудольф нашел ее очень красивой, сказав, что только в Шенбрунне [императорский дворец под Веной (ныне - в черте города)] видел лучше.
      Разговаривая обо всяких пустяках, продолжали они прогуливаться по парку. Рудольф думал, что завоевал уже эту женщину, она - что уже согрешила достаточно, чтобы погибнуть безвозвратно.
      Согрешила - пред кем? Перед светом? Нет. И не перед мужем или Рудольфовой женой. Пред собой! Пусть она целый долгий час всего лишь прогуливалась под руку и не говорила ничего, кроме вещей самых безобидных, ничего не значащих или шуточных. Но сердце, сердце ее полнилось греховным счастьем в этот час! И что из того, если никто о том не знает, если ей одной лишь ведомо: счастье ее - краденое. Что из того, ежели сама обокраденная не подозревает всей его ценности? Грех тем тягостней обременяет душу.
      Наконец они вернулись в дом.
      На минуту Фанни оставила гостя с мужем. Лишь на минуту, ей самой показавшуюся мгновением; а потом просидела с ними до позднего вечера.
      Отправляясь спать, Рудольф на столике у дверей отведенной ему комнаты обнаружил букет в изящной китайской вазе. В середине возвышалась та самая великолепная георгина.
      Он думал, что понял все.
      На следующий день мужчины до самого обеда опять занимались так называемыми делами. Проекты всякие сочиняли, общественные начинания обсуждали, скуку нагоняли друг на друга политическими умствованиями; тут уж не до женщин.
      После обеда пошел дождь, повлекший два осложнения сразу: Янош вдвое против вчерашнего раззевался, Фанни же нельзя было скрыться в парк, где под открытым небом опасность меньше.
      Лихорадочный жар - вот что ощущала она во всем теле. Она подметила, она знала: мужчина этот, предмет безумного ее обожания, сам хочет, чтобы его полюбили. Если это игра, то какая ужасная! А если правда, это еще страшнее.
      Стук в дверь. Едва она успевает отозваться: "Войдите", - Рудольф уже на пороге.
      Фанни не бледна уже больше, щеки ее горят огнем. При виде Рудольфа вскакивает она с кушетки и, пробормотав в полном замешательстве, что сейчас вернется, бросается вон из комнаты. Какую-нибудь собеседницу хотелось ей найти, которая бы ее выручила. Но ни в соседней комнате, ни в другой, ни в третьей никого. Даже служанок нет. Бог знает, куда все подевались. С обескураживающей этой мыслью пришлось воротиться.
      Рудольф же заметил перед ее уходом, что она читала какую-то книгу, проворно ее отложив и набросив на нее платок, чтобы скрыть от него.
      И ему, в чьих интересах было глубже проникнуть в характер этой женщины, захотелось узнать, что за книжку она прячет столь старательно. Ведь эти сегодняшние лицемерки про современную молодежь, про новых Мессалин [Мессалина - распутная жена римского императора Клавдия] читают, а какими недотрогами прикидываются.
      Он сдернул с книги платок и поднял ее. Молитвенник. И меж страниц, на которых он сам раскрылся, - два сплющенных цветка: ирис и амарант...
      Все легкомыслие Рудольфа вмиг улетучилось. Сердце его сжалось. Только сейчас он уразумел, какую затеял игру.
      Те самые цветы, недавние. И тождество это настолько его потрясло, поглотив все внимание, что он опомнился только когда пред ним, вся дрожа, остановилась Фанни.
      Тайна раскрыта. И утратившая ее испугалась не меньше, чем овладевший.
      Оба отпрянули друг от друга.
      Молча смотрел Рудольф на молодую женщину, она - на него. Как красива, как пленительно прекрасна была в немой своей скорби эта женщина, которая медленно, безотчетным движением сплела руки и прижала их к груди, силясь сдержать готовое вырваться рыдание.
      - Боже мой! - позабыв свою роль, вымолвил глубоко тронутый Рудольф.
      Только теперь наконец он все понял.
      Эти слова сострадания сломили силы Фанни. Она рухнула в кресло, и слезы полились по ее щекам.
      - Почему вы плачете? - ласково взяв ее за руку, спросил с участием Рудольф, хотя прекрасно знал почему.
      - Зачем вы приехали сюда? - дрожащим от страстного чувства голосом возразила Фанни, не пытаясь уже более сдерживаться. - Зачем, когда каждый день даю я обет никогда не видеть вас больше, даже мест избегаю, где могу с вами встретиться, - зачем надо было вам отыскивать меня? Теперь я погибла: господь оставил меня. Всю жизнь не было в моем сердце места мужчине, лишь ваш образ хранился в нем. Но сокрытый - глубоко-глубоко. Зачем вам понадобилось опять вызывать его? Не видели вы разве, как бежала я отовсюду, где вы только являлись? Не ваши ли руки последний раз удержали меня, когда я смерти самой неслась навстречу? Ах, сколько мне тогда пришлось из-за вас перестрадать. О, зачем только нужно было вам приезжать, чтобы увидеть меня в таком отчаянии, такой жалкой. Жалкой.
      И, плача, она закрыла лицо руками.
      Рудольф искренне пожалел о содеянном.
      - Ну вот, вы знаете, что одну неразумную женщину воспоминание о вас повергает в отчаяние, - окрепшим уже голосом сказала Фанни, подымая платок с выдавшего тайну молитвенника и отирая глаза. - Какая вам польза, скажите? Счастливее вы будете оттого? А я вот гораздо несчастней стала, потому что самую даже мысль о вас должна гнать от себя теперь.