он продолжал, как обычно, заботиться о козах, коровах и лошадях, спокойный и неприветливый, пыль, встававшая над дорогой, песни людей, возвращавшихся с молебнов и с ярмарок, или игравших в карты на краях полей, по воскресеньям и церковным праздникам, слухи о битвах и переменах в большом мире и мысли о том, есть ли цель в его собственной жизни – все томило его неизъяснимым томлением; и местные жители помнят до сих пор, что, как только спускалась ночь, он призывал Дуллача – волынщика, чтобы тот рассказывал под треск сверчков про Сына Яблони, про Всесветную Красу, про Короля Сына Ирландии, и многие другие старинные сказания, столь же необходимые для ремесла волынщика, как и мелодии "Связок тростника", "Потока Унчонского" или "Вождей Бриффени"; и, пока вставал перед ним призрачный и безграничный мир сказок, он мог забыть себя и свое горе.
 
      Дуллач часто прерывал сказание, чтобы поведать, как некий клан вольных ирландцев произошел от несравненного Короля Синего Пояса, или от Воина из Озъерской Хижины, или напомнить, со многими проклятьями, что большинство инородцев и, без сомнения, все королевские ирландцы произошли от безобразных рогатых Людей из Морских Глубин или от подлых и скрытных Фер Болг; но Костелло думал лишь о своей беде и своей любви, так что было не важно, о чем шел рассказ – об Острове Красного Озера, обиталище блаженных, или о стране злокозненных Западных Ведьм: лишь она становилась для него героиней всех мытарств; она, а вовсе не дочь древнего короля томилась в стальной башне на дне моря, которую девятикратно обвил кольцами Червь о Девяти глазах; именно она получила ценой семилетней службы право вывести из ада всех, кого сможет унести на себе, и вытащила множество людей, уцепившихся тощими пальцами за подол ее платья; и она год молчала, потому что зачарованный шип вонзился ей в язык; и это локон ее волос, свернутый в маленькой шкатулке, светил так ярко, что люди могли молотить хлеб с заката до рассвета; она вызывала столь большой восторг, что короли многие годы скитались и сражались с армиями, дабы узнать место ее убежища; и не было красоты во всем мире помимо ее, ни трагедии подобной ее беде; а когда наконец голос сказателя, смягчившийся от старых романтических легенд, умолкал, и сам волынщик спешил неверными ногами вверх по лесенке, чтобы улечься в спальне, Костелло, окунув персты в маленький сосуд со святой водой, начинал молиться Марии Семипечальной, и украшенное звездами платье с фрески в молельне угасало в его воображении, замещаясь домотканым платьем и коричневыми глазами Уинни, дочери Дермотта; ибо не бывает ослабления в страстях тех, кто хранит свое сердце чистым для любви или ненависти, как другие хранят его для Бога, Марии и святых, тех, кто в назначенный час приходит к Божественной Сущности через горькие муки, через Гефсиманский сад и одинокий Крест, рождающие бессмертные страсти в смертных сердцах.
 
      Но наконец однажды какой-то слуга подскакал к Костелло – тот помогал пастухам косить сено на лугу – подал письмо и уехал прочь, не говоря ни слова. Письмо было написано по-английски: "Тумаус Костелло, моя дочь очень больна. Ведунья из Нок-на-Сид осмотрела ее и сказала, что она умрет, если ты не явишься. Потому я прошу тебя явиться к той, чей покой предательски похитил. – Дермотт, сын Дермотта."
 
      Костелло швырнул оземь серп, послал одного из парней за Дуллачем, слившимся в его воображении с Уной, а сам стал седлать лошадь и конька для Дуллача.
 
      Они подъехали к дому Дермотта после полудня; озеро Гара лежало перед ними, гладкое как зеркало, пустынное; и, хотя они издалека видели, как темные фигуры мельтешили у дверей, сейчас дом казался пустым, как озеро Гара. Дверь была полуоткрыта, но Костелло вновь и вновь стучал, так что чайки сорвались с лужайки и с криками закружились над его головой; никто не отвечал.
 
      – Внутри нет никого, – заявил Дуллач, – потому как Дермотт Баранный слишком горд, чтобы приветствовать Костелло Гордого, – он отворил дверь, и они увидали грязную оборванную старуху, сидевшую, прислонившись к стене. Костелло знал, что это Бриджет Делани, глухонемая нищенка; увидав их, она встала и знаком пригласила идти за нею, и поднялась вверх по лестнице в длинный коридор, к закрытой двери. Старуха открыла дверь, отошла и уселась, как сидела раньше; Дуллач также сел на пол, поближе к двери, а Костелло вошел внутрь, взирая на Уну, дочь Дермотта, спящую в кровати. Он уселся в кресло и стал ждать; прошло немало времени, но она все спала, и Дуллач решил было войти и разбудить ее, но Костелло затаил и дыхание, не желая мешать сну, ибо сердце его заполнилось той неуправляемой жалостью, что делает сердце любящего бледным подобием божественного сердца. Внезапно он повернулся к Дуллачу и сказал: – Не подобает мне сидеть тут, где нет никого из ее родичей, потому что пошлый народ всегда готов порочить красоту. – И они сошли вниз и стояли у дверей, и ждали, но спустился вечер, а никто так и не пришел.
 
      – Да какой дурак назвал тебя Гордым! – крикнул в конце концов Дуллач, – видел бы он, как ты ждешь и ждешь там, где оставили лишь нищую старуху приветствовать тебя, так назвал бы тебя Костелло Скромным.
 
      Костелло сел в седло, и Дуллач сел, но, едва они проехали несколько шагов, как Костелло натянул поводья и встал. Много минут прошло, и опять заорал Дуллач: – Неудивительно, что ты боишься Дермотта Баранного – у него много братьев и друзей, и хотя он стар, но еще силен и ловок, и служит Королеве, и все враги гэлов на его стороне.
 
      Тогда Костелло вспыхнул и оглянулся на дом: – Клянусь Божьей Матерью, что никогда не вернусь сюда, если они не пошлют за мной человека прежде, чем мы минуем брод на Бурой реке! – и поехал прочь, но так медленно, что солнце успело сесть и летучие мыши закружились над болотами. Когда они все же добрались до реки, он помедлил на берегу, заросшем цветами, но вдруг решительно въехал на середину реки и остановился там – поток омывал ноги лошади. И тут Дуллач вновь стал кричать, еще более злобно: – Дураком был тот, что зачал тебя, и дурой та, что выносила тебя, и трижды дураки называющие тебя ростком древнего благородного племени, ибо ты произошел от бледных нищих, ходящих от двери к двери, кланяющихся всякому, и господину и рабу!
 
      Склонив голову, Костелло переехал речку и встал сразу за ней, но не успел ничего сказать – с другого берега послышался стук копыт и перед ними появился всадник. Это был слуга Дермотта, и он крикнул, задыхаясь от бешеной скачки: – Тумаус Костелло, я послан вновь звать тебя в дом Дермотта. Когда ты уехал, его дочь Уинни очнулась и назвала твое имя, потому что ты приснился ей. Бриджет – Немая увидела, что та обеспокоена и губы ее шевелятся, и побежала туда, где мы сидели в лесу, и схватила Дермотта Баранного за край плаща, и потянула к дочери. Он понял, что дочь умирает, и приказал мне сесть на его собственную лошадь и скорее вернуть тебя.
 
      Тут Костелло повернулся к волынщику Дуллачу Дали, схватил его за пояс, вырвал из седла и швырнул на огромный камень, торчавший посреди реки, так что тот упал бездыханный в самую глубь, и вода полилась в его глотку, мимо языка, который Господь сотворил злым – об этом можно услышать рассказы и по сию пору. Затем, яростно вонзив шпоры в бока лошади, он помчался к северо-западу, вдоль берега реки, и не останавливался, пока не въехал на другой брод, и не заметил, как отражается в воде восходящая луна. Помедлив мгновение в нерешительности, он пересек реку и помчался дальше, в Бычьи Горы, и потом вниз, к морю; глаза его не отрываясь смотрели на луну, сиявшую во мраке подобно огромной белой розе, подвешенной к занавесу некоего беспредельного, фантастического мира. Но тут его лошадь, уже давно задыхавшаяся и покрытая потом, ибо он терзал ее шпорами, принуждая к предельной скорости, тяжело упала в траву на обочине дороги. Он пытался поднять ее, но не преуспел в этом, и пошел пешком, одинокий в лунном свете; и пришел к берегу моря, и увидел шхуну, стоявшую на якоре. Теперь, не способный просто брести дальше – море мешало ему – он понял, что очень устал, и что ночь выдалась очень холодной, и вошел в харчевню, стоявшую неподалеку, и рухнул на скамью. Зал был забит испанскими и ирландскими матросами, уже проведшими контрабандой судно с грузом эля и вина и ожидавшими благоприятного ветра, чтобы отправиться в новый рейс. Один испанец на ломаном гэльском предложил ему кружку. Жадно выпив ее, он стал говорить, быстро и горячо.
 
      Целых три недели ветер дул к берегу или был слишком слабым, и моряки оставались в харчевне, выпивая, играя в карты, болтая, и Костелло был с ними, ночуя на скамье, выпивая, болтая и играя больше всех. Скоро он спустил те немногие деньги, что имел с собой, потом проиграл лошадь (кто-то отыскал ее в горном ущелье) испанцу, и тот продал ее фермеру с гор, потом пропил и свой длинный плащ, и шпоры, и сапоги из мягкой кожи. Наконец благоприятный ветер подул с испанских берегов, команда погребла на шхуну, распевая испанские и гэльские песенки, и подняла якорь, и вскоре белые паруса пропали за горизонтом. Тогда Костелло отправился домой – жизнь зияла перед ним пустыней – и шел весь день, к вечеру выйдя на дорогу, ведущую от озера Гара к южному берегу озера Кэй. Он нагнал толпу крестьян и фермеров, бредших медленно вслед двум священникам и группе хорошо одетых людей, несших гроб. Остановив одного старца, он спросил, чьи это похороны и чьи это люди, и старик отвечал: – Это похороны Уны, дочери Дермотта, а мы – люди Дермоттов и Намары и их сторонников, а ты – Тумаус Костелло, который убил ее!
 
      Костелло пошел к голове процессии, минуя глядевших на него с яростью, едва ли понимая ясно, что сейчас услышал, ибо потерял способность понимания, вместе с душевным здоровьем, и ему представлялось невозможным, что нежность и красота, бывшие сердцем его мира, могут вдруг исчезнуть. Внезапно он встал и снова спросил, чьи это похороны, и некто ответил: – Мы несем Уинни, дочь Дермотта, которую ты погубил, дабы похоронить на острове Пресвятой Троицы, – и отвечавший склонился, поднял камень и бросил его в Костелло, поразив в щеку, так что кровь покрыла его лицо. Но Костелло продолжал идти, едва ли заметив удар, и, подойдя к несшим гроб, спросил громким голосом: – Кто лежит в этом гробу?
 
      Три Дермотта из Бычьих Гор схватили по камню и побуждали остальных сделать так же; и Костелло прогнали с пути, нанеся множество ран, и, если бы не присутствие священников, он был бы убит.
 
      Пропустив процессию, он продолжал следить за нею, и издали видел, как гроб погрузили в большую лодку, и сопровождающие сели в другие лодки, и лодки медленно двинулись к Insula Trinitatis; через некоторое время он увидел, что лодки вернулись и пассажиры смешались с толпой, ожидавшей на берегу, и постепенно все разошлись по разным дорогам и оврагам. Ему казалось, что Уинни осталась где-то на острове, радостно улыбаясь, как когда-то, и когда все ушли, он пересек воду в лодке и нашел свежую могилу рядом с развалинами аббатства Пресвятой Троицы, и кинулся на нее, призывая Уну вернуться к нему. Квадратные листья плюща трепетали над ним, и повсюду белые мотыльки порхали над цветками, и сладкие запахи плыли в туманном воздухе.
 
      Он лежал на могиле всю ночь и весь следующий день, время от времени призывая ее вернуться; но на третью ночь, пораженный голодом и горем, забыл, что ее тело лежит под землей, помня лишь, что она где-то рядом и не хочет подойти к нему.
 
      Перед самой зарею, в час, когда проходившие поблизости крестьяне услышали его призрачный голос, гордость проснулась в нем и он заговорил громко: – Уинни, дочь Дермотта Баранного, если ты не придешь ко мне, я уйду и никогда не возвращусь на остров Пресвятой Троицы; – и едва стих его голос, холодный резкий ветер поднялся над островом и он узрел множество проходящих мимо фигур, женщин из Сидов в серебряных коронах и со смутными знаменами; и Уна, больше не улыбаясь, но быстро и гневно проносясь мимо, ударила его по лицу и крикнула: – Тогда уходи и никогда не возвращайся!
 
      Он пытался последовать за ней, выкрикивая ее имя, но тут же вся призрачная компания взмыла в воздух и, образовав подобие серебряной розы, растворилась в туманном рассвете.
 
      Костелло поднялся с могилы, понимая лишь, что заставил свою возлюбленную сердиться и что она приказала ему уходить, и, войдя в озеро, поплыл. Он плыл и плыл, но руки слишком ослабели, чтобы удерживать его на поверхности, и гнев любимой тяготил его, и скоро он без сопротивления погрузился в воду, словно тот, кто погружается в мечты или сон.
 
      На следующий день бедный рыбак нашел его в камышах на берегу, лежащего на белом песке с раскинутыми руками, будто распятый на кресте, и принес к своему дому. Бедняк оплакал его и пропел молитву, и когда пришло время, закопал у стен аббатства Пресвятой Троицы – лишь остатки алтаря разделяли его и Уну – и посадил над ними две рябинки, и спустя годы деревца сплелись ветвями и трепещущими листьями.
 
      1897 г
      © Copyright Ермаков Эдуард Юрьевич ( )
 
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

19.01.2009