Однако враждебных действий по отношению к нему не предпринимали. Это еще было впереди. У слуги, открывшего ему дверь, было белое от страха лицо. Он немного успокоился, узнав Жана.

– Что случилось? – спросил Жан. – У тебя такой вид, словно ты увидел призрак…

– Люди, господин, – прошептал дворецкий, – они становятся опасными. Уже были угрозы. Мой хозяин не очень популярен в окрестности. Благодарение Богу, госпожа так добра. Они ее обожают. Боюсь, на нас уже напали бы, если бы не она… Она в маленькой гостиной. Заходите, господин, она всегда говорит, чтобы я не беспокоился и не докладывал о вас.

Жан Поль прошел в маленькую гостиную. На звук его шагов две женщины поднялись с кресел и обернулись к нему. Тереза… и Николь!

Святой Боже, всхлипнул Жан в глубине сердца, почему она оказалась здесь сегодня?

– Жан! – воскликнула Тереза. – Я так рада, что ты приехал… Мы… мы так напуганы…

– Почему? – выговорил Жан, не в силах оторвать глаз от лица Николь.

– Августин, кучер, – ответила Тереза. – Николь говорила мне, что это он… повредил твое лицо. Он ушел из замка и примкнул к народу. Теперь он подбивает их против нас. Они пока еще ничего худого не делали, но до нас доходят угрозы…

– А что с вашим домом? – спокойно спросил он у Николь.

– Пока ничего, – пролепетала она.

Жан почувствовал, что дрожит. Странно, подумал он, она всего-то произнесла два слова – “пока ничего”, а во мне словно кости размягчаются…

– Думаю, вы преувеличиваете опасность, – улыбнулся он. – Я знаю здешних жителей. Они хорошие люди, многие из них мои друзья…

Он умолк, заметив, как расширились синие глаза Николь, и чувствуя, как они изучают его лицо. С того места, где он стоял, он видел, как расслабился ее рот, слышал ее учащенное, прерывистое дыхание. А когда он взглянул на нее, то увидел в ее глазах немыслимое желание.

И с тобой происходит то же самое, с горечью подумал он. Господи, помоги нам обоим…

– Жанно, – спросила она, и голос ее был высок, напряжен, полузадушен, – зачем ты приехал?

– Чтобы проститься, – ответил Жан.

Она не сдвинулась с места и ничего более не произнесла. Но на расстоянии десяти футов Жан видел страдание на ее лице, видел, как затуманились слезами ее глаза, видел, как она покачнулась, как вперились ее глаза в его, не моргая, говоря ему все то, для чего не нужно слов, то, что стоит за словами, выше их…

– Николь, – выдавил он, – пожалуйста, я…

– Бога ради! – всхлипнула Тереза. – Подойди и поцелуй его! Не стой так!

Мгновение спустя Николь была в его объятиях, целовала его лицо, шею, его глаза своими мягкими влажными губами, прижималась к нему, и отстранялась, и вновь припадала, и он ощущал ее соленые слезы.

Он нашел ее рот и стал ласкать губами, чувствуя, как двигаются ее губы, выдавливая приглушенные слова:

– В Париж… я знаю… Тереза сказала мне… чтобы заседать в Генеральных Штатах… но, Жанно, Жанно… я не могу… я не перенесу…

Он прервал этот поток всхлипывающих слов, прижав ее рот с такой силой, которая смела всю нежность, и весь мир завертелся над их головами, исполненный ужаса, чувства утраты, яростью и мукой, пока до него не донесся полузадушенный вскрик Терезы “О, Боже!”, и он освободил Николь и отступил назад.

– Так… так будет лучше, маленькая Николь, – пробормотал он. – Если я останусь здесь, около тебя…

– Я погублю тебя, – просто сказала она. – Мы погубим друг друга.

Она смотрела на него ясными глазами.

– Ты должен ехать, – медленно произнесла она. – Я это понимаю. Страну нужно спасать, и только ты и люди вроде тебя могут сделать это. Но скажи, что вернешься ко мне… скажи это… Нет, нет! Не говори мне о Жюльене! Он на самом деле такой, как говорила тебе Тереза, добрый, хороший и рассудительный… Слишком рассудительный, по-моему, потому что держится за женщину, которая не хочет его. Он отпустит меня, если только ты вернешься ко мне, Жанно… Скажи мне, что вернешься, скажи мне!

– Но как? – спросил Жан. – Как он может сделать это, Николь? Ты вышла за него замуж по своему согласию, ваш брак освящен церковью. У вас дети… Нет никаких оснований для аннулирования брака. Знаешь, как он может освободить тебя, Николь? Только одним путем. Если он умрет. Ты этого хочешь, Николь? Отвечай! Хочешь?

Она посмотрела ему в глаза.

– Да! – яростно выкрикнула она. – Ради тебя, да!

– Николь! – с трудом выдохнула Тереза.

Николь полуобернулась к ней.

– Прости меня, – прерывающимся голосом произнесла она, – я хотела бы сказать, что не это имела в виду. Но я именно это хотела сказать… в тот момент, да. Это жестоко, ужасно жестоко, хуже не бывает. Но понимаешь, Тереза, дорогая, когда дело касается Жана, я уже не отличаю хорошее от плохого. Я не отличаю день от ночи, не знаю, который сейчас час или даже какой год… Знаю только, что хочу его и когда он уедет, я на самом деле умру, но не сразу, а дюйм за дюймом, медленно, на протяжении месяцев, наверное – пока не умру вся.

Она посмотрела, на Жана, и слабая улыбка затеплилась сквозь слезы на ее лице.

– Только едва ли я и тогда обрету мир, мой любимый. Мне кажется, я стану призрачной женщиной из легенд, которая ищет дорогу при лунном свете, заламывая свои призрачные руки, несомая ветром, призывая тебя… Ты услышишь меня, мой Жан? Ты придешь ко мне в конце концов в царство мертвых оплакивать меня?

– О, Боже! – простонал Жан.

– Уезжай, – бормотала она, – уезжай, мой Жанно, выполни свой долг. Прославь Францию и себя… и меня. Иначе мы не можем поступить, и мы оба это знаем. А теперь поцелуй меня, Жанно, быстро, и уезжай.

Она долго стояла неподвижно после того, как он вышел. Потом очень медленно обернулась к Терезе. Но слова ее были обращены не к подруге.

– Да, – шептала она, – прославь меня, мой Жан. Ибо, думаю, я вскоре обрету право числиться среди тех, кто умер за Францию. Разве я не вырвала сердце из груди и не отдала Франции дыхание, надежду… саму жизнь?

Необходимости спешить не было, но Жан возвращался к Вилле бешеным галопом. Он

подгонял коня хлыстом и шпорами, пока у того не стали заплетаться ноги. И это он, который всегда относился к животным хорошо. Постепенно его настроение изменилось – гнев перешел в нечто похожее на примирение, и это оказалось для коня спасением, потому что иначе Жан загнал бы его.

На следующий день он уже сидел в дилижансе, увозившем его в столицу. Жан Поль Марен был совершенно уверен, что эта глава его жизни закрыта навсегда.

А новая открывается, с радостью думал он, сидя вместе с господином Ревельоном, известным фабрикантом обоев, на веранде кафе Шарпантье у Нового моста. Он познакомился с Ревельоном вскоре после своего приезда в Париж. Фабрикант счел заказ на обои для квартиры депутата Генеральных Штатов достаточно важным, чтобы уделить внимание депутату лично.

Жан обнаружил, что суетливый фабрикант ему очень нравится. Господин Ревельон был воплощением доброты. Самому последнему из своих рабочих он платил двадцать пять су в день – неслыханная в Париже заработная плата. Всю страшную прошлую зиму он держал на работе все триста пятьдесят человек и платил им заработную плату полностью, хотя в действительности они отрабатывали ее едва ли наполовину. Либерал и филантроп, он был избран в коллегию выборщиков округа Сент-Маргерит. Чем-то он напоминал Жану отца. Да, решил про себя Жан, он мне определенно нравится…

Вино в кафе Шарпантье было превосходное, и вскоре вокруг них собралось целое общество. Ревельона хорошо знали и уважали в квартале, но в центре внимания оказался Жан. Причина заключалась в том, что парижане изголодались по новостям из провинции. Из-за отсутствия вестей оттуда распространялись самые дикие слухи. Жан старался развеять самые страшные из них: нет, он знает, что ни один замок в Провансе не сожжен. Да, в Марселе были бунты, но, к счастью, они прошли. Крестьянские волнения? Да, их много, но все они незначительны…

Разговор взмывался волнами. Вот уж в чем парижане мастера, подумал Жан, так это в разговорах. Интересно, как они проявят себя, когда придет время действовать?

Сейчас он располагал временем на то, чтобы слушать, уточнять все детали картины. Вообще-то картина была тревожной, чтобы не сказать больше. Париж переживал лихорадочный взлет волнений. В каждом квартале вспыхивали беспорядки…

Он как раз собирался спросить Ревельона, какие меры принимаются, чтобы обеспечить общественную безопасность, когда заметил приближающуюся к их столику девочку. Это была маленького роста девочка с иссиня-черными волосами и необыкновенно темными глазами. Она медленно шла между столиками, предлагая увядшие цветы то одному, то другому мужчине. В том, как она двигалась, что-то привлекло внимание Жана. Во всех ее движениях сквозила какая-то нерешительность, странная замедленность. Потом Жан увидел, как один из завсегдатаев купил у нее цветы, и она их протянула ему. И хотя он стоял совсем рядом, она ошиблась и протянула цветы на несколько дюймов мимо его руки. Жан Поль понял, что она слепая.

Он стал пристально смотреть на нее. Ему и раньше доводилось видеть слепых попрошаек, но эта отличалась от них. Когда она подошла ближе, он увидел, в чем отличие. Она была прелестна – совершенно прелестна. Он подверг критическому анализу это свое восприятие, будучи уверенным, что он, вероятно, единственный человек в кафе, способный так подумать. Потому что красота слепой цветочницы была совершенно иной, нежели любой другой женщины, какую он когда-либо встречал.

Ее красоте чего-то недоставало, рассудил он, и было в ней нечто особенное…

– Это Флоретта, – пояснил Ревельон, заметив его взгляд. – Все ее любят, бедняжку, недуг превратил бедную девочку в ангела…

– Вот точно, – громко произнес Жан Поль, – она как ангел. Нет, не совсем как ангел, но она не от мира сего. У нее неземная красота.

– Неземная? – переспросил Ревельон. – Пожалуй, да. Что-то в этом определении есть. Странно, что я никогда не думал о Флоретте как о красавице. Мне по вкусу более упитанные женщины, а у этой бедняжки одна кожа да кости…

Жан заметил, что она до болезненности худа и одета в лохмотья. Но лицо у нее было как у святой, и в нем не было намека на чувственность. Зато она обладает, подумал он с глубокой жалостью, редчайшими в мире качествами – терпением и подлинной добротой…

– Позовите ее, – попросил он Ревельона.

Фабрикант посмотрел на него и пожал плечами.

– У каждого свой вкус, – констатировал он. – Флоретта, подойди сюда!

Она тут же направилась к ним, ориентируясь на звук голоса.

Когда она подошла, Жан Поль в течение нескольких секунд разглядывал ее, прежде чем заговорил.

– Твои цветы, – сказал он хрипло, – дай их мне, я возьму все.

Она отдала цветы, а он сунул ей золотой луидор – в сто с лишним раз больше, чем они стоили.

– У меня… у меня, господин, нет мелких монет, – ответила она, – я не могу дать вам сдачи…

На него произвело впечатление, как она коснулась кончиками пальцев поверхности монеты. Он улыбнулся, радуясь, что она не может увидеть его изуродованного лица.

– Не надо сдачи, маленькая Флоретта, – сказал он. – Оставь ее себе и купи теплую одежду.

– О, я не могу! Это слишком много…

– Возьми, возьми, – повторил Жан Поль.

– Господин слишком добр, – проговорила она.

Голос у нее, заметил Жан, высокий, чистый и сладкозвучный, как звуки скрипки, и в нем звучат колокольчики.

– У меня так заведено, – засмеялся Жан. – В каждом городе я всегда встречаю человека, который приносит мне удачу. Здесь, в Париже, моей удачей будешь ты, Флоретта. Ты каждый день бываешь здесь?

– Да, господин, – ответила Флоретта, – здесь или где господин пожелает…

– Тогда стой на углу улиц Сент-Антуан и Сен-Луи каждый день в два часа, – сказал Жан, – приноси с собой букетик цветов – не бутоньерку, – и я буду покупать его у тебя ежедневно… на счастье, маленькая Флоретта, твое счастье и мое…

– Спасибо, господин, – вымолвила Флоретта, – вы очень добры…

– И не забудь купить себе теплую одежду, – напомнил Жан. – А то простудишься.

– Я привыкла к холоду, – улыбнулась Флоретта. – Мне кажется, за всю мою жизнь мне не бывало зимой тепло.

– Святой Боже! – прошептал Жан.

– Но я куплю теплое платье, и плащ, и ботинки. Это будет замечательно – тепло одеться. – Она замолчала, и ее похожее на детское лицо внезапно выразило волнение.

– В чем дело, Флоретта? – спросил Жан.

– Я подумала, что вы одобрите мой выбор. Но потом я вспомнила, что только случайно могу купить красивые вещи, потому что не вижу, как они выглядят…

– Завтра утром в половине десятого, – сказал Жан, – я встречу тебя на том месте. Потом мы пойдем, и я выберу тебе одежду.

– Вы сами? – задохнулась от волнения Флоретта. – Спасибо вам, господин, тысячу раз спасибо!

– Не стоит благодарности, – улыбнулся Жан. – Значит, до завтра.

– До свидания, господин, – пролепетала она, – и еще раз спасибо…

Жан заметил, что Ревельон внимательно смотрит на него и что доброе, честное лицо фабриканта нахмурилось.

Ревельон был не из тех людей, которые скрывают свои мысли.

– Вы, – проворчал он, – собираетесь совратить эту бедную бродяжку?

Жан окаменел, и лицо его потемнело от гнева, так что шрам вдруг стал выглядеть белой молнией, зигзагом пересекающей лицо. Некоторое время спустя он постепенно успокоился.

– Господин Ревельон, – вздохнул он, – вы никогда не слышали о жалости?

– Простите меня, – отозвался Ревельон, – я, наверное, слишком давно живу в Париже. Видимо, наше упадническое разложение нравов не коснулось провинции. Понимаете, существуют люди с определенным складом ума, которые с удовольствием воспользуются ее слепотой и ее невинностью – ее легче втянуть в безымянный разврат. Я знаю человека, занимающего высокий пост в полиции, с которым я смело оставлю свою жену, но только не девочку десяти лет. Один знатный аристократ держит при себе двадцать пажей, красивых мальчиков нежного возраста…

– Прошу вас! – произнес Жан, чувствуя, что его тошнит от этого рассказа.

– Простите. Вероятно, есть еще Бог, несмотря ни на что. Думаю, не случайно столько бед обрушивается на наш современный Содом, который мы сами создали. Гнев Божий, месье Марен! Еще бокал вина?

– Нет, спасибо, – ответил Жан. – Мне лучше вернуться домой. Тысячи неотложных дел…

Действительно, дел было много. Его дни были заполнены, и это было очень хорошо, потому что не оставалось времени на воспоминания. Он купил Флоретте одежду – хорошую, теплую, удобную, которая выглядела не так уж и красиво, но доставила радость ее доброму простому сердечку. Марианна подогнала ее по фигуре, ибо Флоретта была так худа, что найти для нее подходящую одежду оказалось невозможным. Они воспользовались ношеной одеждой какой-то дамы. Жан не возражал заказать одежду для своей протеже у портного, весь вопрос упирался в сроки. Если раньше на шитье одежды портному требовалась неделя – десять дней, то теперь из-за трудностей, связанных с приобретением материалов, уходило от трех до пяти недель. За это время Флоретта могла умереть от суровой мартовской погоды.

У них с Флореттой установился определенный ритуал. Каждый день он покупал у нее цветы, платя гораздо больше, чем они стоили. Через какое-то время она перестала протестовать. Она была ему гораздо больше благодарна за его общество, за те несколько добрых слов, которые он говорил ей каждый день, – они для нее были ценнее денег. Он многое узнал о ней. Она была сирота, жила одна. На самом деле она не так уж бедствовала. В парижской толпе всегда находились дамы и господа. Зимой, когда она не могла раздобыть живые цветы, она мастерила искусственные из перьев или бумаги, которую окунала в воск. Старуха-консьержка в доме, где она жила, смешивала ей краски. Но больше денег она зарабатывала, продавая живые цветы…

Ей не нужно было много денег. Она могла прожить на пять су в день, потому что очень мало ела. О том, чтобы купить одежду, не могло быть и речи. Сейчас ей впервые в жизни купили одежду. Ее лохмотья всегда были обносками из гардероба дам. Но поскольку начались беспорядки, знатные дамы перестали появляться на улицах, а так как шить она не могла, ее одежда постепенно превратилась в лохмотья.

Разговоры с ней оказались полезны Жан Полю Марену. Он страдал – вероятно, больше, чем обычные люди. Но разве его страдания могли идти хотя бы в какое-то сравнение с ее страданиями? Он потерял женщину, которая любит его, но когда-нибудь, если рана в его сердце заживет, может найтись другая. Эта же слепая девочка никогда не знала любви, у нее нет дома, нет друзей – и вообще тысячи вещей, которые он воспринимает как должное.

Его тревожило, как много он стал для нее значить. Она начинала улыбаться, когда он еще был в нескольких ярдах от нее, независимо от того, идет ли он один или с людьми. Он спросил ее об этом.

– Я узнаю ваши шаги, господин Жан, – объяснила она. – Шаги каждого человека отличаются от других – вы этого не знаете? Думаю, мы, слепые, слышим лучше, чем зрячие. Наше обоняние тоже острое. Наверное, природа старается заменить нам зрение…

Жан посмотрел на нее.

– И как же я пахну? – засмеялся он.

– Хорошо. Так… так чисто. Вы моетесь мылом с замечательным запахом, кроме того, от вас пахнет вашим табаком, и этот запах смешивается с запахом вашей одежды. У вас очень хорошая одежда, потому что так пахнет только самая лучшая шерсть. И вы не употребляете парфюмерии. Это странно. Большинство благородных господ употребляет…

– А я не благородный господин, – сказал Жан.

– О, нет, вы благородный господин! Наверное, вы не благородного происхождения, потому что вы очень отчетливо выговариваете французские слова, – без всяких штучек, которые так любят аристократы. Но вы говорите замечательно! Ваш голос, как музыка – глубокий и богатый, и в нем совсем нет резкости. Думаю, в вас вообще нет резкости. Вы помогаете потому, что вы добрый, по-настоящему добрый, а не так, как многие, которые, помогая попрошайке, чувствуют себя могущественными и важными господами.

– Я помогаю тебе потому, что ты мне нравишься, – сказал Жан.

– И вы мне нравитесь. Я просыпаюсь по ночам в страхе, что придет день, когда вы уедете из Парижа. Я… я буду так одинока. Наверное, я всегда была одинока, но раньше я никогда об этом не думала… – Она вздохнула. – Странно, я мечтала иметь когда-нибудь друга, настоящего друга, каким вы стали для меня. Думала, это сделает меня счастливой…

– Ну и что, этого не произошло? – спросил Жан.

– Да, конечно! Я удивительно счастлива, но в то же время мне грустно. Понимаете, рядом с этим счастьем все остальное выглядит мрачно – быть одной так долго и думать…

– О чем же ты думаешь, маленькая Фло-ретта?

– Больше всего о вас, – сказала она, и это его тронуло, потому что он знал – в ней нет никакой фальши. – О вас и о будущем, о котором я раньше не разрешала себе думать. А теперь я все время думаю о будущем, и это заставляет меня грустить. Что будет со мной, когда вы уедете обратно в свой родной город?

– Я не вернусь туда, Флоретта, – сказал Жан. – Я собираюсь остаться здесь.

Он замолк, не договорив того, что собирался сказать, ибо его поразило, как озарилось ее лицо. Он напомнил себе, что она слепая, потому что Флоретта не спускала с его лица своих больших черных глаз, ориентируясь на звук его голоса, но вспомнил он об этом только сейчас. Ее глаза не смотрели в одну точку, так что, если он резко отворачивал голову, она смотрела мимо. Он часто проделывал такие штуки, потому что чем лучше узнавал Флоретту, тем невыносимее казалась ему ее слепота.

Нет в этом мире справедливости, подумал он, увидев, как вновь погрустнело ее лицо.

– В чем дело? – спросил он.

– Я сейчас подумала, что вы, наверное, женитесь, даже если останетесь здесь. А ни одна жена не станет терпеть, чтобы вы тратили столько времени на разговоры со слепой нищенкой…

– А откуда ты знаешь, что я не женат? – поддразнил он ее.

– О, я знаю. Вы разговариваете и ведете себя не как женатый мужчина. Вы слишком спокойны, свободны и не обременены заботами. Женатые так себя не ведут.

– Мадемуазель Флоретта, вы просто la clairvoyante[20], – рассмеялся Жан. – А почему ты так уверена, что найдется женщина, которая захочет выйти за меня замуж, хотя я и не собираюсь…

– Не все женщины дуры, – серьезно сказала Флоретта, – одна из них наверняка поймет, как ей повезло, если она получит вас…

– Повезло? – передразнил ее Жан.

– Конечно. Во-первых, вы очень добры. Во-вторых, вы высокий…

– Какого черта, откуда ты это знаешь?

– Слышу, как ваш голос раздается… выше моей головы. Кроме того, вы сильный. Я чувствую это по тому, как вы ходите, как вы берете меня за руку, когда помогаете перейти через улицу. И еще, думаю, вы очень красивый…

– Красивый! – проворчал он. И вдруг припомнил проститутку в Марселе и странный эффект, который произвело на нее его изувеченное лицо. – А вот тут ты ошибаешься, – засмеялся он. – Я страшен, как смертный грех… нет, даже страшнее…

– Можно, я посмотрю? – прошептала Флоретта и подняла свои тонкие пальчики, чтобы дотронуться до его лица.

– Нет! – вырвалось у Жана. – Бога ради, не надо!

– У меня, – прошептала Флоретта, – у меня чистые руки. Для меня это единственный способ узнать, как выглядит человек.

– Прости, – ласково сказал Жан, – но пусть это будет единственным секретом между нами, Флоретта, – я имею в виду свою внешность. Предпочел бы, чтобы ты не знала…

– Почему? – спросила Флоретта.

– Потому что я на самом деле уродлив, уродливее, чем ты можешь себе представить. Пусть лучше все останется так, как есть. А если ты будешь знать, это может кое-что изменить…

– Нет, не может, – сказала Флоретта, – но если месье предпочитает…

– Да, месье предпочитает, – отозвался Жан. – Au'voir[21], Флоретта.

– Au revoir, месье Жан, – прошептала Флоретта. – Вы… вы на меня не сердитесь?

– Нет, – рассмеялся Жан, – я не могу на тебя сердиться, маленькая Флоретта…

– Очень рада, – серьезно сказала она. – Тогда до завтра…

Он сам удивился силе своего внутреннего порыва, когда захотел скрыть свое лицо от Флоретты. “Какое это имеет значение? – спрашивал он себя. – Что изменится от того, будет ли эта бедная слепая бродяжка знать, уродлив я или нет? И тем не менее мне не хочется, чтобы она знала. Категорически не хочу, чтобы она знала. Не поэтому ли я так ценю эту странную дружбу? Вероятно, так оно и есть. Я опустился до того, что ищу теплоты и удовлетворения в обожании этого ребенка – меня греет, что она не может с отвращением оттолкнуть меня, ужаснувшись моего лица. Однако все это зашло слишком далеко, чтобы можно было сейчас же безболезненно положить этому конец. Кроме того, бедная девочка тоже зависит от меня. Впрочем, я не вижу в этом большого вреда – двое несчастных цепляются друг за друга, чтобы противостоять безразличию мира…”

Он был так погружен в свои мысли, что забыл о ступеньке на лестничной площадке и чуть не свалился вниз через сломанное ограждение. Надо сейчас же его починить, я слишком долго откладывал. Он нашел инструменты, купил деревянные бруски в лавке на первом этаже и починил ограждение. Закончив эту работу, он рассмеялся. Сделано наспех. Пригодно только для того, чтобы предупредить в темноте об опасности. Само же оно не выдержит и веса ребенка.

Странно, подумал он, мы, буржуа, совершенно беспомощные люди. Крестьяне обладают силой и сноровкой, которые дает им их труд. Аристократы, если подумать, люди обычно сильные, потому что они занимаются спортом, верховой ездой, военными упражнениями, и только мы, буржуа, обручены с пером и бухгалтерскими книгами, вырастаем бледными, худыми, привычными к работе за письменным столом, совершенно не знакомы с физическим трудом. Я-то сильный, спасибо тулонской каторге, но я умею делать своими руками только две вещи – крушить скалы и писать…

Они с Пьером продвинули дела с газетой. Назвали они ее “Вестник третьего сословия”, и газета с самого начала стала популярной. Выходили и другие газеты, гораздо более популярные, однако все это были экстремистские листки, фактически не газеты, а памфлеты с нелепыми названиями, вроде La Gloria in Ecelsis du Peuple, Le De Profundis de la Noblesse et du Clerge, La Semaine Sainte on les Lamentetions du Tiers Etat[22], но все они прибегали к такому высокопарному языку, что выглядели смешными.

Однако слуги, безработные, парикмахеры, торговки рыбой, каменщики, бродяги и преступники, заполнявшие улицы Парижа в эти первые недели апреля 1789 года, буквально пожирали каждое слово в этих листах. Во всех этих памфлетах было одно общее – кровожадность. Уже и во дворце Пале-Руайяль под защитой герцога Орлеанского, занявшего предательскую позицию в надежде получить выгоду от беспорядков, которые он разрешал, а зачастую и оплачивал, с целью занять королевский трон, люди, подобные Камилю Демулену, открыто говорили и писали, призывая пролить кровь.

Как ни странно, сдержанность статей Жан Поля Марена обеспечила ему широкую аудиторию. Людям умеренным просто нечего было больше читать. Пьер и Жан имели хорошую прибыль, потому что их клиенты, как правило, были зажиточные буржуа. А Пьер, хитрый крестьянин, настаивал на том, чтобы каждый заработанный ими франк превращать в золото.

Жан много работал. Каждый день он видел Флоретту. А по вечерам сидел в каком-нибудь кафе с Ревельоном и его друзьями, и они разговаривали о политике. Этот неизменный распорядок жизни доставлял ему удовольствие. Так продолжалось до двадцать седьмого апреля. После этого он уже не видел Ревельона.

О беспорядках он узнал в субботу двадцать пятого. Он шел по улице Сент-Антуан и увидел перед обойной фабрикой толпу человек в пятьсот.

– Долой Ревельона! – орали они. – Смерть предателю! Сжечь его фабрику!

Жан подошел поближе.

– Что тут происходит? – спросил он у человека, который был одет несколько лучше остальных.

– Говорят, Ревельон вчера в ассамблее плохо говорил о народе, – ответил тот.

Жан уставился на него.

– Ревельон? – переспросил он. – Я в это не верю. У народа нет лучшего друга, чем он. Что именно он сказал?

Бородатый тип, стоявший рядом, обернулся к нему.

– А тебе какое дело, франт? – зарычал он. – Я скажу тебе, если ты так уж хочешь узнать. Этот жирный кровосос заявил, что рабочий с семьей может жить на пятнадцать су в день!

– Ложь! – воскликнул Жан. – Ревельон мой друг. Я знаю, что он платит рабочим, которые клеют обои, двадцать пять су в день.

– Ах, он твой друг? – заорал бородатый. – Смотрите, друзья! Вот один из друзей кровопийцы! Гляньте на его одежду – держу пари, он проклятый аристократ!

Не успел замереть в воздухе его крик, как вверх взметнулось штук двадцать палок.

Жан стоял, на его лице застыла ледяная улыбка.

– Ты, крыса, – спокойно сказал он, – отребье, дерьмо. Дотронься до меня пальцем, и я переломаю все кости твоего немытого тела.

Буян заколебался.

Жан пошел на него и на двадцать негодяев, стоявших позади буяна. Палки замерли в воздухе. К такому они не были готовы. Им никогда не приходилось сталкиваться с человеком, который не бежит, когда против него двадцать человек.

Когда Жан оказался совсем рядом, он неожиданно протянул вперед левую руку и схватил негодяя за ворот рубашки. Он напряг мускулы и стал левой рукой приподнимать буяна в воздух, пока носки его разбитых башмаков не зачертили по грязи. Потом Жан неожиданно отбросил негодяя в кучу его друзей. Несколько человек попадали на землю. Они стали подниматься на ноги со злобным ревом только для того, чтобы увидеть направленное на них дуло пистолета Жана.

– Не провожайте меня, – вежливо сказал он. – Последнее время я не охотился на крыс, но всегда увлекался этим спортом…

С этими словами он повернулся на каблуках и пошел прочь спокойно, не торопясь. Они не тронулись с места. Он знал, что они не будут преследовать его. Всякую толпу объединяет одно общее качество – трусость.

В воскресенье уличные беспорядки усилились. В понедельник двадцать седьмого народ совершенно вышел из-под контроля. Жан оделся в одежду рабочего и смешался с толпой. Его волновало, что ни в субботу, ни в воскресенье он не видел Флоретту. Он ругал себя за то, что до сих пор не удосужился узнать, где она живет.

Толпа разражалась руганью в адрес каждого проходившего мимо священника. Народ хлынул на Гревскую площадь, неся чучело Ревельона. Они украсили чучело лентой ордена Святого Микаэла, завывали и всячески потешались, потом устроили потешный суд. Чучело было осуждено и тут же сожжено.

– К его дому! – раздались крики. – Сжечь дом этого негодяя!

Они бросились к улице Сент-Антуан. Однако там уже стояла гвардия, преградившая путь к дому Ревельона. Жан сразу понял, что толпа боится ружейного огня. Увидев направленные на них мушкеты гвардейцев, толпа шарахнулась назад, бормоча ругательства. Спустя пять минут они продемонстрировали Жану, насколько опасно в Париже прослыть другом человека, оказавшегося в немилости у толпы.

Пройдя несколько домов, они остановились. Здесь жил фабрикант селитры, которого Жан частенько видел в обществе Ревельона. Этого оказалось достаточно. За какой-нибудь час они разграбили дом друга Ревельона, свалили в кучу на улице перед домом вещи и мебель и сожгли все имущество ни в чем не повинного человека.

Жан выбрался из толпы и вернулся в свою типографию. Там он просидел всю ночь, держа под рукой заряженный пистолет. Но толпа прошла мимо. В конце концов ему пришло в голову, что они с Ревельоном обычно проводили время в разных кафе в Сент-Антуанском предместье, а большинство бунтовщиков пришли сюда из других районов Парижа. Если не считать его собственной ошибки, когда он при них назвал себя другом Ревельона, что, безусловно, было опасно, других поводов опасаться взбунтовавшейся толпы у него не было. Единственное опасение заключалось в том, что кто-то из той группки людей, с которыми он едва не схватился, мог узнать его изувеченное лицо. Случись такое, ему угрожала бы действительно серьезная опасность, но такая вероятность была невелика.