14

– Мне сказали, я найду вас здесь, – произнес Ренуар Жерад, – но, признаюсь, я не был подготовлен к такому великолепию. Начинаю даже думать, не лишает ли смысла мой визит…

– Тем не менее, – улыбнулся Жан, – искренне благодарен поводу, которому обязан честью вашего визита. А уж если говорить о великолепии, то ваша форменная одежда не дает вам права насмехаться над… Может, выпьете кофе?

– С удовольствием. Я на ногах с самого рассветами чашка-другая будет очень кстати. Я уже не так молод, как был когда-то, вы знаете…

Жан дернул за шнур колокольчика.

– Есть ли какая-то связь, – спросил он, – между вашей военной формой и целью вашего визита ко мне?

– Разумеется. Не буду тратить времени зря, Жан. После того как все наши планы рухнули, я стал искать, чем бы заняться. Всю жизнь я был солдатом: или в военной разведке, или на действительной службе. Та команда, охранявшая каторжников, где мы познакомились, была самым низким моим падением…

– Кофе, Жанна, – сказал Жан горничной, – и посмотрите, проснулась ли мадам. Если да, отнесите ей тоже чашку, – an lait[63], конечно. А месье и мне черный. Так на чем мы остановились, Ренуар?

– Я говорил о том, что пытался найти такую сферу, в которой я что-то знаю. К счастью, я накопил немного денег; генерал Лафайет предложил мне командование Национальной гвардией…

– Но на вас форма не гвардии, – заметил Жан.

– Да. Это форма новой Национальной армии. Группа почетных буржуа занялась призывом добровольцев. Когда они предложили мне принять командование, я ухватился за этот шанс. Мне нужен заместитель командира, вот почему я здесь…

– Но я ничего не смыслю в военной тактике, – возразил Жан.

– Это-то и хорошо. Вам не нужно переучиваться. Чтобы разбить австрийцев, мы должны воевать по-новому. Это будет война молниеносных передвижений: сегодня сильный удар в одном месте, завтра совсем в другом секторе, где его никто не ожидает. Не хочу иметь заместителя, который будет доназывать мне необходимость массовых фронтальных атак и передвижения войск по канонам классической военной науки. Тому, что нужно, я обучу вас…

– Значит, война, – вздохнул Жан. – Мог ли кто-нибудь подумать, что эти безумцы настолько безумны, чтобы объявить войну? Давайте поглядим. Сегодня двадцать пятое апреля, мы уже пять дней в состоянии войны. Признаюсь, я ожидал в любой день увидеть, как австрийцы входят в Париж…

Жерад стукнул кулаком по столу.

– Не будь глупцом! – выкрикнул он. – Мы разобьем их. Немецкое мышление самое косное в мире. У нас есть ум, мы по натуре импровизаторы и, видит Бог, у нас нет недостатка в мужестве…

– И все-таки, – вздохнул Жан, – хотя ваше предложение и интересует меня, есть другие обстоятельства.

– Ваша фирма? Жан Марен, что останется от вашего предприятия, если мы проиграем войну? Подумай, человече! Ты будешь сражаться не за якобинский клуб, а за Францию, а для тебя в этом вопросе существует разница.

– Существует, – отозвался Жан, – и все-таки…

Но в этот момент они оба услышали шаги домашних туфель Флоретты по лестнице.

Она сразу направилась к креслу, где сидел Жан, и обняла его за шею. Жан поражался, как быстро она научилась свободно ориентироваться в доме, не натыкаясь на мебель или на стены.

– Прости меня, любимый, – сказала она, – но мое женское любопытство сильнее меня. Я услышала ваш оживленный разговор…

Ренуар Жерад уже встал.

– Капитан Жерад, – сказал Жан, – позвольте представить вам мою жену. Флоретта, мой давний друг капитан Ренуар Жерад.

Жерад сделал шаг и протянул ей руку.

– Вы должны что-нибудь сказать, господин капитан, – с достоинством произнесла Флоретта, – чтобы я нашла вас. Видите ли, я совершенно слепая…

Жан заметил выражение жалости, мелькнувшее в глазах Жерада.

– Я, – произнес он своим хриплым голосом старого солдата, – бесконечно рад знакомству с вами, мадам…

Он склонился в поклоне и поцеловал ее маленькую ручку.

– Садитесь, капитан Жерад, – сказала Флоретта. – Для нашего дома это большая честь…

– Примите мои поздравления, Жан, – обратился к нему Ренуар Жерад. – Думаю, это самое мудрое, что вы сделали. Что касается дела, которое мы обсуждали, считайте его закрытым. Сейчас я увидел самую убедительную из всех причин, почему вы не должны даже думать об…

Он вновь обернулся к Флоретте и взял ее за руку.

– Простите мне, мадам Марен, – сказал он, – мой краткий визит. Но время солдата не принадлежит ему, особенно теперь, ведь вы понимаете. Наверное, настанет день, когда я доставлю себе огромное удовольствие посвятить своим друзьям больше времени, но это произойдет не раньше чем будут разбиты враги нашей страны…

– Внешние или внутренние, капитан Жерад? – спросила Флоретта.

– Надеюсь, и те и другие, – улыбнулся Ренуар Жерад. – У вас острый ум, мадам. До свидания, для меня была большая честь познакомиться с вами. До свидания, Жан.

– Я провожу вас до дверей, – сказал Жан. – Флоретта извинит нас. Так ведь, дорогая?

– Только в том случае, если ты не будешь отсутствовать слишком долго, мой Жан. Я ужасно ревнивая женщина, капитан Жерад.

– Вам совершенно нечего опасаться… – отозвался Жерад.

– Я должен встретиться с вами, Ренуар, – сказал Жан, – прежде чем вы покинете Париж. Есть многое, о чем я хотел бы потолковать с вами…

– Это не составит труда. Пока враг не продемонстрирует больше сил, чем он это делал до сих пор, я вряд ли уеду из Парижа. Во всяком случае, до того момента, когда будет закончена мобилизация, а это, вероятно, произойдет не раньше середины июля. Если же хотите поговорить, почему бы вам не пойти со мной сегодня днем посмотреть казнь? Меня чрезвычайно интересует…

– Я, – ровным голосом отозвался Жан, – ненавижу убийство, в какой бы форме оно ни совершалось. Какая разница для жертвы, используют ли меч, топор или это новое дьявольское изобретение доктора Гийотена? Бедняги все равно лишаются головы.

– Но на этот раз совершенно безболезненно. Так во всяком случае утверждает добрый доктор. Меня это привлекает. Если эта штука сработает, то двадцать пятое апреля 1792 года станет историческим днем – впервые в человеческой истории наказание окажется в разводе с жестокостью…

– Если она сработает, – сухо заметил Жан. – Не забудьте, раньше ее не опробовали. Кроме того, боль явление не только физическое. Думаю, само сознание того, что в следующую секунду ты умрешь – когда тебя выводят из камеры, провожают на помост с этой новой дьявольской машиной и ты видишь, что все готово для того, чтобы навеки пресечь все твои мечты, надежды, даже простейшую радость сидеть на солнышке – разве это не утонченная жестокость? Нет, благодарю, они могут испытывать эту машину столь гуманного доктора Гийотена без меня!

– Alors, вы правы, как обычно, – вздохнул Жерад, – но я вспомнил еще кое-что: мадам Ролан, жена министра внутренних дел, поставила передо мной задачу привести вас на ее следующий большой прием в первую пятницу мая. Я не знал тогда, что вы женились, но уверен, что Манон Ролан будет очарована вашей Флореттой. Естественно, я буду там, я никогда не пропускаю приемов у Манон…

– Значит, – улыбнулся Жан, – прекрасная мадам Ролан пленила даже вас, Ренуар? Каково вам водить компанию с Робеспьером, Дантоном, Демуленом, Петионом и – как мне говорили – даже с Маратом?

– Они всего лишь шумные люди в толпе, – ответил Жерад, – у Роланов собираются все оттенки политических течений, и Манон, слава Богу, умеет устанавливать мир между ними. Думаю, она симпатизирует крайне левым, но она так дьявольски умна, что никогда нельзя быть уверенным, А у меня есть причина просить вас принять это приглашение: Манон Ролан пользуется огромным влиянием на молодых политиков, которые все влюблены в нее, и на стариков, вроде Сиейеса, которые ее уважают. И в ее влиянии, столь значительном, есть опасный женский изъян: она ненавидит королеву совершенно безграничной ненавистью. Это было бы не так существенно, если бы Манон Ролан не обладала влиянием, но она им обладает…

– Мне говорили, – заметил Жан, – она самая влиятельная фигура во Франции.

– Едва ли это преувеличение. Мужчины, окружающие ее, всего лишь марионетки, пляшущие на ниточках, которые она дергает, а она знает, как заставить их танцевать! Ее старый педант-муж обожает ее, и его мучает ревность к молодым людям вокруг нее, особенно к Барбару, хотя он ошибается, ибо ее глаза останавливаются на Леонаре Бюзо… Ma foi![64] Каким же старым сплетником я стал! О чем бишь я?

– Полагаю, – сказал Жан, – вы хотите, чтобы я убедил мадам Ролан не нападать беспрестанно на королевскую семью с помощью ее политических прихвостней. Ради этого, думаю, вы и устроили мне приглашение на ее знаменитые приемы…

– Это не я, – поклялся Жерад. – Я только подумал, что из этого можно извлечь кое-какую выгоду, как она сама попросила меня. У вас, Жан Марен, есть имя в Париже, но даже если бы вы и не были популярны, ваша внешность, манеры, ваше богатство и этот ваш романтический шрам не позволили бы вам долго оставаться в неизвестности…

– Благодарю вас, – рассмеялся Жан. – Передайте мадам Ролан, что я с удовольствием принимаю приглашение, но только если оно распространяется и на мою жену. Выясните это и дайте мне знать.

– Обязательно, – сказал Жан и протянул ему руку: – До свидания, Жан.

Флоретта все еще была в маленькой гостиной, когда вернулся Жан. Она сидела нахмурившись. “Мой маленький ангел, – с тайным удовлетворением подумал Жан, – обладает характером”.

– Почему ты так задержался, Жан Марен? – выпалила она. – Мне не нравится этот человек со своим грубым и честным голосом. Думаю, он обманщик и разрабатывает какой-то план, чтобы увезти тебя от меня!

– Как ты изменилась! До женитьбы ты никогда не повышала голос громче шепота, а теперь! Сколько потребуется времени, чтобы ты начала швырять в меня чем-нибудь, как Марианна?

– Не так много, – отозвалась Флоретта, – если все эти вульгарные люди из твоего прошлого будут появляться здесь. Это я тебе обещаю, Жан Марен…

– Уже второй раз, – с шутливой суровостью сказал Жан, – ты называешь меня Жаном Мареном и примерно с одним и тем же выражением. Это будет стоить тебе штрафа… – И он без лишних слов обнял ее и крепко поцеловал.

Какое-то мгновение она оставалась в его руках напряженной, потом расслабилась, и ее губы прильнули к его губам. Она подняла руки и запустила их в его черные волосы.

– Прости, любимый, – прошептала она, – это все потому, что я иногда так боюсь… Я помню попрошайку, какой я была, когда ты меня подобрал, и когда я ее вспоминаю, мне кажется таким невероятным, что ты полюбил меня. Ты должен быть терпелив со мной, Жан, – мне еще так многому надо учиться…

– Мне тоже, – вздохнул Жан, – но мы будем учиться вместе. Что же касается Ренуара, то он рисковал жизнью, позволив мне бежать из арестантского лагеря, где он был комендантом. Он остается моим верным другом и восхищается тобой. Он получил для нас приглашение посетить знаменитую мадам Ролан…

– О, Жан, я не могу! – начала причитать Флоретта. – Я не буду знать, что говорить, что делать! Я даже не уверена, что правильно все говорю, и я могу опрокинуть какие-нибудь вещи…

– Ты войдешь, – серьезно сказал Жан, – под руку со мной. Уверяю тебя, я не буду толкать тебя на столы и вазы. Говоришь ты прекрасно, и ты необыкновенно красива, – сейчас гораздо больше, чем раньше. И это все благодаря мне…

– Хвастун! – рассмеялась Флоретта и еще раз поцеловала его. – Но думаю, что это правда. Если счастье делает женщину прекрасной, тогда я самая прекрасная женщина в мире!

– Так оно и есть, – сказал Жан.

Через несколько дней, в первую неделю мая, когда известие о поражении 29 апреля дошло до Парижа, Жан задумался о том, что бывают времена, когда никто не может располагать своей жизнью. “Выбор, который маячил передо мной, был прост, но теперь его просто нет. Париж стал невыносим, даже оставаться здесь означает молчаливое согласие со всей этой мерзостью… И теперь, когда Ренуар предложил мне почетный путь бегства из этого города, я не могу воспользоваться им из-за Флоретты. Отправиться на войну, сражаться, защищая страну, на это нужно некоторое мужество, а таким мужеством я обладаю…”

Я не могу перенести другого: знать, что они замышляют новые убийства, новые беспорядки, новые оскорбления в адрес этого несчастного безобидного идиота, носящего корону, знать, что они никогда не успокоятся, пока не осуществят свое самое сокровенное желание – убить его и особенно королеву… Святой Боже, нет опьянения хуже, чем опьянение властью! Ничто их не трогает, ничто не может остановить их. Они ввергли нас в войну совершенно неподготовленными финансовыми банкротами, наши самые опытные офицеры бежали, наши солдаты – это вооруженные канальи, они готовы пожертвовать страной ради своих безумных мечтаний, сумасшедших амбиций…”

Флоретта подошла сзади к его креслу, положила руки ему на плечи, прислушиваясь к крикам продавцов газет, доносящихся с улицы.

– О чем они кричат, Жан? – спросила она.

– Дийон и Брион, – ответил Жан, – два заместителя генерала Рошамбо, несколько дней назад столкнулись с врагом около Турнэ и Монса. Их войска побросали оружие и снаряжение и бежали, как овцы. Дийон пытался остановить своих солдат, так они убили его. Австрийцы перешли границу и взяли Кюврейн…

– Это серьезно, – сказала Флоретта. – Жан…

– Что, любовь моя?

– Тот капитан именно поэтому был здесь? Чтобы ты пошел в армию, я имею в виду?

– Да, Флоретта, – ответил Жан.

– И почему ты не согласился? Из-за меня?

– Да.

Она медленно обошла вокруг кресла и остановилась перед ним.

– Скажи мне одну вещь, мой муж, – произнесла она. – Как твоя жена, я имею право это знать. Как повлияет война на твое предприятие?

– Если высадятся англичане, а почти все в этом уверены, мое дело погибнет. Насколько низок боевой дух в армии, но на флоте он еще хуже. Мы не можем противостоять британскому флоту. Французское торговое судоходство будет за полгода изгнано с морей. Я купил дома и в других городах: в Марселе, Кале, Тулоне, Бордо – главным образом, потому, что не хотел сосредоточивать весь свой капитал в одном месте, где он будет беззащитен вследствие безумных решений политиков и действий погромщиков.

– Значит, это не дела, а лишь я одна удерживаю тебя от вступления в армию?

– Да, любимая, – улыбнулся Жан. – Я считаю, что ты самая веская из всех возможных причин.

– Знаю, ты не боишься, – медленно произнесла Флоретта. – Ты храбрее льва. Послушай, сердце мое, – помнишь, какой упрямой и неуступчивой я была в этой истории со священниками и бракосочетанием? Так вот, у меня есть и другая вера, почти такая же крепкая – это вера во Францию. Я умру от ужаса и одиночества, если ты покинешь меня, но, думаю, буду ненавидеть тебя и себя, если ты не вступишь в армию…

– Флоретта… – начал Жан.

– Выслушай меня. Не сейчас, ведь стране еще не угрожает серьезная опасность, несмотря на все крики газетчиков. Полагаю, те люди играют только второстепенную роль, значит, они командовали в лучшем случае несколькими сотнями солдат. Это небольшое сражение, продавцы газет преувеличивают, раздувают, как всегда. Но если положение станет серьезным, если Франции действительно будет угрожать опасность, я буду презирать мужчину, который поставит свое дело, свою личную безопасность, даже свою любовь к жене выше интересов родины…

Мы наделали много дурного во Франции, но идеи, за которые ты боролся, были хорошие; не ты и не твои друзья испоганили их. Только сейчас, здесь, во Франции, у простого человека есть шанс – здесь и, наверное, в Америке. Австрийцы и пруссаки хотят перевести стрелки часов назад. А мир перерос королей…

Жан изумленно смотрел на нее. Он всегда знал, что она умна, но сейчас ее проницательность поразила его.

– Ты удивительная женщина! – прошептал он. – Думаю, эта мадам Ролан найдет в тебе ровню…

– Мы едем к ней сегодня? – спросила Флоретта. – Я этому рада, больше я не боюсь. Никто не рискнет презирать твою жену, хоть она и слепая…

– Никому это и в голову никогда не придет, – сказал Жан. – Самое печальное в твоей слепоте то, что ты не можешь увидеть, как ты прелестна…

– Благодарю, мой господин! – засмеялась Флоретта и поцеловала его. – Только, пожалуйста, Жан, если почувствуешь, что должен идти на войну, отправляйся. Господь Бог, который благословил меня, даровав твою любовь, никогда не будет так недобр, чтобы отнять тебя у меня. Ты вернешься с почетом, и мы будем жить в новой Франции, где все будут ценить твое благородство и уважать тебя, как уважаю тебя я…

– Если возникнет необходимость, – медленно произнес Жан, – я отправлюсь, любимая. Рад, что ты высказала мне все это, – ты сняла тяжесть с моей души. Но я не так окрылен надеждами, как ты. Думаю, мы состаримся, а возможно, и умрем раньше, чем во Франции вновь воцарится мир. Скажу тебе, о чем я думал. Однажды, когда я еще был подростком, отец взял меня в плавание на Антильские острова. Ты не можешь себе представить, как прекрасны Мартиника и Гваделупа, Гаити и Сан-Доминго… теперь там уже ничего нет, негры сожгли дотла все плантации…

– Не могу обвинять их, – прервала его Флоретта. – Если кто-то может покупать и продавать меня, словно я лошадь…

– Я тоже не могу обвинять, – вздохнул Жан, – но дело заключается вот в чем: мой отец владел землей на обоих островах. По его завещанию эти земли следует разделить между Бертраном, Терезой и мной. Когда худшее здесь окажется позади, мы можем уехать туда и дожить там свои дни в мире. Я поехал бы сейчас, но не прощу себе, если Франции потребуются все сыновья, чтобы защитить ее, а я буду далеко…