Значит, мировое государство, которое мерещилось Пьетро, должно быть республикой. А его дож должен избираться собранием всех граждан – не только знатью и богатыми торговцами, чтобы интересы других – скажем, кузнецов, кожевенников, крестьян – были в равной степени обеспечены.

Эта мысль ему понравилась. Тогда, подумал он, прекратятся войны и не будет больше голода или чумы, и каждый ребенок будет иметь доступ к знаниям…

Он крепко обхватил свои худые колени и стал раскачиваться взад и вперед, радуясь, что придумал такое. Потом он заметил удрученное лицо Готье.

– Не беспокойтесь, мой господин, – сказал Пьетро, – мы спасем вашего благородного дядю…

– Моего дядю! – вырвалось у Готье – Когда-то я его любил, но сейчас мне его судьба безразлична. Подвергнуть Туанетту такой страшной опасности!

– Туанетту? – с удивлением спросил Пьетро. – Но вы говорили королю…

– Я знаю! Знаю! Но есть вещи не для посторонних ушей, будь они королевские или нет!

– Я не собирался ничего выпытывать, сир Готье, – поспешно сказал Пьетро.

– Ты не посторонний, – мягко сказал Готье. – И мне понадобится твоя помощь. Правда, дорогой Пьетро, заключается в том, что Туанетта пропала…

Пьетро неожиданно подумал об Ио.

– У нее был… любовник? – спросил он.

– Нет. Туанетта очень религиозна. Много лет отец и я почти силой убеждали ее не уходить в монастырь. Нет, это вина моего дяди Роже.

– В чем его вина?

– В том, что он перешел к этим проклятым еретикам! Понимаешь, это известие пришло в Монтроз, когда отца там не было. Наш сюзерен граф Форбрюн затеял какую-то мелкую ссору с герцогом Бургундским. Естественно, как самый главный вассал графа Форбрюна, отец должен был отправиться на эту войну – тем более что я уехал выполнять поручение короля…

– Я думаю, – сказал Пьетро, – что теперь вы видите преимущества такого государства, которое предлагает король Фридрих!

– Хватит с меня твоих сицилийских загадок, Пьетро! Моя голова и без них раскалывается.

– Простите меня. Значит, ваша сестра оказалась одна в Монтрозе?

– Да, если не считать Гуго, нашего сенешала. Отец пишет, что Гуго с трудом удалось уговорить Туанетту не присоединяться к той дикой банде юных бродяг, приверженцев этого идиота пастуха Стефана…

– Стефана? – переспросил Пьетро. – Я о нем ничего не знаю. Я слышал о Николасе, германском юноше, который проповедовал крестовый поход детей. Один из моряков, с которыми мы плыли на Сицилию, рассказал мне, что, когда они отплывали из Генуи, дети начали тысячами приходить в этот город…

– У пастуха Стефана та же идея. Отец пишет, что этот Стефан утверждает, будто Господь разговаривает с ним, когда он пасет своих овец. Наш король сказал ему, чтобы он возвращался к своим баранам, но за ним идут тысячи детей. Они двигаются к Марселю. Стефан обещал им, что море расступится перед ними и они смогут пройти к Святой Земле, не замочив ног…

Пьетро откинул голову и расхохотался.

Готье нахмурился.

– Этот смех непристоен, Пьетро, – сказал он. – Среди детей Израиля было много сомневающихся, которые смеялись, когда Моисей обещал привести к спасению через Красное море…

– Простите, сир, – сказал Пьетро. – Вы правы. С моей стороны было некрасиво смеяться.

– Во всяком случае, Гуго переубедил ее, – продолжал Готье. – Потом пришло письмо от дяди Роже, в котором он сообщал о своем решении покинуть святую церковь. Если бы ты знал Туанетту, Пьетро, ты бы понял, как могло повлиять на нее такое известие. Гуго ничего не подозревал. Дети-крестоносцы ушли, и он ослабил охрану. А на следующую ночь Туанетта исчезла…

– Однако, – заметил Пьетро, – все дело представляется довольно простым – нам нужно только направиться в замок вашего дяди и…

– Пьетро, Пьетро, мой дядя барон Роже Сент-Марсель!

– Ну и что?

– Сент-Марсель, мой необразованный друг, находится в центре Лангедока, который окружен крестоносцами, посланными туда Его Святейшеством, и командует ими Симон де Монфор, самый ужасный из живущих на земле рыцарей!

– Святой Боже! – прошептал Пьетро.

– Они убили десятки тысяч альбигойцев, а война там все еще продолжается. Я… я должен признаться, что симпатизирую этим еретикам, они простые н хорошие люди. Они просто сбились с пути. Когда я бывал в Сент-Марселе, я встречал многих из них и они мне нравились…

– И тем не менее Папа Иннокентий, о котором люди говорят как о добром человеке, предал их мечу.

– Его Святейшество спровоцировали. И источник этой провокации не альбигойцы, но Папа не мог знать об этом. В Лангедоке церковь богата, а знать бедна. Многие из них объявили себя еретиками, чтобы иметь повод захватить церковные земли. Они стали плохими еретиками, как были плохими католиками, великодушие никогда не было им присуще. Они верят в новую религию так же мало, как верили в старую. Но то, что они совершали, чудовищно. Роже II, виконт Безье, разграбил аббатство, бросил епископа Альби в темницу и поставил стражем над ним еретика. В Аллет виконту Роже не понравился человек, которого монахи избрали настоятелем монастыря, и он сжег монастырь, посадил в тюрьму настоятеля, а когда этот бедняга умер вскоре, виконт водрузил его труп в алтаре и устроил издевательскую мессу. Потом, угрожая мечом, заставил монахов избрать настоятелем известного вольнодумца… А граф Фуа, Раймон Роже, делал еще худшие вещи. Он выгнал настоятеля и монахов из Панье, установил в алтаре кормушки для лошадей, заставил своих солдат молоть зерно, используя кресты как пестики, а икону нашего Господа превратил в мишень для стрелков из лука! Раймонд Тулузский сжег около двадцати церквей и всячески издевался над монахами в Моиссане…

– Я понимаю, – грустно сказал Пьетро.

– Бедные еретики имеют самое малое отношение или вообще никакого к этим преступлениям, творящимся от их имени. Это правда, что они ненавидят церковь, но они стараются обратить католиков в свою веру личным примером, образом жизни, который почти безупречен, и иногда – насмешками, но они никогда не прибегают к насилию. Да ведь они отказываются даже резать скотину!

– Что они из себя представляют? – спросил Пьетро.

– Они люди странные, но по-своему благочестивые. У них много названий для их религии, так что никто не знает, какое правильное. Например, они называют себя катари, что значит бедные, по-моему, это по-гречески. Другие называют себя булгари, потому что считается, что ересь пошла из Болгарии. В Лангедоке они известны под названиями альбигены, альбигаи, альбнгенсианцы, потому что поначалу большинство их жило в городе Альби и его окрестностях…

– Ну, а кроме того, что они называют себя по-разному, – спросил Пьетро, – что в них такого странного?

– Сама их вера. Они считают, что не Бог создал вселенную, а Сатана. Все вещественное представляется им злом – даже Святой Крест и Святое Тело Христово к Причастию. Они не верят в то, что хлеб превращается в тело Господне, а вино в его кровь. Они отрицают все святые дары, отказываются чтить изображения святых, не хотят слушать мессу, они смеются над Троицей и – что хуже всего – они категорически отрицают девственность Богоматери!

– Теперь я понимаю, почему Его Святейшество призвал к крестовому походу против них.

– Тем не менее, – вздохнул Готье, – эта дурная религия воспитывает людей, чья жизнь заставляет лучших из нас стыдиться себя. Для меня это загадка, Пьетро, – признаюсь, что я этого не понимаю. Они действительно любят своих врагов – тысячи их погибли в тысяча двести девятом году, отказываясь поднять меч в собственную защиту. Они заботливо ухаживают за больными и убогими, они никого не вешают, ни за воровство, ни за изнасилование, ни за убийство. Вместо этого они преклоняют колени и молят Бога, чтобы Он привел грешника к раскаянию…

Они считают все половые сношения грехом, даже в браке. Верующие миряне стараются совершенствоваться в своей вере, пока не достигнут уровня своих священников, людей, давших обет безбрачия, и вегетарианцев, которые не предаются плотским наслаждениям и не едят мясо животных, потому что считают, что нельзя убивать живое…[24]

– Вы очень много знаете про них, – заметил Пьетро.

– Я три года жил в Сент-Марселе среди них, – отозвался Готье. – Я уехал оттуда потому, что мой разум и моя вера пошатнулись. Они не верят в ад и в чистилище. После смерти душа злого человека превращается в тело животного, по этой причине они не бьют животных. Когда они умирают, их священники устраивают им нечто вроде соборования. Если после этого человеку повезет и он выживает, то они считают, что он рискует оказаться нечистым и утратить свою душу, так как соборование не может совершаться дважды. Поэтому они ввели такой обычай – выздоравливающий больной может отказаться принимать пищу и таким образом отправиться в рай, но он не должен лишать себя жизни насильственно. Если ему не хватает воли самому лишить себя жизни, он может попросить священника задушить его подушкой, обходя таким образом запрет проливать кровь…

– Они сумасшедшие! – прокомментировал Пьетро.

– Совершенно верно. Но это такое спокойное, Доброе сумасшествие. У них, Пьетро, такие мирные лица. Они не ищут богатства и упрекают наших священников и нашу церковь за пышность. Они говорят, что наш Господь Иисус не имел места, где мог преклонить голову, а Его Святейшество живет во дворце. У Иисуса не было ни гроша – он отдал кесарю единственную монету, какую когда-либо держал в руках, откуда же тогда роскошные ризы и митры, богослужение среди серебра и золота, ярко расшитые одеяния? Откуда великолепные церкви с резными украшениями, сверкающие алебастром, хрусталем, цветными витражами – когда у Господа нашего было только синее небо и в храм он вошел только для того, чтобы изгнать оттуда менял? Я, Пьетро, должен был перестать слушать эти речи, потому что в сердце своем я не находил ответа. Они же ошибаются, должны ошибаться! Но я не мог обнаружить, в чем они не правы – если не считать их отрицания мощей и других святых вещей… Поэтому я уехал из Лангедока и вступил на службу к моему королю…

– Неужели с ними нельзя было поделать ничего другого, кроме как убивать их? – прошептал Пьетро. – Мне кажется, они не заслуживают смерти. Лучше было бы, я думаю, объяснять, возвращать их в истинную веру…

– Только добрый испанский монах Доминик и его монашеский орден доминиканцев стараются что-то сделать для них и для тех, кто следует их путем. Сам отец Доминик с полного одобрения Папы дал обет бедности и более аскетической жизни, чем та, которую ведут еретики. Я был в Монпелье, когда Доминик встречал трех папских легатов, которых Папа послал к нему. Они приехали, как обычно приезжают папские легаты, – с дюжинами сопровождающих, в роскошных ослепительных одеяниях…

Я стоял менее чем в ярде от Доминика, когда он стал упрекать их. Его слова были столь грозными, что я запомнил их все до единого: “Еретики завоевывают последователей, не выставляя напоказ власть и пышность, не кавалькадой сопровождающих на разукрашенных конях, не роскошными одеяниями, а ревностными молитвами, апостольским смирением, аскетизмом, святостью!” И они, Пьетро, опустились на колени и сняли свою обувь![25]

– Вы сами, мой господин, – сказал Пьетро, – наполовину еретик…

– Иногда да, – очень серьезно согласился Готье. – Но потом я понимаю в сердце моем, что истинная вера не нуждается в разуме для своей защиты – она выше разума, и мы должны верить и принимать все, парить в воздухе как воробьи при виде Господа…

– Аминь, – произнес Пьетро, но беспокойство не оставляло его; ибо для него разум и Бог были почти одно и то же, а речь, на которую он отозвался своим “аминь”, – верхом богохульства.

День за днем плыли они по сверкающему морю. Путь от Палермо до берегов Франции тянулся на многие лье. Более трех недель их корабль плыл между Корсикой и Сардинией, еще две недели ушли на то, чтобы достичь тусклого берега Лионского залива. Высадились они у прибрежной деревушки Сете между Безиром и Монпелье. Там они узнали, что Симон де Монфор и его младший брат Гай, не так давно вернувшиеся из Святой Земли, уже пересекли Тарн и движутся по направлению к Кастре, деревне неподалеку от Сент-Марселя.

Готье ответил на невысказанный вопрос в глазах Пьетро.

– Мы должны присоединиться к ним, – сказал он, – и принять участие в атаке. Более того, мы должны отличиться в бою, чтобы завоевать доверие начальников. И когда Сент-Марсель падет, что произойдет непременно, я хочу быть в состоянии, опираясь на завоеванный мною авторитет, просить о снисхождении для дяди Роже и Туанетты…

– Туанетты? – переспросил Пьетро. – Но она ведь не еретичка?

Готье посмотрел на него и отвернулся.

– В тысяча двести девятом году в Безье, – прошептал он, – были убиты все, а по крайней мере треть города были католики, как и повсюду во Франции.

– Святой Боже! – воскликнул Пьетро.

– Солдаты спросили у Арно, папского легата, следует ли щадить католиков. Но Арно боялся, что еретики будут требовать снисхождения к себе. Он сказал… – Готье замолк, его лицо словно окаменело. – О Боже, Пьетро! Я не вспоминал об этом годами, я не хотел думать об этом…

– Что он сказал? – спросил Пьетро.

– “Убивайте всех, Бог разберется, кто принадлежит ему!”[26]

Пьетро сидел на коне и смотрел на своего друга. Он не промолвил ни слова. Просто сидел и смотрел.

– Не гляди на меня так! – выкрикнул Готье – Это не я отдавал тот приказ!

– Но вы выполняли его?

– Нет. В тысяча двести девятом году я был еще слишком молод, чтобы стать рыцарем. Мой дядя Роже принимал участие. Они его заставили под угрозой отлучения от церкви воевать против людей, которых он знал всю жизнь, которые были его друзьями…

Пьетро порывался что-то сказать. Он хотел как-то помочь Готье. Но не мог. Слова тут были лишними.

А Готье продолжал говорить. Слова вырывались у него вопреки его желанию. Он не обращался к Пьетро. Он хотел убежать от ужаса, который сидел в нем с того времени, когда он в последний раз видел Роже Сент-Марселя. С такими воспоминаниями жить нельзя. Они воздействуют на человека. Даже голос Готье изменился, в нем прорезался южный акцент, стал напоминать голос дяди Роже, когда тот в Монтрозе рассказывал им обо всем. Голос его был спокоен. Спокоен как сама смерть. И страшнее смерти…

– Это было двадцать второго июля тысяча двести девятого года, когда они вошли в город. Они вырезали все население города поголовно. Всех жителей Безье – мужчин, женщин, детей. Они вырывали младенцев из рук матерей, подбрасывали их в воздух и ловили на острие своих мечей. Они хватали детей за ноги, раскачивали и разбивали о стену, так что кровь…

– Готье, – взмолился Пьетро, – Бога ради, хватит!

Готье не смотрел на него. Его взгляд был устремлен в прошлое, и голос его был голосом Роже.

– Часть жителей – я думаю, это были католики, потому что ересь захватила не всех жителей Безье, – искали убежища в церкви. Крестоносцы ворвались туда вслед за спасавшимися. В самой церкви, Пьетро, – перед алтарем Господа Бога – они убивали их. Убили всех. А потом сожгли город. Совершил это граф Раймонд Тулузский, друг еретиков, который был отлучен от церкви, потом на него наложили епитимью, он подвергся битью кнутом, и затем он стал доказывать свою верность церкви. Потом он повел крестоносцев на Каркассон…

Пьетро выпрямился в седле.

– А Его Святейшество? – спросил он. – Что он сказал на все это?

– Он был потрясен чрезмерным усердием своих крестоносцев. Он сурово упрекнул их, но они не обратили на это никакого внимания…

– Он отлучил кого-нибудь из них от церкви? – спросил Пьетро. – Проклял кого-нибудь?

– Нет, – с несчастным видом ответил Готье.

Пьетро посмотрел ему в глаза.

– Я дал клятву служить вам, мой господин, – сказал он, – но я не буду убивать никого, кто не верит в то, во что верю я. В таком случае я скорее подвергну свою душу опасности и нарушу мою клятву, чем отягощу ее убийством.

Готье протянул руку и положил ее на плечо Пьетро.

– Ты мой оруженосец, Пьетро, – сказал он, – и тем не менее я, вопреки обычаю, всегда разрешал тебе иметь свое оружие. Сейчас, перед тем как мы примем участие в битве, я возвращаюсь к обычаю – ты будешь без шлема и без клинка…

– Спасибо, мой господин, – сказал Пьетро.

Им потребовалось немного дней, чтобы доехать до Кастре. Но, когда они добрались туда, битва почти закончилась. Они въехали в лагерь двух де Монфоров, и их тут же остановила стража.

Они предстали перед Симоном де Монфором, и он принялся сурово допрашивать их. К счастью для них, Готье разговаривал на чистейшем французском, без малейшего прованского акцента. Что же касается Пьетро, то благодаря своему положению оруженосца он вообще не принимался в расчет.

– Монтроз ведь недалеко от Парижа? – спрашивал Симон. – Тогда ты должен быть родственником барона Анри…

– Я его сын, – ответил Готье.

– Отлично! Я хорошо знаю твоего отца, сир Готье. Он смелый и преданный человек. И все-таки кажется странным, что ты едешь с юга. Вероятно, ты можешь объяснить это обстоятельство?

– Я возвращаюсь из миссии на Сицилию, – сказал Готье. – Я отвозил послание от Его Величества императору Фридриху II. Вот моя верительная грамота.

Симон пробежал ее глазами, потом глянул на Пьетро.

– А этот парень? Ты должен поручиться за него. Я имею в виду, что он не еретик.

– Он сицилиец, придворный императора, его одолжил мне на время сам Фридрих.

– Верните ему его оружие, – приказал страже Симон. Потом обратился к Готье: – Вероятно, сир Готье, ты хочешь присоединиться к нам?

– С радостью, мой господин.

– Отлично. Я зачислю тебя и твоего оруженосца в отряд сира Гая, моего брата, который завтра возглавит атаку на Сент-Марсель. Но прежде вы будете иметь удовольствие присутствовать на допросе некоторых еретиков, захваченных в Кастре…

Пьетро покрылся бледностью под загаром. Готье заметил, как изменилось его лицо.

– Пожалуйста, господин, – сказал он. – Мы едем издалека и очень устали…

– Или очень симпатизируете еретикам, сир Готье, – что из двух? В армии нашего Господа мы не знаем усталости, а стоны предателей нашей веры звучат как музыка для наших ушей. Итак, сир Готье?

– Мы будем присутствовать при допросах, господин, – сказал Готье.

– Вот это говорит сын своего отца, – заметил Симон. – Пошли…

Допросы, к великому облегчению Пьетро, длились недолго, и пытки при них не применялись. Допрошены были более сотни пленников. Под конец Гай де Монфор использовал прием, который крестоносцы считали безотказным – он приказал пригнать стадо овец, которых предстояло зарезать, чтобы кормить армию, и вложить в руки подозреваемых еретиков ножи. Поскольку основной догмат их веры запрещал убийство живых существ, это испытание давало простую возможность отделить еретиков от истинно верующих.

Или людей храбрых от трусов, с горечью подумал Пьетро.

Восемьдесят пленников – большинство захваченных – отказались убивать блеющих овец. Для остальных двадцати пяти или около того оставалось еще одно испытание – исповедаться священнику и вкусить Тело Христово и вино. Совершив главное предательство своей веры, эти двадцать пять бывших еретиков согласились и на это – менее серьезное – испытание. А остальные восемьдесят подлежали смерти.

Пьетро увидел, как вперед вышли солдаты, неся на плечах вязанки хвороста. Другие вбивали в землю столбы – восемь рядов по десять столбов. Потом солдаты приволокли осужденных и привязали их к столбам железными цепями.

Пьетро неожиданно ощутил, что не может больше стоять. Интересно, сколько времени он сможет выдержать, не потеряв сознания? Потом ему пришло в голову, что его обморок почти наверняка будет истолкован Симоном как свидетельство симпатий к альбигойцам, и в результате он окажется привязанным рядом с ними, и первые струйки дыма обовьются вокруг его головы, а в ушах зазвучит потрескивание огня…

При всей своей суровости Симон де Монфор был не лишен остатков милосердия. Он встал и объявил осужденным, что, если они признают свои ошибки, их отвяжут, они понесут тяжелое наказание, а после вновь будут приняты в семью истинно верующих.

Пьетро переводил взгляд с одного лица на другое.

Никто из них не сказал ни слова.

Симон де Монфор кивнул.

Вперед вышли солдаты с факелами в руках.

Священник в полном облачении открыл требник и начал читать молитву.

И тогда одетый в черное еретик, один из посвященных, возвысил голос. Это был хороший голос, глубокий и спокойный.

– Братья, – сказал он, – именем милосердного Господа Бога, именем Иисуса, который никогда не убивал, который всегда спасал, я дарую вам соборование!

У ног осужденных показались язычки пламени.[27]

Поднялись столбы дыма, почти вертикальные в безветренном воздухе.

Они умирали достойно и почти не издавали криков.

Пьетро не упал в обморок. Он хотел, но не мог. Он обонял этот запах. Для него было бы благодеянием, если бы он лежал без сознания. Благословением. Но он сохранял ясный ум. Его просто рвало до тех пор, пока все у него внутри не стало сырым и пустым; он содрогался от чудовищных спазм. Готье взял его за руку и повел прочь.

И тут Симон де Монфор преградил им дорогу.

– Помни, ты отвечаешь за этого парня! – прорычал он.

Не отвечая ему, Готье протянул руку и распахнул ворот рубашки Пьетро. У того на шее висела тонкая цепочка, а на цепочке серебряный крестик. Его подарила ему Ио. Только поэтому он и носил его.

А катари отрицали всякое вещественное изображение, они умерли бы, но не повесили бы на себя крест.

– Вижу, – проворчал Симон. – И все-таки странно, что…

– Что тут странного, господин, – сказал Готье, – что деликатно воспитанный мальчик, непривычный к оружию, не обладает желудком солдата?

– Странно, что вы взяли себе в оруженосцы такого юного парня, сир Готье, – заметил Симон.

– Я спас ему жизнь и потом узнал, что он сирота и вообще один на свете. Когда меня посвящали в рыцари, я поклялся защищать таких, как он. Помимо того, во французском языке и в латыни, да и в любом языке, о котором я слышал, есть такое слово – милосердие. На каком языке вы говорите, господин Монфор?

Симон встретил взгляд Готье.

– На языке правосудия, – прогремел он, – которому часто мешает это милосердие, о котором вы говорите. Но, ладно. Просто не забывайте, что я буду следить за вами, сир Готье…

Он повернулся на каблуках и зашагал прочь.

На следующий день началась атака Сент-Марселя.

Еретики сражались, как демоны. После падения Безье они знали, какова цена отказа от сопротивления. В первый же день сражения Готье рассеял сомнения Монфоров навсегда.

У обоих Монфоров были стальные нервы. Зачастую братья оказывались в сотне ярдов впереди своих солдат, в самой гуще схватки. В тот первый день Готье увидел, что Гай полностью окружен и его теснят со всех сторон. Готье любил сражаться. В пылу битвы он мог забыть, что не видит, в чем виноваты эти еретики, что они ему почти нравятся. Он привстал на стременах и зычно крикнул:

– За Бога и Монтроза!

И бросился в атаку.

Его копье пролетело рядом с Гаем де Монфором и попало рыцарю-еретику в самый центр щита. Более легкая лошадь южной породы шарахнулась назад так, что сломала себе спину. Копье Готье разломалось у него в руке на множество кусков. Он выхватил меч, и сталь сверкнула под солнцем. Готье привстал в седле, отпустил поводья и, держа меч обеими руками, начал крушить малорослых лангедокцев, нанося удары направо и налево по их шлемам, и каждый удар бросал противников на взрыхленную копытами коней землю, и они оставались лежать там.

Однако при всей его мощи противников для него одного оказалось слишком много. И тут Пьетро понял, что Готье не может вырваться из этого кольца стали, что он может погибнуть, и неожиданно для себя обнаружил, что наклонился к шее своего коня и скачет не от битвы, а в ее гущу.

Безоружный, с не покрытой шлемом головой. У него в голове пело, закипая в крови, отдаваясь в топоте копыт, восторженно ликуя: “Я не боюсь, я не боюсь, я не боюсь!”

Его легкий конь ударил лангедокского боевого коня в бок, но этот удар толкнул южного рыцаря, и его копье промахнулось и не попало в спину Готье. Юный норманн получил время на то, чтобы обернуться и превратить ударом меча шлем провансальца в стальной лом на расколотом черепе. Пьетро покатился по земле, пытаясь укрыться от мелькающих конских копыт, и увидел, как Симон де Монфор мчится по полю, как Божий гром, и лангедокские рыцари расступаются перед ним, а эти трое – Гай, Готье и Симон – атакуют их. Они втроем бросились на двадцать с лишним рыцарей и порубил» шестерых из них, остальные в панике поскакали к городским воротам Сент-Марселя.

Теперь Готье скакал обратно, остальные за ним, он осадил своего коня, соскочил с седла и поднял Пьетро на руки.

– Отпустите меня, – прошептал Пьетро, – я в порядке…

Готье от всей души расцеловал его.

– Теперь мы квиты, Пьетро, – сказал он. – Потому что сегодня ты спас мне жизнь.

Гай и Симон спешились рядом с ними.

Симон протянул руку в стальной перчатке.

– Я не знаю, как вас благодарить, сир Готье, за жизнь моего брата, – сказал он, и голос его срывался от волнения. – Но вы должны знать, что мы навсегда ваши должники.

– Этого мало, Симон, – сказал Гай. – Мы должны еще кое-что сказать. Я требую, брат, чтобы ты здесь и сейчас извинился перед сиром Готье за то, что подвергал сомнению его честь и веру!

– Я без всякого принуждения приношу свои извинения, – отозвался Симон.

– У вас были основания для сомнений, – сказал Готье. – Пьетро, садись сзади меня. Мы найдем тебе нового коня. Этот, я боюсь, погиб.

Симон посмотрел на Пьетро и засмеялся.

– Парень достаточно быстро оправился от своей слабости, когда вы, сир Готье, оказались в опасности, – сказал он. – Клянусь кровью Господа! Никогда я не видел ничего подобного – броситься в атаку даже без ивовой палочки в руках. Мы должны проследить, чтобы он поупражнялся с оружием.

Таким образом, до конца осады города Пьетро ежедневно занимался тренировками с оружием. Он был достаточно осторожен и не выказывал всего своего мастерства. А по ночам он молился о душе того рыцаря, причиной гибели которого он стал, спасая жизнь Готье.

Рыцари Лангедока, многие из них преданные католики, которые защищали свою землю от вторжения, а вовсе не еретики, отстаивающие свою веру, были люди храбрые и хорошие воины. А армия крестоносцев начала страдать от недостатка продовольствия. В конце концов крестоносцы отказались от осады и отступили за Тарн.

Готье от тревоги места себе не находил. Раньше он боялся столкнуться со своим дядей на поле боя. Теперь же он страшился, что никогда больше не увидит Туанетту. Симон обещал возобновить осаду, как только с севера прибудут подкрепления и припасы. Крестоносцы остановились лагерем севернее реки.

Прошла неделя, и в лагерь прибыл барон Анри Монтроз.

После взаимных приветствий, когда де Монфоры громогласно восхваляли храбрость Готье, он отвел отца в сторону. Пьетро по просьбе Готье пошел с ними.

– Все безрезультатно, отец, – сказал Готье. – Я не видел дядю Роже. Что же касается Туанетты…

– Ее там нет, – сказал барон Анри.

– Ее там нет? Во имя Господа Бога, отец…

– Я ошибался, сын мой, – с тяжелым вздохом произнес барон. – Понимаешь, Туанетта никогда не читала письмо моего брата.

– Но ты писал, что Гуго сказал…

– Знаю. Гуго послал ей письмо со служанкой. Туанетта сказала ей: “Я отправляюсь по Господнему делу” – и положила письмо на постель, не сломав печати…

– Тогда откуда Гуго знает его содержание? – спросил Готье.

– Когда он обнаружил письмо, печати были сломаны. Похоже, что Жанна боялась, что ее накажут за участие в этом деле, и она решила по какой-то глупой причине, что для нее будет лучше, если мы будем думать, будто Туанетта исчезла из-за этого письма, а не вопреки ему…

– Как тебе удалось выяснить это, отец? – прошептал Готье.

– Я сказал Гуго, что беспокоюсь за твою судьбу, что ты можешь погибнуть здесь, у стен Сент-Марселя, пытаясь спасти сестру. Жанна при этом присутствовала и разрыдалась. Гуго начал успокаивать ее, и она призналась…

– Тогда где же Туанетта?

– В Марселе, – вмешался Пьетро, – или около него. Где же еще, мой господин?

– Клянусь жизнью Господа! – прошептал Готье. – Это все тот дурак пастух и его крестовый поход детей!

– Мальчик прав, Готье, – сказал барон.

Готье поднялся.

– Тогда мы должны, – сказал он, – отправиться к Симону де Монфору и просить у него разрешения уехать. Боюсь, что нам даже придется рассказать ему почему… избежать этого нельзя…

Готье оказался прав. Ему пришлось рассказать Симону обо всем. Военачальник очень не хотел лишаться такого доблестного рыцаря. Но Готье поклялся на ногте Святого Аликвиуса, вложенного в большой серебряный шар на рукоятке его меча, что вернется, чтобы принять участие в осаде. После этого Симон, хотя и очень неохотно, разрешил им уехать.

Местность, по которой они ехали, была прекрасна. Они миновали перевалы в горной цепи Монтань Нуар, тянущейся сплошной грядой на юг, где она смыкается с Пиренеями. В горах было очень красиво. Иногда перевал оказывался на высоте более трех тысяч футов, и зеленые долины и серебряные ленты рек лежали внизу под ними, освещаемые солнцем. Однако горы очень замедляли их путешествие. У них ушло два дня, чтобы покрыть короткое расстояние между Сент-Марселем и Лодевом.