Повсюду Пьетро задавали один и тот же вопрос:

– Когда приплывет император Фридрих? Будь он здесь, не прошло бы и месяца, как мы покончили бы со всем этим и отправились домой…

Пьетро ничего не мог им ответить. Он слышал, как Герман Залца говорил военачальникам, что император прибудет в августе…

Но это была ложь. Неважно, верил в нее Герман или нет, фактом оставалось то, что в обстановке, когда граф де Молис продолжал бунтовать, мятежные сарацины нападали с гор на Палермо, а предательства и интриги множились, как грибы, Фридрих не мог оставить Сицилию.

То, что должно быть сделано, следовало сделать без Фридриха. Но у Пьетро не хватало духа сказать им об этом. Он мог ответить только: “Надеюсь, что скоро…”

На следующий вечер приплыли морем из Акры Иоанн де Бриенн м сирийские властители, и таким образом приготовления были завершены.

Звезды висели низко над пальмами, ветер дул с моря. До Пьетро доносился шепот волн Нила, один из протоков которого пролегал в нескольких ярдах от его палатки. В воздухе царило спокойствие, ночное небо отливало такой синевой, какую он никогда и нигде не видел. Вокруг были деревья, трава, под ногами плодородная почва. Ничего похожего на пустыню, которую он ожидал увидеть. Если бы не верблюды, то пейзаж мало чем отличался бы от Сицилии.

Пьетро сидел неподвижно и любовался звездами. В палатке Уолдо и Рейнальдо уже храпели. Завтра войско выступит вверх по Нилу к Каиру. Пьетро еще раз примет участие в сражении. Он участвовал в стольких сражениях. Ему исполнилось двадцать шесть лет, а сражается он начиная с четырнадцати. Он устал от сражений. В каком-то смысле он чувствовал себя ужасно усталым, казалось, что жизнь кончилась. Всегда, когда он отправлялся воевать, он испытывал страх, а сегодня он не только не ощущал страха, он вообще ничего не ощущал. Его совершенно не волновало, что с ним случится.

Потом он вспомнил Элайн. И что-то в нем шевельнулось Он вспомнил ее лицо, искаженное гневом, ее голос когда она на него кричала, и совершенно неожиданно это перестало иметь значение. Он потерял Ио, и ничто не возместит эту потерю, но его воспоминания об Элайн были более свежими, более подробными. Он чувствовал, как слабеет его тело при воспоминании о ней. Если между ними и не было никакой духовной связи, все равно то, что происходило между ними, было прекрасно. Он обладал чисто итальянским восприятием женской плоти. Он понимал, что у Элайн редкий талант к любви – тонкий, совершенный и прекрасный.

Неожиданно его захватили подробности – ощущение ее прохладного тела в темноте, теплота ее рта, раскрывающегося под его поцелуями, весь ее облик, напоминающий мраморную статую, пробуждающуюся к жизни.

Вдруг ему стало холодно. Его начало трясти. Оцепенение ушло, и Пьетро охватила жажда жизни. Он испытывал страх, как бывало перед каждой битвой, в которой ему предстояло сражаться, и он был рад этому. В этом страхе было нечто успокаивающее. Это была первая естественная реакция со времени его женитьбы.

Засыпая, он все еще думал об Элайн.

На следующий день битва не состоялась. Они скакали по берегу Нила, и перед сумерками им встретился отряд сарацин с белым флагом перемирия. С ними был франк, как называли они всех европейцев, который служил им переводчиком. Пьетро распознал в этом человеке одного из многих венецианцев, чья торговля с мусульманами приносила такие доходы, что они противились каждому крестовому походу. Лицо этого человека не понравилось Пьетро.

Когда венецианец заговорил, Пьетро оборвал его и обратился непосредственно к эмиру, возглавлявшему отряд.

– О, ты, повелитель войска, – сказал Пьетро, – тень Бога на земле[39], обращайся к нам на твоем родном языке, потому что мне не нравится этот сын шайтана, которого ты привез с собой!

Кардинал Пелагиус в изумлении уставился на него. Многие сирийские владыки говорили по-арабски, некоторые даже превосходно, но мало кто из них мог разговаривать таким высоким стилем, как Пьетро. На беду короля Иерусалима и сирийских владык, они учились арабскому языку у слуг и рабов, перенимая от них искажения и отклонения от правил, управляющих этим самым богатым и изысканным языком на свете. И что самое плохое – они не знали формул вежливости.

– Давайте разобьем лагерь, – сказал кардинал, – а вы, молодой господин, будете нашим переводчиком, поскольку вы, по-видимому, владеете этим языком неверных.

Через час они сидели у огня.

Эмир произнес речь. Смысл ее был прост – Иерусалим пусть принадлежит Дамиетте. Когда Пьетро перевел эти слова, рыцари разразились приветственными криками. Те из них, кто уже годами жили в завоеванных христианами сирийских землях, знали, что победить сарацин не удастся никогда. Были среди них и такие, кто, как Пьетро, понимали, что крестовые походы – это последние атаки варваров, нападение более низкой цивилизации на гораздо более высокую во всех отношениях…

Однако воинственный кардинал вскочил, размахивая руками, и прорычал, что он, представитель наместника Христа, отказывается от любых компромиссов. Его гнев был столь неудержим, что Пьетро вынужден был несколько раз утихомиривать его, придавая его воинственным крикам при переводе на арабский более сглаженную форму.

Прощальная речь эмира была краткой и касалась самого главного: Победоносный Малик аль Камил, калиф Аллаха, великодушно предложил им избежать новых человеческих жертв. К сожалению, они не оставили ему, тени Аллаха на земле, иного выбора, кроме как сокрушить их…

– Вдовы будут плакать в гаремах Франкистам[40], сыновья будут расти без отцов и будут проклинать девяносто девятью священными именами Бога тех, кто оказался настолько глуп, что упорствовал. Ибо вы должны знать, что наши воины многочисленны, как песок в пустыне, что тучи стрел наших лучников затмят солнце, что наши всадники подобны сыновьям ветра, они столь же быстрые и ужасные, и что наши нафатуны[41] извергнут на вас пламя ада. Наш властелин велик и великодушен. Или вы примете его условия, или умрете как паршивые собаки!

Все солдаты были согласны с ним. Но они были бессильны против одного-единственного человека, который мог отлучить их от церкви, угрожать единственному, чем они дорожили больше собственной жизни – спасению их бессмертной души.

Они вступили в бой на следующий день.

Пьетро с самого начала понял, что сражение может иметь лишь один исход. Доспехи европейцев превосходили доспехи сарацин, но мусульманские рыцари именно благодаря этому оказались более подвижными. В своих легких доспехах, на малорослых, но прекрасных конях, арабские всадники могли крутиться вокруг могучих боевых коней крестоносцев. Если рыцарю удавалось попасть своим копьем в цель, он мог выбить сарацина из седла, но арабы редко следовали европейским правилам поединка. Вместо этого они кружились, полагаясь на невероятную быстроту своих маленьких коней, нападая сбоку, сзади, со всех сторон одновременно, так что каждый рыцарь-крестоносец оказывался почти окружен и вынужден был прокладывать себе путь мечом.

Их пехота была лучше вооружена и более дисциплинирована, чем у европейцев, лучники использовали арбалеты, но редко. Они предпочитали короткие стрелы с раздвоенным наконечником, которые по силе удара в два или три раза превосходили длинные стрелы европейцев. Впервые за все битвы, в которых он участвовал, Пьетро увидел, как арбалетные стрелы выбивают всадников из седла. Конечно, арбалеты были сильным оружием и арабы усовершенствовали его, но предпочитали они свои короткие стрелы, которыми, как дождем, осыпали противника.

В первом бою германские, венгерские, итальянские и французские рыцари имели преимущество. Они положили гораздо больше сарацин, чем потеряли сами. Однако сарацины легко восполняли свои потери – из сотен городов они получали хорошо вооруженные подкрепления.

Июнь прошел под грозный скрежет оружия. В июле они тоже без конца сражались. Но теперь они больше не одерживали побед. Слишком многие из них были ранены, слишком многие погибли. Теперь они были не в силах побеждать. Они могли только стремиться к тому, чтобы каждое их поражение обходилось аль Камилу как можно дороже.

Пьетро часто думал об Элайн. Думал с грустью. Каждый день, когда кардинал Пелагиус силой своей воли удерживал Иоанна Иерусалимского и Эндрю Венгерского от приказа отступать, чего требовала военная обстановка, делал все призрачнее надежды Пьетро и всех остальных на то, что они увидят своих жен и детей. “Вдовы будут рыдать в гаремах Франкистана”, – сказал эмир. И если бы во франкской земле действительно существовали гаремы, в них рыдало бы Бог знает сколько вдов…

Двадцать второго июля начался ежегодный разлив Нила. Теперь уже каждому стало ясно, что нужно уходить. Их лагерь располагался в низине на узком треугольнике, образуемом притоком Асва. Следовало не мешкая разбирать палатки и уходить. Все видели это. Кроме кардинала Пелагиуса.

– Бог, – гремел его голос, – на нашей стороне! Мы победим!

Беда заключалась в том, с горечью думал Пьетро, что, похоже, никто не оповестил Господа Бога.

Пьетро глядел на воду, подбирающуюся к основаниям палаток. Он думал об Элайн и горевал.

В своих горьких раздумьях он шел дальше насмешек на тему о том, что Бог не знает об их положении. Он невольно размышлял о крестовых походах вообще, об их прошлом, настоящем и будущем. Пьетро отлично знал их историю от людей, которые участвовали в последних походах, из хроник, описывавших ранние походы. В каждом случае сарацины оказывались в выигрыше, даже терпя поражения, они оставались победителями. Ни один сарацинский военачальник не покрыл себя позором, ни одна сарацинская армия не вела себя по отношению к побежденным так, как воины милосердного Христа. С самого начала, когда они покинули свои дома, чтобы “освободить Святую Землю от грязных рук неверных”, они во время первого крестового похода маршировали при свете погребальных костров, из которых доносились вопли беспомощных евреев, которых они убивали у себя на родине в доказательство серьезности своих намерений. И когда эти милосердные христиане одержали наконец победу, они обступили храм Гроба Господня, обнимали друг друга и плакали, вознося благодарения Богу, даровавшему им победу. Но к этому храму они шли по улицам, заваленным трупами их жертв, на перекрестках им приходилось огибать аккуратно сложенные пирамиды из отрубленных голов и рук, перешагивать через тела детей, чьи головы были размозжены о столбы…

Они шли в бой, обезумев от вида Святого Копья, пронзившего бок Иисуса, от явления трех святых мучеников, облаченных в белые одеяния: Святого Маврикия, Святого Теодора и Святого Георгия. Однако через три дня Святое Копье убрали со знамен, поскольку оно было подделкой, а святые мученики оказались молодыми рыцарями, специально выряженными для этого действа, а монаха Питера Бартоломью, который задумал все это представление, заставили совершить чудо и пройти через огонь, чтобы доказать свою искренность. Однако “чудо” просуществовало всего один день, и Питер умер от ожогов.

Второй крестовый поход кончился полной неудачей после того, как вместо нечестивых турок были разграблены города греков-христиан. Этот поход прославился, припомнил с усмешкой Пьетро, в основном огромным количеством проституток, сопровождавших армию, а также высокородными дамами, вроде Элеоноры Аквитанской, которые пожелали сопровождать своих мужей и от всей души развлекались с крепкими парнями из солдат, пока их мужья ссорились по поводу того, кто будет править городами, которые еще не были – да так никогда и не будут – завоеваны…

В противоположность им, думал Пьетро, возьмем Саладина. В противовес жульничеству и грубости, грабежу и зверской жестокости, предательству и похоти посмотрим на Юсуфа, сына Иова.

Он произнес это имя по-арабски, почти почтительно. “Аль Малик, аль Насир, Салах-ад-Дин, Юсуф ибн Айюб. Повелитель, Защитник веры, Юсуф, сын Иова”. Человек, который, взяв Иерусалим, пощадил всех его защитников, который послал персики и груши больному Ричарду Львиное Сердце, самому своему безжалостному врагу, который предложил Ричарду коня, когда его конь был ранен; человек, редко кого убивавший, и то только тех, кто уж очень провоцировал его, даровавший жизнь даже Реджинальду, который захватил в плен его сестру, и убивший его в конце концов только тогда, когда тот отказался признать Мухаммеда пророком Бога…

О четвертом крестовом походе Пьетро слышал от сира Роже, дяди Готье. Пытки, убийства, насилия и предательства. Прибавьте сюда еще грабежи, братоубийство. Их целью был Константинополь. Жертвами оказались христиане Двигала ими алчность, а не священный долг.

А теперь этот поход. Не лучше всех предыдущих. Когда пала Дамьетта, повторились все ужасы 1099 года. Если не считать того, что жертв резни оказалось меньше во много раз меньше по сравнению с семьюдесятью тысячами мусульман, убитых при первом взятии Иерусалима. Но тысячи евреев были загнаны в синагоги и сожжены заживо. Но достаточно. И во имя чего?

Во имя кровожадной, извращенной веры в Иисуса. Во славу тех священнослужителей, которые не допускают, что могут быть разные формы истины и что Бог не так жесток и не так скуп, чтобы оставить открытой только одну дорогу к своей милости. Во славу тех, кто верит, будто их правота позволяет им стать палачами, что неправота других – это грех, достаточный для того, чтобы угрожать их жизням, чтобы отнимать их бессмертные души. Во славу тех, кто считает, будто их мнения отражают волю Господа Бога, и слепо рубят каждого, кто осмеливается отличаться от них…

Во славу тех, кто сейчас обрекает армию на гибель в уверенности, что Бог удовлетворит их чрезмерное тщеславие, совершив чудо.

Но чуда не произошло. Двадцать четвертого июля воды Нила затопили лагерь. С высот Мансура арабы осыпали лагерь камнями из метательных машин. Стрелы тучами обрушивались на палатки.

Пьетро выехал вместе с Иоанном де Бриенном на эту последнюю самоубийственную схватку. Кони тонули в грязи, а арабские пехотинцы из-за укрытий поражали крестоносцев своими стрелами.

Они отступили обратно в лагерь. Ниже по течению им были видны корабли аль Камила. Теперь они не смогут получать продовольствие из Акры или Тира. Ничто не дойдет до них, кроме смерти.

Отовсюду доносился шум воды и свист стрел. Каждая палатка превратилась в нечто вроде подушки для иголок. Метательные машины бросали огромные камни, разрывавшие палатки и людей на части.

Кардинал Пелагиус, стоя по колено в воде, молился.

– О Боже, – кричал он, – спаси нас, твоих сыновей-воинов, которые верно служат тебе!

Пьетро посмотрел на него. Он тоже стоял по колени в холодной воде. Он перестал думать о неизбежном – о смерти, плене, рабстве. Ему на ум, как бывало всегда в минуты напряжения, приходили странные мысли.

Этот служитель Бога обладает верой, и люди всегда восхваляли таких. Я не верую, и это считается грехом, но если мир будет спасен, то спасут его люди доброй воли, высокого ума и не очень верующие… Вера мешает размышлять, а мысль является источником жизни, без которого мы станем зверьми. Вера – это подчинение, зависимость, это – возврат в детство, отказ от принятия разнообразных вариантов истины. Вера мешает прогрессу и узаконивает убийства.

За такие мысли меня могут сжечь на костре; вместо этого я либо утону, либо буду убит сарацинской стрелой во имя веры этого кардинала, его ошибочной веры в то, будто мы хорошо служим Богу – служим убийством и грабежом… Я смахиваю на купца, который не хочет вкладывать капитал в предприятие, в течение веков приносившее столь маленький доход… Вера еще никогда и никому в истории человечества не приносила избавления, если в этот момент не совпадала с волей капризного Бога. И то, чему Бог позволяет случаться с человеком, имеет так мало общего с тем, чего этот человек заслуживает, что даже пророки вынуждены были говорить, что Он карает тех, кого любит…

Пьетро тряхнул головой и вернулся к своей палатке. Он откинул полог и вошел внутрь. Уолдо и Рейнальдо лежали в грязной воде, высунув головы на поверхность и держась подальше от стен палатки, в которых стрелы обычно застревали или их убойная сила ослабевала.

Пьетро смотрел на них, но думал он совсем о другом. Он думал о том, что каждая цивилизация, которая зиждется на одних надеждах и вере в невидимое, неизбежно гибнет от умственного и духовного застоя и в силу особенностей характера Пьетро его ум предлагал альтернативу. Республика будущего будет построена на поиске – путем опыта, путем исследования практики – того, на что мы надеемся, а также доказательств, отделяющих существующее невидимое от фантазий, рожденных умом человека.

Когда мы полюбим истину и возненавидим неправду, но не носителей неправды, когда у нас не будет потребности гипнотизировать себя и далее кадильницами, ритуалами и церемониями, когда мы сможем посмотреть в глаза обнаженной истине и не ослепнуть, когда мы сможем отбросить наши самые сокровенные верования и не оглядываться на них с сожалением. Вот тогда мы будем свободны…

Еще одна стрела пронзила полог палатки. Пьетро рассмеялся.

– Вставайте! – скомандовал он. – Не будем умирать лежа в грязи. Поднимите голову, мои рыцари, глянем в лицо судьбе – и улыбнемся. Если нам суждено умереть, неужели мы не умрем с достоинством? Они встали, явно пристыженные

– В этом бурдюке, – сказал Пьетро, – осталось немного вина…

Утром крестоносцы двинулись обратно, к Дамиетте. Однако они увязали в грязи, гибли сотнями. Тонули. Их уничтожали стрелы, камни.

Пьетро удалось вывести своего коня из грязи. Он увидел группу сарацинских всадников. Их было человек двадцать. Его ум работал очень четко. Он знал, какой у него выбор – умереть в вонючей канаве, глотая грязь и ил, или погибнуть на этом холме в окружении врагов. Ни один из этих вариантов его не привлекал.

Он слегка вздрогнул, глядя на грязную воду. Подумал об Ио и об Элайн. Он поручил их попечению Бога. Потом он бросился на противников.

Но столкнуться со всадниками ему не довелось. Небольшой камень, выпущенный баллистой, ударил в шлем и смял его. Пьетро свалился с седла в желтую грязь.

Когда он открыл глаза, то понял, что лежит на склоне холма. Высокий и плечистый шейх склонился над ним, его кинжал упирался в горло Пьетро.

– Аллах Акбар! – сказал шейх. – Аллах велик!

Пьетро улыбнулся. Выбор оказался простым. Он может остаться в живых и когда-нибудь вернуться в Италию, к Элайн.

– Аллах Акбар, – согласился он.

– Нет Бога, кроме Аллаху, – угрожающе прорычал шейх.

Пьетро вновь улыбнулся.

– И Мухаммед пророк его!

Клинок отодвинулся от его горла.

– Вставай, франкская собака, – сказал шейх. – Этими словами ты спас себе жизнь…

– Не моими словами, о, шейх, – ответил Пьетро, – а словами милостивого Бога.

Шейх уставился на него. Другие сарацинские рыцари тоже с любопытством смотрели на них.

– Как это получилось, что ты, франк, так хорошо говоришь на языке людей Аллаха? – спросил шейх.

– Я учил его в юности, – сказал Пьетро, – на Сицилии от ходжа и хаджи[42], живущих в той стране. Вместе с сыновьями вашего народа я учился цитировать Коран. В доме, где я вырос, ни на каком другом языке не говорили, потому что, хотя мой опекун был еврей-книжник, он свою молодость провел в мусульманской Испании…

– Хорошо! – отозвался шейх и обернулся к остальным рыцарям. – Этого я оставляю себе. У меня есть торговые дела с этими франкскими собаками из Венеции. Он будет следить за моими счетами, и никто не сможет запутать его непонятной речью. Потому что, видит Аллах, мне надоело, что меня обманывают.

Он обернулся к Пьетро:

– Как твое имя?

– Пьетро.

– Так вот, Пьетро, с этого дня ты мой раб. По исламу это не позорно, ибо те, кто хорошо служат своему хозяину, щедро награждаются. Ты знаешь что-нибудь о морском деле и о торговле?

– Достаточно, господин, – вздохнул Пьетро, – чтобы служить тебе.

– Хорошо, – сказал шейх. – В доме Абу-Бекра аль Муктафи тебе не о чем будет сожалеть…

У меня, подумал Пьетро, есть немало, о чем сожалеть…

Через несколько дней он вместе со своим новым хозяином приехал в Каир. Его первое впечатление было унылое. Он увидел только заброшенные и убогие хижины бедняков между пирамидами Гизе и городскими стенами и невероятно грязных бедуинов, шныряющих в поисках еды среди разрушенных могил древних властелинов.

Но внутри городских стен все выглядело лучше. Они миновали базары, где выставлялись богатства всего мира. Это был лабиринт, от стены до стены забитый покупателями и продавцами, которые торговались так, словно от этого зависела их жизнь. Над узкими проходами нависали темные крыши, прикрывавшие от солнца, здесь люди жили среди ковров, которые порадовали бы сердце любого принца, среди кувшинов с оливковым маслом, ящиков с приправами, фруктами, свежими и сушеными, среди туш скота, облепленных мухами, среди рулонов шелка, венецианской парчи, тафты, хлопчатобумажных и льняных тканей, среди странных сладковатых запахов опиума.

На прилавках ювелиров под светом ламп поблескивали драгоценности. Пьетро показалось, что достаточно кому-то протянуть к ним руку, и – но тут он заметил, что их охраняют мрачные стражники, свирепые воины из Райи или Маргаба. На Пьетро обрушились шумы и запахи. Он заметил, что некоторые торговцы на базаре одеты в синие одежды, словно в некую униформу. У других на шеях висели маленькие колокольчики, звеневшие при ходьбе. Пьетро заметил седобородого мужчину с колокольчиком на шее, ехавшего на ослике. К удивлению Пьетро, старик сидел задом наперед, грустно взирая на хвост ослика.

Любопытство овладело Пьетро, и он обратился к одному из своих стражей.

– Милостью Аллаха, мой господин, – сказал он. – Не объяснишь ли ты мне кое-что из множества вещей, про которые, я ничего не знаю. Если я буду служить нашему господину шейху, будет лучше, если я буду знать…

Молодой сотник сурово глянул на Пьетро. Потом его лицо чуть помягчело.

– Действительно Аллах дал тебе сладкоречивый язык, французская собака, – сказал он. – Что бы ты хотел узнать?

– Почему, господин эмир…

– Я не эмир, – резко сказал он, – я только куаид, командир сотни. Абу, вон тот, он халифа. Это значит, что он командует пятьюдесятью воинами. А Расул ариф, у него под началом только десять воинов. Шейх Ахмад, да благословит его Аллах, он эмир, под его командой более десяти тысяч. Ты понял, франк?

– Прекрасно понял, господин куаид. Но есть и другие вещи, про которые я хотел бы знать. Кто эти люди в синем и те, у кого колокольчики на шее? И почему старик едет на ослике задом наперед?

– У тебя есть глаза, франк, – заметил сотник. – Те, у кого колокольчики и кто одет в синие шубас, это люди ученые. Поскольку мы признаем многих их пророков как предшественников Мухаммеда, мы разрешаем им пользоваться свободой, а они за это платят налог с каждого человека, не очень большой. Те, кто в синих шубас, это евреи, которых мы очень уважаем, считая, что они не совсем неверные. Люди с колокольчиками – это назареи, которых мы раньше уважали, считая их пророка одним из наших великих пророков. Но потом они стали лгать и обманывать, пытаясь захватить наши Святые места – как и вы пытались, – поэтому мы возложили на них бремя – колокольчики, чтобы правоверные видели их и презирали, а эта смешная манера ездить верхом напоминает им об их униженном положении среди нас…

Он посмотрел на Пьетро и улыбнулся.

– Возможно, – сказал он, – если ты будешь хорошо служить нашему господину Ахмаду, ты избежишь колокольчиков и необходимости взирать на зад лошади или осла. В его власти наградить тебя такой привилегией.

Они выехали с базара в лабиринт узких кривых улочек. То и дело им навстречу попадались одетые в темные одежды шейхи, окруженные охраной из вооруженных негров в ярко-красных одеяниях, они приветствовали шейха Ахмада, касаясь рукой лба, губ, потом груди. Один раз их кавалькаде пришлось остановиться, когда дорогу им преградила группа чернокожих толстяков-евнухов, сопровождавших паланкины с рабынями-черкешенками, закутанными с головы до ног.

Потом они оказались на площади, где происходила торговля рабами. Шейх Ахмад жестом приказал им остановиться.

Пьетро с удивлением смотрел на рабов. Среди них были русоволосые девушки из России, черноглазые с белой кожей женщины из Испании и Греции, здоровенные мамлюки, неистовые турецкие воины, которых ценили и которых боялись, гигантские негры из южных джунглей, изысканные китаянки с раскосыми глазами…

О Боже, подумал Пьетро, здесь каждый любитель прекрасного найдет себе женщину по вкусу, любой аппетит будет удовлетворен.

Аукционер тут же приметил шейха.

– Истинно, – завопил он, – тебе представляется замечательная возможность, о лев, защитник веры! За многие годы я не мог предложить твоему величественному взору такого прекрасного выбора. Посмотри на них, господин мой! Вот эта, к примеру, видел ли когда-нибудь мой господин руки и ноги такой снежной белизны, волосы как спелая пшеница и глаза синие как море? Подумай, о, великий эмир, могущественный шейх, как эти шелковые руки будут обнимать тебя! Эти ноги, сладкие, чистые и прохладные, предназначенные для ласки, эти груди из жемчуга и снега, увенчанные крошечными розами! Подумай, шейх Ахмад, могучий сын льва, какое наслаждение ожидает тебя! Каких прекрасных сыновей родит тебе она во славу Аллаха и твою!

Но Ахмад покачал головой.

– Ты, Абдулла, сын змеи, – шутливо сказал он, – с твоего языка вечно стекает ложь. У этих северянок сердца такие же снежные, как их руки и ноги. В них нет теплоты. Я скорее остановил бы взгляд на той византийке – Он показал рукой, украшенной драгоценностями.

Абдулла вытолкнул девушку вперед. Темные глаза Пьетро расширились. Дело было не в ее красоте, хотя она была прекрасна. Он видывал и более красивых молодых женщин. Элайн была красивее. Нет, в ней было нечто иное, ускользающее. Потом он увидел ее глаза. Они были серовато-карими, почти желтыми, и у него возникло ощущение, будто такие глаза он видел в прошлом. Он напряг свою память, но не мог припомнить ни одной живой души, у которой были бы такие глаза.

Никого. Потом он понял почему. Такие глаза были не у человека, а у его сокола Цезаря, да и у многих других соколов, которыми он владел. Они были такими… такими свирепыми. В них совершенно отсутствовал страх. Не было покорности. Другие тоже заметили это.

– О Аллах, – прошептал молодой сотник. – У нее глаза, как у моего самого благородного сокола Хориса, который способен увидеть маленькую птичку далеко внизу под ним и обрушиться на нее, как копье Аллаха!

– Она действительно очень хороша, – пробормотал шейх Ахмад. – Как ее зовут?

– Зенобия, – пробормотал Абдулла. Пьетро видел, что он не хочет продавать ее.

Руки у девушки были связаны. Из всех рабынь она одна была связана.

Абдулла облизал свои сухие губы.

– Мой господин эмир, – произнес он, – ты раньше был моим хозяином и часто бывал добр ко мне по благородству своего сердца, которым наградил тебя Аллах. Я прошу тебя передумать. У меня много других молодых женщин, а эта, мой господин, не для тебя…

Пьетро видел, как вспыхнули темные глаза шейха. Абдулла не мог придумать лучшего способа разжечь его аппетит.

– Почему же это, о сын лжи и обмана? – рассмеялся он.

– В ней сидит демон… нет, она сама демон! Я говорю тебе, мой господин…

Продолжать ему не пришлось. Левая рука Зенобии с необыкновенным проворством сомкнулась на рукоятке его кинжала. Она выдернула его из ножен и взмахнула им.

На смуглом лице Абдуллы от уха до подбородка открылась кровавая рана.

– А-а-а! – взвыл он.

– Хватайте ее! – приказал Ахмад.

Его воины тут же набросились на нее. Она успела ранить двоих, прежде чем они обезоружили ее. Ахмад верхом подъехал вплотную и, несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, легко, как юноша, соскочил на настил. Он схватил платье, прикрывавшее ее тело, и одним движением руки разорвал его.

У Пьетро перехватило дыхание. Такое тело, с горечью подумал он, ревнивые боги дарят раз в тысячу лет, чтобы сводить мужчин с ума.

Ахмад с ликованием воздел к небу сжатые кулаки.

– О премудрый Аллах! – воскликнул он. – Каких детенышей принесет мне эта львица! Назови свою цену, ты, сын змеи!

Зенобия неожиданно выбросила вперед ноги, повиснув на руках державших ее воинов. Удар застал Ахмада врасплох, и он упал с помоста в пыль.

Он медленно поднялся на помост, к удивлению Пьетро, все еще улыбаясь. Он остановился перед ней, замахнулся правой рукой и ударил ее ладонью по лицу, потом еще раз и еще раз, ее голова моталась при каждом ударе, и в уголках глаз показались слезы.

Когда Ахмад наконец остановился, слегка запыхавшись и все еще улыбаясь, у Зенобин изо рта текли две струйки крови, а лицо распухло и покраснело.

– Назови цену, Абдулла, – повторил он.

Абдулла отнял от лица грязную тряпку, намокшую от крови.

– Две… две тысячи динаров, мой господин, – прошептал он.

– Хорошо! – сказал Ахмад. – Прикрой ее тело и лицо от посторонних глаз, и мы увезем ее ко мне.

Абдулла тихо выругался сквозь зубы, обозвав себя старым паршивым верблюдом. Он понял, что мог спросить и десять тысяч.

До дворца Ахмада им еще предстояло добраться.

Пьетро чувствовал себя смертельно усталым. Его шатало в седле. Он с жалостью смотрел на бесформенный узел, который несли воины. Ему казалось, что он слышит плач.

Когда они свернули на широкую красивую улицу, то увидели встречную кавалькаду. Впереди кавалькады бежали черные суданцы в алых одеждах, кричавшие:

– Дорогу Победителю, Любимцу Аллаха!

Следом за неграми ехали всадники, бившие в серебряные литавры, и стража в легких доспехах, в черных с золотом плащах, на конях такой красоты, что глазам не верилось. Среди них на белоснежной кобыле с самой длинной гривой и хвостом, какие Пьетро только доводилось видеть, ехал высокий красивый мужчина. На нем был черный тарбуш – высокая феска, прикрытая белым тюрбаном, и черный шелковый плащ, вышитый золотыми нитками. За кушаком у него торчал длинный ятаган с золотой рукояткой, украшенной драгоценными камнями. Поводья и сбруя кобылы были усеяны золотыми динарами.