Гости наелись и напились уже настолько, что готовы были одобрить все на свете – даже этого неизвестного н подозрительного итальянца, отхватившего такой приз.

Пьетро держал холодную руку Антуанетты, не замечая этого. Его мысли странным образом не имели ничего общего ни с этим празднеством, ни с шумом вокруг, ни с вином. Веселье достигло своего апогея, ибо барон Анри распорядился внести любимую всеми новинку – огромный пирог, запеченный в лохани. Пьетро, никогда не видывавший ничего подобного, не мог понять, в чем тут фокус, но все остальные пирующие смотрели на этот пирог глазами, горящими от удовольствия и предвкушения чего-то особенного. Барон Анри встал и взмахнул кинжалом. Одним ловким движением он рассек верхнюю корочку, и из пирога вылетела целая стая маленьких птичек.

О Боже, подумал Пьетро. Что еще они придумают?

Ответ на этот вопрос оказался несложным, и, слегка поразмыслив, он мог бы найти его сам: знатные гости, которые не расставались со своими призовыми соколами даже в спальне, быстренько выпустили этих охотничьих птиц и послали в погоню за маленькими птичками.

Соколиная охота всегда радовала Пьетро, но сейчас, как ни странно, радости не было. Глядя, как большие соколы парят над беззащитными птичками, а потом камнем падают вниз, он думал о когтях, разрывающих живую плоть, и старые раны на его теле заныли.

Маленькие, беззащитные, и над ними парят кречеты – как неминуемая смерть. Как рок.

У этих маленьких птичек не больше шансов, чем было у него против Марка и Вольфганга. Чем было у Донати и Исаака против рыцарей Синискола. Чем у Туанетты против ее насильников…

Маленькие птички. Люди похожи на этих маленьких птичек – игрушки судьбы, обманутые роком. Люди вслепую бредут по жизни, и в том, что с ними случается, нет никакого смысла – а Господь Бог на небесах только смеется.

Более всего Пьетро хотелось сбежать отсюда, оказаться одному, разобраться в собственных мыслях. Но он понимал, что это почти невозможно.

Зазвучали скрипки, флейты, гобои, трубы и лютни, дамы протянули кавалерам руки для танца. Пьетро не знал этих французских танцев и некоторое время сидел, наблюдая за ними. Он был не прочь просидеть так весь вечер, но высокая белокурая девушка прорвалась между танцующими и схватила его за руку.

– Пойдемте, сир Пьетро, – просила она. – Потанцуйте с вашей дамой, а потом со мной!

Пьетро поднялся и протанцевал с Туанеттой танец, называющийся “Урони кольцо”, а потом танец “Гирлянда” – с высокой блондинкой, и его ждал неожиданный и приятный сюрприз, потому что этот танец завершался тем, что каждый рыцарь должен был поцеловать свою даму в щеку. Произошло ли это случайно или намеренно, Пьетро так никогда и не узнал, но Иветта – он уже узнал ее имя – повернула голову так, что поцелуй пришелся ей прямо в губы. Она весело рассмеялась.

Пьетро бросил быстрый взгляд через плечо, чтобы увидеть, наблюдает ли за ними Туанетта. Она наблюдала. Это беспокоило его. Он не хотел огорчать ее. Тем более таким ребяческим способом.

Он стад избегать прелестную Иветту и замысловатый танец “Галлиар” танцевал с женой. Каждый раз, когда он приближался к ней с поклоном, он искал на ее лице признаки недовольства. Но ничего похожего не обнаружил.

Да ведь я ей совершенно безразличен, подумал он огорченно. Если я сегодня вечером уеду из замка с Иветтой и вернусь только утром, ей это будет все равно…

Это его задевало. Жизнь заставила его повзрослеть не по годам, но, когда дело касалось его сердца, семнадцать лет давали себя знать. Поэтому следующий танец – неистовый турдион – он танцевал с Иветтой.

В разгар танца, когда они кружились, держа друг друга за руки, она прошептала:

– Почему я не первая увидела вас, сир Пьетро!

Пьетро улыбнулся.

– Последнее лучше, чем первое, прекрасная Иветта, – сказал он, поклонился и вернулся на свое место рядом с молодой женой.

В то время как гости попроще развлекались зрелищем танцующего медведя, жонглерами и тремя танцовщиками, выделывавшими довольно вульгарные па, великий норманнский трувер Раймонд, которому аккомпанировал на арфе прекрасный музыкант, услаждал знатных гостей звучными строфами “Песни о Трое”, заставляя дам всхлипывать, когда он пел о судьбе королевы Гекубы, о странствиях сира Улисса и о верности дамы по имени Пенелопа.

Многие простолюдины уже спали на траве к тому времени, когда мэтр Раймонд закончил свое пение. Кое-кто из знатных гостей тоже устал. Заметив это, барон Анри дал знак заканчивать празднество, предложив свое гостеприимство тем, кто в нем нуждался.

Пьетро было счастлив, когда смог взять Антуанетту за палец и провести ее наверх, в их комнату. Но по дороге их остановил Готье.

– Мы победили! – прошептал он. – Я получил с десяток приглашений в знатные дома с просьбой привезти с собой тебя, Пьетро. Некоторые дамы очень заинтересовались тобой, так что ты, сестричка, присматривай за ним получше…

Антуанетта передернула плечами.

– В настоящий момент я не могу думать ни о чем, кроме сна.

– Тогда отправляйся спать, – рассмеялся Готье. – Тебе придется утром встать пораньше, чтобы проводить меня…

– Как? – прошептала Антуанетта. – Куда ты отправляешься, Готье?

– Обратно в Сент-Марсель, – вздохнул Готье. – Я обещал Симону де Монфору. А кроме того, все еще остается проблема с дядей Роже…

Пьетро глянул на него.

– Я еду с вами, – сказал он.

– Смотри, Пьетро, мужчина, который только что женился, не должен тут же уезжать на войну…

– Послушайте, Готье, – обратился к нему Пьетро, – я дал клятву служить вам, и я намерен выполнять этот обет. Кроме того, Туанетте нужно какое-то время, чтобы свыкнуться со своим положением замужней дамы…

Готье глянул на сестру.

– Я понимаю, – спокойно произнес он. – Туанетта, ты хочешь, чтобы он уехал?

– О да, – поспешно отозвалась Антуанетта. Потом она поняла, как бестактно прозвучали ее слова. – Если… если он хочет, – добавила она, запинаясь.

– Да, я хочу, – сказал Пьетро.

– Понимаю, – повторил Готье. – Тогда будь готов к утру, Пьетро.

Он повернулся и покинул их.

Они стали подниматься к себе.

Утром Пьетро и Готье выехали из Монтроза. Ехали они молча. Проблема, которая занимала умы их обоих, была слишком деликатной, чтобы обсуждать ее даже между такими близкими друзьями.

На войну, думал Пьетро, да, на войну, это гораздо лучше, чем оставаться здесь. Туанетта приняла мою услугу, пусть и неохотно, но совсем не меня. Оставаться здесь – это к добру не приведет. Я не из того материала, из которого делают святых, и непременно придет время, когда я захочу обладать ею. Или, получив отказ от нее, брошусь к какой-нибудь другой женщине…

Невольно перед его глазами возник образ Иветты. Вот еще одна проблема. Если бежать от этого опасного искушения трусливо, то по крайней мере это мудрая трусость. Замок Джефри, принадлежащий графу Харвенту, чьей женой была Иветта, находился слишком близко. А графу подступало к шестидесяти, тогда как Иветте еще предстояло отметить свое восемнадцатилетие.

За все время долгого и утомительного пути от Монтроза до Лангедока в разговорах не было нужды. И Пьетро, и Готье знали, почему им надо торопиться, и безжалостно погоняли своих коней. Только мужество графа де Фокса и всех защитников Сент-Марселя позволило им приехать вовремя, до того, как город пал.

Они добрались до лагеря Симона де Монфора, расположившегося у стен города, когда каждую ночь велись бои. Катапульты, баллисты, конные арбалеты слали в город беспрерывный поток снарядов. Пьетро видел, как один за другим летели глиняные горшки с греческим огнем. Там, где они разбивались, вспыхивали новые пожары.

Симон радушно приветствовал Готье.

– Вы приехали вовремя, – объявил он. – Завтра мы предпринимаем штурм. Ну, а сейчас я хочу послать им небольшой подарок.

Пока он говорил это, до их ноздрей донеслось сильное зловоние.

Что за дьявол, подумал Пьетро.

– На крыше вон того дома, – пояснил Симон, – они соорудили цистерну для дождевой воды. Мы отрезали их от всех других источников воды. Но этим мерзавцам повезло, и пошли дожди. Так что теперь они на долгое время обеспечены водой. Я хочу подпортить им это дело. Пошли!

Вонь становилась все сильнее.

Они шли за Симоном де Монфором, и Пьетро чувствовал, как его тошнит. Вонь с каждым шагом усиливалась. Потом он увидел источник этой вони.

Дохлая лошадь. Сдохшая уже давно.

Солдаты натянули стреляющее устройство самой большой катапульты, способной метнуть камень весом в полтонны. Но сейчас вместо камня они пристроили туда дохлую лошадь.

Квадратная цистерна со всех сторон была окаймлена огнем. Они могли хорошо ее разглядеть.

– Эту честь мы предоставим вам, – обратился к де Монфору Уильям, архиепископ Парижский, командовавший осадными орудиями.[31]

Симон разразился громким хохотом.

Резким движением он освободил согнутую доску, раздался громкий скрип, доска распрямилась и выбросила лошадь, которая перелетела через крепостную стену. Было видно, как из цистерны брызнула во все стороны вода, окрашенная заревом пожаров.

– Отличное наведение на цель, ваше церковное сиятельство! – загремел Симон.

Действительно, Уильям, несмотря на свое епископское звание, был хорошим артиллеристом.

– А теперь, – злорадно произнес Уильям, – если мы будем баллистами метать туда мелкие камни, чтобы они не могли вытащить эту тушу, то к утру эту воду пить будет нельзя. Итак, пошли, я должен отдохнуть.

Симон, Гай, архиепископ Уильям, несколько других военачальников и Готье отправились в лагерь. Пьетро последовал за ними.

Он увидел прелата с большим железным кистенем на поясе. Святой Боже, какие только фокусы не выкидывает жизнь! Закон запрещает священнослужителям “поражать острием меча”. Но поскольку закон ничего не говорит о столь деликатной операции, как вышибание человеку мозгов с помощью кистеня – короткой рукоятки с цепью на конце, на которой висит гладкий железный шар, – то таким оружием воюющие епископы вроде Уильяма считали возможным пользоваться для убиения врагов Господа нашего.

Пьетро почувствовал, что сыт всем этим по горло. Он припомнил, что человек сам выбирает меру своего терпения, и он смело обратился к архиепископу:

– Ваша светлость, я теряюсь в догадках…

– О чем, юный оруженосец? – загрохотал Уильям.

К удивлению Пьетро, лицо епископа при ближайшем рассмотрении оказалось довольно дружелюбным.

– Наша вера, – начал Пьетро, – учит нас быть милостивыми к нашим врагам… – Пьетро все время ощущал, что острые, как сталь, глаза Симона не упускают его из вида. – Но очень трудно примирить милосердие с бросанием гниющего трупа животного в их питьевую воду!

– Пьетро! – предупреждающе сказал Готье.

– Оставьте юношу, – объявил Уильям, – из него получится умный спорщик, а я, клянусь честью, люблю таких. А вам, господин Симон, следует помнить, что различия в мнениях не обязательно являются ересью. Пусть юноша говорит свободно, не мешайте ему!

– Ваша воля, монсиньор, – отозвался Симон, но голос его звучал сурово.

– А вы, мессир…

– Пьетро. Пьетро ди Донати, – представился Пьетро.

– Итальянец? Они хитрые бестии. Теперь о лошади. Вот это и есть воплощение милосердия.

– Каким образом? – удивленно спросил Пьетро.

– Каждый день, пока длится эта осада, в городе люди погибают без покаяния. Если моя лошадь хотя бы на один день приблизит их сдачу, я таким образом спасу многие души. Понимаешь, сын мой, они не должны умирать ради своей ереси. Выбор принадлежит им. Они могут раскаяться даже на костре, и после соответствующего наказания Бог примет их опять в свою паству…

– Но, господин, – возразил Пьетро, – а если человек на самом деле не раскаивается, а только притворяется из страха смерти?

– Бог разберется, – невозмутимо ответил Уильям. – Такие только отсрочат свое знакомство с адским огнем.

– Я слышал, – вставил Пьетро, – что их вера, какая бы она ни была странная, порождает много добродетельных и добрых людей…

– Правильно, – согласился Уильям. – Но добродеталь, юноша, это еще не все. Человек должен еще и верить. Среди язычников встречаются хорошие люди. Султан Саладин был удивительно хорошим человеком. Я иногда думаю, что у Бога должен быть ад помягче для таких, как он. Без пыток, например, и чтобы у них был шанс прийти после смерти к истинной вере…

Он замолчал, глядя на огонь. А потом он привел Пьетро первый довод в защиту крестовых походов, который имел какой-то смысл.

– Пойми, – спокойно начал он, – я сражаюсь не против их добродетели, а против их заблуждений и их распространения. Церковь Божия, находящаяся в людских руках, совершает ошибки и грешит – хотя я уже вижу, что господин Симон с радостью сжег бы меня за эти слова. Но я здесь представитель Бога. Однако, дорогие господа, и все земные царства совершают ошибки гораздо более ужасные, более тяжкие, чем любые грехи, к которым церковь, к несчастью и невольно, бывает причастна. И тем не менее ни один человек не предлагает уничтожить правление королей!

Эти еретики, хотя их жизнь может быть безупречной, – в чем я сомневаюсь – не предлагают ничего взамен того, что они собираются разрушить, – взамен Божьей крепости, защищающей от человеческого насилия, от сползания общества в хаос и от несправедливости королей!

Есть у нас и недостойные священники, и утопающие в роскоши настоятели – это обычно младшие сыновья знатных господ, которые устраивают их в церковь, чтобы избавиться от них, – но в миру существуют и плохие короли, и жестокая знать, и тем не менее на них только ворчат. А эти люди готовы разрушить организацию, которая занимается обучением, помогает бедным, проявляет милосердие даже по отношению к евреям и сарацинам[32] и ограничивает произвол богатых и власть имущих, заботится о вдовах и сиротах, – единственная организация на земле, которая без устали трудится во имя добра.

А что они предлагают взамен? Систему, запрещающую деторождение и проповедующую самоубийство. Систему, разрушающую инициативу развития ремесел, ибо она возводит в идеал бедность, систему, которая уничтожает таинство брака и сводит отношения мужчины и женщины к телесной похоти и появление детей к чистой случайности!

Так что, мессир Пьетро, катаризм – это абсурд, отравляющий простые умы. Против него мы должны сражаться!

– Благодарю вас, мой господин, – сказал Пьетро. – Вы прочистили мне мозги. Если бы только мы могли сражаться без жестокости – убивать, когда это необходимо, без медленных пыток. Я не верю, что Бог требует этого. Когда мы совершаем такое – мы становимся на одну доску с теми, кто порочит нашего Спасителя, украшает Его голову короной с рогами и прокалывает Его тело.

– Тебе, – сказал Симон, – следовало бы родиться девушкой. Сир Готье, вы никогда не сделаете из него рыцаря.

– Если стать рыцарем, – заметил Пьетро, – значит стать мясником, то я с радостью останусь оруженосцем!

– Следите за ним построже, Готье, – загремел Симон. – Порой он уж слишком меня раздражает!

– Не следует давать волю своему раздражению, – мягко заметил Уильям. – Юноша прав. А я иду спать. Утром нам понадобятся все наши силы…

Пьетро не мог заснуть. Всю ночь раздавались удары таранов о стены и скрип метательных машин. Он думал об умирающих людях. Это были тяжелые Думы. Дети. Старики. Женщины. Воины. Священнослужители. Камни, выбрасываемые метательными аппаратами, не знают различий.

Обстрел продолжался весь день без перерыва. Альбигойцы слишком устали, слишком обессилели, изголодались, а за ночь невыносимая жажда совсем подкосила их. Но не это решило их судьбу. Среди них было немало людей, которые, зная, что могут спасти свои жизни ценой отречения от ереси, готовы были обменять веру на жизнь. Жажда сохранить жизнь была очень сильной, и большинство не было готово умирать во имя абстрактной идея, ради убеждений.

Но их предводители и слышать не хотели о сдаче. Некоторые из них, вроде графа Фуа, совершили слишком много преступлений, чтобы сдаваться на верную смерть от пыток. Ночью они совершили последнюю вылазку.

И Симон де Монфор, этот Божий Молот, разбил их. Не без потерь. Больших, тяжелых потерь.

В пылу битвы Пьетро потерял Готье. После боя он отправился на его поиски. То, что он увидел во время этих поисков, запомнится ему на всю жизнь. Крестоносцы озверели из-за своих потерь. Еретиков, надеявшихся на пощаду после раскаяния в своих ошибках, постигло разочарование. Крестоносцы не щадили никого.

Пьетро обходил поле битвы в поисках Готье. Каждый раз, когда он натыкался на груду убитых лошадей и людей, в которой лежало по двадцать и более трупов, он руками разгребал эти кучи, вытаскивая воинов из-под их коней. Некоторые еще были живы и стонали, когда он освобождал их.

Это была очень трудная работа. Особенно потому, что было плохо видно. Темнело, и к тому же слезы застилали ему глаза. И все время мучили рвотные позывы.

Я никогда не привыкну к этому, думал он, никогда…

Сражение – другое дело. В пылу и азарте битвы он мог забыть свой страх Он даже начинал увлекаться схваткой. Но теперь, каждый раз, когда он видел, как один из крестоносцев во имя Господа Бога скакал, привязав за ноги к хвосту своего коня еще живого лангедокского рыцаря, Пьетро испытывал спазмы рвоты.

Или когда он слышал стук молотков по гвоздям, которыми приколачивали руки н ноги распинаемых вниз головой на оливковых деревьях. И еще – дикие вопли.

Крестоносцы разожгли в центре поля битвы огромный костер, и каждые несколько минут французские рыцари вдвоем, втроем притаскивали жителей Сент-Марселя, раскачивали их за руки и за ноги и швыряли в костер.

В городе творилось нечто еще худшее. Повсюду можно было видеть, как рыцари задирали у женщин подолы платьев, закручивали их вокруг головы, двое или трое держали ее, а остальные выстраивались в очередь.

Это происходило повсюду. В домах. На порогах домов. Посреди улицы. В соборе перед алтарем Господа.

Пьетро подумал о Туанетте.

Я клянусь перед лицом Бога, клянусь честью моей матери, что никогда не приму участия в этом.

Некоторые из насилуемых были совсем девочки, не достигшие половой зрелости. Были и седые плачущие старухи.

Я должен найти Готье, со слезами на глазах думал Пьетро. Должен – Туанетта никогда не простит мне, если…

Он сам вдруг удивился, поняв, как это для него важно.

На него никто не обращал внимания. Все были поглощены собственными развлечениями.

Он выехал за пределы горящего города и ехал мимо колодцев, доверху набитых трупами, мимо костров из живых людей, мимо горящих стогов сена, мимо деревенских домов, где крестьянские дочери с плачем пытались убежать от хохочущих пьяных солдат.[33]

Он не мог вынести всего этого и решил уехать подальше, туда, куда не достают крики, где не видно этих сцен, не слышно запахов. Он въехал на гумно небольшого крестьянского дома и спешился. Дом был пуст, хозяин предусмотрительно бежал со своей семьей. Пьетро обрадовался этой пустоте. Ему не хотелось бы видеть этих людей. Особенно пока он на лошади и вооружен.

Он подошел к колодцу и заглянул в него. Колодец был чист. Никто не бросал туда останков животных или людей. Пьетро поднял вверх деревянную бадью и попил. Вода была холодная и вкусная.

Он взял бадью и пошел к своему коню. Погода стояла жаркая, и конь был весь в мыле. Когда Пьетро подошел к нему, конь пронзительно заржал.

И вдруг из-за сарая ему ответило ржание другого коня. Пьетро осторожно поставил бадью на землю, вытащил меч и медленно двинулся вокруг сарая. Там он увидел другого коня.

Боевой конь со сбруей, которую Пьетро так хорошо знал. Конь Готье.

Пьетро бросил меч в ножны и побежал к двери сарая, распахнул ее. Готье был там, он сидел на тюке соломы, глядя на тело человека, лежащего рядом. Пьетро увидел, что человек этот жив.

Он подошел к Готье и наклонился. Ему не надо было ничего спрашивать. Раненый мужчина был барон Роже де Сент-Марсель. Он был поразительно похож на барона Анри и на Готье. Он тихо говорил что-то Готье.

Он истекал кровью.

Пьетро нагнулся и принялся осматривать раны Роже. Если ими немедленно заняться, то еще есть шанс спасти ему жизнь. Перевязки остановили бы кровотечение, и, если не будет заражения, он может выздороветь. Однако Готье не двигался.

Пьетро пришло в голову, что его молодой хозяин находится здесь уже некоторое время, возможно, даже несколько часов. И тем не менее он ничего не предпринял. Он сознательно предоставил своему дяде умирать.

Вера, которая порождает такую жестокость, подумал Пьетро, но тут же остановил себя. Готье не принадлежит к фанатикам, чья вера исключает милосердие. Пьетро знал о его внутренних сомнениях, о том, что Готье симпатизировал еретикам. Тогда, во имя Пресвятого Господа, почему?

– Кто это? – прохрипел Роже.

– Пьетро, о котором я тебе говорил, – вздохнул Готье. – Дядя Роже, ну пожалуйста…

– Парень, который женился на Туанетте? Красивый парень… и храбрый, судя по всему, что ты мне рассказывал…

– Дядя Роже, во имя Господа Бога!

– Во имя Господа Бога, Готье? Но ты ведь сегодня видел, что творят во имя Господа Бога.

– Я никогда не опущусь до того, чтобы оказаться хоть как-то причастным к этому, – прошептал Готье. – И все-таки…

Роже протянул руку и похлопал Готье по руке.

– Что есть в этом мире, в котором мы живем, такого, мой мальчик, – слабеющим голосом произнес он, – ради чего я хотел бы задержаться на земле? Кроме того, это догмат моей веры, что, раз уж мы совершили последний обряд соборования, мы рискуем утратить нашу душу, если выздоровеем. Я не наносил себе эти раны, так что это не самоубийство, племянник. Я просто не буду вмешиваться в то, что происходит…

– “Терпение”? – спросил Пьетро.

– Да-да, – подтвердил Роже. – Кто научил тебя нашей вере?

– Готье, – отозвался Пьетро.

– Замечательно, – прошептал Роже. – Вы оба Доживете до триумфа нашей веры…

– Что вселяет в вас такую уверенность, сир Роже? – Он задал этот вопрос не в насмешку и даже не из бесчувственности, а потому что так уж был устроен его мозг. Страсть к познанию была сильнейшей его страстью.

– То, что я видел. То, что я узнал. Слушайте, в тысяча двести втором году я стал крестоносцем. На следующий год я присоединился к крестовому походу против Египта. Что случилось, вы знаете. Эти подлые венецианцы, которые любят золото больше, чем Господа Бога, направили его против…

Он замолчал, и лицо его исказилось от боли.

– Дядя Роже! – взмолился Готье.

– Ничего, – прошептал Роже. – Это пройдет. О чем я говорил?

– Что венецианцы изменили направление удара, – сказал Пьетро.

У него в голове начал созревать план действий. Разговор скорее утомит Роже. Когда он потеряет сознание, Пьетро перевяжет его раны. Готье, по всей видимости, обещал ему не делать этого, но ведь Пьетро ничего не обещал.

– Да. Они заставили нас напасть на Константинополь. Вместо неверных идти против христиан. Они выгодно торговали с Египтом и имели с ним секретные договора. Обманутый, как и все остальные, я принял участие в том, что мне представлялось справедливой попыткой вернуть свергнутому королю его трон…

– Дядя Роже, – опять стал просить Готье. – Ты не должен разговаривать. Ты теряешь силы и…

– Я должен говорить, Готье. Это мой последний шанс. У меня есть что сказать. Очень важные вещи. Я тогда верил в высокое предназначение рыцарства. Я верил в религию, в которой был рожден. Когда я уезжал из Константинополя, от этой веры ничего не осталось…

Он замолк, глядя в пространство, глаза его сверкали от гнева.

– Они сожгли в городе мечеть вместе с молившимися в ней. Пламя уничтожило все на три мили вокруг. Венецианцы разграбили все лучшее – драгоценные камни, рабов, статуи, великие произведения искусства – ты знаешь четверку бронзовых коней, так великолепно скачущих над площадью Святого Марка в Венеции? Венецианцы украли их в Константинополе. Но и другие крестоносцы не отставали от них. Они не знали цены произведениям искусства, но они различали золото, когда видели его, и серебро, даже если эти драгоценные металлы украшали алтари Господа Бога. Вероятно, они не считали за грех осквернять церкви еретиков…

Готье больше не пытался остановить его.

– Они устроили конюшню в прекрасном соборе Святой Софии – красивейшей церкви во всем христианском мире. Они разжигали костры украденными из библиотек рукописями – бивачные костры страницами Софокла! Они чистили свои шлемы бессмертными творениями Еврипида… Ты знаешь, Готье, как я всегда почитал знания. Когда пленный грек рассказал мне, что наши благородные французские, венецианские, фламандские рыцари уничтожили единственное полное собрание произведений этих гигантов, я плакал… Я всегда глубоко, уважал наших женщин-монахинь. Моя сестра, твоя тетка, главная настоятельница женского монастыря Святого Жиля, но ты это знаешь… А наши рыцари получали извращенное удовольствие, насилуя греческих монахинь, срывая с них их священные одеяния прямо на улице…

– Неудивительно, что вы утратили веру в рыцарство, – заметил Пьетро. – Но, сир Роже, Папа Иннокентий особой буллой запретил нападение на Византию…

– Это мне известно… Но когда наши вожди подсунули ему коварную приманку – воссоединение Восточной церкви с Римской – воссоединение только на словах, потому что греческие священники бежали и стали распространять свою веру повсюду – он снял свой запрет и послал к ним своих легатов и благословение! За эту оргию грабежа, убийств и насилий мы в итоге получили от Его Святейшества мягкий укор…[34]

Готье твердо посмотрел на своего дядю.

– Дядя Роже, если ты хочешь обратить нас в веру альбигойцев, то я должен предупредить тебя – ты напрасно расходуешь свои силы. Грехи людей – это не грехи Бога, религиозная служба не исключает ошибок. И все-таки религия, в которой мы родились, единственная истинная, только через ее посредство Бог говорит…

Роже улыбнулся ему.

– Я завидую тебе, – прошептал он. – Иногда я сомневаюсь, говорил ли когда-нибудь Бог человеку – и вообще – есть ли Бог…

– Дядя Роже!

– Прости, – тихим голосом выговорил Роже. – Я не хотел тревожить твою душу. Я уже стар… н я умираю. Для меня важно высказать тебе все это – прояснить мое собственное знание, если не больше…

– Готье, Бога ради, – поспешно сказал Пьетро, – дай ему выговориться.

– Я… я вернулся в Лангедок. И там я нашел ученых, которые перевели для меня Евангелие. Я прочитал его и понял, насколько вера альбигойцев лучше, правильнее нашей. Мы возвели храмы во имя Того, кто входил в храмы не более трех раз за всю Его жизнь, да и то лишь затем, чтобы спорить с учеными и изгнать оттуда воров! Мы набили церкви золотом и серебром для прославления имени Господа, который презирал богатство и не обладал ни землями, ни золотом. Мы выстроили ритуал, роскошный и совершенно языческий, во имя Господа, который учил нас запереться и молиться, чтобы никто этого не видел…

– Дядя Роже, – почти плакал Готье, – подумай о своей душе! Сейчас не время богохульствовать…

– Я знаю, знаю… Таков вечный ответ. Но среди нас всегда должны находиться люди, которые задают вопросы, которые рождаются для того, чтобы спрашивать. Мы, сомневающиеся, рождаемся раньше, чем приходит наше время, потому что люди оказываются не готовы. Никогда не было, и я сомневаюсь, что когда-либо произойдет такое чудо, которое разумный, бесстрастный вопрошающий не сможет легко подвергнуть сомнению; но когда разуму и терпимости будет предоставлена свобода в этом мире? Люди нуждаются в чудесах, в святых мощах, в обломках подлинного креста – которых сейчас берется столько, что можно засадить лесами всю землю…

Готье отвернулся. На его лице Пьетро увидел страх и смятение. Его простодушное сердце не знало, чем защищаться от этих аргументов.

– Люди нуждаются в чудесах, потому что жизнь в наше время так безобразна и ужасна. Сила управляет людьми кровавыми руками. Люди добрые и нежные не имеют шансов против сильных… Неудивительно, что они хватаются за соломинку – за бредни истерического пастуха, уводящего детей, за галлюцинации мужчин и женщин, которых следует запирать в клетку, ибо они могут причинить вред и себе, и другим. Мы… мы доказали это. Мы сделали статую Богоматери горбатой и одноглазой – такой уродливой, что ею можно было пугать детей. Мы приписали ей множество чудес, надеясь показать нашим друзьям их глупость, когда мы разоблачим нашу мистификацию…[35]

– Это не помогло, – заметил Пьетро.

– Нет. Они отказывались верить нам, когда мы говорили, что сами вырезали ее из дерева и что ее вовсе не выбросило море, а когда мы объясняли им, как устраивали подложные чудеса, они рассказывали нам о других чудесах, которые совершала помимо нас наша самодельная Богоматерь. Жизнь так трудна – они ищут спасения от нее легким путем – безоговорочная вера в любую чепуху их больше устраивает, нежели каменистая тропа истины…

Он откинулся на солому, улыбаясь. Пьетро понимал, что силы оставляют Роже. На какое-то мгновение он испытал искушение указать этому убежденному скептику на чудо, свидетелями которого они являются, – совершенная победа человеческой воли над слабостью плоти. Истекающий кровью, умирающий Роже Сент-Марсель говорил с силой и убежденностью о проблемах, близких его сердцу. Пока он говорил о них, он мог преодолевать боль, забыть о своей слабости. Его воля, как стальная, возвышалась над разбитым кровоточащим телом. Теперь он замолк, и силы покинули его.

Прошло еще некоторое время, пока Роже забылся сном. Пьетро тут же склонился над ним, промывая и перевязывая его раны, а Готье смотрел на это, и на его молодом лице было написано сомнение.