***

В западной части Химмерланда, где-то возле Саллинга, на побережье, которое тянется далеко-далеко, стоят четыре большие крестьянские усадьбы. Несколько столетий тому назад была здесь одна вольная крестьянская усадьба, и называлась она Страннхольм. Местность эта пустынная, малозаселенная. Владельцы Страннхольма на протяжении многих поколений торговали скотом; большую часть их имения составляли заливные луга шириной в целую милю, прилегавшие к фьорду. Земли на берегу, тощие и песчаные, мало занимали хозяев Страннхольма. Хозяева этой усадьбы всегда были необщительны. А все оттого, что жили на отшибе. По внешности и привычкам они не очень отличались от других здешних крестьян; пожалуй, были чуть грубее, резче, потому что родились свободными и жили в достатке. Но вообще-то они придерживались местных обычаев и вели себя как и все прочие простые люди. Очень спокойные, они много времени проводили на свежем воздухе, обутые в тяжелые сапоги и в сопровождении целой своры собак. Последнего из семьи звали Йорген Дам. Он еще владел усадьбой целой и неделимой. Йорген много читал, писал и путешествовал за границей. Состарившись, он разделил имущество между двумя сыновьями, и вся усадьба была поделена на две равные доли: Северный Страннхольм и Южный Страннхольм. Братья отлично ладили между собой. Они больше тяготели к земледелию, а так как в каждой усадьбе дел стало ровно на половину меньше, само собой получилось так, что у братьев установился образ жизни еще более простой, чем у их родителей. Мало-помалу в округе почти забыли, что они были из дворянского рода. Но тяжелые времена, которые настали после войн со Швецией[2], сильно ухудшили отношения между братьями, так как они, вместо того чтобы держаться вместе, стали думать каждый только о себе.

У обоих братьев были дети. И с тех самых пор, когда дети были совсем маленькими, у их родителей зародилась священная идея поженить их, чтобы снова объединить усадьбы. Похоже было, что идея эта осуществится; когда дети подросли, из них, как бы само собой, вышла пара. О других детях в усадьбах речь в этой истории не пойдет, их жизнь складывалась за пределами Страннхольма. Речь пойдет здесь о сыне Матиасе из Северного Страннхольма, юнкере Матиасе, как его называли, и о малютке Бирте из другой усадьбы, самой судьбой предназначенных друг для друга. Матиас был любимцем своего отца, так же как и Бирте любимицей своего, и эти двоюродные брат с сестрой, казалось, и сами с малолетства избрали друг друга. Когда они познакомились крошечными детьми, сидя на большом столе, они жадно ухватились друг за друга маленькими ручонками. Все детские годы им позволяли быть вместе, их постоянно опекали и баловали. Матиас и Бирте подрастали и, казалось, все больше подходили друг другу; они выросли красивыми, оба были учтивее и темпераментнее, чем их братья и сестры. Детство их было долгим и беззаботным – бесконечное время свежести и благодати: залитые солнцем вересковые пустоши и песчаные отмели, луга с заросшими травой канавами и тихий, уединенный берег фьорда. Чего не видел никто другой, то замечали эти двое. Золотистый, колющий летучий песок становился в их руках сокровищем из крошечных драгоценных камней, отливающих бесчисленными нежными, еле уловимыми оттенками. Вересковые пустоши и луга были для них миром, населенным самыми разнообразными существами: жуками, ящерицами, жабами и ласточками. И все эти существа стали их друзьями. Они знали множество птичьих гнезд, разбросанных то тут, то там, называли их своими и навещали в сумерках. Они вынимали оттуда еще теплые яйца, чтобы подержать их немного в руках, в то время как птицы, будь то чибисы или жаворонки, сидели в ожидании где-нибудь поблизости и смотрели на них, словно умоляя смилостивиться над птенцами. Дети почти всегда были на воздухе, всегда над ними возвышался огромный бесконечный небесный свод.

Если можно сказать, что их детство было неразрывно связано с одним, неизменно повторяющимся звуком, навсегда запечатлевшимся в их памяти, то был крик морской ласточки – он почти всегда разносился над низиной на границе между побережьем и вересковой пустошью. И всегда звучал громче и отдаленнее, чем крики других птиц.

Одинокая морская ласточка всегда парила высоко-высоко над небесным сводом и кричала так тревожно и так скорбно, так знакомо и так загадочно. «Гира! Прочь с дороги!» Небольшая белоснежная птица широко, хотя и не очень уверенно взмахивала крыльями, казалось, ей нечего было сказать, но она не могла молчать во время перелета с уединенного фьорда на пустынную вересковую пустошь и обратно; эта птица прочерчивала небеса, сиявшие над их счастливым детством.

Двое детей были уже почти взрослыми, когда остались сиротами. Родители их умерли почти одновременно. Они покинули этот мир, твердо уверенные в том, что усадьбы теперь снова будут воссоединены и род их снова будет в чести. Юноша и девушка могли уже вскоре пожениться, ведь все было заранее для этого подготовлено.

Но вот тут-то и случилось так, что Бирте не захотела выйти за Матиаса. В ней словно произошла какая-то внезапная, необъяснимая перемена, вспышка, вызванная глубокими скрытыми силами, похожая на дурную перемену погоды. Все было так тщательно подготовлено, все должно было сбыться. Другие братья и сестры получили каждый свою долю наследства, их тоже обеспечили надлежащим образом. Возрасту Матиаса и Бирте был подходящий, все было устроено и готово для них заблаговременно, за много лет все тщательно продумано до малейшего пустяка, ни один самый щекотливый вопрос не остался без внимания. Молодые люди были нежно привязаны друг к другу – и вот Бирте все же отказала Матиасу. Почему? Быть может, нечто необъяснимое росло в ее сердце, по мере того как решался вопрос об их браке? Был ли это плод жившего в ней тайного нежелания выходить замуж или упрямое стремление побеждать, затаившееся в ее душе в то время, когда, согласно всем правилам, должно было созреть ее счастье? Быть может, в глубине своего загадочного девичьего сердца она вынашивала ощущение того, что не хочет стать женой Матиаса именно потому, что любит его? Был ли причиной ее отказа лишь порыв, свойственный всем женщинам, когда им предоставлен выбор, а они начинают противиться как раз в такой момент, который может привести к роковым последствиям? Кто знает, что могло прийти в голову молодой красивой женщине! Бирте не желала выходить замуж.

Вначале юнкер Матиас расхохотался. Потом, испугавшись, стал умолять, сначала неистово, а потом покорно, – растерянный, обезумевший. Он то угрожал, то плакал. Однако Бирте облекла свою соблазнительную фигуру в черное, как на похоронах, украсив ее большими дорогими перьями и роскошным бархатом. И все молчала, молчала без конца. Она утверждалась в этом хорошо удавшемся ей упрямстве, ей все больше нравилось страдать и побеждать. Она сладострастно напускала на себя холодность и загадочность, без слов играла в игру «мы стали чужими». Однако решение ее было убийственно серьезно. Юнкер Матиас не понимал ее, хотя честно старался понять. Атак как он любил ее и ничего с этим не мог поделать, то их встречи всегда кончались тем, что он впадал в ярость и в конце концов неистовая его злоба заставляла Бирте содрогаться от наслаждения. Во время этих ужасающих сцен она могла стоять бледная как смерть, очаровательная, делая вид, будто ничего не происходит, и в то же время страстные душевные переживания юнкера едва заметно отражались, как в зеркале, на ее одухотворенном лице. Когда этот рослый юноша с ненасытным взглядом сам падал перед ней на колени, вне себя от горя, в глазах ее иной раз появлялось болезненное выражение. Но она сохраняла величайшее спокойствие, она лишь стояла, слегка шевеля губами и жестоко улыбаясь, или шептала про себя: «Я люблю его, я люблю его!» Под конец ей один раз все же удалось победить его ужасное упорство. Он ушел от нее в бешенстве, смертельно раненный и навсегда утративший способность приручиться. В своем упорстве он поклялся сатане, что не вернется, и не вернулся никогда.

Вот так они и не поженились.

И вот в этих усадьбах-близнецах началась удивительная жизнь. Йомфру Бирте стала распоряжаться своим имуществом так, что каждому стало ясно: она намерена промотать все, что у нее есть.

В своем детском закоснелом упрямстве она распоряжалась усадебными делами самым невероятным образом лишь для того, чтобы добиться своего. Но если кто– либо из членов семьи пытался ей помочь, дела шли еще хуже. Наконец один из родственников твердой рукой взялся вести хозяйство. Бирте было заартачилась, но покорилась, и он навел порядок. После этого она успокоилась и стала вести дела разумно; теперь она сама хозяйничала в усадьбе довольно успешно. Кое-что она в этом все же соображала.

У Матиаса дела пошли еще хуже, хотя и не сразу. Вначале он умело управлял усадьбой. Но вскоре, не зная, как дать выход своему гневу, принялся разъезжать по чужим усадьбам, на ярмарки и в окрестные города, где играл в карты и пил. Первое время он просто слонялся повсюду, вступал в драки, но кутил не так сильно. Однако мало-помалу он все больше опускался.

Прошло несколько лет, и оба они и думать забыли про свадьбу. Двоюродные брат и сестра никогда больше не виделись, но каждый из них жил, каждодневно утешая себя сознанием: «Я не сдамся». Каждый из них питал надежду на то, что теперь-то другой по-настоящему горько тоскует и мучается. И оба утешались решением никогда, никогда не показывать другому, что несчастлив и страдает. Бирте уже успешно занималась своей усадьбой. Но она все больше и больше замыкалась в себе и жила затворницей. Зато юнкер Матиас почти никогда не бывал дома, и двор его был в позорном запустении, строения рушились. В один год зернотак и осталось необмолоченным, оно сгнило в поле, а потом землю вовсе перестали засеивать. Кормить скотину было нечем, и ее становилось все меньше и меньше, а когда юнкер под конец не мог больше получать от нее дохода, он стал стыдиться людей и сидел дома в усадьбе, ничего больше не предпринимая. Он охотился, или лежал в постели, либо проводил время на фьорде. Прислуга постепенно ушла от него; пахотные земли больше не засеивались. Дело кончилось тем, что Северный Страннхольм стал совершенной пустыней, без людей, без скотины. Окрестные земли сами по себе малоплодородны и редко заселены, но все же это было из ряда вон выходящее обстоятельство – подобного никто никогда не видел. Это поражало людей больше всего, и с этого всегда начинали рассказ об истории юнкера. Какое преступление! Разве мало на свете бедняков, без земли, которую они могли бы засеивать, а здесь лежало много тённе[3] земли, не тронутой плугом. Удивительно, как быстро возделанное поле может снова одичать! Вереск наступал на пашни там, где они не были покрыты беспорядочными зарослями мать-и-мачехи, чертополоха и прочих сорняков, которые росли сами собой вперемешку с хлебами. Дорога в усадьбу заглохла, так что теперь дом стоял в

тупике, заросшем дикими травами, словно на заброшенном кладбище. Люди немало толковали об этом запустении, но так как народу вокруг было не так уж и много и люди жили далеко друг от друга, юнкера Матиаса вскоре совсем забыли. Вот так он и жил – единственный человек в опустевшей усадьбе. Под конец он остался совсем один, так как скотины у него тоже больше не осталось. Жил он, промышляя охотой и рыбной ловлей, если это вообще можно было назвать жизнью.

Однажды люди, гнавшие стадо волов по проселочной дороге, увидели странное существо, приближавшееся к ним снизу, с заросших чертополохом полей Северного Страннхольма. Это был юнкер Матиас, похожий на дикаря, с длинными нечесаными волосами и беспорядочной бородой, одетый в старое рваное платье. Он, не говоря ни слова, совершенно спокойно застрелил вола из стада и остался стоять возле него, ожидая, когда стадо пройдет дальше. Погонщики подняли шум, не понимая, в чем дело, но юнкер не ответил ни слова, только пригрозил ружьем, и им пришлось отступить. Юнкер Матиас отрезал кусок мяса от воловьей туши и понес его домой. Два дня спустя в опустевшую усадьбу явились судебные исполнители и застали юнкера дома, он лежал на кровати в единственной жилой горнице. Мокрый земляной пол под ним походил на топь из земли, которую он годами натаскивал на ногах, сырости и заплесневевших растений. Из щелей в потолке свисали вниз длинные корни растений, которые пустили ростки наверху, на крыше.

Окна были затемнены высокой полынью и другими травами, которые росли в усадьбе. Когда юнкер, или, вернее, совершенно неузнаваемый, обросший волосами человек, который когда-то был им, увидел людей и услышал, зачем они явились, он встал и оделся. Он попытался было что-то сказать, но они его не поняли; он разучился и говорить. Но когда его хотели арестовать, он взял ружье и стал объясняться с его помощью. Кончилось тем, что им пришлось уйти. Когда они явились снова с подкреплением, вооруженные, юнкер Матиас исчез. Его следы отыскались несколько недель спустя, в окрестностях Виборга, где на открытой проселочной дороге было совершено разбойное нападение. Вскоре он убил и ограбил какого-то барышника на Коллингской дороге. Это было последнее, что о нем слышали. Он покинул страну.

Тогда Северный Страннхольм разделили на две большие крестьянские усадьбы и заброшенные, заросшие земли снова засеяли. Связь между усадьбами, которые когда-то составляли единое целое, была прервана совершенно. Новые хозяева Северного Страннхольма никогда и словом не перемолвились с йомфру Бирте. Она жила одна, и годы ее не пощадили. Пока она была молода, у нее еще появлялись женихи, но она прогоняла их прочь с насмешками и издевательствами. Потом ее оставили в покое. Она была нелюдимой, с годами ее стали называть Йомфру. Без конца рассказывали о ее чудачествах и нелюбви к людям. Вообще-то, доброй она и в самом деле не была, она не давала своим людям брать больше того, что им причиталось; она строго следила затем, чтобы все было сделано как следует. Она жила в усадьбе, в большой горнице и собрала здесь вокруг себя за долгие годы разных животных: множество мопсов, которые так разжирели от еды и старости, что лежали на подушках, не подавая признаков жизни, облысевших канареек на жердочке и попугаев в железной клетке, целую коллекцию безнадежно глухих кошек. А самым лучшим ее другом была старая овца, которая расхаживала по горнице и блеяла только тогда, когда начиналось новое время года или менялась погода. Давным-давно это была маленькая ярочка, белая, как летнее облачко, и преисполненная такого чувства собственного превосходства, что подпрыгивала на зеленом газоне, отталкиваясь всеми своими четырьмя маленькими ножками. Теперь она была слепа и походила на котомку нищего, набитую шерстью и старыми костями. Под конец овца впала в детство и ее пришлось кормить из бутылочки. Она так состарилась, что на лбу у нее начали расти рога, как у барана, и она, стоило ей проголодаться, умела требовать корм почти человеческим голосом. Никто не должен был подавать виду, что это овца. Многие задумывались над тем, что Йомфру любой ценой поддерживала жизнь в бедном животном. Кто его знает, с кем она заключила союз?! Но когда эта ручная, самая преданная овца наконец сдохла, йомфру Бирте повторила всю историю сначала и «удочерила» весной новую маленькую овечку, которая прожила у нее долгие годы, пока тоже не состарилась и не сдохла.

На кладбище Страннхольма возвышается теперь богатый памятник на могиле йомфру Бирте Дам. До чего же удивительно видеть такой помпезный монумент в этом бесплодном краю! Прибрежные дюны, золотистые и серые, тянутся далеко– далеко, насколько хватает глаз, усеянные белыми как мел камнями, напоминающими мелкие косточки. Одинокая кладбищенская церковь тоже белая, как кость. Ее незатейливые башенки обращены в сторону фьорда с отлогим берегом и темной бесцветной водой. А на печальном кладбище таращит глаза нищета, здесь нет числа безымянным могилам, продолговатым бугоркам, поросшим белесой травой. Ветер пролетает мимо, как чужой, он дует только ради собственного удовольствия, думает только о своих нескончаемых делах и мчится, мчится все дальше и дальше. Морская ласточка описывает дугу в небе высоко-высоко, эта белая птица не прерывает полета, несется так легко, словно она слишком легка для воздушного пространства и слишком одинока. Гира! Гира! Прочь с дороги!

Здесь все так заброшено, здесь так одиноко! Но на этом открытом ветрам кладбище, на пустынном берегу, стоит великолепный памятник Бирте Дам. Это высокий, блестящий, как зеркало, гранитный обелиск, украшенный бронзовым орнаментом в помпезном французском стиле. Сверху он увенчан четырьмя прекрасными бронзовыми рогами, в виде двойной лиры. Эти утонченные линии на фоне бледного неба Ютландии как-то удивительно грубо напоминают о более радостной жизни где-то на далеком юге, где из самой ничтожной малости, какую только можно вообразить, возникает жизнь, а металл отливают в более удачных формах.

Под гранитным обелиском покоится Бирте Дам, которая всю свою долгую жизнь раз в неделю посещала церковь и нигде никогда больше не бывала. Каждое воскресенье прихожане видели ее бескровное, увядшее лицо над крышкой пюпитра, где было место ее рода в церкви испокон веков. Здесь висел герб семьи Дам, вырезанный из дерева и расписанный лазурной, кирпичной и серо– желтой красками. Теперь здесь висит старый карикатурный портрет Йомфру из Южного Страннхольма. Она сидит в зашнурованном лифе, таком твердом, словно накрахмаленном. Ее монашеское, изборожденное морщинами лицо обрамлено трубчатыми складками; слева под мышкой у нее голова овцы с желтыми глазами фавна и кроткой длинной мордой – память о единственном существе, которое любила йомфру Бирте.

А случилось вот что. Однажды в воскресенье прихожане, к своему величайшему удивлению и ужасу, не увидели Йомфру над крышкой пюпитра. Благоговейное настроение было нарушено, священник говорил что-то с рассеянным видом, так как наверху, над крышкой пюпитра, не возвышалось это старое, иссохшее лицо с упрямым выражением.

Йомфру Бирте не явилась в церковь не по своей вине; плачущая и одичавшая, она весь тот день проходила взад-вперед наверху в своей горнице. В полдень, когда она, как обычно, поехала в церковь и, спустившись вниз, в долину, переправилась через реку, она заметила, что вниз по дороге по направлению к Страннхольму мчится какой-то всадник. Она не успела хорошенько осмыслить это, потому что уже через минуту увидела на холме второго всадника – он скакал галопом вслед за первым. Тут она велела кучеру придержать лошадей. И так как вскоре ей стало ясно, что первый из всадников – беглец, которого следует задержать, она, решительная и энергичная, приказала кучеру остановиться и снять доски на мосту, который они только что проехали. Кучер послушался приказа и за несколько минут снял доски утлого мостика так, чтобы по нему нельзя было проехать. Йомфру Бирте спокойно стояла в ожидании на дороге и смотрела, как всадник ринулся вниз к реке. Он пронесся мимо кареты – то был человек с длинными седыми волосами, – и в следующий миг она увидела, как он, заметив, что мост сломан, резко повернул лошадь в сторону. Одет он был не совсем по сезону, а его седые волосы прикрывала выцветшая шляпа. Так как он не мог перебраться через мост, то заставил лошадь, ведя ее под уздцы, вступить в реку. Но она тотчас увязла в глубокой трясине и, взбрыкивая копытами, опускалась все ниже и наконец исчезла. Всадник соскользнул с ее крупа назад и вылез на берег. Между тем второй, остановив свою лошадь, спешился. Между ним и беглецом не было и тридцати локтей. Всадник, лошадь которого утонула, не мог теперь двинуться дальше; он стоял в нерешительности, то ли не зная, что делать, то ли покорясь судьбе. Однако преследователь хладнокровно отвязал ружье от седла, тщательно прицелился и выстрелил. Дым из ствола взвился с оглушительным грохотом. Преследователь повесил ружье на шею, взял лошадь под уздцы и двинулся вниз к реке, где лежал беглец. Бирте Дам вышла из кареты и спустилась вниз к упавшему. Приподняв его голову, она увидела, что это – Матиас. Она не удивилась тому, что это был именно он, и ничуть не опечалилась, что он мертв. Матиас был стар, сед и почти неузнаваем, но она узнала его, хотя те самые годы, которые погубили его, охладили ее душу. Он умер сразу же, как только вернулся домой, да, именно такой конец был предназначен ему судьбой. А она, Бирте, ждала его целых тысячу лет! И вот теперь он вернулся, теперь он получил свинцовую пулю в сердце, именно теперь, когда она вновь обрела его. Гира! Прочь с дороги!

Человек, который выстрелил, стоял в ожидании. Ведь дама, опустившаяся на колени и державшая голову преступника, была из знатных и ему, верно, следовало выказать ей хоть чуточку учтивости. Йомфру Бирте повернула свое не знающее слез лицо к незнакомцу и тихо, но умоляюще сказала:

– О, пусть он полежит немного. Из раны еще не перестала течь кровь.

Она боялась, что ей не оставят Матиаса, и, приподняв его голову, продолжала сидеть, пока не вытекла кровь. Положив голову двоюродного брата на колени, она придерживала ее руками, как делала это всегда, когда они были малышами и Матиас плакался ей на свои горести. О, в детстве они вечно прятались в каком-нибудь укромном местечке под открытым небом, где никто не мог их видеть. С тех пор не так уж много воды утекло. И вот она снова обрела его, а сколько лет прошло с тех пор – не имеет значения! Как спокойно он лежит! Тело его только чуточку, совсем чуточку вздрагивает, но эта дрожь становится все слабее и слабее, как тогда, когда плач его затихал в те стародавние времена, в пору их детства. Гира! Прочь с дороги!

Незнакомец беседовал с кучером. Это был полицейский из Гамбурга, он говорил только на ломаном датском языке. Четыре дня он преследовал злодея, который сбежал из тюрьмы. У него был приказ взять его живым или мертвым, а так как обстоятельства сложились настолько удачно, что нашлись свидетели, он застрелил его. Захочет ли кучер выступить свидетелем? Да, конечно. Незнакомец снял шляпу перед йомфру Бирте, которую величал «мадам», и объяснил ей также, в чем дело. Человек, которого он казнил extempore[4], исполняя решение гамбургского суда, был разбойником с большой дороги, убийцей и поджигателем. Сможет ли и захочет ли мадам выступить свидетельницей его смерти?

Бирте Дам рассеянно, но уважительно кивнула головой. Да, она может засвидетельствовать его смерть.

Так, стало быть, он выполнил свой долг. А телом казненного он заниматься не станет. Похоже, мадам интересуется убитым, тем лучше…

Эта короткая утренняя встреча кончилась тем, что йомфру Бирте укатила домой с трупом в карете, а незнакомец ускакал той же дорогой, по которой примчался, с подписанным кучером и йомфру Бирте свидетельством о смерти.

Но когда двоюродного брата Бирте Дам уложили в горнице, ее оцепеневшее сердце смягчилось, и она, плача так же неистово, как и в молодые годы, стала ходить взад-вперед среди своих кошек и мопсов, а эти раскормленные и старые, прожившие мафусаилов век животные, смотрели на нее, рычали, мяукали и рвались к ней, – мопсы, которые лежали, не вставая, кошки, которые не могли подняться, овца, которая ослепла и впала в детство.

Несколько лет спустя Йомфру умерла и ее похоронили. Теперь разделили и Южный Страннхольм.

Над страннхольмской вересковой пустошью возвышается узкий, серый камень, воздвигнутый здесь древними в честь какого-то вождя. Камень похож на большую дверную петлю, на огромную каменную петлю, на которой могли бы висеть гигантские ворота. Местность вокруг совершенно пустынная. И эта единственная фантастическая гигантская петля видна на вересковой пустоши на расстоянии мили как последний остаток колоссального строения или обломок начатого, но недостроенного, гигантского дома. Небо над пустошью тихое, и когда его пересекает и громко кричит в вышине морская ласточка, крик ее звучит так одиноко. Ласточка летает всегда одна; говорят, что это кричит душа злосчастной Йомфру.

1

Йомфру (дат.) – барышня, старая дева.

2

Имеются в виду войны Дании со Швецией в 1788 и 1808—1809 годах

3

Единица площади. 1,81 тённе земли равняется 1 га.

4

Сообразно обстоятельствам (лат.).