Люди, проходившие по дороге мимо купеческого дома, могли видеть, как из окна, выходившего в сад, осторожно высовывается длинное дуло ружья. Кое-кто останавливался в сумерках, недоумевая, что бы это значило. В селении стояла мертвая тишина. Был сентябрьский вечер.

Раздался выстрел, и тут многие побежали в сад, посмотреть, что случилось. От скворечника шел купец, держа за крыло мертвую сову.

А подстрелил ее Нильс-Кристиан. Нильс, который еще недавно был солдатом. «Здорово!» – подумали все. На заборе палисадника висела клетка с живой совой. Купец поймал птицу в скворечнике, куда она залетела, чтобы разорить скворцов. Вот купец и посадил ее в клетку, приказав Нильсу-Кристиану встать у окна с ружьем и подстеречь самца, когда тот прилетит в усадьбу.

– Может, и эту убить? – сказал Нильс. – Она свое дело сделала.

Сунув руку в клетку, он вытащил подсадку. Они поглядели на грешницу, вращавшую в полумраке желтыми глазами и изо всех сил старавшуюся клюнуть Нильса. Он размозжил сове голову об угол дома.

К ним подошли четверо-пятеро парней; собравшись вместе, они не торопились вступать в беседу. Купец пошел в лавку и вскоре вернулся обратно с бутылками пива в обеих руках.

– Ну ты и мастер стрелять!

И все они, довольные, уселись на краю канавы.

– Да, ты малый не промах, стрелять умеешь, – сказал Йорген Порс Нильсу-Кристиану и чокнулся с ним.

– Ведь ты сразил ее прямо на лету. Нильс скромно кивнул головой.

– Думаю, теперь они оставят в покое скворечники, – заметил купец. Они потолковали о том о сем; так прошло полчаса. Время от времени то один, то другой прикладывался к бутылке.

Вдруг Якоб, трактирщик, закудахтал, как курица, он что-то вспомнил.

– А я, знаете ли, могу рассказать вам новость – ведь Кирстине, дочь Питера Бака, выходит замуж.

– Да ну! – с интересом воскликнул Йорген Порс.

Трактирщик Якоб внимательно посмотрел на Нильса-Кристиана, которого непосредственно касалась эта новость. Но на лице Нильса ничего нельзя было прочесть, он даже не произнес ни слова.

– Ведь эта невеста у тебя на мушке была, – продолжал Якоб.

Нильс-Кристиан поднял бутылку и прежде, чем поднести ее ко рту, негромко обронил:

– Кто рассказывал тебе эти басни?

Нильс отпил из бутылки и громко выдохнул воздух носом, затем осушил ее и долго вертел в руках.

– Нет, это вовсе не сплетни, – чуточку агрессивно настаивал Якоб. – Она выходит замуж за Пауля из Кьерсгора; говорят, он соблазнил ее. Уж я-то отлично знаю.

– Враки! – рассмеялся Йорген Порс, главным образом чтобы поддержать Нильса.

– Я тоже слыхал про это, – заметил купец.

Тут они замолчали. У Нильса-Кристиана никаких сомнений больше не оставалось. Он сидел глубоко несчастный, чувствуя их мысли, ему казалось, что на него нацелились открытые звериные пасти. Он знал, теперь эти люди будут злорадствовать, смеяться над ним. Стоит только подать знак, и все вцепятся в него, начнут издеваться, хохотать. У него не было сил перевести разговор на другую тему. Подняться и уйти он не мог, потому что в тот же миг его оглушил бы дикий хохот. Нильс напряженно пытался сообразить, что бы такое придумать, пока они еще молчат...

Йорген Порс был уже готов выпустить жало. В голове у него скопился целый ворох шуток; и тут Нильс инстинктивно нашел выход из положения. Ружье стояло рядом, за его спиной. Он потянулся за ним назад и положил его на колени. Один ствол был заряжен; все покосились на ружье. Нильс-Кристиан стал господином положения.

– Я видел на днях лисий след возле нашего Хольмгора, – совершенно спокойно сказал он. – Ну, прощайте, что ли.

Он медленно поднялся и еще немного постоял, чтобы это не выглядело так, будто он спешит удрать от них.

– Спасибо тебе за охоту! – сказал купец.

– И тебе спасибо!

Нильс зашагал прочь; делая первые двадцать шагов, он, казалось, настороженно прислушивался спиной. Но они молчали, опасаясь, что он услышит их хохот.

Нильс-Кристиан отправился вниз по тропинке, не желая ни в чем признаваться даже самому себе. Но вот его мысли приняли другой оборот. Ведь прошло не больше трех дней с тех пор, как он говорил с Кирстине, тогда он ничего не заметил. Ясное дело, она слушала его нежные слова, а в голове у нее было совсем другое; она отвечала Нильсу губами, а Паулю сердцем. Неужто ее и вправду соблазнили?

Нильс прибавил шагу, он пришел в страшное возбуждение от этих воспоминаний. Ведь не так давно он умолял Кирстине, он живо все помнил.

Но она стала его увещевать, так, мол, и так, надо не забывать про девичью честь, что скажут люди и тому подобное... И Нильсу пришлось согласиться с ее разумными речами. Теперь он видел перед собой Пауля из Кьерсгора, тучного, краснолицего, прыщавого. У него заныло сердце, и он еще прибавил шагу, пытаясь заглушить в себе эту муку. Нильс представил себе парней, которые сидели рядком на краю канавы, чуть не лопаясь от смеха. Он думал о Кирстине, рослой, разумной девушке, которая шла где-то далеко-далеко, прямо к воротам Пауля из Кьерсгора, она все шла и шла, не останавливаясь. И каждая картина, всплывавшая перед его глазами, была словно какая-то злая сила; она причиняла ему боль. Он досадовал, он отказывался ее видеть, гнал ее прочь. Он шел, а сознание постигшего его горя становилось все острее. Он шел, не разбирая дороги, обливаясь потом.

Нильс-Кристиан служил у Андерса из Хольмгора. Место было хорошее, и Нильс пользовался уважением на службе. Его и наняли, потому что он был работящим и честным, как, впрочем, и большинство парней в округе. Служить в усадьбе Хольмгор считалось делом почетным. Нильса-Кристиана ценили, и это способствовало тому, что он стал вежливым в обращении и уступчивым. В последнее время он к тому же был доверчивым и откровенным из-за того, что они с Кирстине поладили.

А теперь все разбилось вдребезги.

Нильс пересек жнивье, шмыгнул в узкую высокую садовую калитку прямо под самой крышей и завернул за угол конюшни. Он отворил обе створки дверей, лицо ему обдало теплым, сладким конским духом. В темноте лошади мерно жевали солому. Они, видимо, повернули головы в его сторону, так как он услышал, что они стали жевать громче. Узнав Нильса, они снова зарылись мордами в соломенную сечку и добродушно замахали хвостами.

Нильс-Кристиан ощупью пробрался в камору для работников и сразу же попал в сонное царство. Коротышка Антон храпел на все лады. И в бессознательном состоянии он продолжал жить своей обычной жизнью. Нильс достал спички, зажег фонарь, поставил его на стол и начал раздеваться; потом он повесил часы на стенку и положил шейный платок на подоконник, но, оставшись в одной рубашке, он вдруг решил, что ложиться спать рановато. Он оглядел камору.

Антон лежал, обливаясь потом, на перине и, широко разевая рот, с шумом всасывал воздух, как землечерпалка. В полумраке углов каморы висела паутина, на полу валялись деревянные башмаки и старые слежавшиеся пучки соломы. Картина была невеселая.

Нильс протянул руку к потолочной балке и достал оттуда шомпол, у которого был прикреплен с одной стороны стопор. Он разрядил ружье и повесил его. Что же дальше?

Теперь, когда делать было уже нечего, он снова с горечью подумал о своей беде. Он обошел конюшню с фонарем в руке, осветил ясли с соломенной сечкой, чтобы посмотреть, достаточно ли соломы нарезал Антон. А потом снова вернулся в камору и сел за стол, подперев щеку рукой.

Да, подперев щеку рукой. И у него стало так горько на душе. Гнев прошел, и он только вздыхал, борясь с самим собой. Его обуревали разные чувства, мысли начали перескакивать с одного на другое и путались все сильнее и сильнее. Этот бешеный ритм принес ему радость и облегчение, но в то же время совсем затуманил ему голову. «Ты, неверная девица, – подумал он, и его слова стали складываться в песню, – подло изменила мне...»

Нильс-Кристиан печально покачал головой; в нем внезапно зазвучала мелодия «Жил-был в Страсбурге богач...», которая тихо и успокаивающе подступала к горлу. Его охватили боль и отчаяние. И в мрачной, угрюмой душе Нильса-Кристиана сами собой возникли две строчки стихов. Они опьянили его; никогда прежде не сочинял он стихов, никогда.

Нильс сбросил с ног деревянные башмаки, поднялся и начал ходить взад-вперед по каморе. Слова сами собой ложились на мотив и сплетались в песню. Он словно плыл в каком-то забытьи; в голове у него рождались слова, которые сами собой ложились на музыку. Когда песня была готова, он искренне удивился, и сокровенные богатства его души подарили ему ощущение тепла и всепрощения. Он снова пропел сложенные им куплеты самому себе и нашел их превосходными. Вся боль, которую он вложил в них, вернулась обратно; но теперь уже ей сопутствовало чувство сладостного удовлетворения.

Но вот Нильс, очень разгоряченный и взволнованный, как бы очнулся и вновь пришел в мрачное расположение духа. Умирая от жажды, он надел деревянные башмаки и вышел во двор.

Вытащив из колодца ведро с водой и утолив жажду, Нильс на несколько минут обрел душевное равновесие. Но когда перед его внутренним взором снова предстал Пауль из Кьерсгора, ненависть седыми валами стала накатываться в его душе, а на верхушке каждого покрытого пеной гребня выступила сатанинская злоба. Нильс прокрался в камору, и тут его снова охватило отчаяние. Не вдруг вернулся он назад к тому странному состоянию, когда сознание словно засыпало в нем. И результатом этого явилось еще одно стихотворение. Нильс перечитал оба и сурово вздохнул. Немного погодя на сердце у него опять защемило. И так повторялось все снова и снова.

Антон упрямо продолжал потеть в своей постели. С громким сопением он всасывал воздух. Из конюшни доносилось ржание лошадей. Наверху, на холме, время от времени слышалось, как корова дергала цепь, привязанную к шесту. Во всей усадьбе и за ее пределами царила ночная тишина.

Когда за окнами стало светать, сидевший за столом Нильс-Кристиан поднял глаза и приятно удивился самому себе. Перед ним стоял пузырек с чернилами, и он писал при свете фонаря. Да, он писал. Чернила были светло-синие, и Нильс сочинил одиннадцать куплетов. Теперь он прочитал всю песню целиком, а закончив чтение, повернул голову и улыбнулся самому себе, глуповато и радостно. Пряча песню в шкатулку, он обнаружил осколок зеркала, вытащил этот осколок и глянул в него. И с таким чувством, будто с ним произошло нечто важное, он наконец улегся спать.

В дальнейшем Нильс-Кристиан почти все время сидел дома. После того, как Кирстине вышла замуж за Пауля из Кьерсгора, все очень скоро перестали насмехаться над Нильсом. Никому даже в голову не приходило подшучивать над унылым видом, который он напускал на себя. Напротив, его глубоко уважали. Ведь песня Нильса получила широкую известность. Сначала Нильс спел ее близким друзьям, а от них она пошла дальше. Переписчики распространили ее, и теперь почти все могли петь эти куплеты.

Когда юноши и девушки собирались вместе, они всегда пели эту новую печальную песню. Девушки, тронутые рассказом о томительной и горестной судьбе Нильса, сидели, потупив голову.

Вид у Нильса-Кристиана был вообще-то довольно заурядный. Казалось, люди только тогда по-настоящему ощущали его присутствие, когда его не было рядом, и наоборот. Когда люди распевали песню Нильса, они представляли себе, что у него тихое, спокойное лицо и бездонная глубина во взгляде.

Вполне возможно, что Нильс догадывался, как люди воспринимают его. Во всяком случае, он стал тихим человеком с каким-то кротким и вместе с тем тяжелым взглядом. Сказав «а», Нильс сказал также и «б» и продолжал нести в себе тайное горе из года в год. Но наряду с этим возле рта у него появились складки, свидетельствующие о том, что мир во многом перед ним в долгу. На людях Нильс-Кристиан всегда держался в сторонке, стоял, безвольно свесив руки. Лицо его при этом было исполнено той сердечной доброты, которая говорит о том, что в душе у этого человека сокрыты и мудрость, и тоска по иной жизни, и еще многое другое. «Я бы мог дать людям намного больше, – говорили его глаза, – если бы мне было дозволено прожить жизнь с более высоким предназначением...»

Когда к Нильсу обращались с просьбой разрешить переписать его песню, он искренне досадовал, что у него ее нет. Но все же через некоторое время отыскивал экземпляр, написанный синими чернилами, и давал его желающему.

Время шло, другие парни женились, но Нильс не предавал свою песню. Он смачивал волосы водой и расчесывал их на ветхозаветный манер. С годами Нильс растолстел. На лице его все более явственно проступала печать купленного дорогой ценой мира и покоя. Он родился в тесном углу, ну и что с того! Он научился благословенному искусству терпения и самоотречения. Он сам сказал, что очутился на задворках жизни.

Нильс-Кристиан теперь миссионер духа.

Однако именно поэтому так трудно решить, что было настоящим, а что поддельным в его прозябании.