СТАРЫЙ ДАТСКИЙ ЛЕС

С каждым днем Гест с Пиль все больше набирались ума-разума; постепенно они научились различать все лесные звуки и голоса – чьи они и откуда. Гест старательно откладывал в своей памяти приобретаемые сведения о новом мире, который он как охотник собирался покорить.

Пришло время, когда он, сидя на своем дереве у родника, мог по звукам, доносившимся из лесу в разное время дня, точно определять, что и где творится: где ходит дичь, по каким полянам и долинам, и каково ей там.

Лето понемногу стало склоняться к осени, но Гест с подругой не чувствовали иной перемены, кроме той, что лес предлагал им на выбор все больше и больше разнообразной растительной пищи. Их трапезы состояли уже не из одной сырой рыбы; они обильно питались лесными плодами, не нуждаясь в животной пище. Лесные орехи стали наливаться; зернышки были такие мягкие, молочно-сочные. И прохладным утром Гест с Пиль часто забирались завтракать в орешник, где не продувало ветром; шершавые листья хлестали их по лицу; они забирались в самую чащу и там встречали свою рыжую приятельницу-белку, усердно собиравшую новый урожай.

На болотах и на сырых лесных полянках появилась масса черники и брусники, нередко там можно встретить и медведя на задних лапах, передними он собирал с кустов ягоды. Если человечки ведут себя смирно и держатся на почтительном расстоянии от старого ворчуна, он не мешает им лакомиться с соседних кустов. У медведя они потом научились находить дуплистые деревья, где водились пчелы и накапливались медовые запасы. Дупла оказывались сверху донизу набитыми желтыми медовыми сотами; мед, вытекший из них на дно дупла, делается от старости черным и терпким, как смола. Но и с медведем мир оказался непродолжительным, так как Гест мало-помалу становился заправским охотником.

Лес был полон малины, земляники, ежевики; дикая яблоня роняла на землю свои плоды, к большому удовольствию диких свиней и двух детей человеческих. Кабан, не переставая жевать, смеривал их взглядом, но не трогал, пока они его не трогали. Там, где дикая свинья со своими поросятами рылом взрыхлила землю, они подбирали остатки корешков, проросшие желуди, луковицы и прочие вкусные вещи. Глядя на птиц, они пробовали всевозможные семена, ягоды рябины, боярышника; по примеру оленей они щипали росистую траву и молодые побеги, отдававшие пропеченной солнцем смолой. Так сживались они с лесными животными и брали свою долю лесных даров с той лишь разницей, что не придерживались, как звери, какой-нибудь однообразной пищи, но пробовали всего понемножку.

Звери поделили между собой лес по взаимному молчаливому соглашению; одни питались за счет других и жирели на пользу третьих, но все жили и плодились, были довольны разделом, хотя большей частью старательно избегали встречи друг с другом. Теперь они приняли в свою среду пару двуногих, первое время недоверчиво присматривались к ним, а потом равнодушно предоставили их самим себе; такое положение вещей длилось, впрочем, недолго.

В лесу один день похож на другой. На утренней заре, когда хищники вроде волка, лисы и рыси попрячутся по своим норам, на опушку и на поляны осторожно выходят олени и принимаются щипать нежную, сочную травку, несмело озираясь, осторожно поводя ушами, готовые ежеминутно броситься наутек. Набив утробу влажной зеленью, которую они наспех глотали целиком, они удаляются в свои укромные уголки в чаще леса, где весь день спокойно пережевывают свою жвачку.

Зубры вылезают из своих болот и вереницей тянутся по исстари проторенным в лесу звериным тропам; выйдя на простор, они разбредаются по долине и пасутся, полускрытые высокой травой, медленно переступая с ноги на ногу и обмахиваясь хвостом; часто на спины огромных животных садятся скворцы в поисках личинок слепней. Солнце все выше подымается по небу. Какая тишь в долине и в лесу!..

Какая тишь в долине… Никого, кроме пасущихся животных. Слышится только мерное, глухое жеванье челюстей и пыхтенье объемистых утроб… Крупные деревья на опушке растут из болотистой почвы, удобренной сгнившим валежником, хворостом и ползучими растениями, и высоко вздымают к солнцу свои пышные свободные кроны. В траве глухо гудят пчелы; луга сплошь в цветах; их целые тучи – синих, желтых, красных – несметные полчища, и в каждом венчике – по пчеле. Неумолчное гуденье, чмоканье и жеванье стоит в лесу; жара, безветрие; тени медленно меняют свои места, день идет на убыль. На зеленом дерне как будто сам собою вырастает черный бугорок свежей земли; это крот, роясь в земле, мерно выбрасывает ее наверх.

Каждое животное занято своим делом; большинство молча, и все идет хорошо, пока они молчат. Дикая свинья чавкает у терновых корней и сливовых кустов, образующих такие густые заросли, что никто, кроме свиней да ежей, не может продраться сквозь чащу. Гест с Пиль тоже сидят где-нибудь в малиннике или на дереве и тоже молчат; они никогда не разговаривают громко в лесу, потому что всякое громкое слово тотчас подхватывается и многократно повторяется хором лесных духов, которые словно Дразнятся на все лады; уж лучше помалкивать в лесу!

Над верхушками деревьев парит сарыч-мышелов, а еще выше, в самой лазури, летают аисты, ослепительно белые на фоне головокружительно высоких облаков; они стремительно описывают спиральные круги, не шевеля крыльями, словно одной силою своей воли ввинчиваясь в эфир.

В полдень лес совсем затихает, слышно только жужжанье мух да гуденье пчел. В густой тени, у подножья дуба, прилегла лань, заметно лишь ее чуткое ухо. Горлинки смолкли, утки плавают в камышах, спрятав голову под крыло. В дупле гнилого дерева сидит сова и спит, уставившись слепыми, густо оперенными глазами на дневной месяц.

Но под вечер, когда становится прохладнее, лес оживает; по звериным тропам семенят, шаркают и шелестят четвероногие, пробираясь на водопой к реке, к излюбленным местам, куда звери привыкли ходить уже столетиями. По дороге не обходится без игр и прыжков; хочется закончить длинный день хоть несколькими минутами беззаботного веселья до наступления чреватой опасностями ночи. Под высокими деревьями на траве, куда по вечерам падают лучи вечерней зари, окрашивая стволы в алый цвет, прыгают и резвятся около глухо урчащих маток оленята. Лисята приветствуют заход солнца из своих неприступных логовищ, на островках, среди болот и трясин, они кувыркаются у входа в свою нору, а мать-лиса с умилением глядит на их игры, обгладывая гусиное крылышко.

Птицы поют вечером совсем по-другому, чем днем, – они забираются на самые высокие ветви деревьев, еще озаряемые светом заходящего солнца, когда внизу уже наступили сумерки, и провожают солнце из лесу нежным, тихим свистом.

Но вот солнце зашло. Во мраке, откуда-то издалека, из-за леса, слышится протяжный, одинокий и мрачный вой; он несется как будто со всех четырех сторон сразу и будит зло во всех концах леса, словно хор проклятых лесных духов; он раздается на весь мир, сливаясь с мраком, воет на зажигающиеся в небе холодные звезды. Это волки возвещают приход ночи. Мир в лесу нарушен.

Однажды ночью в долину забежал старый, тощий волк, отбившийся от стаи и промышлявший добычу в одиночестве. Прихрамывая, он бесшумно спустился к реке по одной из боковых долин, увлекаемый смутным воспоминанием о двух розовых подростках, которые живут где-то в этих местах и на вкусно пахнущие следы которых он все время натыкался по мере приближения к реке.

Он был голоден, страшно голоден, даром что не так давно поел; но он всегда голоден, ненасытен от природы, и всю свою жизнь рыскал в поисках еды, никак не желая понять, что чем больше он ест, тем сильнее возбуждает свой неутолимый аппетит. В эту ночь какой-то внутренний голос утешал его ненасытную утробу обещаниями человечьей свежатинки.

У него даже слюнки текли от запаха свежих следов, которые он чуял, тыкаясь носом в землю. Вдруг с ним произошло что-то непонятное: земля исчезла у него из-под ног, он стремглав полетел вниз и больно ушибся. Придя в себя, он увидел, что очутился на дне ямы с отвесными гладкими стенками. Он попытался выпрыгнуть оттуда, но яма была так глубока, что об этом нечего было и думать.

Так он просидел всю ночь, глядя на четырехугольный клочок звездного неба, пока не настало утро и четырехугольник не посинел. Тогда волк забеспокоился и закрутился в яме; он был так голоден, словно в его утробе сидел второй волк, и он голодал за двоих; оба они мечтали и грезили наяву об одном и том же: о двух розовых человеческих детенышах, еще не опасных по своему возрасту, но все-таки достаточно крупных, чтобы с ними стоило повозиться. Он уже дважды наслаждался запахом их вкусного мяса: один раз, когда они беспечно улеглись спать на траве, но тогда они, к несчастью, разорались, словно целое стадо людей; волк струсил и убежал от верной добычи. В другой раз, когда они сидели на дереве, с которого так и побоялись спуститься. Голод так донимал волка, что он почти грезил наяву, видел воочию то, что ему хотелось видеть.

И вдруг он в самом деле увидел их в третий раз – на краю ямы. Они лежали на брюхе, свесив вниз лохматые головы, и заглядывали вниз; им было очень весело, и они невежливо зажимали себе носы.

Волка они сразу узнали; увидели, что это тот самый серый бродяга, который звал их с собой в лес поиграть. А он, как тень, кружился вокруг самого себя, подслеповато косился наверх и выпускал из себя желтую жидкость от страха перед тем, что его ожидает. Старому разбойнику и в голову никогда не приходило, что ему самому придется погибнуть насильственной смертью. Они смеялись над ним, а он в ответ уселся на хвост и завыл, как перед покойником, надеясь напугать их этим или разжалобить, но они только пуще забавлялись разбойником, который сам себе пел отходную.

Пиль получила наконец новое ожерелье. Зубы были очень длинные, но наполовину гнилые; у старикашки, видно, болел желудок. Шкура воняла, и на ней были проплешины, но все-таки, за неимением лучшего, годилась пока и такая. Наступали холодные ночи, и недурно было иметь одеяло посолиднее, чем сено и лыковые циновки.

А из волчьих кишок Гест сделал себе первую настоящую тетиву для лука, жесткую и крепкую, упругую и такую прочную, словно закаленную на огне; никакая сила не порвала бы ее, и от посланной ею стрелы не уйти было ни волку, ни любому другому зверю. Так старый волк утолил свою ненасытность, обеспечив Гесту пропитание.

ОХОТНИК И ЕГО ОЧАГ

Волк был первой настоящей охотничьей добычей Геста. С этих пор для него не было лучшего удовольствия, кроме как мериться силами со всеми лесными зверями, состязаться с ними в скорости, хитрости и силе.

Он объявил войну зверью. Сначала он только копал для них ловчие ямы, куда они сами падали. Виновной в погибели могла быть, в крайнем случае, яма. Что им мешало обойти вокруг? Однако ничто не мешало и Гесту выкопать ямы как раз на старой звериной тропе, ведущей к водопою на реке.

Он подражал тому, что видел дома в Становище. Там охотники большую часть дичи добывали таким способом. Лишь иногда, с помощью собак, окружали они дичь в лесу и потом убивали в открытом бою. Если же звери не хотели попадаться в ямы, их окружали и гнали туда насильно. Но обычно звери попадались в западню сами. В лесу водилось так много всякого зверья, несмотря на многолетнюю охоту, что этот безобидный способ ловли являлся предпочтительным перед другими.

Гесту и его подруге пришлось проработать несколько дней, копая яму. Сначала надо было хорошенько взрыхлить землю палками, а потом сгрести ее в корзину из ивовых прутьев. Но в четыре руки работа продвигалась быстро и доставляла удовольствие, особенно когда яма стала настолько глубокой, что Гест мог рыть землю, стоя на дне, а Пиль сыпала ее в корзину и уносила.

Сначала они рыли чернозем, потом песок и глину, пока не докопались до воды; глубже копать они уже не решались из боязни, что дно провалится, – земля не выдержит, а им вовсе не хотелось лететь в преисподнюю. На тот случай, если кому-нибудь захотелось бы узнать, кто выкопал яму, они положили вблизи ямы на самом виду свои мотыги. Зато следы своих ног они старательно сгладили. Вырыв яму, оставалось только прикрыть ее сверху тонким слоем прутьев, земли и листвы, чтобы место ничем не выделялось.

Но со дня поимки волка прошла неделя, прежде чем в яму попался другой зверь, – волчий запах отпугивал всех; наконец как-то утром в яму угодил олень. А потом дичи попадалось вдоволь. Когда нужды в новом запахе мяса не было, Гест бросал над ямой две-три крупные ветки, чтобы заставить зверей обходить кругом. В противоположность охотникам Становища, Гест не укреплял на дне ямы заостренных кольев; ему не нравился этот способ – кол протыкал шкуру насквозь, и дырка портила мех; кроме того, попавшиеся за ночь животные часто оказывались уже мертвыми к утру, и нельзя было выпустить из них кровь.

Убитый олень задал много работы Гесту и его подруге. Надо было содрать, высушить, выскоблить и выделать шкуру, руководясь опытом, полученным в Становище, принимая во внимание и то, и другое, и пятое, и десятое. Рога нужны были Гесту для выделки орудий; кости, кишки и жилы тоже шли в дело, не говоря уже о мясе, которое необходимо было разрезать на куски и провялить. Одновременно они взялись за устройство зимнего жилья, что принесло им немало хлопот. Ночевать на дереве стало уже слишком холодно. Кроме всего этого, им предстояло преодолеть еще одно затруднение: во что бы то ни стало добыть огонь – без него невозможно было обойтись зимою.

Гест понял это, поймав в западню первого оленя; кстати, олень давал возможность задобрить огонь подходящим даром. И, готовясь сдирать с оленя шкуру, Гест невольно потирал руки: утро было холодное, и он усердно тер руки… совсем так, как усердствуют, когда добывают огонь!.. Не откладывая дела, он схватил круглый обломок отсохшего сука и, крепко приставив его к другой сухой деревяшке, принялся с силой катать в руках. Ладони у него быстро разогрелись, и самого бросило в пот, но на дереве не было заметно ничего особенного. Сучок слегка вдавился в деревяшку, как будто даже разогрелся немножко; Гест приложил его к губам и ощутил тепло; понюхал – слегка пахнет паленым; стало быть, не так уж плохи дела, он снова завертел палочку и вертел долго, напрягая все силы, пока у него искры не посыпались из глаз; когда же он в изнеможении остановился, сучок слегка задымился. Дымок распространял едкий, удушливый запах, будивший воспоминания о костре. Самый конец сучка и ямка в деревяшке заметно обуглились.

Но дальше дело не пошло. Гесту удавалось добиться того, что дерево все дымилось, чернело, обугливалось, но огонь не показывался. Всякий раз, когда он делал передышку, сучок успевал остыть и ему приходилось начинать снова, но безуспешно. Разумеется, нужно еще уметь колдовать, а он этого не умел!

Гест испробовал разные сорта дерева и ломал себе голову над разгадкой тайны, но все напрасно. Одно только было ясно: чем быстрее вертеть круглый сучок, тем больше дыма он дает; стало быть, надо заставить его вертеться быстрее, чем это выходит, когда он работает руками. Он обернул сучок веревочкой из лыка и стал вращать, дергая взад и вперед за концы веревочки, но у него не хватало третьей руки, чтобы прижимать сучок к деревяшке; пришлось взять в зубы еще одну деревяшку, чтобы придавить ею верхний конец вращающегося сучка. Дергая теперь веревочку взад и вперед, он изо всех сил налегал на верхнюю деревяшку; сучок стал вертеться быстрее и плотнее упираться обоими концами в деревяшки. Скоро Гест заметил, что сучок задымился с обоих концов! Он с удвоенной силой задергал веревочку взад и вперед, но она перетерлась и лопнула в самый разгар работы. Гест в сердцах заменил лыковую веревочку жилой, но жила жирная и скользит между пальцами; он решил привязать к ее концам обломки прутьев вместо ручек. А заметив, что двойная опора затрудняет вращение, Гест заменил верхнюю деревяшку костью с углублением, в котором конец сучка скользил бы, не нагреваясь. Кость он тоже взял в рот, стал дергать за жилу и, увидев, что дело идет на лад, все сильнее прижимал костью сучок к деревяшке, безостановочно вращая его. Закурился дымок и стал кусать глаза – вот как быстро он вертел! Ах!.. Кость соскользнула в зубах, и он с силою наткнулся ртом на острый конец сука. Только этого недоставало, чтобы кости и палки взяли над ним верх!.. Он выплюнул кровь, снова засунул кость в рот и так крепко закусил ее конец, что зубы его оставили на ней метки, – пусть не зазнается! Он снова начал пилить своей жилой, жмурясь от курившегося все сильнее дыма, не жалея своих инструментов и бормоча сквозь крепко стиснутые зубы что-то невнятное; вроде страшного заклинания, и удвоил скорость. Он напряг все силы, перед зажмуренными глазами прыгали искры и огненные звезды… и вдруг – пых!.. Сучок и деревяшка разом вспыхнули, маленькое синее пламя взвилось над ямой вокруг сучка… Открыв глаза, изнеможенный Гест увидел огонь!..

Он сидит, как дурак, весь красный от натуги, изумленный и счастливый, с горящим сучком в руках, и вдруг роняет его, и пламя гаснет! Ни слова не говоря, он снова вставляет сучок в ямку, припоминает и проделывает все снова, не забывая и выронить кость, и ткнуть себя в рот суком, и сплюнуть, и снова продолжать свое дело, бормоча сквозь зубы заклинание, точь-в-точь как перед этим, стараясь развить ту же скорость, жмуря глаза и ожидая того же звука, „пых", и вспышки огня после всей проделанной церемонии. Да не тут-то было: на этот раз никакого звука, и, открыв глаза, он видит дым, но не огонь.

Разочарованный, сердитый, он старается вспомнить: не забыл ли чего? Проделывает все опять сначала, тычет себя сучком в рот, сплевывает, вращает круглый сучок точно так же и невнятно бормочет заклинание, – все точь-в-точь как в тот раз, жмурится и до крайности напрягает все свои силы, но огня нет!

Это просто нечестно со стороны огня – не появляется, хотя все сделано точь-в-точь как следует!.. Гест медленно, не теряя достоинства, опять проделывает все снова, больно тычет в рот суком – на! – сплевывает крови больше, чем нужно, вертит и зловеще бормочет заклинание, еще более похожее на настоящее, удваивает скорость… и – приходит в ярость: он не даст себя одурачить! Душа горит, искры скачут перед зажмуренными глазами, он скрежещет зубами… и – пых! Вторично раздается желанный треск, искры и пламя окружают конец сука!..

На этот раз Гест не зевал, живо подставил под пламя горсть сухой травы; огонь лизнул ее, она задымилась, загорелась, и пламя стало расти. Гест быстро подбросил ему уже более твердые предметы – сухую кору, веточки и, наконец, целые ветви. Пиль пришла на подмогу, смущенная от счастья, что снова увидела огонь. Скоро в лесу разгорелся пылающий, бушующий костер!

Гест заботливо отодвинул в сторону инструменты, которыми добыл огонь, не дав Пиль даже глянуть на них. Он промолчал также о заклинании; те, кому следовало, слышали, что он бормотал, а раз ОНИ довольны, то больше ничего и не требовалось.

Огонь получил свою жертву – огромную долю оленины. Оленя пришлось заколоть в яме, так как вытащить его оттуда целиком было бы детям не под силу. Но костер горел рядом, и они кусками перетаскали к нему чуть ли не всю тушу; на первый раз следовало угостить огонь так, чтобы он хорошенько вошел во вкус.

Гест знал, что в таких случаях полагается припевать и творить заклинания – он ведь подслушивал, как это делали взрослые, но самого напева и волшебных слов не знал; поэтому он ходил вокруг огня и тянул мрачно-зловещее подражание без слов, по звукам же вполне могущее сойти за самое страшное заклинание. Но и в это свое колдовство он не пожелал посвятить Пиль. Женщин нельзя посвящать во все. Но она могла чувствовать всю важность непонятных и торжественных обрядов, сопровождавших общение между духами огня и всеведущим Гестом.

Огонь остался, по-видимому, доволен как жертвой, так и пением, – он великолепно разгорелся от жирного угощения, пуская в небо клубы черного пахучего дыма, и шипел, и трещал, даже прямо-таки ревел от жадности и удовольствия; жертвоприношение удалось на славу. Когда Гест начал колдовать, было туманное утро, но жертвоприношение еще не было доведено до конца, как показалось солнце – явный знак, что все светлые силы неба и земли Выли довольны угощением.

Но, когда огонь насытился, Гест с Пиль тоже присели отведать мяса, которое отложили для себя, – всем ведь известно пристрастие огня к костям и внутренностям. После долгого перерыва снова поев жареного мяса, они как будто возродились вновь. Вкусный запах жареного мяса и смолистый запах костра разносились по всему лесу. С этого дня Пиль пришлось хранить огонь.

После жертвоприношения они отправились домой с горящей головней и устроили себе очаг неподалеку от источника, на склоне холма, на лесной опушке, где они уже начали копать себе на зиму землянку. Здесь возникло первое их становище.

На устройство жилья понадобилось несколько дней. Жилье вышло как жилье – полунора на косогоре, с длинным и узким входом, расширяющимся внутрь; сверху вход был прикрыт хворостом и дерном. У внутренней стены землянки было земляное возвышение, выложенное тростником, сухим мхом и капком – всем мягким и приятным, что Пиль могла найти, включая весь ее запас циновок; в скором времени можно было рассчитывать и на звериные шкуры. Это было спальное ложе. Но теперь нужно было хранить огонь, и поэтому спать можно было только по очереди. На полу горел огонь, а над костром в дерновой кровле была проделана дыра для выхода дыма; через нее же днем проникал в землянку свет.

Вечера становились все длиннее и темнее, и они знали, что зима недалеко; но теперь у них был под землей свой собственный маленький светоч, с помощью которого они всегда могли согреться; оба хорошо знали, как надо готовиться к зиме, они знали теперь, имея огонь в землянке, за что и в каком порядке браться.

Свежее мясо можно было добывать и зимою, зато многим другим следовало запастись с осени; Пиль уже задумывалась об этом, и первое, за что она взялась, как только Гест добыл огонь, было изготовление посуды. Она разыскала глину и принялась лепить горшки. Некоторые из них она сделала такими глубокими, что только-только доставала рукой дно, придавая посуде нужную форму. Эти горшки предназначались для запасов. В горшках поменьше она собиралась стряпать. Но все ее горшки были стройные, с тонким горлышком; на некоторых она, пока глина была еще сырая, нацарапала ногтем разные рисунки, чтобы несколько украсить их наготу; к другим приделала ручки для подвешивания или, наоборот, ножки, чтобы они лучше стояли. Наделав посуды, сколько душе было угодно, она позвала Геста на „праздник обжигания". Они поставили высохшие горшки один на другой, обложили их вереском и хворостом и подожгли всю кучу. Когда топливо прогорело, горшки затвердели и стали пригодными для дела. Некоторые, впрочем, лопнули, погибли в огне – это была его доля; но подчас он слишком жадничал, пожирал слишком много; зато все остальные можно было взять себе, когда они остынут. В этот день был сварен суп – Пиль справляла свой горшечный пир.

Всю долгую, теплую осень Пиль хлопотала, наполняя свои горшки медом и ягодами, приготовленной из них вкусной бродящей смесью, орехами и кореньями; она вялила мясо и вешала его под потолок, чтобы оно прокоптилось в дыму костра; в промежутках она плела циновки и выделывала кожи, в чем ей помогал Гест; эта работа была неприятна своим запахом; шкуры ведь должны претерпеть целый ряд мытарств, прежде чем превратиться в прочную кожу: их закапывают в яму с дубовой корой, потом откапывают и купают в таких вещах, которые не следует называть, отчищают золой и натирают жиром.

Земля стала мокрой и холодной; нужна обувь – чтобы обуться, ставят ногу на предназначенную для этого шкурку мехом внутрь, обертывают ее вокруг ноги, сколько хватит, и затем обматывают сверху ремешком; нога оказывается тогда в непромокаемом мешке, и с течением времени обувь принимает форму ноги и сохраняет ее. Для зимней обуви и для одежды требуется много шкур, и Гест охотится изо всех сил, не давая спуска никому.

Звери заприметили его и начали бояться; он нарушил мир с ними. От него летят острые колючки, которых надо очень остерегаться; есть у него и острые палки, которые больно кусаются, и от него пахнет теперь совсем по-другому – дымом и гарью; видно, что он завел дружбу с огнем, исконным врагом всех зверей. Поэтому на него косятся издали и по возможности избегают встреч с ним.

Он такой ловкий и коварный: строит в поле славные норки из камешков, с рыбкой или птичкой посередине, – ни дать ни взять, звериная норка, да еще с закуской; но стоит только выдре или горностаю доверчиво войти туда и дотронуться до еды, как вся постройка рушится, а камни тяжелые и могут приплюснуть выдру, хоть она и без того плоская. Он ставит силки на заячьих тропинках в малиннике; да и барсук, высовывая на рассвете из норы свою полосатую мордочку, рискует угодить прямо в петлю из волоса и быть повешенным у входа в собственное жилье. Крупная дичь сама попадает в его ямы и сидит там до утра, молча тараща испуганные, печальные глаза и сознавая свою оплошность; одна только свинья, угодив по собственной глупости в яму, визжит от обиды и будет визжать дни и ночи напролет, пока ей не заткнут глотку. Ее кожа особенно годится для обуви.

Но Гесту не терпится помериться со зверьем силами в чистом поле, на равных, и он все свободное время тратит на улучшение своего оружия, особенно лука, который все переделывает и совершенствует. Стрелы его еще малы и рука недостаточно сильна, чтобы стрелять в крупных зверей, но птицы уже начали бояться его, спешно улетали, заслышав пение тетивы, но тогда стрела была уже в воздухе, и не раз случалось, что птица и пущенная стрела встречались, и птица падала, насквозь пронзенная на лету.

Огромные стаи перелетных птиц давали по осени богатейшую добычу; стоило запустить палкой в стаю уток на лесном озере или в крикливую стаю куропаток, взлетающих с лесных полянок и луговин, чтобы уложить на месте больше, чем можно было унести с собой. И даже с отлетом всех перелетных птиц, огромными шумными стаями покидающих страну, после чего в долине и увядающем лесу становится так пусто и глухо, пернатых все-таки остается еще много, и Гест старается хорошенько набить на них руку, расстреливает все свои драгоценные стрелы и целый день разыскивает потом в кустах самые любимые; он делает новые, теряет и их; но, если будешь жалеть стрелы, не настреляешь дичи.

Впрочем, Гест не на всех птиц охотится. Он щадит сороку, что живет на дереве по соседству с ними и питается их отбросами; такая же сорока жила и верещала в родном их Становище, и там ее тоже не трогали. Гест с раннего детства знаком с сорокой, и ему кажется, что он почти понимает ее язык; сорока – умная птица, понимает человека, и ее нельзя есть. Когда пара сорок с хохотом перелетает с дерева на дерево, сверкая черными и белыми перьями, Гесту начинает казаться, будто он знавал их когда-то в ином мире.

Куда улетели перелетные птицы? Гест раздумывает об этом, созерцая пустой лес, бледное небо и далекое солнце, отодвигающееся к югу; Гест печально смотрит ему вслед; с каждым разом оно восходит все ниже и ниже, и все чаще и дольше прячется за тучами.

Сильные бури проносятся над лесом, срывают с него листву и гонят увядшие листья, выметают их из лесу. Деревья стоят черные, голые, а ветер с воем разгуливает между ветвями. Холод и дождь надвигаются на долину.

Наконец настал день, когда небо, очевидно, заболело; днем смерклось, и среди могильной тишины пошел первый снег, крупными, мокрыми хлопьями устилая землю; к вечеру вся земля побелела.

Ночью буря усиливается, кругом все дрожит, снег и ветер проникают через дымовую дыру в землянку, где Гест с Пиль сидят у огня и слушают стоны леса и завыванье ветра, порывисто сотрясающего их жилье. Они чувствуют холод, ночь кажется бесконечно длинной, а когда наконец приходит день, то они не видят настоящего света; буря со снегом переплелись в объятиях и пляшут по верхушкам деревьев, лес гудит, оттуда несет леденящим холодом и вьюжным сумраком; перед входом в землянку снега намело уже по колено.

Двое детей человеческих в землянке чувствуют себя такими маленькими; они молча утирают носы и присаживаются поближе к огню, задумчиво глядя в его жаркий мир. Несколько дней и ночей бушует буря, и они не выходят из своего убежища, перехватывают время от времени кусочек-другой чего-нибудь съестного и спят по очереди; у того, кто остается беречь огонь, всегда находится какая-нибудь работа; нужны дни и недели бесконечного терпеливого труда, чтобы справиться со всеми делами при помощи тех орудий, какие у них есть. Целую вечность Гест скоблит и точит кремнем свои орудия из оленьего рога и костей; он вечно сидит, обложившись кругом звериными костями, и упорно трудится над безнадежными с виду задачами, которым не видно конца: то он мастерит рыболовные снасти, острогу для ловки угрей, каждый зубец которой надо выточить из кости, заострить и снабдить крючком, отскоблить и очистить и, наконец, укрепить на конце шеста; то он возится со стрелами – кропотливая работа, потому что тонкие молодые побеги не годятся на стрелы; для них надо расщепить старый сук и каждую стрелу обстругать и заострить. Целый день работы пропадает, если Гест не найдет пущенной стрелы, но он никогда не устает делать новые и всякий раз придумывает, как сделать их покрасивее; чем красивее стрелы, тем большего успеха он от них ожидает.