Долгий путь (№1) - Ледник

Йоханнес Вильгельм Йенсен

Ледник

К ЧИТАТЕЛЮ

Йоханнес Вильхельм Йенсен (1873 – 1950) принадлежит к числу тех писателей, творчество которых принесло скандинавской литературе широкое международное признание и обеспечило ей почетное место в ряду выдающихся явлений европейской художественной литературы. Его произведения переведены на многие языки, а у себя на родине, в Дании, он еще при жизни был причислен к классикам национальной литературы. В начале XX века имя Йенсена было хорошо известно и русской читающей публике, увлеченно осваивающей в этот период во многом новое для нее богатство литературы Скандинавии. Сейчас, после долгих лет забвения, Йенсен возвращается к русскому читателю.

ДРЕНГ

В первобытном лесу горел костер, единственный на много миль вокруг. Он был разведен на площадке, под выступом скалы, который защищал его от ветра. В лесу гудело, ночь была темная, без месяца и звезд. Лил дождь. Но огонь под скалой спокойно горел, и яркое пламя высоко подымалось от груды хвороста; освещенное пространство как бы образовывало пещеру в глубоком ночном мраке.

Вокруг костра расположились люди; они спали, придвинувшись к огню настолько, чтобы находиться в световом круге. Они были голые. Здесь были только мужчины. Каждый спал с дубиной в руках или положив ее около себя, чтобы сразу схватить спросонок. Прутяные корзинки с различными припасами, плодами и кореньями лежали на траве около костра, яркий световой круг которого объединял эту группу среди дикого леса. В нескольких шагах от скалы, на открытом месте, где шел дождь и куда подползал мрак, виднелись остатки убитого животного, видимо зебры; это была жертва, принесенная огню.

Только один из людей не спал. Он сидел у костра почти не шевелясь. Но глаза его ни минуты не оставались в покое; это был крупный и крепко сложенный юноша необычайно высокого роста, хотя еще не вполне возмужавший. Возле него лежала огромная груда ветвей и хвороста, откуда он время от времени брал охапку и подбрасывал в костер. Едва огонь ослабевал настолько, что лежавшие с краю оказывались вне стен световой пещеры, сон их сразу становился тревожным. Но случалось это нечасто; юноша отличался особым умением поддерживать ровный огонь, он знал, сколько у него заготовлено топлива и хватит ли на ночь. Присмотр за огнем не требовал от него напряжения мысли, и он большей частью сидел спокойно, обратив все чувства туда – к дикому лесному мраку.

В левой руке он держал большой клинообразный кремень, пока лишь грубо обтесанный. Когда огонь горел ровно и вообще ничто не отвлекало внимания юноши, он направлял на то или другое место кремня острый обломок оленьего рога и, тщательно примерившись, с силой откалывал им от кремня осколок, который отскакивал в огонь. Вслед за этим он внимательно исследовал действие удара и взвешивал кремень на руке. Кремню этому предстояло стать топором, подобного которому никто еще не видал; вот почему юноша так внимательно осматривал его со всех сторон, прежде чем снова направить на него олений рог и определить, где еще следовало отколоть лишний кусок, скрывавший ту форму, которую юноша представлял себе. Грубые черты его озарялись внутренним светом, проблесками предвиденья, когда он вызывал из камня оружие; лицо его сверкало умом, когда он соображал и примерялся нанести удар; в самый же удар он вкладывал столько силы, точно ему предстояло пробить этим оленьим рогом череп врага, и выгибал спину, как будто собирался сдвинуть с места гору, хотя нужно было отбить всего лишь крохотный осколок. Оружие должно было выйти несравненное. На коленях юноши лежал топор, которым он рубил топливо для костра; но это был просто жалкий, бесформенный обломок кремня без всякого лезвия. Зато это было священное родовое наследие, которое определило судьбу юноши.

Его звали Дренг[1]. С самого рождения ему было предначертано стать хранителем огня; принадлежал он к высокочтимому и грозному роду, все члены которого пользовались преимуществом поддерживать огонь и принимать приносимые огню жертвы.

Преимущество это было столь древнее, что никто не помнил его происхождения. Ходили лишь смутные предания о том, что один из мужей племени, одержимый безумием самопожертвования, ринулся на горящую гору, где обитал всепожирающий дух огня, и вернулся оттуда невредимый, с горящей веткой в руках. Родичи, разумеется, связали безумца и бросили в мусорную кучу, на съеденье коршунам, но огонь все-таки сохранили и были им очень довольны. Злосчастный похититель, впрочем, был возвеличен посмертно: коршунов объявили неприкосновенными и стали поклоняться им, так как предполагалось, что в них переселилась душа пожранного ими. А огонь и приносимые ему жертвы стали наследственным достоянием рода похитителя, одним из потомков которого и являлся Дренг. Он пользовался подобающим его происхождению почетом, но, кроме того, его побаивались по многим причинам.

Дренг был воином. Вообще-то огненный род отнюдь не отличался мужеством; возложенный на членов этого рода труд был легок, и, благодаря жертвенной дичи, жилось им чересчур сытно. Большей частью эти представители племени были слабосильными домоседами и возмещали недостаток силы колдовством и тому подобными фокусами слабых. У большинства других племен, о которых знало это племя, но с которыми оно не водилось, хранение огня было поручено женщинам, как занятие, мало приличествующее мужчине. Но, разумеется, настоящей причиной таких порядков являлось невежество тех племен и низкий уровень их развития. Беда была только в том, что угрюмый Дренг, по-видимому, вполне разделял взгляды тех далеких дикарей и часто с презрением отзывался о своем призвании да еще награждал оплеухами тех, кто бранил его за это. Дренг уродился явно не в своих ближайших предков, и у него рано обнаружилась склонность к одиночеству. За огнем он смотрел лучше, чем кто-либо до него, но исполнял свое дело без приятной угодливости, не ползал перед сжигающим духом огня на брюхе, а лишь методически кормил его топливом; деревья же для костра он рубил с ожесточением, словно головы врагов, все это было не по сердцу почтенным мужам племени. Руки у Дренга были сильные, и он выделывал оружие лучше всех, но и это ведь не приличествовало его званию.

Он с самого детства обнаруживал вкусы, которые были отнюдь не к лицу будущему жрецу: любил ходить на охоту, да и то не гурьбой с другими юношами, а в одиночку. Совсем еще малолетком он убивал своим обломком ясеневого сука, обожженным в огне, и притаскивал домой то жеребенка трехпалой лошади, то пещерного медвежонка, а то розоватого, толстенького, еще безрогого детеныша носорога. В ту пору на такие его проделки смотрели сквозь пальцы. Но пришло время, когда ему торжественно вручили священный топор и посвятили в хранители огня на многие, многие мирные лета, лишенные бранных тревог и почестей.

Пришел конец беззаботному детству. Правда, Дренг еще пытался удирать в лес, когда пост у костра занимал кто-нибудь другой из членов семьи, но чем дальше, тем все больше и больше косились родичи на такие его суетные наклонности и умели так насолить ему за каждую отлучку, что он предпочел прекратить их. Жажда деятельности, однако, сидела у него в крови и искала выхода в напряженной внутренней жизни, в мечтах о великих делах. Тоска по настоящей деятельности и чувство зависимости от костра сделали его неприветливым, но не сделали дурным или злым, – слишком много было в нем природной живости и душевной свежести.

Несмотря на вынужденную сидячую жизнь, он вырос могучим, как тур, притом молчаливым и невзыскательным. И хотя он был молод, между ним и всем племенем успели установиться довольно натянутые отношения. Раз старшие стесняли его отвагу, надо же ему было как-нибудь отвести душу, дать себе позабавиться над ними! И вот Дренг разводил такой костер, что пламя припекало подошвы спящих и грозило пожрать все становище, или напускал такого дыму, что кашель просто раздирал всем глотки. Племени волей-неволей приходилось мириться с его грубыми шутками, но его недолюбливали. Люди жили идиллической жизнью и не желали напоминаний о том, что на самом деле все было иначе. И судьба Дренга могла бы стать весьма обыкновенной, даром что он уродился задорным и непокорным; он мог бы с течением времени озлобиться душой и стать для своих соплеменников как раз тем бичом, которого они заслуживали, или – сердце его могло бы с годами ожиреть от жирной жертвенной дичи.

Но идиллии уже грозила опасность. Давным-давно первобытные люди стали чувствовать, что природа вокруг них изменялась. Они уже не могли больше жить оседло, а кочевали. Лес уже не давал им ни прежнего простора, ни прежней верной защиты – он сам начал хиреть. В воздухе появилось что-то новое, становившееся из года в год все опаснее и теперь уже грозившее бедой всему живому. Становилось все холоднее и холоднее. Дождь не хотел переставать. Холод – что такое холод? Или кто такой? Откуда он взялся?

Обо всем этом и раздумывал Дренг, одиноко сидя у костра, пока другие спали. Думы эти неотступно занимали юношу. Он понимал, что существованию его соплеменников грозит опасность. На его памяти они еще жили по ту сторону гор на севере, и он помнил год, когда холод заставил их перевалить через ущелье на южную сторону. С тех пор они каждый год переходили с места на место и теперь жили во многих днях пути южнее того места, где сейчас сидел у костра Дренг, с тревогой размышляя об этом постоянном отступлении.

Племя с женами и детьми расположилось за много миль отсюда в долине, где все еще росли пальмы и хлебные деревья; группа у костра была всего лишь отрядом, высланным на покинутые места прежних стоянок за плодами и дичью, которые еще могли найтись в старых рощах.

У этой скалы племя жило около года до тех пор, пока и тут не стало больше житья. Дренг еще различал следы шалашей, разметанных дождем и непогодой. Тут, у скалы, играли, бывало, на солнце покрытые пушком маленькие дети племени, подбрасывая в воздух перышки и дуя на них, чтобы они летали, как птички, среди цветущих кустов. Теперь здесь было пустынно; голые камни торчали из земли, которую обесплодили постоянные дожди.

Но племя спокойно мирилось с отступлением – если вообще обращало внимание на это обстоятельство. Ну что ж, переселяться – так переселяться; южнее – так южнее, раз нельзя было дольше оставаться в лесу на севере. Пусть топливо и пища оскудевали там, где племя раскинуло свои становища; ничего не стоило сняться и двинуться на лучшие места; мало ли простора на юге? Только один из всего племени не мирился с этим – Дренг. Он следовал за своими соплеменниками, отступал вместе с ними из долины в долину, но против своей воли. В этом было какое-то насилие, и оно ожесточало его душу. Долго ли еще будет продолжаться это отступление? Не вечно ли? Неужели нельзя один раз повернуться лицом к холоду и показать зубы этой безмолвной силе, которая заставляла все окружающее блекнуть и коченеть, этому холоду, который никогда не показывался, но если забирал что-нибудь, то уже никогда не отдавал назад? Какой прок предаваться этой беспечной жизни, если из года в год приходится искать себе все новые пристанища – еще на несколько миль дальше к югу, за горами? Не лучше ли сразу наладить боевой топор и выйти на открытый бой?

Вот что приблизительно чувствовал и думал Дренг, бодрствуя у костра каждую ночь в течение этого тоскливого холодного похода по местам прежних становищ племени. Душа Дренга настраивалась на воинственный лад, его тянуло на дело, на смертный бой, но он сам до конца этого не осознавал. Он ведь был первобытным человеком, с могучими инстинктами, но без разума. Он только ни перед кем и ни перед чем не сворачивал с дороги, и эта дикая сила, слепо восстающая против всякого насилия, и послужила причиной отлучения Дренга от его племени.

Это происходило в Скандинавии в конце третичного периода, когда климат был там еще тропический, без смены времен года. Но ледниковый период уже надвигался; передовыми отрядами его были беспрерывные дожди и холодные ночи, выгонявшие людей из мирных блаженных убежищ первобытных лесов. Люди не хотели и не могли приучиться к холоду и дождю и принуждены были уходить. Они мерзли, невинные создания, пытались прикрывать себя от непогоды плащами из фиговых листьев, пели красивые жалобные песни, но северный ветер со своим холодным бичом становился между ними и их шалашами, ютившимися под смоковницами. Люди лишались приюта и должны были переселяться.

Они вздыхали, покидая родные сады, которые переставали быть гостеприимными, но там, дальше, на юге, они скоро утешались под теплым солнцем и пели от радости, видя, как водруженные на новых местах дорожные посохи пускают побеги; тут было хорошо, тут они и оставались. На следующий год холод нагонял их, и тут опять им приходилось уходить дальше. Они были, однако, очень забывчивы, чтобы подмечать свое постепенное отступление; они жили только настоящим; но упадок сказывался во всем складе их жизни, налагал на них свою печать без их ведома – они нищали и мельчали.

Дренг не мог сдаться. Его сердце питалось упорством; он рос, накапливая в себе силу сопротивления. И когда первобытный народ очутился на распутье между холодом и лесом, Дренг выбрал невозможное.

Он стал первым человеком.

ОБРЕЧЕННЫЙ ЛЕС

Ночь длинна; Дренг сидит, задумавшись, у костра.

Бодрствуя, он служит глазами и ушами своих спящих товарищей и душою этого темного, бесконечного леса. Он – в центре всего, что движется в окружности целой мили; малейший шорох доходит до него; он ощущает каждым волоском своего тела; ни малейшее дуновение не ускользает от его внимания; ему достаточно едва уловимого запаха, чтобы узнать, в чем дело. Чутье его так остро, что он, ступая по дерну, может проследить крота под землей вплоть до того места, где зверек прорывает себе ход наружу. Никогда не дремлющая бдительность зажигает искру за искрой в глазах юноши, а когда он спит, на веках у него проступают темные пятна, которые придают лицу грозное, подстерегающее выражение, отпугивающее всякого, кто вздумал бы к нему подступиться. Он молчалив, потому что все время работает головой. Никто не знает, что творится у него в душе, да и сам он того не знает, пока молнией не вспыхнет в нем порыв к подвигу.

Таков он в действительности и таким выступает при свете костра: он – молодой мохнатый лесной человек, с густыми, грубо очерченными бровями, с трепещущими ноздрями и выдающимися мощными скулами. Впадина грудной клетки заросла волосами, руки тоже мохнатые, кроме тех мест, где проступают огромные мускулы. Когда рукам его нужен отдых, ему не привыкать держать оружие пальцами ноги, и вообще он столь же часто пускает в ход одну из ног, как и руку, чтобы подбросить топлива в костер. Всем этим он похож на других лесных людей и на своих спящих вокруг костра товарищей; эти, пожалуй, только постройнее, не так мохнаты, менее грубо сложены; они ближе к лесным зверям, грации которых еще не утратили. Спят они с палицей в одной руке и с недоеденным плодом в другой. А у Дренга, который начал думать за них всех, черты огрубели и приняли выражение непримиримости.

Буйному виду Дренга отвечают бушующие в нем внутренние силы: гнев, энергия, скорбная забота о том, что происходит вокруг; силы эти все растут вместе с накопленным опытом и напрягают его душу, – того и гляди, взорвут самое бытие. Он ничего не забывает, но все связывает одно с другим и, сидя теперь у костра, обуреваемый мрачными предчувствиями гибели окружающего мира, то и дело весь закипает яростью, толкающей его на борьбу, на подвиги.

Он ясно видит, что первобытный лес обречен на смерть. Конец вечному лету. Исчезают теплые рощи, и в горах Скандинавии воцаряются бури и дожди. Дальше, на юге, в лесах еще растут пальмы и хлебные деревья, а по склонам гор, обращенным к синему морю, зреют виноградные лозы. Но долго ли так будет? Вернувшись в становища своего племени, эти молодые люди, что лежат сейчас у огня, ежась от жара с одной стороны и от холода с другой, возьмут в руки виноградные кисти, припадут к ним губами, как к сосцам полного вымени, и со смехом будут сосать до блаженной сытости. А через год Дренг уже будет разводить там костер сухими лозами и племя опять снимется с места; долго ли будет так? Лес обречен на смерть; какая-то непреодолимая сила неотвратимо надвигается с севера и уничтожает его.

Дренг смотрит вокруг себя на деревья, стоящие под дождем. Даже сейчас, ночью, видно, как уже пострадал лес, а чего не видно сейчас, о том юноша знает из дневных наблюдений. Все пальмы погибли; торчат одни почерневшие стволы, без листьев, словно огромные обглоданные кости. Стебли гигантских папоротников обуглились и почернели, а листья превратились в гниющую кашу. Мимозы и акации уже с год как свернули свои листочки, и дождь сделал их неузнаваемыми. Все вечнозеленые деревья высохли до самых корней и, словно скелеты, растопырили свои омертвевшие, ободранные ветви. Огромные кедры и каучуковые деревья валяются между останками других мертвых деревьев, показывая свои оголенные беспрерывным дождем кривые гигантские корни. Все цветы и кусты убиты этим холодным дождем. Вся почва в лесу стала болотом, усеянным трутом и большими голыми камнями. Только кое-какие из хвойных деревьев как будто пытаются бороться, но и они пригибаются к земле, кривятся, и смола белыми капельками застывает на их коре.

«У!» – гудит лес. «У!» – стонет в оголенных вершинах деревьев, а еще выше в темноте слышится какой-то визг и торопливые, учащенные взмахи усталых крыльев. Это стая диких водоплавающих птиц, у которых ноги замерзли в водах к северу от горного прохода и которые снялись оттуда, чтобы лететь к югу. Высоко, высоко в ночном мраке перекликаются между собой отрывистыми звуками изгнанники: гуси, аисты и фламинго. Невесело им. Дренг слышит их замирающее «прости» и разделяет с ними чувство бесприютности.

В глубине леса слышится шуршанье, доносящееся из горного прохода – тысячелетнего пути диких зверей.

Дренг прекрасно знает этот путь и своим всеохватывающим чутьем следит, как там всю ночь идут, топают и семенят живые существа, подгоняемые ветром. Это всякого рода зверье каждую ночь стаями уходит из лесов северного плоскогорья в южные долины. Дренг распознает зверей по их теплому запаху и знает все, что они делают ночью, хоть и не видит их. Он слышит каждое их движение и различает каждый шаг.

В течение ночи проходят длинные вереницы толстокожих – первобытные слоны, мастодонты и носороги, помахивая огромными вымазанными в глине ушами, промокшие и голодные. Время от времени в животе какого-нибудь из гигантов заурчит с голоду – словно гул обвала прокатился в воздухе, – или слон закрутит хобот вверх и закашляет так, что в лесу загудит. Громадный пещерный лев схватил насморк и огорченно чихает, на ходу вытирая себе глаза лапой. И бородавочнику не хватает воздуха – ему заложило рыло, и он уныло сопит, закрутив хвост вопросительным знаком.

Немного позади перебирают стройными ногами пугливые травоядные; они тоже переселяются. А среди топота их копыт слышится и крадущаяся поступь хищников, которым тоже нельзя больше оставаться на месте. Вот бегут газели, быстрые и нежные, как лунные блики под листвою, а с ними, припадая на передние ноги, бегут стадами и вонючие гиены с отвислым задом; дикие лошади и окапи бегут парами; теперь звери в пути и позабыли все взаимные нелады.

Северный ветер подгоняет их по проходу своим холодным бичом. Одни стаи исчезают внизу в долинах, а с севера к проходу прибывают все новые и новые. Молчаливые жирафы с хрустально-влажными глазами качают на ходу длинными шеями и сбивают своими рогатыми лбами увядшую листву с ветвей, стараясь поспевать в ногу с другими. Более мелкое зверье рысцой трусит за караваном; тут и дикобраз, и тапир, и муравьед; все, у кого только есть ноги, бегут к югу.

А над звериной тропой, по деревьям, тоже движутся переселенцы – непоседливые обезьяны. Конец и их житью-бытью в тех местах. И им как будто предъявлено наконец требование что-нибудь сделать, поразмыслить о себе, – не угодно ли? Не швыряться им больше кокосовыми орехами – прошло то время; не устраивать им и крикливых митингов на вершинах деревьев для обсуждения вопроса о том, кого следует выгнать; все они теперь изгнанницы; лес погибает. И им приходится смириться – они переселяются, хотя, разумеется, и ворчат обиженно. Они не привыкли хвататься руками за мокрые ветви, и многие сгоряча даже наотрез отказываются от этого; но, в конце концов, нужда заставляет! Они покоряются и догоняют других. Ни одна из обезьян ни разу не обернется назад. Да и мало кто из других зверей-переселенцев.

Один из огромных слонов обернулся было назад, на родные леса, да и не мог уже идти дальше, повернул обратно. Это мамонт.

Остались и еще некоторые животные; так им захотелось; но мало хорошего ждало их на родине.

Повсюду в лесу слышится странный шорох; звери встревожены, чуют беду. Бегемот вылез из своего озера, где ему стало слишком прохладно; тина так и течет с него, а он идет искать себе воду потеплее. Дренг слышит, как он с шумом выдыхает воздух из своего огромного брюха и, обнюхивая дорогу, продирается сквозь засохшие кустарники.

С какой-то странной болью в сердце прислушивается Дренг к движениям и голосам тех немногих зверей, которые хотят остаться и прячутся в лесу. Они не в состоянии уйти, но им страшно, и они дают о себе знать каким-то не своим голосом, они как-то странно присмирели, поджались. Северный олень остановился под деревом и не шелохнется; он не понимает, что творится с лесом, не понимает и себя самого; только время от времени поводит ушами, мотает головой и переминается, похрустывая лодыжками. Овцебык попросту ошалел и прет, как болван, прямо в противоположную сторону, на север, откуда ушли все остальные; что ж, его дело! Медведь хоть и ворчит, но не думает уходить, выбрал укромное местечко и сгребает увядшую листву в кучу, чтобы устроить себе удобное ложе; он простужен и хочет отлежаться на покое. Теперь к нему лучше и не подходить; он негодующе фыркает на погоду, которая нагрянула так не вовремя, когда он был занят своими пчелами. Вот он и решил соснуть, пока солнце не разбудит, а если кто-то попробует потревожить его во сне, он так куснет!.. Мишка и не чует, как долго придется ему спать. Барсук и еж следуют его примеру и зарываются в землю до наступления лучших времен.

Но не все звери так практичны. Лес и понизу, и поверху населен существами, которые не бегут и не думают искать себе надежного приюта, а только без устали бродят всю ночь; холод гоняет их с места на место, не дает покоя. Дренг слышит, как уныло бродят олени, буйволы и дикие козы; постоят с минуту, повернув нос к ветру и насторожив уши, словно принюхиваясь и прислушиваясь, чтобы понять – откуда это злое веяние, потом повернутся туда хвостом, понурят головы и поплетутся опять. К костру ни один из них не приближается; им хорошо знаком этот запах, и все они знают, что яркий свет этот умеет кусаться и пожирать хуже всякого другого в лесу.

Только раз, около полуночи, Дренг заметил неподалеку, на опушке леса, два сыплющих искры зеленых огонька и пару длинных оскаленных зубов. Это подполз саблезубый тигр, ужасное животное с торчащими изо рта острыми клинками. Как это он не побоялся огня и отважился подползти так близко? Дрожь пробежала по телам спящих; даже во сне почуяли они его приближение, и некоторые глухо застонали, а у Дренга кровь в жилах вспыхнула огнем от близости этого ужасного врага. Но тигр попятился, мигая своими голодными глазами, и ушел. Дождь хлестал его по впалым полосатым бокам; ему было холодно, и он, верно, был потрясен до самой глубины своего тигриного сердца такою свирепой жестокостью природы, превосходившей даже его собственную. Дренг слышал, как животное удалялось, пошатываясь, и как бродило по лесу без цели, уже не желая крови; Дренг знал, что животное осуждено, что ему никуда не уйти.

Но от этого Дренгу становилось еще более жутко и больно. Вот, значит, до чего дошло: тигр, этот великий отверженный, несший на себе ненависть и проклятия всех тварей, идет на огонь не для того, чтобы поживиться человечиной, но просто с тоски, и уныло уходит назад, отказавшись от ужина!

Что же такое творится на свете? Какая судьба тайно уготована миру? Кто этот ненасытный, надвигающийся с севера, уничтожающий леса и выгоняющий из них зверей? Что это за безжалостная сила? Человек это или невидимое существо, могучий и злобный дух? Нельзя ли как-нибудь убить его? Заставить показаться и вступить с ним в открытый бой? Нельзя ли остановить его нашествие метким ударом топора?

Ночь длинна. Вдали тоскливо воют волки, а в дупле дерева зловеще-печально кричит сова. Одна птица стонет, другая словно смеется, третья жалуется; крокодил плачет навзрыд, набив себе полный рот еды, а гиена, разбитая параличом грязного сладострастия, корчится от злорадного смеха; но ни одному из зверей не приходит в голову завыть на весь лес, послать вызов тому великому разбойнику, который разоряет всех без разбора. Не раздается ни единственного клича мести, никто не строит планов смертоубийства. Все твари или бегут врассыпную, или спасаются, смешавшись в беспомощной сутолоке – хищники рядом с дикими баранами, – одинаково беззащитные перед холодом.

И Дренг поклялся отомстить за них.

Было это в одну из ночей того переходного времени, когда тропический климат Северной Европы сменялся ледниковым периодом. Но память о тепле осталась в душе человечества и после того, как оно расселилось из своей северной родины по всей земле, сохранилась в виде неугасающего предания о рае земном. На севере человечество пережило свое детство, и память об этом детстве – источник глубокой тоски, сложившей легенду об утраченной земле блаженства. Даже звери, которые ведь тоже грезят по-своему, покорно и слепо хранят память о первобытном невинном состоянии мира до нашествия холода; память эта дает себя знать в простодушии, с которым они поедают друг друга.

ЗИМА

А ночь все тянулась. После полуночи на короткое время выглянул полный месяц и слабо осветил огромные тучи, обложившие вселенную. Но вскоре они снова поглотили светило, и опять стало темно, как в подземной пещере; дождь усилился и потоками заливал останки первобытного леса. С неба низвергался в эту ночь настоящий водопад, косой и бурный, и разливался по земле озерами, размывавшими ее до самых недр.

Дренг слышал, как воды собирались на горных вершинах и катились вниз, между скалами и деревьями, с подобным колокольному звону гулом бездны врывались в пещеры или вырывались из них, с глухим треском ломали скалы и сокрушали деревья. Ни один звук больше не говорил о бегстве и бедствии зверей.

Небо, бичевавшее всю землю – насколько хватало глаз и людей, и зверей – беспрерывными, бесплодными дождями, все уплотнявшееся, как бы в предзнаменование вечного мрака, и все более охладевавшее, теперь как будто собиралось с силами для последнего, всесокрушающего потопа, который поглотил бы целиком всю землю. Замерзшие стволы пальм звонко стукались друг о друга, валясь в кучу под шумным напором вод; с гор плыли целые острова из поваленных деревьев, перепутавшихся голыми корнями. Небо клокотало дождем.

И какой холодный был этот дождь! Его ледяное дыхание врывалось в пещеру из света под выступом скалы, и даже огонь, ярко озарявший непрерывно струящиеся водяные стены этой пещеры, ничего не мог поделать с этим ледяным дыханием… Спавшие у костра съежились и дрожали в тревожном сне; некоторые просыпались и ворчали на черные потоки, обступившие их, словно стенки колодца; но бессилие и неспособность подолгу сосредотачиваться на чем-нибудь заставляли этих людей опять укладываться; они закрывали голову руками, глубоко вздыхали и снова засыпали, полумертвые от холода.

Это была долгая ночь!

Дренг поддерживал костер и поглядывал на дождь глазами, которые сверкали все более и более враждебно под нависшими бровями. Сердце его ожесточилось, и он скрежетал зубами на непогоду. Но так как ничего нельзя было с нею поделать, он переносил свою энергию на обтесывание нового кремневого топора.

За час до рассвета дождь начал стихать и наконец совсем перестал. Все звуки как-то особенно гулко стали отдаваться в воздухе; на целую милю вокруг слышно было, как шумела вода, стекая с гор, и как булькало в лесных болотах. Все звери замолкли. Люди под скалой впали в забытье, спали тяжелым сном без всяких грез. В лесу, между мокрыми поломанными и опрокинутыми деревьями, начало понемногу светлеть; небо проступало из ночной темноты, какое-то бледное, пустое.

Было совсем тихо и безветренно, но очень холодно. В воздухе стоял пресный запах размытой дождем земли. Весь мир как будто лежал нагой, дрожащий от холода, в ожидании Страшного суда.

Перед самым восходом солнца утреннюю зарю заволокли новые полчища свинцовых наливных туч, которые, множась на лету, покрыли все небо. Воцарилась жуткая темнота, и на мгновение вся природа притихла. Дренг, затаив дыхание, созерцал эти новые тучи; таких черных и грозных он еще не видел.

Вдруг из черной бездны сверкнул холодный, синий, всеохватывающий огонь и превратил тучи в огненно-белые громады гор, в доходящий до зенита хаос вершин и пропастей; и вслед за молнией грянул гром, коротким раздирающим ударом; в тот же миг туча разорвалась и стремительно обрушилась на землю – но уже не водяными потоками, а белыми хлесткими кусочками – градом. На землю сыпались ледяные зерна; туча с визгом открыла пальбу по размытой, разрыхленной земле.

Гром вспугнул все живое. Из лесу доносилось многоголосое подавленное стенание. Звери, уже долго боровшиеся с водой в затопленных долинах, олени вперемежку с тиграми последним судорожным усилием вынырнули из волн навстречу молнии – она ослепила их, и они погрузились навсегда. Далеко-далеко единорог разбудил в ущелье многомильное эхо, испустив короткий отчаянный рев, словно вырвавшийся у него из самого сердца, а немного погодя затрубил где-то еще дальше, но еще исступленнее; животное совсем взбесилось и яростно мчалось по лесу.

Все спавшие под скалой проснулись и, как один человек, пали ниц перед громом, вопили, лепетали, хныкали и гладили землю, умильно прося пощады. Но поплакав и полежав некоторое время на земле и видя, что удар не повторяется, они успокоились и подползли поближе к костру.