Начиная с 6 августа, началась редакция постановлений. При этом скоро выяснились величайшие трудности, и ежели бы собрание и весь народ не были бы охвачены самообольщением и идеологическими увлечениями, то увидали бы всю ребяческую поспешность сделанного, заменив порядок, хотя и плохой, но все-таки порядок, — хаосом. Так именно случилось со статьями, касавшимися уничтожения или, вернее, освобождения от платежа 1/10, как это было решено. Тут проявилось враждебное настроение к церковным делам. Аббат Сиэйс, не сочувствовавший увлечениям той бурной ночи, высказал перед собранием следующие строгие слова: "Вы хотите быть свободными, а не умеете быть справедливыми". 11-го окончили редактирование постановлений, а 13-го представили их королю, принявшему предложенный ему собранием титул восстановителя свободы французов.

Конституционные вопросы. Права человека

      Первым последствием постановлений было то, что тотчас и всюду, больше прежнего, все стали отказываться от выполнения всяких обязательств. Недоимки в государственном казначействе дошли до невероятного предела, путаница понятий увеличивалась. "Где бы мы были, — взывал один из депутатов, и никого не поражало его преступное безумие, — где бы мы были, Великий Боже, не будь у французской гвардии довольно разума, довольно философии, чтобы предпочесть священные права человека и гражданина мертвящим, безжизненным законам военного кодекса?" Грубое безначалие и дезертирство массами доказывали, что последователи этой философии, признавая вообще «обязанности» гражданина или человека, все более и боле освобождали себя от честного исполнения прямых обязанностей каждого по должности, по званию и относительно семьи.
      Когда 7 августа Неккер потребовал нового займа, тогда указали на имения духовных лиц, как ближайший способ выйти из финансового затруднения. Работа собрания подвигалась медленно и при постоянных препятствиях. Помехой было честолюбие многих членов, желавших послушать себя и, при отсутствии привычки произносить речи, большинство прочитывало сочинения, читанные уже в салонах, и на которые они глядели, преимущественно, как на изящное или сценическое произведение. Мешало и то, что рядом с буйной, хотя еще и небольшой радикальной партией, члены правой стороны вместо того, чтобы спасать, что можно, вели себя недостойно, неприлично, следуя грустной политике, — теории пессимизма "чем хуже, тем лучше". Но все это было неважно сравнительно с полным бездействием правительства, нимало не влиявшего на собрание.
      Наконец дошли до "человеческих и гражданских прав", о которых рассуждали многие недели. Это вызывало всегда строгую критику практичных государственных людей, таких как Мирабо, а также практичных народов, англичан, хотя на их конституцию эти идеологи, в свою очередь, глядели с презрением. Это были правила, определения, принципы лучшего мира, причем ясно выступало глубокое влияние на все умы отвлеченно доктринерского характера литературной оппозиции. "Каждый человек имеет природное право заботиться о своем сохранении", — гласит первый параграф. Существенный смысл его можно выразить так: "Все люди свободны и равны, и только благосостояние их может быть различно; все люди имеют право противиться притеснениям; верховная власть исходит от народа, и те, кому она вверена народом, суть единственные законные властители". Все это были постановления, совершенно ненужные для государства, пережившего тысячелетия; слова непонятные или, еще хуже — полупонятные, потому в высшей степени сбивчивые и опасные для большинства народа, из 26 миллионов которого грамотных насчитывалось едва миллион. То же доктринерство господствовало в отдельных постановлениях. В угоду отвлеченной теории отвергли систему двух палат, как доказано в наше время, всегда самую благоразумную и необходимую, в данном случае особенно нужную, чтобы облегчить, сгладить, сделать сколько-нибудь возможным переход от старого порядка к новому.
      Вопрос о королевском veto более всех других сосредоточивал на себе внимание революционной агитации, и тут-то проявилась вся ошибочность отвлеченных понятий и незнакомства с историей. Дело шло о существовании королевства. Для вступления закона в силу признали необходимым одобрение короля; а что, ежели король откажется одобрить какой-нибудь закон? Допустит силу veto безусловную, неограниченную, как в английской и большинстве новейших конституций, или ограничит его, допуская только отсрочку решения так, чтобы закон вступал в силу без воли короля, подтвержденный только несколькими сессиями собрания. Словом, будет ли veto неограниченное (absolu), или приостанавливающее (suspensif). Опыт и изучение живых народных и государственных организмов, какими показывает их нам история, отвечает, что первое (т. е. безусловное veto), немыслимо там, где государство не призрачное, а действительное. На детское возражение, что таким образом один человек может навеки задержать развитие законодательства великой нации, возражают, что тот, кто не может выдержать противоречия, не может быть и поддержкой; чему можно случайно повредить, то не может быть полезно. Можно сослаться на пример Англии, где конституцией установлено безусловное veto, но им не пользуются уже более 200 лет. Напротив, только "приостанавливающее veto" делает народных представителей всемогущими, — как было во Франции времен национального собрания, когда всемогущей стала одна палата, придавая всему остальному характер нерешительный, непостоянный, незаконченный и настежь отворив ворота худшей из тираний, — тирании большинства законодательного собрания.
      Эти мечтатели ничего не предвидели; напрасно раздавались меткие и глубокомысленные слова Мирабо: "Свободе народа необходим король!" В новой конституции прежде всего старались следовать принципу contrat social. До столкновения не дошло при слабости короля, который, по-видимому, вовсе не заботился об этих подробностях. После некоторого сопротивления он утвердил постановление 4 августа, вместе с предложением Неккера. Для покрытия страшного недостатка в финансах, Неккер предлагал взимать четвертую часть всех доходов в виде чрезвычайного налога; собрание утвердило это под впечатлением патриотической речи Мирабо: "Банкротство стоит перед вами, банкротство во всем ужасе, оно грозит вам, грозит поглотить вашу честь, ваше достояние, а вы совещаетесь!"

5 и 6 октября 1789 г.

      Общее положение дел не улучшалось; оно вращалось в заколдованном кругу; нужда вызывала волнения, смуты, останавливая торговлю и обмен произведений, приводила к нужде; одна беда загоралась и усиливалась от другой. Безначалие развивалось все более и более, и демагогия Парижа преподала анархии в провинции еще новые заветы и указало новые жертвы. Изменниками народа считались все, кто стоял за две палаты, за непрерывность заседаний, за veto. Понять значение veto предоставлено было невежественной толпе, все более дичавшей, доведенной ложью, клеветой и нелепыми рассказами до лихорадочного бреда. Недорогого стоила и национальная гвардия; она сама избирала себе офицеров и им только повиновалась; это расшатывало и ослабляло дисциплину в армии; но все находили, что избрание себе офицеров согласовывалось с правами человека и гражданина.
      Такая зараза разносилась дикой и низкой прессой, среди которой особенным влиянием пользовался "Ami du peuple"; издатель его, Поль Марат, был прежде плохим лекарем, потом занимал место ветеринара в конюшне графа д'Артуа. Наконец, дошло до отвратительных сцен 5 и 6 октября. Среди голодающего народа, ежедневно толпившегося перед ратушей, булочными и овощными рынками, — для охраны их требовалась национальная гвардия, — распространилась мысль, что нужда прекратится, если в Париже будет жить король, которого аристократы хотят увезти в Мец. Приготовились к большой демонстрации, и 5 октября огромное шествие женщин, между ними были, говорят, переодетые мужчины, двинулось к Версалю. Прибыв туда в три часа, они расположились вокруг дворца и потребовали от собрания, через своих депутатов, спросить у короля простое согласие на решенные к этому времени конституционные постановления. Поневоле и осажденный, вместе с национальным собранием, он согласился к 10 часам. В Париже среди черни и национальной гвардии, куда втерлись разные негодяя из армии, возгорелось желание следовать за шествием и командир ее Лафайет, сначала противившийся этому, признал за лучшее согласиться и стал во главе. Он был их вождь и потому он должен идти с ними. Дорогой он заставил их присягнуть королю и национальному собранию. Как будто это могло иметь значение! В полночь они дошли. Считая спокойствие обеспеченным, он к утру прилег! Между тем толпа черни проникла во дворец с намерением убить «австриячку». Она едва успела, полуодетая, спастись у короля, а два телохранителя, стоявшие на страже, были убиты, исполняя долг свой. Лафайет вовремя поспел и отвратил худшее; утром 6-го происходило новое примирение. Король, королева и Лафайет вышли на балкон. В приветственных криках стоявшей внизу толпы слышались приглашения в народном духе, по вежливому выражению истории, переехать в Париж, на что Людовик выразил согласие. В шествии, сопровождавшем его в добрый город Париж, было несколько храбрецов, которые несли на пиках головы убитых телохранителей. Поздно вечером 6-го прибыл он в Тюльери, а в середине октября перебралось туда и национальное собрание.

Король и собрание в Париже

      Наступила слабая реакция, в смысле порядка, так что остальная часть года и первая половина следующего прошли относительно спокойно. Национальное собрание издало военный закон; герцога Орлеанского отправили в Англию, и явилась надежда на улучшение положения ввиду назначения в конце 1789 года Мирабо, секретно, советником короля. Его мысль была образовать сильное и в то же время либеральное правительство. Либерального, современного, народного начала он не находил ни в решениях и правилах, ни в направлении правительства. Мечтой его было освобождение жизни народа и государства от привилегий и монополий; свободы совести — от повелений господствующей и нетерпимой Церкви; освобождение работников от зависимости землевладельца, капитала — от монополии биржи и столицы; избавление правосудия от странного положения, в силу которого оно составляло как бы частную собственность землевладельца и сочленов судебного парламента; финансов — от непомерной и непозволительной расточительности жадных царедворцев; управления — от взяток и продажности должностей; наконец, народного единства — от внутренних таможенных пошлин и провинциальных привилегий.
      Все это было полностью устранено, и главную задачу руководителя Мирабо видел в проведении и поддержке этих великих принципов. Страшная опасность была не там, где легкомысленная толпа и лицемерные честолюбцы видели ее: не в упорстве или кознях правительства следовало искать ее, но в отсутствии всякого правительства. Для восстановления правительства он думал прежде всего удалить короля из этого кипящего водоворота в самую либеральную провинцию, Нормандию, хотя бы в Руан, и оттуда, просматривая решения национального собрания, утверждать и проводить новую свободу. Надо было начать действовать решительно и выказать эту решимость тем, что, победивши разные мелкие соображения, поставить во главе правления самого гениального советника, действовать заодно с ним или через него, или предоставить дело ему. Но именно после ужасных событий, только что пережитых, слабый король не мог решиться ни на что. Мирабо постарался подойти к своей цели другим путем. Он предложил собранию дать министрам место и совещательный голос в прениях — дело понятное и обычное в наше время. Посредственность тотчас поняла, куда он метит, и повела против этого плана встречную интригу. На следующий же день внесено было одним депутатом предложение, чтобы ни один член национального собрания не мог быть министром во время этой сессии. Как будто невозможно и не в высшей степени желательно, чтобы министр одновременно пользовался доверием короля и народа. Вполне неосновательное решение это было проведено партией и котерией второстепенных талантов, Барнав и Ламетт. Собрание продолжало затем работу над конституцией и довело ее почти до конца. Перед наступлением ужаснейших годов ее истории, 14 июля 1790 года Франция еще отпраздновала день введения конституции, праздник федерации.

Праздник федерации, 14 июля 1790 г.

      Возвышенное настроение, еще раньше 1789 года охватившее народ, черпало силу свою в гуманных понятиях века и навсегда останется чем-то прекрасным и величавым. Лучшие люди того времени проникнуты были этими гуманными убеждениями и старались, согласно с ними, переделать действительность. Это было благодатью для позднейших поколений, и никто не дерзнет отрицать, что возведение этих новых идеалов составляет непреходящую заслугу Франции перед человечеством. Такое настроение умов в течение этого великого года породило множество союзов, братств, обществ на основе новых понятий, а вместе с тем вызвало и много празднеств, самое величественное из которых готовилось теперь в Париже. По постановлению муниципалитета и национального собрания, для увенчания союза или федерации в одно соединение всех французов, на Марсовом поле построили, усердием целого населения, громадный амфитеатр на 400 000 мест. В новой Франции, признавшей человеческие права, все — братья и сестры, и мы видим работающих рядом монаха с солдатом, даму в шелку рядом с работницей в шерстяном платье. Подходят депутации со всех концов Франции, от национальной гвардии, от армии, моряков, союзов (федераций), рядом с бесчисленными, единичными, восторженными и любопытными.
       Праздник федерации, 14 июля 1790 г.
      Утром 14 июля отправились на место торжества король и его семейство, весь двор, национальное собрание, общинный совет Парижа, федерации из провинций, депутации с их знаменами. Дождь лил, но живой нрав, которым одарен этот народ, восторжествовал над плохой погодой, длинными переходами и плохими дорогами. Среди громадного места торжества стоял алтарь отечества: там епископ Отенский Талейран отслужил обедню с триста шестьюдесятью священнослужителями, одетыми в белое, опоясанными трехцветными шарфами, белым, красным, синим, сделавшимися во время одной из примирительных сцен символом нового порядка вещей. Военная музыка сопровождала это странное религиозное торжество. Епископ освятил сначала старое знамя Франции королевской, хоругвь, затем знамена 83 департаментов, на которые по решению собрания разделена была страна, вместо прежнего деления на провинции. Поcле этого принес гражданскую присягу Лафайет как первый гражданин, за морем обнаживший свой меч на служение свободе и защите прав человека. "Мы клянемся в верности закону, нации, королю". Залп артиллерии, с криками: "Vive la nation, vive le roi", — раздался при бряцании оружия и туша всех инструментов. Затем принес присягу президент национального собрания, потом король: "Национальным собранием установленную и мною принятую конституцию честно соблюдать". В эту самую минуту солнечный луч прорвался сквозь облако, королева подняла дофина вверх, и восторг народа достиг высшей степени. Все слилось в одно чувство: не было различия вероисповеданий, сословий, провинций, солдат или духовных, знатных или третьего сословия, — все это были члены одной, новой, переродившейся Франции. Торжество продолжалось еще несколько дней. Бастилия была срыта и на том самом месте устроены танцы. Все желали представиться королю, уходили от него в восторге от приема его и празднеств. Одушевление распространилось во всех провинциях и праздники, устроенные разными обществами, продолжались еще некоторое время.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Революция до осуждения короля