Дания. Струэнзе

      В Дании, как уже было видно из изложенного выше, королевское полновластие утвердилось ранее XVIII столетия, и монархический абсолютизм вступил еще давно на путь реформ: все правительства, начиная с 1660 или 1665 года (Христиан V – 1670-1699 гг., Фридрих IV – до 1730 г., Христиан VI – до 1746 г., Фридрих V – до 1766 г.), внесли свою лепту в этом направлении. Особенно многое сделал последний из этих королей, найдя себе достойного помощника в лице своего министра, графа Гартвига Эрнста фон Бернсторфа (Старшего). Фридрих V был очень образованный человек, ценитель искусств, и оставил свой след в немецкой литературе как покровитель Клопштока. Большой, еще не разрешенной задачей было здесь уничтожение крепостной зависимости, освобождение до 800 000 человек крестьян; правительство не приступало еще к этой мере, но некоторые благоразумные и благомыслящие дворяне уже сделали к тому почин, и реформа была подготовлена, когда настало злополучное правление Христиана VII. Он подавал большие надежды в своем отрочестве, но обманул их впоследствии самым жалким образом. Вступив на престол 17-летним юношей и обвенчанный в том же году (1776 г.) с Каролиной Матильдой, 15-летней принцессой, сестрой английского короля Георга III, он оказался вскоре сумасбродным, распутным и чуждавшимся всякой работы. В одной из своих поездок в Альтону он познакомился с сыном немецкого пастора, местным врачом, Иоанном Фридрихом Струэнзе, который скоро вошел в полное доверие к королевской чете. Христиан передал все управление в его руки; молодая королева предалась ему беззаветно. Струэнзе правил Данией в духе прусского строя и французского свободомыслия в течение двух лет. Он ввел полную свободу печати, снял некоторые обременительные налоги, уничтожил излишек праздничных дней и приступил к различным частным реформам, в которых Дания нуждалась не менее других стран. В 1771 году он возвел своего друга Брандта и себя самого в графское достоинство, но ему недоставало благоразумия, которое помогло бы ему удержаться на достигнутой высоте. Он забывал сам, что он чужак и выскочка, и не умел заставить других это забыть. Так, он пренебрегал изучением языка того народа, над которым неожиданно вознесла его судьба, и сам под готовил себе катастрофу. Королева-мать, Юлиана Мария, была во главе заговора, направленного против Струэнзе и в котором участвовали: наследный принц, честолюбивый богослов Гульдберг и несколько высших военных лиц. Они сумели выманить в ночь на 17 января 1772 года у тупоумного короля его подпись для производства необходимых арестов, которые были поручены одному из заговорщиков, полковнику Келлеру, содержавшему в эту ночь караулы в Христианборгском дворце. Оба графа были преданы особому суду, перед которым Струэнзе держал себя без достоинства и был настолько низок, что выдал обольщенную им королеву, которая, со своей стороны, выказала более твердости и мужественно приняла на себя большую часть вины. Оба немца были казнены 28 апреля 1772 года. Королева, разведенная с мужем по приговору суда, умерла через три года после того, на своей ганноверской родине, в Целле. Проступок ее слишком извинителен: ей было всего 24 года при ее кончине. Правоверный лютеранский богослов, принявший теперь кормило правления, был практичнее легкомысленного вольнодумца: он понимал, что если не для государства, то лично для него, Оттона Гульдберга, было выгоднее не истреблять злоупотреблений и тем сохранить за собой благоволение привилегированных лиц, нежели одолжать народ и потомство полупонятыми, или и вовсе не понятыми, благими реформами. Он удержался во власти целых 12 лет и лишь в 1784 году, когда 17-летний наследный принц Фридрих одним ударом изменил положение дел, объявив себя регентом королевства на основании акта, подписанного его отцом, место Гульдберга занял младший граф Бернсторф, племянник Гартвига Бернсторфа. Он принял портфель иностранных дел, и Дания увидела во главе правления министра, который успешно провел все нужнейшие реформы, отменил крепостное право и действительно повел ее по пути прогресса.

Швеция. Густав III

      В Швеции господство аристократии, бравшей так дорого за жалкую роль, которую играло ее войско в Семилетней войне, было сломлено, наконец, Густавом III, племянником Фридриха Великого. Густав был человек недюжинный, предприимчивый и решительный. Сословные представители смотрели косо на его поездку во Францию (июнь 1770 г.), правительство которой пришло, наконец, к убеждению в том, что бросало свои деньги даром и что здравая политика советовала лучше обязать чем-нибудь будущего монарха, нежели подкупать развращенную и ненасытную аристократию. Во время этого путешествия Густав получил известие о смерти своего отца Фридриха Адольфа (1771 г.); он вернулся в Стокгольм 30 мая. Пока члены представительного собрания ссорились между собой и падали еще ниже во мнении нации, Густав принял в тишине свои меры. Когда наконец ему поднесли акт его королевского обязательства, которым весьма ограничивались его монархические права, он подписал его, не читая, – так, по крайней мере, уверял он. И когда 12 августа брат его, принц Карл, по уговору с ним, стал собирать войска под предлогом усмирения бунта, вспыхнувшего в крепости Христианштадте, Густав продолжал играть роль простака. Но 19 числа он сел на коня, повел караул во дворец, присоединил этих людей к сменявшемуся караулу и отдал приказ, по которому артиллерия и гвардия окружили палату. Но не было сделано ни одного выстрела, не было пролито ни одной капли крови; стокгольмское население радостно приняло стороны короля и на другой же день, 20 числа, переворот был окончен: в зале, окруженной войсками, король обратился с твердой речью к собранию, после чего была прочитана новая конституция. Она была составлена разумно и предоставляла королю те права, которыми пользуются теперь главы конституционных государств: король начальствовал сухопутными и морскими военными силами, назначал высших военных и гражданских чинов, вел оборонительную войну в силу своей собственной власти, но не мог принимать законодательные или финансовые меры без согласия риксдага. Место и время для собрания риксдага назначались королем. Густав пользовался своими новыми правами на благо народа, по крайней мере, в первые годы. Франция была на его стороне; соседние державы, ввиду его невоинственной политики, относились к нему тоже не враждебно.

Германия

Германия. Значение Семилетней войны

      Исход Семилетней войны наложил решительный отпечаток на Германию. Губертсбургский мир резко обозначал направление будущего развития страны. Прежде всего не было уже более речи о государственном единстве, о Германии как политическом целом. Для каждого немца в отдельности не существовало национального сознания, принимая это слово в политическом его смысле. Название «государства» оставалось только выражением общности пережитых населением исторических событий, что могло еще олицетворять национальную связь, но не общность территориального владения, и такие случаи, в которых государство восстанавливало бы в своих правах подданного, обижаемого его князем, исчезали, если и бывали когда, в массе безнаказанности. Не подлежит сомнению, что крайняя раздробленность владений должна была уничтожить государственное единство; но новым фактором такого разъединения был резкий дуализм Севера и Юга, державы протестантской и католической, Пруссии и Австрии. Семилетняя война не только выяснила вполне этот дуализм, но и доказала осязательно превосходство северогерманского государственного строя. Это превосходство имело, без сомнения, свое основание и находило, во всяком случае, свое наглядное выражение в высокой личности Фридриха – «Великого», как называли его современники, – точнее, прозвал по собственному почину народ. Но, помимо преобладающей гениальности государя, многое зависело и от большой самородности государственного и народного положения, твердого сознания долга и сильного национального и государственного чувства чести, глубоко проникавшего все прусское офицерство, чиновничество, духовенство, судебное сословие и самый народ.

Прусское национальное чувство. Направления литературы

      Это прусское национальное чувство было чем-то новым. «Помните, что вы пруссаки», – говорил Фридрих своим офицерам перед Лейтенской битвой. Чувство было ново, как сама Пруссия; но нечто из этого национального чувства сообщалось и не прусской Германии. Прусское войско состояло, за самыми ничтожными исключениями, из немцев, – северогерманских крестьян, усмиренных немецких бродяг и лиц, захваченных силой повсюду , – и это немецкое войско наносило в течение семи лет поражение за поражением австрийцам, армия которых состояла наполовину не из немецких элементов, и даже, более того, французам, столь долго слывшими грозными. Новое сознание силы проникало всю германскую нацию; она начала отправляться от ударов, нанесенных ей 30-летней войной, и Фридрих приобретал популярность именно в природных областях того сброда, который сражался против него в качестве германского ополчения. С восстановлением мира последовавшие за ним 30 или 40 лет были плодотворными для германской нации во всех отношениях. Это выразилось и в немецкой литературе или, вернее сказать, той части ее, которая усвоена не одним каким-либо племенем, сословием, профессиональностью или исповеданием, но принадлежит всем, – именно в поэзии, принимая это слово в наиболее обширном значении.
      Для намеченного нами наглядного представления об этом литературном движении достаточно одного перечня тех творений, которые появились в период от Губертсбургского мира до конца XVIII столетия.
      Они ясно доказывают, насколько возродилась умственная жизнь немецкого народа – его правящих классов – и что вообще направило мысль и чувство людей на новые пути и содействовало их развитию. В 1764 году вышла в свет «История искусства у древних» Винкельмана; в 1766 году появился «Лаокоон» Лессинга; в 1767 году его же «Минна фон Барнгельм», драма, действие которой было связано с недавними военными событиями и дышало немецко-патриотическим и антифранцузским духом. Клопшток, Виланд, Гердер не уступали Лессингу в творческой силе; при всем различии своих талантов, все они работали дружно ради одной цели: возрождения немецкой мысли и выражавшей ее поэзии. За ними шла толпа второстепенных и третьестепенных писателей; почти каждый год знаменовался теперь появлением чего-либо замечательного, причем каждое новое сочинение было попыткой поставить или разрешить известную задачу, выдвинуть новый нравственный, эстетический или философский вопрос. Так, Клопшток подарил свету своего «Одина» (1771 г.), Лессинг – «Эмилию Галотти» (1772 г.), Гёте – «Гётца фон Берлихинген» (1773 г.), свежее, яркое воспроизведение национальной старины, смело выхваченное из самой жизненной и полной значения эпохи немецкой истории; в 1774 году появились патриотические фантазии Юстуса Мозера, «Вертер» – Гёте, «Школьные начатки» – Базедова. В 1774-1777 годах Лессинг издал «Вольфенбютельские отрывки», критическая смелость которых застрагивает и священные предания, но лишь ради исследования истины и точности, а не из презрительного отношения к ним или легкомыслия. В 1779 году явился его же «Натан Мудрый»; в 1780 году «Воспитание человеческого рода». В том же году Иоганн Миллер издал свой исторический труд «Историю Швейцарской республики», и было основано Шлецером публицистическое издание «Переписка», превратившееся потом в «Правительственные Ведомости». В течение некоторого времени эта газета, поставленная добросовестно, имевшая всюду корреспондентов, в числе которых находились и коронованные лица, была настоящей силой, и даже Мария Терезия, обсуждая какие-либо сомнительные меры, замечала: «А что скажет еще Шлецер на это?» – или: «Попадет за это от Шлецера». Особенно примечателен был 1781 год, – год смерти Лессинга; он ознаменован появлением философского трактата, составляющего эпоху в истории человеческой мысли: кёнигсбергский профессор, Эмануил Кант, издал свою «Критику чистого разума»; в это же время цюрихский педагог Песталоцци написал народный рассказ «Лиенгард и Гертруда», отмеченный своеобразием автора; Иоганн Генрих Босс, нижнесаксонский поэт-филолог, подтвердил гуманизм века переводом на немецкий язык «Одиссеи» Гомера. Появилась, наконец, драма вюртембергского военного врача Шиллера «Разбойники» – творение необузданное, незрелое, но гениальное и превосходящее своей первобытной революционной силой все доселе созданное в литературе. За этим первенцем драматического писателя, воспламенившего свою среду, то есть людей, тяжело борющихся за хлеб, последовали его другие произведения, в которых этот «бумагомаратель» проявлял всю силу своей политической страстности, мужественного негодования и благороднейшего одушевления. Он написал «Фиеско» в 1783 году, «Коварство и любовь» в 1784 году, «Дон Карлоса» в 1787 году. В том же году Гёте, находясь в Италии, создал свою «Ифигению», в которой поднялся до тех высот чистого искусства, которые оставались недосягаемыми до тех пор для поэтов Германии и всех других стран.
       Готгольд Эфраим Лессинг. Гравюра работы Баузе. 1772 г.
       Гёте в возрасте 28 лет. Гравюра на меди из Лафатеровских «Физиогномических отрывков», 1777 г.

Мелкие государства Европы

      Одних этих немногих данных достаточно для указания на те сокровища, которые успела собрать в эти краткие годы литература, и понятно, что столь производительная эпоха вызывала столь же обильную жатву и на всех других поприщах общественной жизни. Последние реформы были вызваны не движениями в самом народе: ни нация вообще, ни отдельные территории не имели своего органа для выражения своих нужд и желаний. Почти что в одном только герцогстве Вюртембергском удерживалось еще на деле народное представительство. Выделяемая из собрания сословных чинов комиссия, образуя род олигархии в составе 8 членов, имела большую, можно сказать, верховную власть, особенно в финансовых вопросах, что приводило ее в постоянное столкновение с расточительным двором, и жизнь маленькой страны в 150 кв. миль и с 600 000 жителей протекала в этой борьбе. Несмотря, однако, на всю оппозицию, автократия, в лице герцога Карла Евгения (с 1744 г.), довела Вюртемберг до крайности: подражая мотовству и распутству французского двора, герцог накопил громаднейшие долги, хотя получал много денег из Франции в виде субсидий или подкупа. Сверх того, он жестоко, бессовестно притеснял народ, так что в 1764 году комиссия представила жалобу в императорскую штаб-квартиру. Это было одним из замечательных последствий заключенного мира. Благодаря вмешательству Фридриха Великого, дело не затянулось, как то было и в наши дни, при таком же разорительном хозяйстве в курфюршестве Гессенском (1863 г.). Орудие герцога-деспота, министр его, граф Монмартен был уволен; неустрашимый защитник прав представительного собрания, областной судья Иоанн – Иаков Мозер, которого герцог «из особых крайних причин, в силу самых своих дорогих правительских обязанностей», засадил без суда и следствия в гогентвильскую тюрьму, был освобожден, и в 1778 году, в годовщину своего пяти десятилетия, герцог издал манифест, весьма характерный для полновластного правителя Германии того времени, и который должен был читаться со всех кафедр в Вюртемберге. Это был род покаянной исповеди, в которой герцог говорил: «Так как я человек, то и не могло быть иначе», – и обещал лучшее впереди. Все зависело, таким образом, от личности правителя; приведенному дурному примеру можно противопоставить многие хорошие, начиная с герцога Фердинанда Брауншвейгского, великого полководца в Семилетнюю войну: он не содержал войска, но зато уплатил долги, и весьма значительные, накопленные предшественниками правителя. Переходные эпохи, подобные описываемой здесь, полны разнообразных явлений; мы встречаемся с самыми возвышенными и самыми низменными порывами, с глубокой противоположностью между нищетой и возрастающим благосостоянием, с доблестнейшею независимостью и позорнейшим раболепством; разобраться в этом хаосе – дело специальных исследователей, посвятивших себя изучению этой особо любопытной страницы в истории Германии ; здесь следует отметить только, что как внутренние, так и внешние дела обеих важнейших германских держав, Пруссии и Австрии, приняла решительно свое особое направление.
       Фридрих II после Семилетней войны. Рисунок Даниила Ходовецкого. (Под рисунком личная подпись Фридриха II)
      После своей геройской борьбы за Силезию Фридрих Великий царствовал еще 23 года. Эта война была его первой большой жизненной задачей, но он принадлежал к числу тех действительно великих людей, которые, хотя и посвящают часть своей деятельности вынуждаемым у них военным подвигам, но по своей воле охотно стремятся к мирному созиданию, к руководству своим народом на пути прогресса и свободы. Ни у одного из немецких правителей, носящих название «великих», не можем мы, немцы, проследить так хорошо его деятельность, ее побудительные основы, те причины, по которым она оказывалась особенно благотворной, как у этого государя, столь близкого нам по месту и времени. Соединяя в себе ясный и проницательный ум с необыкновенной быстротой решений и настойчивостью, Фридрих был центром, около которого собирались все умственные силы, вся воля страны, снова исходя от него по всем направлениям; и если самая сущность гения остается тайной для нас, по крайней мере, не может быть выражена словами, то все же многое из того необычайного, что было совершено такими людьми, как Александр, Цезарь, Карл Великий, Петр Великий и Фридрих Великий, объясняется их быстрым соображением «причины и действия»; во всех своих делах, как мы видим, они действуют в десять раз быстрее обыкновенных людей, хотя и между этими последними наблюдается громадное различие в этом отношении, и работают они постоянно, то есть оказываются неутомимыми.
      В последние дни своего пребывания в Саксонии (1763 г.) Фридрих занялся улучшением народного образования, пригласив для участия в этом деле нескольких педагогов, и издал в августе того же года Общий устав для сельских школ, имевший целью воспитание «сельского юношества, разумное, христиански направленное в духе истинного страха Божия, и наставляющее и в других полезных вещах». Но более всего требовалось поднять экономическое состояние страны, разоренной войной. Фридрих обладал природной проницательностью, которая производила на всех впечатление еще при жизни его отца. Теперь он вернулся к тому, что начал в первые дни своего царствования. У него была большая сумма денег, собранная предусмотрительно на случай дальнейшей войны; она пала теперь благотворным дождем на полуиссохшую землю, общее население которой, в 5 миллионов душ приблизительно, сократилось на полмиллиона, при других признаках разорения; так, например, недоставало 60 000 лошадей для полевых работ. Король помогал беде пожертвованиями, ссудами, снятием недоимок. Необходимое продовольствие выдавалось нуждающимся из военных запасных магазинов; выжженные города и деревни обстраивались заново; обнадеженный народ ободрялся снова и принимался энергично за работу. Для двора не требовалось почти ничего: Фридрих покрывал свои личные расходы и содержал свой двор, т. е. свой дом, на 220 000 рейхсталеров. Еще с 1765 году в Берлине был основан банк, в основной капитал которого Фридрих пожертвовал 8 миллионов. Этот банк, упорядочивая денежное обращение, весьма способствовал к поправлению страны – более, может быть, нежели мелиорационные суммы короля, попадавшие не всегда в настоящие руки или употребляемые не всегда разумно. Сам король и сведущие люди, его окружавшие, пока немногочисленные, еще поучали постепенно народ, не понимавший в сельском хозяйстве еще ничего, кроме насущных потребностей минуты. В связи с другими мероприятиями Фридриха в это время находится и то, за которое его столько осуждали, именно введение французской системы коронного акциза, то есть особого рода взимания податей, которые Фридрих не желал собственно увеличивать. Эта мера, как нечто новое, и потому еще, что она требовала вышколенного французского личного состава, была крайне непопулярна; но в настоящее время специалисты судят о ней снисходительнее, нежели судили современники и их непосредственные потомки, находившиеся еще под влиянием первого ее неблагоприятного впечатления на народ. Вопреки господствующему в наше время предубеждению, Фридрих поступил очень умно, не сократив численности своей армии, состав которой в 1770 году доходил до 161 000 человек – цифры громадной для государства такого объема, как Пруссия и после подобной войны.
       Бранденбургские ворота Берлина в 1764 году. Гравюра работы Даниила Ходовецкого
       Прибытие в Берлин французских переселенцев. Гравюра работы Даниила Ходовецкого, 1771 г.
      Эта армия лучше всяких трактатов обеспечивала стране мир, в котором она так нуждалась. Более всего пришлось озаботиться о помощи восточно-прусским провинциям, так как они оказались наиболее пострадавшими от войны и долгого в них пребывания неприятельского войска. Но к этим заботам Фридриха вскоре прибавилась и еще новая забота о провинциях, которые, вследствие особых благоприятно для Пруссии сложившихся условий, вошли в состав Прусского государства в 1772 году. Речь идет о тех землях, которые достались на долю Фридриха в этом году по первому разделу Польши.

Первый раздел Польши, 1772 г. Польская Речь Посполитая

      Вопреки всякому историческому сентиментализму, распространяемому преимущественно польскими историками, можно положительно утверждать, что и этот первый, и последующие два раздела Польши были актами, вызванными исторической необходимостью, и в результате их получился значительный успех в деле просвещения и культуры, так как только разделы Польши и подчинение ее условиям государственной жизни соседних держав положили в ней предел полнейшей анархии и такому порабощению и бесправию народной массы, о котором трудно дать даже и какое-нибудь приблизительное понятие.
      Так называемый «польский вопрос» существовал уже задолго до разделов Польши, а полное безначалие, господствовавшее в пределах этого государства, особенно резко выказывалось каждый раз при избрании ко ролей, и не на шутку тревожило все соседние государства, для которых никакие прочные и надежные политические связи с Польшей не оказывались возможными. Хотя выше уже указывалось, по поводу Унии, на царившие в Польше хаотические порядки, но и теперь придется еще раз внимательно заглянуть внутрь этого государства, чтобы убедиться в полной невозможности его самостоятельного существования среди тех трех великих европейских держав, которые возникли около него и твердо обосновались в конце XVII и начале XVIII века.
      По пространству и количеству населения Речь Посполитая принадлежала к числу весьма значительных государств: площадь ее земель равнялась 13 500 кв. милям, а население 12-14 000 000 жителей, из которых 4/8 принадлежали к русскому племени, 3/8 – к польско-литовскому, и 1/8 – к смешанному германско-еврейскому. Но при этом пространстве и населении, которые значительно превышали в обоих этих отношениях весьма многие из крупных европейских государств, внутренний государственный строй не существовал и государство жило и действовало, и развивалось только одними своими верхними слоями, политические стремления которых не сдерживались никакими строгими, для всех обязательными законами, никакими выработанными строго определенными рамками. Короли, избираемые одним только дворянским сословием (шляхтой), большею частью из чужеземцев, не имели никакой власти и зависели от сеймов, на которых все решалось по произволу двух десятков знатнейших шляхетских родов, среди которых преобладали Радзивилы, Потоцкие, Сапеги, Любомирские, Браницкие, Чарторийские, обладавшие громадными богатствами и необъятными земельными владениями и при помощи зависимого от них духовенства распоряжавшиеся всей внешней и внутренней политикой государства. Около этих магнатов группировалось тысяч 30 шляхтичей среднего состояния, а в полном подчинении от тех и других, и притом на их счет, существовало около полутора миллиона шляхты безземельной, бедной и косневшей в грубейшем невежестве, – шляхты служилой, состоявшей в свите богатых магнатов либо в их дворне и прислуге. Это был элемент бурный и буйный, всегда готовый к услугам богачей и знати, для их наездов и гулянок, для военных предприятий и шумных сеймовых схваток. Все крестьянство представляло собою только рабочую силу, жестоко эксплуатируемую и истязаемую панскими управляющими и арендаторами из евреев; торговля и ремесла все также находились в руках евреев, которым отлично жилось в Польше, среди праздного панства, всегда нуждавшегося в деньгах, и совершенно забитого крестьянства, из которого можно было свободно высасывать все соки.
      Шляхта была вполне свободным сословием, и каждый шляхтич, по теоретическим воззрениям, представлял собою гражданина, равноправного со всеми остальными свободными гражданами в государстве; каждый шляхтич имел право голоса на сейме, где решения должны были быть единогласными. И вот, в противоположность всем известным обычаям образованных государств, где отдельная личность гражданина подчинялась или решению большинства, или голосу признанной всеми авторитетной власти, здесь единичная личность преобладала над большинством и, по неразумно развитому понятию о гражданской свободе, не ставила большинство ни во что: каждый шляхтич мог нарушить любое решение большинства на сейме своим единичным veto (ne pozwylam), и вследствие такого порядка результаты получались самые плачевные. Поэтому и оказывались возможными такие явления: из 18 сеймов, происходивших между 1717 и 1733 годами, не менее 11 сеймов кончились рукопашной свалкой и разъехались, ничего не порешив и не придя ни к какому результату. Чрезвычайно характерной чертой польских нравов было именно то, что все важные государственные меры и предприятия проводились не через сеймы, а через те конфедерации или частные сословные союзы, которые обыкновенно выделялись из общего состава съехавшейся на сейм шляхты, но уже после распущения сейма. И даже сам король мог проводить все важнейшие государственные меры и законоположения не иначе, как через подобные же конфедерации, заручившись при этом поддержкой одного или нескольких из числа знатнейших магнатов. Можно себе представить, в каком положении при этих порядках должно было находиться и государственное управление, и судоустройство, и государственное хозяйство; в довершении же всех язв, терзавших это весьма вольнолюбивое, но далеко не благоустроенное государство, в Польше, благодаря преобладанию иезуитов, всюду господствовала величайшая религиозная нетерпимость, обращавшая пресловутую польскую равноправность граждан в пустое слово, не имевшее никакого значения, так как диссиденты, т. е. все не исповедывавшие католицизма польские граждане (протестанты, православные и униаты) с 1733 года не пользовались никакими политическими правами. И вот, ко всем другим тревогам и замешательствам примешался в Польше еще и этот диссидентский вопрос, который мало-помалу стал побуждать к невольному вмешательству и соседние державы, так как диссиденты, сильно притесняемые в Польше, обращались с жалобами на эти притеснения и к России, и к Австрии, и к Пруссии, прося их ходатайства и заступничества перед польским правительством.

Екатерина II и диссиденты

      Екатерина II, тотчас по вступлении на престол, обратила внимание на внутреннее состояние Польши, весьма опасной своими вечными смутами и непостоянством своей политики по отношению к России. Весьма естественно желая усилить в Польше русское влияние, императрица пожелала, чтобы в польские короли, по смерти короля Августа III (1763 г.), был избран не иноземец, а природный поляк и притом еще расположенный к России. В этих видах, императрица указала, в партии Чарторийских, на лично ей известного графа Станислава Августа Понятовского, который и выступил на сейме кандидатом на польский престол. В сентябре 1764 года он и был избран польским королем, под именем Августа IV.
       Екатерина Великая.
       Портрет во весь рост работы Левицкого (1782 г.), на котором Екатерина изображена в виде Фелицы
      Незадолго перед тем знаменитый своей ученостью епископ белорусский, Георгий Конисский, принес императрицы Екатерине жалобу на невыносимые притеснения православных в польских владениях и молил ее вступиться за диссидентов. Императрица не могла отказать в заступничестве своим единоверцам, но по поводу решения диссидентского во проса вступила в сношения с Фридрихом Великим и 11 апреля 1764 года заключила с ним тайный договор, по которому обе державы условились совместно произвести давление на Польшу в разрешении диссидентского вопроса. Согласно этому договору, на сейме 1766 года и Россией, и Пруссией были представлены условия в пользу диссидентов, и, несмотря на шумное сопротивление сейма, требования держав были исполнены, после того как Екатерина подтвердила свои требования, двинув в Польшу войска. В 1767 году между Россией и Польшей был заключен договор, по которому «диссиденты шляхетского сословия признаны равноправными с католической шляхтой» и охранение их прав предоставлено России.

Барская конфедерация и крестьянские смуты в Польше

      Но большинство шляхты под влиянием иезуитов не захотело примириться с таким решением вопроса о диссидентах и в особенности – с зависимостью Польши, во внутренних вопросах, от России. В разных местах Польши начались волнения: сначала в Люблине, потом в Галиции и Подолии, где граф Красинский и адвокат Пулавский возмутили местное население, захватили город Бар и образовали там конфедерацию, которая требовала свержения короля. Тут же, в Подолии, одновременно с шляхетским восстанием, поднялся сильнейший крестьянский бунт против местной шляхты. Крестьяне, под предводительством выходцев из Запорожья, бушевали страшно: всюду избивали панов, ксендзов и жидов, а запорожцы навели ужас на всю шляхту, вырезав целый город Умань. Польское правительство, не видя ни малейшей возможности справиться с восстанием, обратилось к императрице Екатерине с мольбами о защите и помощи. Русские войска были двинуты в Подолию и для борьбы с Барской конфедерацией, и для усмирения возмутившихся крестьян, и во время этой борьбы случайное разорение казаками турецкого пограничного местечка привело Россию к войне с Турцией, которая искала повода помешать прочному водворению России в южных областях Польского государства.