РЕВЕРС. Геракл с лавровой ветвью перед жертвенником.
      Это особенно ясно проявлялось в одной черте тогдашних нравов (в других отношениях она была, конечно, шагом назад) — в неохоте, с которой граждане греческих городов, даже Афин, поступали на военную службу, что побуждало государство все чаще прибегать к помощи наемных воинов и технитов почти для всех военных предприятий. Особенно важно, что многие греки того времени — и среди них даже выдающиеся умы — в сфере чувства и этического сознания уже не довольствуются тесными границами своего полиса или узкими рамками городской жизни. К такому критическому отношению к государству естественным образом приводило размышление о его сущности, и в свете этих мыслей, конечно, исчезал городской и местный патриотизм. На первый план стали выступать политические принципы, которым становилось уже тесно в границах отдельных государств, и большинство эллинов, руководствовавшихся не только личными или узкопартийными интересами, ставило их выше своих непосредственных обязанностей по отношению к родному городу. Философы этого времени уже создали свои воображаемые «идеальные государства», и эти идеалы уже очень немногим напоминали реальное эллинское государственное устройство. Они искали чего-то нового, и знаменательные черты наступающего нового времени ощутимы в идеале государства, который создан Платоном.
       Платон. Античный мраморный бюст
      В его государстве обязанности сословий распределены так: во главе стоят люди идеи, философы, которые всем руководят; землепашцы и ремесленники заботятся об удовлетворении нужд общества и потому не несут воинской повинности; защита государства поручена особому сословию стражей. Однако сам философ, который и по рождению, и по высоким качествам ума более чем кто-либо имел право на заметную политическую роль в своем родном городе, Афинах, не захотел и слышать о подобной роли и предпочел ей политико-педагогическую деятельность при дворе сиракузского тирана Дионисия, в которой претерпел неудачу.

Эллинское самосознание

      Чрезвычайно любопытно, что именно в период, последовавший за Пелопоннесской войной, в те самые годы, когда, казалось, не было конца партийным раздорам и междоусобицам, вдруг появилось общеэллинское сознание единства, и сила этого сознания проявилась во время похода греческих наемников в Азию на помощь Киру Младшему. Это сознание единства коренилось не в политических соображениях, у него были более глубокие основы. Эти основы с редкой выразительностью подчеркивает Аристофан, говоря, что «все эллины совершают возлияния бессмертным из одной общейжертвенной чаши». Менее сильно, но не менее верно высказывает ту же мысль ритор Исократв похвальном слове своему родному городу Афинам (он произнес его в 380 г. до н. э.), утверждая, что имя эллина характеризует в его время не одно только физическое происхождение, но и связанную с этим именем идею: «Оно относится, — по словам Исократа, — скорее к тем, кто разделяет с нами наши воззрения, нежели к тем, кто принадлежит к одному племени с нами».
       Эскулап и Грации. Мраморный барельеф.
      В этих словах — идея и программа эллинизма. Первую победу этого нового идеологического течения над старой Грецией одержал царь Филипп Македонский, воцарившийся в 359 г. до н. э. в стране, которая лишь вскользь упоминалась до того времени среди неразберихи, раздоров и битв греческого мира.

Македонское царство

      Македонское царство, общей площадью около 65 тысяч кв. км, лежало к северу от Фессалии и вообще находилось вне кругозора греков. С трех сторон окруженная суровыми горными кряжами, с четвертой стороны Македония была обращена к морю. В этой части, с равниной, орошаемой четырьмя реками — Галиакмоном, Лудием, Аксием, Стримоном — земледелие вознаграждало труд земледельца и питало более многочисленное, нежели в горных частях Македонии, и более развитое, сообразно более легким условиям жизни, население. Береговую полосу греки заняли своими колониями, которые, особенно греческие города на Халкидике, полуострове, тремя зубцами далеко вдающемся в море, служили центрами весьма развитой и богатой культурной жизни, которая хотя и медленно проникала внутрь страны, все же постепенно оказывала на нее влияние. Македонский царствующий дом поддерживал в стране единство разнородных элементов и некоторую устойчивость внутренней жизни, а при этом содействовал дальнейшему прогрессу страны. Этот царский дом, по преданию вышедший из Аргоса, своим родоначальником считал Геракла. Эллинское происхождение этой династии не подлежало сомнению и признавалось всеми. Ее представители постоянно посылали торжественные посольства на общеэллинские торжества в Олимпии и вообще усердно заботились о поддержании отношений с эллинским миром. Македония быстрее пошла по пути прогресса только со времен царя Архелая(412–398 гг. до н. э.), который стал проводить эллинизацию страны по определенному плану и сознательно внедрял ее; при его дворе были греческие знаменитости — поэт Еврипид, живописец Зевксид; он проложил дороги во всех направлениях, укрепил страну в наиболее слабых пунктах, создал арсеналы, поддерживая при этом земледелие и торговлю. Местная знать, еще очень самостоятельная, постепенно свыклась с этой царской властью, которая здесь более чем где-либо олицетворяла собой единство, прогресс и порядок; и масса населения крепко держалась династии своих царей, хотя среди ее представителей при вступлении на трон почти каждого нового царя происходили династические усобицы. Настоящего царя Македония получила в лице Филиппа, третьего сына царя Аминты. Решающим событием его юности было пребывание некоторое время в качестве заложника в Фивах. Он жил в одном родственном Эпаминонду семействе, причем в такое время и в такой обстановке, в которой юноша, одаренный не совсем обыкновенными способностями, очень многому мог научиться. Он не предназначен был царствовать, т. к. его несовершеннолетний племянник имел гораздо больше прав на трон, но он не очень этим затруднился, да и времена были бурные. И вот в 359 г. до н. э. он вступил на трон в обход всяких прав.
       Чекан для монет царя Филиппа Македонского.
      Устранив некоторых более или менее опасных соперников, отразив толпы варваров, вторгшихся в Македонию с явным намерением воспользоваться неурядицами, сопряженными с переменой правления, и прочно утвердившись на престоле, Филипп стал приводить в исполнение свои обширные завоевательные планы, о которых ни один его предшественник и помыслить не смел. От такого проницательного человека, как Филипп, не могла укрыться ни чрезвычайная слабость греческих республик, ни полное бессилие Персидского царства. Не ускользнуло от него и то, хотя и скрытое, но общераспространенное влияние монархической идеи, которое сказывалось во всех явлениях времени и наиболее очевидно выразилось в том значении, которое так неожиданно получил персидский царь в решении вопросов внутренней политики Греции. Ксенофонт недаром называет свой век периодом неурядиц и беззакония. Действительно, этот мир маленьких греческих государств нуждался именно в судье и разрешителе их нескончаемых тяжб.

Царь Филипп

      В этом мире дальновидному честолюбцу открывалось громадное поле деятельности, и для осуществления обширных планов требовалась небольшая, но надежная сила. Такую безусловно надежную силу без особого труда Филипп создал у себя на родине. Здесь до него царила такая неразбериха, что все охотно пошли за царем, который наконец положил предел этой гибельной для всех смуте. Средства, которыми он сумел привязать к себе знать и народ так, что все силы страны оказались в его безусловном распоряжении, неизвестны. Возможно, он привлек к себе высшие классы надеждой на весьма отдаленное выполнение его планов, которое рисовалось ему в виде большого похода на Персию ради завоеваний и обогащения. Несомненно, что он, с одной стороны, сплотил все военные силы страны, придав войску изумительную организацию, а с другой стороны, не упускал из вида возможности распространения своей власти на море, побуждая греческие города то силой, то лаской к оказанию ему помощи в создании македонского флота. Если же у него был замысел отнять у персов Малую Азию до реки Галис или даже до сирийских проходов, то для этого ему необходимо было быть не только македонским царем, но и владыкой всей Греции: он не мог оставить у себя в тылу этот мир беспокойных маленьких государств, легко поддающийся возбуждению. Мало того: вся политика македонских царей издавна была направлена на подчинение богатых сил греков — сил, многие из которых уже можно было купить на рынке, а другие нетрудно было приобрести иными, более утонченными способами. Притом положение дел и в соседней Фессалии, и в самой Греции было таким, что сильному государю, который захотел бы вмешаться в их дела, нетрудно было найти и предлог, и всегда готовых союзников.

Греция с 362 г.

      В Греции же в момент вступления Филиппа на престол дела находились в таком положении: значение Спарты было окончательно подорвано победами Эпаминонда и их последствиями. Фивы, несмотря на эти победы, после смерти своих великих вождей не могли удержать за собой первенствующего положения. Афины были вовлечены в весьма опасную борьбу с некоторыми городами, отпавшими от нового основанного ими морского союза (357 г. до н. э.), и эта война в 355 г. до н. э. закончилась весьма невыгодным для Афин миром, по которому пришлось эти отпавшие от них города и острова (Кос, Хиос, Родос и Византии) признать независимыми государствами.
       Родосская монета (слева). Изображена Ника с пальмовой ветвью и диадемой в правой руке.
       Монета Коса (справа).
       АВЕРС. Посох Эскулапа.
       РЕВЕРС. Профиль Никия.
      Затруднительным положением Афин, единственного государства, у которого была ясная политическая программа и вполне определенные интересы, Филипп воспользовался, чтобы приобрести на севере основанный некогда афинянами город Амфиполь, и не возвратил его, хотя и вступал в переговоры.

Третья Священная война. 356 г.

      В это время (356 г.) в самом сердце Греции разразилась война, которая вызвала всеобщее расстройство и тем самым дала Филиппу возможность до такой степени вмешаться в эллинские дела, насколько ему было выгодно. То была третья Священная война, которая и самым своим началом, и ходом, и последствиями была характерной для тогдашней Греции. Суд амфиктионов в Дельфах — тень суда, которой по традиции придавали некоторое значение — в течение определенного времени служил немаловажным политическим орудием в руках фиванцев. Этот суд за какую-то ничтожную вину присудил фокейцев к тяжелому денежному штрафу. Те взялись за оружие, напали на Дельфы и наложили руку на храм и его священную казну. И вот вся Греция тотчас разделилась на партии: беотийцы, локры, фессалийцы, дорийцы, фтиотийские ахейцы, магнеты вступились за святыни; афиняне же, спартанцы и некоторые другие из пелопоннесцев приняли сторону фокейцев. Когда фокейцы увидели, что фиванцы с союзниками сильнее их, они решились на вынужденный шаг. Вождем фокейцев был Филомел; он вынудил у дельфийской пифии благоприятное для себя решение богов, которое гласило: «Филомел может исполнить задуманное им». Тогда фокейцы сделали заем в казне захваченного ими святилища Аполлона и на эти деньги призвали под свои знамена наемников, которых в то время нетрудно было найти в достаточном количестве. Эти толпы наемников, числом до 10 тысяч человек, и их предводители хорошо поняли, что они полные господа в стране и что золотой источник не напрасно отдан под охрану их меча. Они стали дальше — больше черпать из казны храма, а потом наконец принялись распродавать и расточать его древние святыни и сокровища. Один из вождей наемного войска, Ономарх, приобрел большое влияние: с одной стороны, он захватил беотийский город Орхомен, с другой — занял Фермопильский проход. Затем он двинулся по призыву одной из партий в Фессалию, а другая призвала на помощь соседа — македонского царя Филиппа (353 г. до н. э.). Филипп тотчас сообразил, что ему не может представиться лучший случай выказать себя эллином. Его воины бились за одну из величайших святынь Эллады, шлемы их были обвиты лаврами дельфийского бога; они сражались, защищая общественный порядок от хищничества наемников, которое уже несколько лет тяготело страшным злом над государствами Средней Греции. Решительная битва произошла в южной Фессалии и была одной из самых страшных битв, какие когда-либо происходили на земле Греции. Как нелегко досталась царю Филиппу победа, можно судить по тому, что не менее 6 тысяч фокейцев пало в битве; с пленниками поступили как со святотатцами: их утопили, и тела их не были удостоены погребения. Эта победа привлекла на сторону Филиппа всю Фессалию, в которой он все устроил сообразно своим интересам. Но он не мог тотчас же воспользоваться своей победой и вступить в Грецию — ему препятствовал в этом афинский флот, крейсировавший в Малейском заливе и охранявший проходы, перед которыми он на этот раз остановился (352 г. до н. э.).

Афины и Демосфен

      Можно прийти к заключению, что в Афинах тогда еще не совсем разучились понимать политику в широком смысле. К тому же в то время она приобрела себе выразителя в лице еще молодого (едва ли 30-летнего) деятеля Демосфена, который несколько лет тому назад впервые выступил с речью в народном собрании при разборе важного по политическому значению финансового вопроса.
       Демосфен. Античная мраморная статуя.
      Демосфен путем долгого и ревностного изучения подготовился к призванию оратора по государственным вопросам и достойно завершил собой ряд великих государственных мужей свободной Греции. Он имеет полное право на это высокое место, т. к. идеальные воззрения соединились в нем с практичностью и способностью верно оценивать все достижимое и возможное. Напрасно многие пытались оспаривать это, приходя в конечном итоге к выводу, противоположному тому, что они отстаивали. Политика, которую он предлагал своему народу, легко могла привести к успеху, тем более, что планы Филиппа были исключительно его личными честолюбивыми притязаниями. Но, конечно, с той минуты, когда борьба против Македонии стала руководящей идеей политики Демосфена, для ее осуществления появилась большая помеха: он не мог быть деятельным участником этой борьбы, как некогда Мильтиад, Фемистокл, Кимон, Перикл и как его противник, царь Филипп; не мог потому, что не был ни воином, ни полководцем… Он был только оратором и знатоком финансов, управления, внешних отношений государства и, может быть, именно потому склонен недооценивать то, что составляло силу Филиппа, а именно военную сторону. В этом отношении Демосфен, кажется, был действительно идеалистом. Он верил в возможность порыва, который бы вновь, как в былые дни, увлек граждан на поле битвы, и даже побуждал их к тому своими пламенными речами. Он как будто не понимал, что те времена давно минули и поле битвы принадлежало теперь постоянным, правильно обученным армиям. Другую трудность он, конечно, не мог не признавать, но не мог ее устранить, хотя в ней, собственно, и заключалась вся тайна окончательного решения борьбы. Филипп в своей деятельности один произносил решающее слово и мог хранить его в тайне от всех, пока не наступало время привести планы в исполнение. В Афинах ни о какой тайне не могло быть и речи, и прежде чем будет принято какое-либо решение, нужно было выдержать целую словесную битву, исход которой бывал и сомнителен. То же происходило почти в каждом греческом городе, который мог быть вовлечен в антимакедонскую коалицию. А между тем и в Афинах, и во всей Греции было немало людей, которые все это отлично понимали и которые либо тотчас же отправлялись ко двору Филиппа, либо, подобно Фокиону, вступали в борьбу, не имея ни малейшей надежды на успех. Главной отличительной чертой Демосфена следует признать глубокую патриотическую веру в родной город, который в течение всего своего исторического существования ни в ком из граждан не выразил такой воодушевленной энергии, как в Демосфене.

Падение Олинфа. 348 г.

      В скором времени Филипп добился положения, весьма опасного для Афин. Он завладел в Фессалии важным портом Пагасы, откуда сильно влиял на Эвбею; на севере он угрожал Херсонесу, обладание которым было вопросом жизни и смерти для Афин с точки зрения северной торговли и подвоза съестных припасов из Афин. Важнейшим из греческих городов среди ближайших соседей Филиппа был Олинф, олинфяне сначала позволили Филиппу обольстить себя, потом стали опасаться за свою независимость и наконец обратились за помощью к афинянам. Здесь Демосфен давно уже указывал гражданам на опасность, грозившую со стороны Филиппа. Неоднократно, пока македонский царь готовился к осаде города, в Олинф посылалась помощь — 4 тысячи гоплитов-граждан, 10 тысяч наемников; против Филиппа пришлось сражаться и на Эвбее, но общей, последовательной войной, какой требовал Демосфен, эту войну назвать было нельзя, и в 348 г. до н. э. Олинф пал, уступив энергии македонского царя, которому в городе помогли предатели, каких во всей Греции было немало.

Продолжение Священной войны

      Завоевание этого могущественного города на севере немало способствовало расширению могущества Филиппа в этих местностях; но, с другой стороны, это завоевание усложнило проведение его политики, потому что теперь во всей Греции, а особенно в Афинах, его стали опасаться. Стало ясно, что далее дело не может идти так, как шло. Взятие Олинфа и беспощадное отношение победителя к побежденным, возбудившим яростный гнев Филиппа упорной обороной своего города, произвели переворот в общественном мнении Афин. Демосфен и его партия вышли теперь на первый план, и даже господствовавшая прежде партия примкнула к политической программе Демосфена и стала делать попытки создания общеэллинской коалиции против Филиппа. Эти попытки — искренние или демонстративные — не привели ни к какому результату. Об общем выступлении против Филиппа, о «пробуждении городов» напрасно было и думать, пока в Средней Греции, в самом сердце Эллады, продолжалась несчастная война.
       Конный эллин. Прорисовка с парфенонского барельефа.
      Здесь, после битвы 352 г. до н. э., новый предводитель наемников Фааллвновь собрал войско в Фокиде и для этого окончательно вычерпал дельфийскую казну; благодаря этому фокейцы продолжали борьбу против не менее ожесточенных фиванцев, которые, наконец, обратились к посредничеству македонского царя, хотя до того времени упорно отвергали всякое посредничество. В этом случае Филипп выказал себя необычайно тонким дипломатом.

Обманчивое посольство и мир. 346 г.

      После падения Олинфа он сам сделал первые шаги к установлению желанного соглашения с Афинами. Среди его олинфской военной добычи были пленные афинские граждане, а в греческих городах по общему установившемуся обычаю сограждане, находящиеся во власти врага, всегда были предметом самых похвальных забот; к тому же и само время, и интересы торговли, и привязанность к удобствам жизни — все побуждало желать мира. Даже Демосфен вынужден был примириться с этим мирным настроением, тем более что сознательно враждебная Македонии партия всюду еще только начинала складываться, и как ему самому, так и его единомышленникам нужно было некоторое время, чтобы приобрести известного рода значение в городах. Особенно трудно было уладить два пункта: защитить от Филиппа союзного афинянам фракийского царька Керсоблепта, против которого Филипп уже предпринял поход, и порешить дело с фокейцами. С афинской стороны предполагалось настоять на том, чтобы как тот, так и другие были включены в условия общего мира. Это было тем более важно, что с решением этих двух вопросов было связано обладание Геллеспонтом и Фермопильским проходом. В мирном посольстве афинян присутствовали представители обеих партий, которые в данный момент наиболее ярко выражали их интересы: Эсхин и Филократ с одной стороны, Демосфен и Ктесифон — с другой.
       Танцовщицы с тамбурином (тимпаном) и с кимвалами. Прорисовка с греческой вазы.
      Результат посольства получился совершенно неожиданным: большинство афинских послов, намеренно или ненамеренно, дало Филиппу возможность провести их и оттянуть окончательное заключение мира до тех пор, пока он в военном отношении целиком не овладел положением и все его войско в полной боевой готовности не вошло в Фессалию, где, наконец, в двух часах пути от Фермопил, Филипп принес клятву в соблюдении мира — без малейшего упоминания в договоре о Керсоблепте и с подчеркнутым исключением из него фокейцев. Итак, сложная задача была теперь решена в его пользу. С настоящими же святотатцами, с ватагами наемников, он разделался очень легко. Он предложил им весьма выгодную для них капитуляцию, и возможно, что вскоре многие из этих наемников вступили в ряды его собственного войска: они очистили ему Фермопильский проход и вместе с лакедемонским вспомогательным отрядом удалились в Пелопоннес. Таким образом, путь в Фокиду был для Филиппа открыт. В Афинах, конечно, и не помышляли о подобных последствиях мира, заключенного с Филиппом! Поэтому настроение здесь быстро изменилось: афиняне приготовились к защите своих укреплений и вообще к войне, т. к., по общему мнению, в ближайшем будущем можно было ожидать нападения со стороны Филиппа. Но он был умен и всегда знал, в какой степени ему следует рассчитывать на успех, а потому и не подумал нападать на Афины; он наичестнейшим образом выполнил свою клятву, и афинские военнопленные, отпущенные им согласно договору, прибыли в свое отечество. Он исполнил только наказание, предназначенное осквернителям храма. Для несчастных фокейцев не было пощады. Есть основание думать, что, разоряя и опустошая Фокиду, Филипп действовал не столько по побуждениям своего корыстолюбия и мстительности, сколько допуская бесчинства и грабежи со стороны озлобленных врагов Фокиды, их же соседей и земляков. Сам он, в высшей степени владевший искусством самообладания и высокой умеренности, удовольствовался только одной наградой, в которой, впрочем, находившееся под его давлением амфиктионийское собрание не могло ему отказать: те два голоса в амфиктионийском совете, которые дотоле принадлежали фокейцам, были переданы ему и его потомкам. Таким образом, македонский царствующий дом был признан чисто эллинским владетельным домом. В данную минуту это признание было только ручательством за пополнение дельфийской храмовой казны тяжкими взысканиями, которые были наложены на несчастных фокейцев. И Филипп не спешил; он знал, что должно наступить время, когда он сумеет воспользоваться своими амфиктионийскими правами. Для него в высшей степени важно было уже то, что он был признан эллином, царем эллинского племени, эллинской силой, если так можно было выразиться (346 г. до н. э.).

Партии в Афинах

      Этот мир Афин с Филиппом, который назван в истории Филократовымпо имени Филократа, самого двуличного из десяти афинских послов, продолжался недолго, как в высшей степени ненадежное перемирие — всего до 340 г. до н. э. Так смотрела на него образовавшаяся в Греции национальная партия, так смотрел на него и сам Филипп. Отношение партий и политические течения в Афинах того времени до некоторой степени известны, такими же они были и везде в остальной Греции. Были и люди, состоявшие на жалованье у Филиппа, как Филократ и другой, очень талантливый оратор, Эсхин, вышедший из простого звания.
       Эсхин. Античная мраморная статуя
      Подкупность была вообще нередким явлением среди политических деятелей Эллады, и люди, подобные только что упомянутым, в действиях которых низменное честолюбие, желание играть видную роль, может быть, значило не меньше, чем деньги, встречались во всех независимых городах Греции. Самой невыгодной стороной демократий, подобных афинской, было то, что таким людям, как Эсхин и Филократ, нетрудно было отвести глаза большинству народа ловкой лестью, шуткой, резкой выходкой. В этом смысле очень характерна реплика Филократа или Демада в ответ на одно из обвинений Демосфена: «Не диво, что мы с Демосфеном не сходимся: он ведь пьет только воду, а я — вино!» Из этого видно, что демократия афинян вступила в такую стадию развития, для которой была характерна веселость, приветствовавшая подобные остроты. В сущности, эти продажные люди были опасны только потому, что могли укрываться за спинами порядочных. Была, кроме того, в Афинах и партия мира, состоящая из разнообразных элементов. Одни, к которым, например, принадлежал Эвбул, выше всего ставили материальное благосостояние и благоустроенное управление, которое, конечно, было несколько поколеблено политикой войны. Сторонников Эвбула было больше всего в кругах людей состоятельных. Были и такие, которые пессимистически относились к положению дел не только в Афинах, но и вообще во всей Греции и только потому, пожалуй, были настроены в пользу установления сносных отношений с македонскиму царем, что опасались войны с подобной воинской силой. Между такими пессимистами одним из самых честных, а потому и самых опасных, был Фокион. Он был знаком с войной и всюду довольно удачно выполнял свои долг; в житейском отношении он был безукоризнен, отличался солдатской простотой и полной неподкупностью; как бы для компенсации этих добрых качеств он позволял себе относиться с величайшим презрением к толпе и ко всем великим мастерам ораторского искусства. Как опытный в военном деле человек, он отлично понимал, что главное преимущество Филиппа заключается в его превосходно организованном и обученном войске. Но он принадлежал к людям, которые способны отрицать что-то только потому, что это мнение большинства, мнение толпы, мнение многих, в том числе весьма ограниченных и даже просто глупых людей… Когда его речь встречала одобрение, он каждый раз спрашивал у своих слушателей: «Разве я сказал какую-нибудь глупость?», и этот каламбур достаточно характеризует его нездоровый образ мыслей. Нечто иное представлял собой ритор Исократ, человек мирных устремлений, исключительно преданный своему перу, не представлявший какой бы то ни было партии, а только выражавший известные модные мысли и настроения. Это был человек небесталанный, но очень тщеславно относившийся к своему стилистическому искусству; прирожденный афинянин, он считал возможным в округленных фразах советовать своим землякам отказаться от своего морского могущества — от своей несчастной талассократии, в которой он видел главную причину всех бед. Более всего он хлопотал о распространении в обществе мысли, которая, несомненно, была пущена в ход из круга приближенных к Филиппу лиц: идеи общеэллинского похода против персов под предводительством македонского царя, предназначенного судьбой быть мстителем за всех греков. Так, конечно, мог думать македонский царь, но не афинянский гражданин. Ведь это значило — подчинить и Афины, и всю Элладу воле чуждого царя, даже не попытавшись вступить с ним в борьбу. Не так думал Демосфен — идеалист, но истинно государственный человек! Разница в воззрениях между ним и Исократом заключалась в том, что последний из преданий о великой борьбе с персами вынес только ненависть к персам, которые давно перестали быть опасными для Греции, как к варварам; а Демосфен всей душой еще жил духом той великой минувшей эпохи. Величие, которое присуще городской общине, подобной солоновским Афинам, при городском самоуправлении и господстве одного только закона, — вот что было ближе всего душе Демосфена. «Разве деспот не есть уже сам по себе враг свободного народа?» — восклицал он с гордостью республиканца-афинянина, который не мог примириться с мыслью, что «делами эллинов правит царь Македонии — страны, из которой прежде нельзя было получить даже порядочного раба!» А ему представлялось, что первенствующее место в Элладе должно принадлежать как почетное право его родному городу, свободному, просвещенному, преобладающему над всеми и в мире, и в войне, городу, на который он все еще смотрел глазами Перикла. Только так и мог говорить истинный патриот того времени, незнакомый с путями Провидения; и думать он мог только об общей коалиции всех элементов государства, в контакте с Персией как союзницей против Македонии.
       Греческая мужская одежда.
       Гиматий (слева) — плащ из шерстяной или льняной ткани, у мужчин закреплялся под правой рукой; юноша в коротком хитоне, надевающий гиматий (справа).
       Греческая женская одежда.
       Повседневный костюм (слева), праздничный костюм (справа).

Война на севере

      Ему наконец удалось создать в Афинах значительную партию, которая стала поддерживать во всей Греции отношения со своими единомышленниками. Филипп воспользовался мирным временем, чтобы окончательно утвердиться в Фессалии, где он сначала правил, пользуясь влиятельными партиями среди знати, а с 342 г. до н. э. стал уже распоряжаться ею, как своей провинцией; он даже разделил ее на четыре тетрархии, в которые сам назначил тетрархов. Зато в Средней Греции он пока что не пользовался преимуществами своего положения: только в Эвбее он поддержал тиранию своих приверженцев в некоторых городах да в Пелопоннесе навязался в покровители недавно основанных там новых городов — Мессены и Мегалополя, а также старого противника Спарты — Аргоса и ее нового врага — Элиды. В 342 г. до н. э. он решил овладеть водными путями на севере или, лучше сказать, городами Перинфоми Византием, которые служили ключами к Пропонтиде и Босфору. Если бы ему это удалось, то ему ничего бы не стоило принудить город Афины к добрым отношениям, т. к. их важнейший торговый пункт на севере был бы у него в руках, и в то же время он мог бы в ближайшем будущем начать натиск на Персию в Малой Азии, тем более что время для этого натиска, по его мнению, уже настало.