Я помню тот день, когда впервые пошел к ростовщику. Приятель научил меня, как это делается, и я однажды вечером переступил порог лавки, расположенной в глубине квартала. Когда, поднырнув под свисавшую с навеса бамбуковую штору, я открыл решетчатую дверь, меня охватило чувство, будто я совершаю страшный грех – я стану уже не таким чистым и непорочным, каким был до этого. На моем лбу будет выжжено клеймо морального падения.

Сняв с руки часы, я положил их на массивный прилавок.

Дали пятнадцать иен. Когда я выходил из лавки, приказчик и стоявший за его спиной мальчишка-рассыльный поклонились – «спасибо»; мне показалось это очень странным.

В тот момент я никак не мог взять в толк, почему меня еще и благодарят, когда сами же дали мне деньги.

Не прошло и полугода, как я уже наловчился вести дела с ростовщиком, и теперь самоуверенно наставлял приятелей, к каким махинациям прибегать, чтобы избежать грабительских процентов, что и когда выгоднее всего закладьтать.

Недалеко от нашего дома, возле станции частной железной дороги, находилась лавка ростовщика с бетонным хранилищем.

Но, несмотря на то что эта лавка была совсем близко от нас, туда я ни разу не заходил. Больше всего я боялся, что если буду туда ходить, то мать, с которой мы жили вдвоем, обо всем узнает.

Мать делала вид, что ей невдомек, чем я занимаюсь, когда не бываю дома. Я думаю, она не догадывалась, что я не хожу в университет и все дни провожу у приятеля, который снимает комнату, и пишу удивительную.вещь, не догадывалась, что под видом экскурсии пропадаю в Есивара или Таманои [1]!… И все же время от времени она вытаскивала кое-какие предметы, в беспорядке валявшиеся на моем столе, и с невинным видом выкладывала их на видном месте. Я, правда, не знал, насколько сознательно она это делала.

В такие минуты я старался не встречаться глазами с матерью, а в душе возмущался ее поведением. Я, разумеется, понимал, что чем больше я буду злиться, тем хуже будет мне самому, и это еще сильнее раздражало меня.

В тот день на радиоприемнике в столовой было положено письмо от Г., а этому письму следовало лежать на столе в моей комнате. Г. – мой приятель, но мать его ненавидела. Я с ним уже давно не поддерживал отношений. Сколько раз говорил об этом матери – должна бы понять. Но ссориться с ней не хотелось. Начни я ее ругать, она в ответ:

– Да, в самом деле? – И все. А если дальше пойдет, то начнет нудно причитать, мол, чем я тебе не угодила с этим Г.

На этот раз я тоже незаметно положил письмо Г. в карман и поднялся в свою комнату на втором этаже, но внутри у меня все клокотало… Тут-то и возникла идея взять денег у ростовщика и куда-нибудь сходить. Пусть мать помучится от подозрений, уж это ей точно будет не по душе.

Открыв решетчатую дверь, я остолбенел.

За прилавком лицом к двери сидела женщина в кимоно, поверх которого был надет фартук. Только и всего, но мне почему-то стало не по себе, и я растерялся.

– Заходите, пожалуйста.

Сказав это, женщина неожиданно заулыбалась. И ее лицо, без всякой косметики, просияло.

– Знаете, я здесь впервые… – сказал я, испытывая какую-то неловкость. В ответ женщина, непонятно почему, сказала, все еще улыбаясь:

– Вы живете, видимо, поблизости. Так что все в порядке.

Сначала я никак не мог понять, что она имеет в виду. Может быть, воображает, что я еще ребенок, которому нечего делать у ростовщика?

Я подумал так только потому, что сам, несомненно, стремился, чтобы она видела во мне такого ребенка. Но я напрасно беспокоился. Женщина просто хотела сказать, что мы можем обойтись без формальностей, необходимых для тех, кто никогда не закладывал вещей.

Спасибо еще, что она с первого взгляда поняла, что я не какой-нибудь проходимец.

Я протянул ей толстое зимнее пальто. Как я уже говорил, выходя из дому, я был так зол, что не таясь схватил эту громоздкую вещь. Но, как я сейчас понимаю, мне все-таки было немного стыдно.

– Зимнее, – сказала женщина.

Потом расстелила пальто на коленях и, поглаживая его, сказала:

– Пальто прекрасное.

– Сколько дадите? – спросил я.

– Даже не знаю… – Женщина снова засмеялась. – Надо спросить у папаши.

Мне показалось, что она поставила меня в глупейшее положение. Если она не оценивает вещей, чего ради я так волновался. Но главное другое – меня покоробило сказанное ею слово «папаша».

Женщина встала, чтобы позвать «папашу». Из-под подола черного кимоно выглянули белоснежные носки. Не по возрасту дорогое кимоно, гораздо дороже того, что носит моя мать.

Значит, «папаша» ей не отец – это точно. Но в то же время женщина не была похожа и на замужнюю хозяйку лавки.

Появился «папаша». В глаза бросалось его могучее телосложение. Маленькая женщина доходила ему лишь до плеча. Когда этот толстяк, сотрясая воздух своим огромным коричневым кимоно, сел напротив, мне показалось, что передо мной бык или медведь. Ему было под пятьдесят. Между ним и женой разница, наверное, лет двадцать.

– Хорошее пальто, – сказал и он и, передернув плечами, добавил: – Ну что ж, себе в убыток: пятьдесят иен, пойдет?

Я был потрясен. Он предлагал намного больше, чем я рассчитывал. Война все тянулась, и цены на давно купленные вещи неуклонно повышались – это верно, но все равно предложенная сумма показалась мне непомерно высокой. Я, разумеется, сказал, что она меня устраивает. Хозяин расправил пальто на огромных коленях и вдруг сказал, подняв ко мне заплывшее жиром медвежье лицо:

– Ух ты. Я и не заметил. Весь воротник потерт.

Крышка, подумал я. То, что воротник побит, я и сам знал.

– Да, здесь уж ничего не поделаешь. Самое большее могу дать половину.

Это тоже было неплохо. Но мне почему-то показалось, что и мое человеческое достоинство срезали наполовину.

Женщина (сейчас, рядом с мужчиной, она выглядела настоящей хозяйкой), достав из сейфа деньги и отсчитывая их, посмотрела на меня и снова улыбнулась. Я взял деньги, чувствуя, что совершаю нечто постыдное.

На что я употребил эти деньги – не помню. Помню только, что прошло лето, прошла осень, наступила зима, а у меня не возникало желания выкупить пальто.

Я вносил проценты, закладывал еще вещи, выкупал заложенные в других местах и относил их в эту лавку.

Каждый раз женщина, посмеиваясь украдкой, разговаривала со мной. В лавке было тихо и уныло, как в храме. В глубине виднелась толстая железная дверь, как у сейфа, которая вела в хранилище. Оттуда тянуло холодом и затхлостью мертвечины вперемешку с запахом плесени. Но стоило женщине улыбнуться, и сразу же все вокруг оживало, точно зажигали светильник, и лавка приобретала жилой вид, становилась уютной.

Я понимал, что мне нужно быть осторожным. «Папаша» почти никогда не показывался, но мне не следовало забывать, что, каждый раз, когда я любуюсь улыбкой женщины, где-то за ее спиной маячит верзила, то ли чересчур великодушный, то ли чересчур лукавый – не понять.

Сказанное мной может создать впечатление, что я влюбился в жену ростовщика. Нет, ничего подобного не случилось. Правда, если бы меня спросили, что такое любовь, я бы не смог ответить, но, так или иначе, я почему-то теперь неизменно пользовался только этой лавкой. Можно сказать, видимо, так: тот, кто занимает деньги, непроизвольно стремится завоевать доверие того, кто их дает, и поэтому всегда снедаем желанием понравиться ему, а это уже движение сердца, близкое любви. Бывая в лавке, я всегда поражался этому.

Когда кончились летние каникулы и я пошел в лавку выкупить свою форму, бледная женщина, сидевшая, подперев щеку рукой, спросила дружески:

– Вы в кого-то влюблены?

– Почему вы так думаете?

– Зачем бы вам столько денег, не будь любимой девушки?

Захваченный врасплох, я не знал, что ответить. Женщина сказала, что я не иначе как где-то прячу любовницу, если по дороге из родительского дома в университет так часто забегаю к ростовщику. А у меня никакой любовницы не было, и я решительно тут же заявил, что она ошибается.

– Но вы же не девственник?

– Разумеется.

– Да, немало беспокойства доставляете вы своим родителям.

Меня прямо передернуло. Вам-то какое дело, хотел я ей сказать.

Взглянув на нее, я увидел, что лицо ее покрылось капельками пота. Мне стало не по себе. Наверно, она вся потная, до белоснежного воротничка, выглядывающего из-под кимоно. И в ее склоненной фигуре, во всем ее облике с неведомой прежде силой я вдруг ощутил Женщину.

Начался новый семестр, но в моей жизни ничего не переменилось. Я по-прежнему и от учебы отлынивал, и беспутничал, но без всякого удовольствия.

Мать все беспокоилась, что у меня такие приятели, как Г., но к тому времени все они уже покинули меня. Я не был столь отчаянным, как они, мне не хватало целеустремленности прилежно идти «дорогой беспутства». Был у нас один дальний родственник, который никогда в жизни не работал, не женился и в конце концов, растеряв все свое имущество, умер, будучи факельщиком на похоронах.

– Ты тоже хочешь стать таким же? – без конца повторяла мать и обращалась со мной так, будто я и в самом деле похож на этого родственника. Она махнула на меня рукой и была бы, наверно, довольна, если бы из меня и в самом деле ничего не вышло. В общем, жена ростовщика зря меня упрекала. Во всяком случае, если я и был плохим сыном, то не по своей вине.

В конце концов я даже перестал ездить на «экскурсии».

Я даже подумать не мог о том, чтобы через весь город тащиться до того самого района на окраине и, израсходовав накопившуюся энергию, снова добираться домой. Мне стало намного приятнее сидеть в лавке ростовщика и разговаривать.

Женщина, видимо, решила, что на своих «экскурсиях» я заразился дурной болезнью и теперь лечусь. Она спокойно рассуждала об этом и даже сказала, что прекрасно понимает меня – с ней, мол, тоже когда-то случилось такое:

– Вот почему я не могу иметь детей. Сейчас успокоилась и не так уж хочу ребенка, а прежде…

Мне было интересно узнать, чем она занималась раньше, но спросить не решался.

О ее муже (а может быть, совсем и не муже, а хозяине) мне было известно и того меньше. Видимо, у него было много разных лавок, разбросанных по городу, и он каждый день бывал то в одной, то в другой, но, так ли это на самом деле, я точно не знал.

Однажды женщина, предлагая мне билет в кино, сказала:

– Ну что я за раззява. Купила, а пойти не могу.

Я подумал, что ее слова говорят не только о ее нынешнем положении, но и прошлом тоже, и, чтобы подбодрить ее, сказал:

– Почему не можете? Разве нельзя попросить, чтобы кто-нибудь присмотрел за лавкой?

– Но одной идти… Вы не составите мне компанию?

– Если подхожу вам – с удовольствием.

Но женщина, как и следовало ожидать, смеясь, покачала головой. Я не сомневался, что так и будет. Она верна своему мужу, мне это было приятно, но в то же время и обидно, что не смогу пройтись с ней по улице.

В мире становилось все неспокойнее. Однажды в кино я был поражен, услыхав «Песню фашистов», запрещенную правительством Бадольо, а когда вышел на улицу, там продавался экстренный выпуск, в котором сообщалось о капитуляции Италии и новом приходе к власти Муссолини.

Казалось бы, все кончилось навсегда, а тут снова начинается.

Чтобы с помощью ускоренной подготовки срочно восполнить нехватку младших офицеров армии и флота, началась мобилизация студентов. Как раз в это время в лавке ростовщика мне поручили необычную работу. Предложили привести в порядок книги, оставленные в закладе студентом, которого внезапно отправили на фронт.

Сначала я отказался, честно признавшись, что плохо разбираюсь в книгах.

– Но лучше, чем папаша, – сказала женщина.

И в конце концов я решил согласиться.

Так я впервые попал в хранилище. Его каркас был сделан из толстенных бревен, между которыми натянута металлическая сетка от мышей, – совсем как тюрьма, подумал я.

Установив, что книг всего двести – главным образом переводной художественной литературы, а остальные тоже новые издания и все они подобраны в полном порядке, я понял, что мне предстоит нс особенно обременительная работа – сложить их в ящики. «Собрание сочинений Бальзака», «Собрание сочинений Жида», «Собрание сочинений Достоевского», «Собрание сочинений Гёте», «Собрание сочинений великих мыслителей» – все тома без единого пропуска; меня это заинтересовало: надо же такое – одни собрания сочинений; я просто недоумевал, о чем думал этот призванный в армию студент, заложив все свои книги ростовщику. Может быть, он никогда в жизни так и не узнает, что его библиотеку приводил в порядок такой человек, как я.

Думая об этом, я вдруг отчетливо представил себе этого парня, который, как и я, без конца появлялся в лавке ростовщика, перетаскав сюда том за томом все свои книги. Я почувствовал вдруг теплоту к тому, кто, не читая и не продавая книг, чтобы когда-нибудь вернуть их, заплатив проценты, покупал все новые и новые и закладывал их, а на полученные деньги снова покупал книги. Но в то же время у меня было неприятное чувство, будто к моему телу прилип злобный призрак – не делавший ничего, кроме этих механических повторений одного и того же, и не собиравшийся делать ничего другого человек, – неотрывно следит за мной в этом хранилище, затянутом металлической сеткой.

– Простите, что помешала.

С этими словами вошла женщина. Сквозь решетчатую дверь стоявший внизу закладчик, освещенный со спины, виделся черным силуэтом. Женщина приставила к стене лестницу и, поднявшись на несколько ступенек, достала пакет, аккуратно завернутый в бумагу. Движения ее были профессионально ловкими.

– Осторожно! – сказал я, сидя на полу и глядя на женщину, стоявшую на лестнице.

В нос ударил запах нафталина и лежалой материи, в глаза бросилась белизна носков, выглядывавших из-под подола черного кимоно.

– Ничего.

Сказав это тоном беспечной девчонки, женщина, глядя на меня сверху вниз, на мгновение застыла на лестнице. Держа в руке пакет, она неуверенно спустилась вниз.

– Противный, – коротко бросила она и вышла.

А я заметил, что освободился наконец от прилепившегося ко мне призрака, «повторявшего одно и то же».

В тот вечер женщина сказала, чтобы я пришел ужинать. Я отказался. И не потому, что намеренно отвергал ее благожелательность, – мне просто было неприятно, чтобы меня угощали в благодарность за проделанную работу.

– Очень жаль, – огорченно сказала она.

– Ничего. Все это чепуха…

– Мне очень жаль.

Женщина сощурилась и чуть ли не с мольбой смотрела на меня. А я непроизвольно вспомнил того огромного, точно медведь, верзилу. Сегодня он куда-то ушел. Но я нс сомневался, что это он распорядился покормить меня, когда я кончу работу.

Она снова повторила тихонько:

– Очень жаль. Правда очень жаль.

Мне вдруг захотелось прижать к себе эту женщину, стоявшую против меня.

Но если я это сделаю, она, как знать, еще рассердится, подумал я, с трудом сдерживая порыв. Неотступно преследовала мысль: какая была у нее профессия в прошлом. Женщины, которые занимаются этим, строго блюдут себя. Они охраняют свое тело из профессиональных соображений.

Неужели она действительно рассердится? Всерьез рассердится? Чувствуя с раздражением, как все мое тело напряглось, я без конца, точно листая страницы книги, повторял эти слова. А может быть, я не столько опасаюсь, что женщина рассердится, сколько трушу? Я наклонился и неловко положил руку на ее плечо. Плечо у нее было неожиданно мягкое. А тело как налитое. В следующее мгновение ее лицо прижалось к моей груди. Я окунулся в терпкий запах ее волос, запах ее горячего тела.

…Я вернулся домой, когда уже совсем стемнело. Голова горела, в горле пересохло.

– Где тебя носит, ночь уже, – сказала мать, буравя меня взглядом.

Не все ли ей равно? Мне не хотелось отвечать, и я, пройдя мимо стоявшей у меня на пути матери, прямиком направился в свою комнату.

– Постой… – окликнула она меня. – Посмотри, пришла сегодня вечером.

Она протянула мне призывную повестку. В ней было указано, что 12 декабря мне надлежит явиться в казарму пехотного полка, расквартированного в Такадзаки. У меня была еще неделя.

Неделя пролетела, и я ничего не успел сделать. Каждый день, сменяя друг друга, волнами прибывали все новые и новые люди – интересно, остался ли еще кто-нибудь на белом свете, кроме моих знакомых и родных.

За день до явки в казарму у матери совсем опустились руки, и она безучастно наблюдала, как подходят родственники, как они готовят еду и делают еще массу всяких дел. Я мечтал только об одном – поскорее вырваться из этой суеты.

После ужина наступил отлив – в доме воцарилась тишина. Вдруг из прихожей донесся тихий голос. Ничего нс подозревая, я вышел туда.

Когда я увидел фигуру, стоявшую в темноте за решетчатой дверью, у меня перехватило дыхание…Это была она. К ее серому пальто был прикреплен значок женского отдела муниципалитета, она выглядела жалкой и растерянной.

– Я подумала, не забыли ли вы…

Мне показалось, что внутри у меня разверзается бездна. Нет, я не забыл, но, честно говоря, о женщине совсем не думал…Чувство невыразимого стыда смешалось с чем-то близким страху, но это было уже позже.

– Вот, возьмите…

Женщина с улыбкой протянула пухлый четырехугольный пакет – взяв его в руки, я тут же вспомнил: пальто.

– Чтобы в дороге не простудились… Вы уж простите, пусть это будет моим прощальным подарком.

Приветливо улыбнувшись, женщина скрылась во тьме. Я ничего не ответил и какое-то время бессмысленно поглаживал потертый воротник пальто.

1

В то время кварталы публичных домов в Токио.