Записки вратаря

Отрезвил меня зычный голос Леонида Соловьева:

— Ты что сидишь? Иди в ворота!

Только тут я понял, что один из ста шансов пришел. Но куда девалась вся моя уверенность! Я еле поднялся с лавки, повторяя про себя, как заклинание, одну лишь фразу: «Только бы не играть... Только бы не играть... Только бы не играть...» Повторял, а ставшие ватными ноги несли мое обмякшее тело к воротам.

Судья дал команду, кто-то из наших защитников ударом от ворот послал мяч в середину поля, игра продолжалась, но что происходило на поле, я не видал. Со мной творилось нечто непонятное, никогда прежде не испытанное. Мне казалось, что весь стадион видит, как у меня частой и крупной дрожью дрожат и подкашиваются колени. Я чувствовал: сейчас упаду или просто сяду на траву. Чтобы этого не случилось, я стал быстро расхаживать на негнущихся ногах от штанги к штанге. Дрожь не унималась, а игра в это время переместилась на нашу половину поля. Как во сне, увидал я накатывающуюся на меня красную волну. Увидел, как мяч, пробитый спартаковским нападающим Алексеем Парамоновым, по высокой дуге летит в сторону моих ворот. Увидел, как к месту, где мяч должен приземлиться, устремился другой спартаковец — Никита Симонян. В сознания мелькнуло: «Успею раньше!»-и я кинулся навстречу Симоняну...

А дальше все было как в том, гагринском, матче. До цели я не добежал, потому что столкнулся с нашим полузащитником Всеволодом Блинковым, опережавшим и меня и Симоняна, и сбил его с ног. А тем временем спартаковец Николай Паршин без малейших помех послал мяч головой в наши ворота.

Счет стал 1:1. Мы упустили верную победу. Мы потеряли дорогое очко. И всему виною был лишь один человек — запасной вратарь Яшин. Ему было оказано такое доверие, ему представилась такая возможность показать, на что он способен, а он...

Я начал постепенно приходить в себя только в раздевалке. Сидел на стуле, спрятав лицо в ладони, и пытался скрыть слезы. Кто-то из наших похлопывал меня по плечу: «Молодец, пару приличных мячей вытащил». Кто-то звал в душ. Потом все эти голоса перебил еще один, начальственный и резкий:

— Кого вы выпустили?! Сосунка, размазню! Тоже мне, вратаря нашли! Гнать его в шею! Чтоб я его на поле больше не видел!

Я знал этот голос, он принадлежал одному ответственному динамовскому работнику. Знал я и то, что его слово для тренеров — закон. Знал и понимал: это конец.

И точно — это был конец. Меня упрятали в дубль всерьез и надолго. В дубле я провел остаток того года, весь следующий и часть пятьдесят третьего. Впрочем, наш тогдашний старший тренер Михаил Васильевич Семичастный рискнул выпустить меня еще раз, в матче с тбилисскими динамовцами. Рискнул и раскаялся. Сначала все шло благополучно. После первого тайма мы вели 4:1. Пошел второй тайм. Мяч попал ко мне в руки. Я хотел его выбить в поле, но настырный Тодрия — форвард мощный, коренастый, мне мешал. Никак я от него не мог увернуться. Кончилось все это тем, что я оттолкнул тбилисца рукой. В ответ — свисток, и судья показывает на 11-метровую отметку. Бьет Пайчадзе. 4:2. Тбилисцы сразу преобразились, — почуяли, что не все еще кончено, и всей командой пошли вперед, я же совсем расстроился. Вскоре счет стал 4:3 — опять Пайчадзе гол забил. Потом 4:4. Как эти два мяча влетели в мои ворота, не помню. После уже узнал, что тренеры хотели меня заменить, но Константин Бесков, наш капитан, отослал сменщика назад, крикнув: «Не надо, так доиграем». И он же в последние минуты забил пятый гол.

Возможно, попросись я тогда в отставку, меня не стали бы удерживать. Но попроситься я уже не мог: жизни вне футбола себе не представлял. Я не попросил, меня не прогнали. Я остался в «Динамо».

В те же годы я начал играть в хоккей. К этой игре меня тоже привлек Аркадий Иванович Чернышев. Как-то глубокой осенью встретил он меня на стадионе и спрашивает:

— Хочешь в хоккей поиграть?

— Да что вы, — отвечаю. — Я эту шайбу и в глаза не видел. В хоккей с мячом играл в заводской команде, а что такое хоккей с шайбой — не представляю.

— Это не беда. Приходи. Научу.

До чего же неловко чувствовал я себя первое время в маленьких хоккейных воротах! Длинный, в тяжелых и громоздких доспехах, я никак не мог справиться с маленькой шайбой. По футбольной привычке я все пытался ее ловить. Как ее поймаешь? Ведь в те годы вратарские рукавицы не имели «ловушек», какими снабжены они теперь. И я, бросаясь навстречу летящей шайбе, откидывал в сторону клюшку и норовил ухватить ее, словно мяч, двумя руками. А она упрямо вырывалась из рук, довольно часто отлетая прямо в сетку ворот. Чернышев терпеливо повторял: «Ты ее не лови, ты ее отбивай». Но прошло немало времени, и немало синяков я себе наставил, и немало шайб пропустил в свои ворота, пока усвоил эту элементарную вратарскую истину.

Хоккей я полюбил. Да и успехи тут пришли ко мне куда раньше, чем в футболе. Я и мастером спорта сначала стал в хоккее, и медали мои первые — серебряная и бронзовая — хоккейные, и первый раз в жизни Кубок СССР выиграл в составе хоккейной, а не футбольной команды.

В хоккей я играл до 53 года. Еще через год нашим хоккеистам предстояло впервые выступать в чемпионате мира. Меня назвали среди кандидатов в сборную. Не знаю, как сложилась бы моя хоккейная судьба дальше, но приблизительно в то же время я стал кандидатом в футбольную сборную. Надо было выбирать. Я выбрал футбол.

Новые птицы — новые песни

Без малого пять лет просидел я в запасе. Тогда я пережил много горьких минут, теперь же, возвращаясь памятью к событиям 25-летней давности, вижу череду прекрасных, солнечных дней...

А чем, собственно, они были так уж ярки, эти дни? Ну, тренировались, играли, отдыхали, ухаживали за девушками. Все как у всех. Почему же память рисует это время таким уж счастливым?

Мы были молоды, и этим сказано все. Мы были в том возрасте, когда труд не в тягость, когда каждая игра — праздник, когда предвкушение отдыха еще слаще, чем сам отдых.

Матчи дублеров редко проводились на стадионе «Динамо». Обычно на свои игры мы выезжали в небольшие города, порой за сто — полтораста километров от Москвы. Мы собирались рано утром у ворот динамовского стадиона, где нас поджидал старенький тряский автобус, каких теперь уже почти и не осталось, — подпрыгивающий на дорожных ухабах, по-стариковски похрипывающий при переключении скоростей, с потертыми креслами, из которых проглядывали острые концы пружин.

Дежурный пересчитывал игроков — все ли на месте, шофер включал мотор, автобус трогался, выворачивал на Ленинградское шоссе, обдавая прохожих бензиновой гарью, и набирал посильную скорость. И в этот момент из растворенных окон автобуса вырывались на уличный простор первые звуки песни.

Какие песни мы пели? Всякие. Мы знали их десятки, а может, сотни. Про любовь и про войну, веселые и грустные, маршевые и лирические, о девушках и о «махорочке-махорке». Не было штатных запевал, но не было и молчальников. Пели все, и никто не мог себе представить дорогу без песни. А когда наступал момент, про который в песне поется: «Захрипели, потеряли голоса», — переходили к шуткам. Со стороны, может, не слишком остроумным, может, даже плоским, может, старым и сто раз повторенным, но неизменно вызывавшим дружный хохот, от которого сотрясались стены и дребезжали окна нашего утлого, чихающего копотью лайнера шоссейных дорог.

Мы были молоды, и нам было весело, и автобус, перебираясь с асфальта на проселки, приближал нас к всегда желанному футболу...

Сейчас мы тоже ездим на игры все вместе. К нашей великолепной тренировочной базе в Новогорске, где комнаты на двоих, и все удобства, и телевизор, и бильярдная, и столовая с накрахмаленными скатертями, подается просторный «Икарус» с окнами во всю стену, и мы отправляемся в Москву, на «Динамо», Такие же молодые ребята-дублеры, какими были мы когда-то, выходят из дверей дома, подняв воротники свитеров и зябко поеживаясь, и садятся в автобус. Я захожу последним и пытаюсь расшевелить ребят.

— Ну, как сегодня сыграем? Обед хоть отработаем?

Кто-то улыбнулся из вежливости, кто-то взглянул на говорящего, кто-то и вовсе не поднял глаз, будто не слышал.

Автобус катит по Куркинско-Машкинскому шоссе, по правую руку — поле, по левую — сосны, ели, белоствольные березы — никогда не надоедающий подмосковный пейзаж, на который не устаешь глядеть и не можешь наглядеться. Потом — весь новенький, ухоженный, просторный Ленинградский проспект, Петровский парк, стадион «Динамо», уютнее которого нет в мире.

Тихо в автобусе. Я поворачиваю голову и со своего места, сразу за водительским, оглядываю фигуры молодых динамовских гвардейцев. Уж какие там песни! Уж какие там шутки! Если и скажет один другому слово, то тихо, в четверть голоса. Большинство же молчит — кто дремлет, укачанный ровным бегом автобуса, кто косит невидящим глазом в окно, кто рисует чертиков на стекле.

Придя в раздевалку, ребята молча переодеваются, по одному выходят на разминку. Не знаю, возможно, мне так только кажется, но, по-моему, и во время игры они не загораются.

Во всяком случае, тщетно я пытаюсь встретить сверкающий взгляд захваченного пылом борьбы человека, напрасно ищу проявлений восторга, уныния, недовольства собой. Разве что вскинет кто-нибудь вверх руки после забитого гола. Но и эта вспышка длится секунду. И опять каждый принимается за свое с такой деловитостью, словно он не футболист, а бухгалтер, надевающий нарукавники и готовящийся отщелкивать свои цифры на конторских счетах.

Кончится игра, они быстренько примут душ, оденутся и разбредутся тихо, кивнув, друг другу головой или бросив общее: «Пока...» Не пойдут они, как мы в прежние времена, всей гурьбой на танцы, или в Парк культуры, или в общую компанию.

Куда же они пойдут? Право, не знаю. Должно быть, по своим каким-то делам.

Почему так? Почему мы были такими, а они теперь другие? Почему им, нынешним, нужны теперь иные радости? Почему?..

Можно произнести еще сто раз это самое «почему?». Только куда проще спрашивать, чем отвечать.

Впрочем, один ответ вроде бы напрашивается сам собой. Раз мы были веселей, жизнерадостней, раз мы относились к своему делу более романтично, значит, мы были лучше. Так ли это на самом деле? Нет, не может так быть.

Мы были проще — вот, на мой взгляд, ответ наиболее верный.

У всех нас было трудное военное детство — без лишнего куска хлеба, без лишней ложки сахара, без лишней рубашки. Мы знали, что такое взрослый труд на заводе и в поле. На наших глазах жизнь входила в нормальное русло, и мы «добирали» теперь то, чего «недобрали» в детстве. Зашел в магазин и купил коробку конфет — прекрасно. Могу провести в автобусе два беззаботных часа — еще лучше. Гуляю с любимой девушкой до поздней ночи по освещенным, лишенным затемнения улицам и не думаю о том, как завтра встану в пять утра и буду, не разгибая спины, стоять до вечера у станка, — совсем замечательно.

Хватало любого пустяка, чтобы доставить нам радость, привести в хорошее настроение. А где радость, там смех, песни, шутки. В здоровом теле здоровый дух. И мы, я бы сказал, физически ощущали себя здоровыми — мы совсем недавно стали сытно есть, всласть спать, носить хорошие костюмы.

И в коллективе мы уживались проще. И такие понятия, как «долг», «обязанность», «надо», «жертва личного ради общественного», вошли в нашу плоть и кровь давно, с детства — в годы войны каждый из нас впитал их в себя на всю жизнь.

Зато редкий человек среди нас имел среднее образование. Зато мы маловато, не в пример нынешним молодым ребятам, читали. Зато круг наших представлений о мире был сравнительно узок и примитивен.

Нашим тренерам было относительно легко работать с нами. Мы многому верили на слово, поскольку знали: тренер образованнее, интеллигентнее нас, у него больший жизненный опыт, а если и не имеет он вузовского диплома, то мы ведь в большинстве совсем не имели и аттестатов зрелости.

Человек, которому сейчас 20—25 лет, даже если он ленив и нелюбопытен, даже если не слишком восприимчив к знаниям, поверхностно осведомлен о тысяче разных вещей. Ему известно, как жил Леонардо да Винчи, зачем ездил в Россию Бальзак, как запускаются космические корабли, почему дельфины умнее всех прочих животных, каковы достопримечательности острова Борнео, чем отличается «поп-джаз» от «рок-джаза». Как о своих знакомых, толкует он о Жане Габене и о Джейн Фонде, о Дюке Эллингтоне и Миррей Матье, о Марселе Марсо и Рене Клемане. Все эти люди беседовали с ним с телеэкрана. А еще нынешний молодой футболист за редким исключением пришел в команду после окончания десятилетки, и его голова постоянно занята мыслями о выборе института, заботами о «хвостах», приближающихся сессиях, незаконченных курсовых работах, недописанных дипломах. Нынешние спортсмены учатся в разных учебных заведениях, но большинство, естественно, поступает в институты физкультуры или школы тренеров. Потому кое-кто из них с тренером может на равных поспорить и по сугубо специальным вопросам, сославшись при этом на конкретную страницу учебника или возразив ему что-нибудь вроде: «А нам на лекции по физиологии говорили иначе».

Да, мы были проще, и с нами было проще. К нынешним нужен иной подход, нужны новые методы воспитания. А мы чаще всего идем к ним со старыми, которыми пользовались и два и три десятилетия назад. Те испытаны, проверены, апробированы на тысячах футболистов. Только на других, прежних, не нынешних. В этом все дело.

...Я гляжу со своего кресла на скучающие лица ребят и понимаю, почему они скучны. Не только потому, что озабочен человек множеством забот и ушел в себя. Ему еще, как ни хороша наша новогорская база, осточертели эти четыре стены, на которых он изучил каждую трещинку, надоели одни и те же собеседники, с которыми все говорено-переговорено, с которыми обо всем поспорил уже давным-давно, чьи мысли и взгляды так же изучены, как трещинки на стене.

Нас тоже тяготила необходимость подолгу находиться на тренировочных базах, неделями не видя родных, девушек, друзей, жен. Но, с другой стороны, мы понимали: это оправдано. Большинство из нас жило в коммунальных квартирах, в одной комнате с многочисленными родственниками, в условиях, где и зарядку не сделаешь, и не поешь, как надо, не отдохнешь, не ляжешь вовремя спать. Теперь все не так. Теперь многих тогдашних проблем не существует. Теперешние футболисты знают, как организовать свой режим соответственно всем требованиям спортивной науки, а они по-прежнему живут под надзором многочисленных нянь, живут, по существу, взаперти. И они лишены того, что свойственно их возрасту.

Верно, ложиться поздно спать вредно. И просидеть весь вечер за столом тоже. И в прогулках с девушками нужна мера, поскольку футболист обязан постоянно находиться в хорошем физическом состоянии. А разве скука и однообразие полезны? Разве монотонный быт, лишенный малейшего разнообразия, безвреден? Разве нехватка пищи для ума, недостаток новых впечатлений не отражаются на настроении человека, на его психологическом состоянии, которое не менее важно для играющего в футбол, чем состояние физическое?

Я не против того, чтобы собирать футболистов на базах команд, где они как следует, отдохнут накануне матча, подышат свежим воздухом, приведут в нормальное состояние свои эмоции, пройдут элементарный врачебный осмотр. Но все хорошо в меру. А мера меняется с годами, потому что меняются те, к кому с этой мерой подходим,

Мне довольно часто приходится наблюдать молодых динамовских футболистов во время зарубежных поездок. Их не удивишь ни Эйфелевой башней, ни Букингемским дворцом, ни Колизеем, ни Бранденбургскими воротами. Ни эти, ни другие достопримечательности не приводят их в восторг. Куда бы мы ни приехали, они уже здесь, оказывается, успели побывать. А я вспоминаю свою первую долгую поездку за границу, в Индию. Мне было уже 25 лет, когда я был включен в сборную.

Нас было около сорока человек — известных, бывалых футболистов, кандидатов в олимпийскую команду. Мы провели в Индии множество матчей, исколесили множество городов, играя и разъезжая по стране в сорокаградусную жару. Но мы словно забыли, что существует такое понятие — усталость. Мы были счастливы, как дети, и, как дети, осыпали сопровождающих вопросами. Мы были ненасытны на впечатления. И сегодня эта первая большая поездка свежа в моей памяти.

Мы вылетели из Москвы вскоре после Нового года и после коротких остановок в Хельсинки, Стокгольме, Мадриде, Лиссабоне, в Карачи попали из снежной русской зимы в душное индийское лето. Была глубокая ночь, когда мы сошли с трапа самолета на асфальт аэродрома Дели, уселись в кресла просторного автобуса и помчались навстречу огням индийской столицы. Нас поселили в большом комфортабельном отеле, в удобных комнатах с мягкими постелями. Казалось, стоит только прикоснуться к подушке, и уснешь богатырским сном — усталость валила с ног. Но никто так и не уснул в ту ночь. Да и как уснешь, когда в распахнутые окна врываются тысячи незнакомых звуков — треск цикад, гудение автобусных сирен, шелест шагов и еще бог знает что, когда под потолком кружат большие пестрые бабочки, а по стенам мечутся громадные ящерицы.

Ранним утром мы вышли из отеля в тренировочных костюмах с буквами «СССР» на груди и тут же попали в плотное кольцо любопытных. Напротив отеля нам открылось бескрайнее, покрытое чахлой травкой поле. Там нам предстояло делать зарядку. Но поле было усеяно сидящими людьми, собаками, мирно дремлющими тощими коровами. Они не обращали ни малейшего внимания на палящее солнце, мы же чувствовали себя так, словно к нашим спинам прислонили листы раскаленного железа.

Потом мы бродили по делийскому базару, ходили по улицам и не уставали поражаться носящимся между прохожими собачьим стаям, лазающим по стенам и крышам домов обезьянам, чинно вышагивающим по мостовым слонам. Мы заходили внутрь величественных храмов из белого камня и заглядывали за занавески циновочных шатров, обнаруживая в каждом из них жующих, пьющих, спящих, что-то делающих людей, копошащихся среди пестрого скарба, детишек.

Потом мы были еще во многих индийских городах. Мы купались в теплой воде океана, пили молоко из кокосовых орехов, сорванных с дерева и вскрытых на наших глазах. Нас знакомили с видными общественными деятелями, нам устраивали встречи с друзьями Советского Союза в многотысячных залах. Нас катали на самых настоящих индийских лодках, сделанных из толстых древесных стволов.

А мы ведь еще играли и тренировались. Играли практически через день. Играли хоть и с босоногими наполовину, но очень неплохими и знающими толк в футболе командами.

А нам все было нипочем. Мы были рады этой первой и счастливой возможности побывать в чужих краях, увидеть хоть из заоблачных высот разные страны, побывать в сказочной, романтической Индии.

Романтика уволена?

Вот написал я слово «романтика» — и подумал: если и употребляется оно изредка сейчас по отношению к футболу, то звучит несколько даже иронически. Теперь говорят: «времена романтического футбола», как говорят о далекой доисторической эпохе, когда футбол был прост и наивен, когда игроки и тренеры больше полагались на импровизацию, чем на заранее распланированные схемы. Теперь характеристика «рациональный футбол» звучит как высшая похвала, как явное противопоставление тому, «романтическому футболу».

Можно сколько угодно вздыхать по минувшим идиллическим временам (а я по ним, признаюсь, и вздыхаю: они принесли нам самые большие успехи), но ясно: историю не повернешь вспять.

Ну, а если на это слово — «романтика» — взглянуть с другой стороны? Готовность отдать избранному делу всего себя без остатка, умение идти к победе. Невзирая ни на какие невзгоды и препятствия, неугасающая воля к победе — разве все это не обязательные черты истинных романтиков? Больше того, в наш рационалистический век, век математического расчета, достижение больших высот в избранном деле доступно лишь тем, в ком есть эти черты. Нет их, — и никакая квалификация не поднимет человека над уровнем посредственности.

Впрочем, назидательных бесед на эту тему ведется с футболистами и теперь немало, даже больше, пожалуй, чем прежде. Однако суть не в словах, а в делах. Когда же думаешь о делах, на ум невольно приходят строки Эдуарда Багрицкого:

...Романтика уволена за выслугою лет.

Сказанное — предисловие к рассказу о событиях, которые разыгрались вскоре после нашего возвращения из Индии.

События эти хорошо всем известны — матч со сборной ФРГ, Олимпиада в Мельбурне, отборочные игры к чемпионату мира 1958 года. Что скрывать: приятно предаваться воспоминаниям о событиях, которые прославили наш футбол. Но хоть я и был их непосредственным участником, не для того возвращаюсь я к давно минувшим дням, чтобы потешить собственное тщеславие.

«К нам едет чемпион»... Тогда еще новички на международной арене, мы не могли ясно представить себе, что это такое — лучшая профессиональная сборная в мире, тем более что матчи первенства мира 1954 года никто из нас не видел. Велико было наше волнение перед встречей с командой, обыгравшей в финале чемпионата мира самих венгров, в чьих рядах были Кочиш, Божик и Грошич, командой, возглавляемой Фрицем Вальтером, имя которого тогда не сходило со страниц печати и было у всех на устах.

В какой футбол они играют? Какими техническими приемами владеют? Как наступают и защищаются? Никто не мог дать ответа на эти вопросы. Зато ежедневно приезжавшие к нам спортивные руководители, один другого главнее, повторяли: вы обязаны победить сборную ФРГ.

Что же удивительного в том, что большую часть первого тайма мы пребывали в каком-то оцепенении. Даже таких наших «технарей», как Игорь Нетто, не желал слушаться мяч. Они теряли его в довольно простых ситуациях, их пасы и удары были неточны. А бывалый и уверенный в себе соперник терзал и терзал нашу оборону, которая едва успевала отбивать мяч куда попало.

Быть может, я сгущаю краски и внешне все выглядело для нас не так уж скверно в эти первые полчаса, тем более что именно в начале матча Николай Паршин открыл счет. Но мне игра в те минуты представлялась именно такой. И сам я испытывал чувство скованности, мешавшее принимать решения быстро и точно. И в обоих случаях, когда мяч побывал в наших воротах, была моя вина. И тогда, когда после удара Вальтера мяч, задев кого-то из наших защитников, влетел в сетку, и тогда, когда воспользовавшийся моим неосмотрительным выходом Шефер забил гол в ближний от меня угол.

Мы выиграли этот матч 3:2. И в статьях, появившихся сразу после игры и спустя некоторое время, и в интервью, которые давали журналистам Г. Д. Качалин и немецкий тренер Зепп Гербергер в тот же вечер, были названы разные причины нашего успеха, такие, скажем, как лучшая физическая подготовленность, преимущество в скорости и т. д. Все это было верно, все базировалось на объективных данных. Но было еще одно обстоятельство, которое ускользнуло, -да и не могло тогда не ускользнуть — от внимания аналитиков.

...Когда второй гол влетел в сетку ворот за моей спиной, я был в состоянии, близком к отчаянию. У меня было в те минуты такое чувство, словно на мне скрестились испепеляющие взгляды всех шестидесяти тысяч зрителей, как скрещиваются на одной точке жгучие солнечные лучи, собранные увеличительным стеклом. Казалось, вот сейчас я сгорю под этими взглядами, сгорю от стыда за свою оплошность. (Уже спустя много лет я прочитал воспоминания одного крупного спортивного журналиста об этом матче и, в частности, о голе Шефера, голе, который, по мнению этого журналиста, хотя тогда и считался плодом моей ошибки, на самом деле был итогом удивительного и в те времена никому не ведомого резаного удара, когда мяч, пущенный почти с лицевой линии, делает неожиданную петлю и влетает в ближний от вратаря угол ворот. Если этот вывод и верен, в те времена ни я, ни другие додуматься до него не могли.) Но мысль: «Все, конец, проиграли» — я тут же яростно отбросил. И все мои товарищи тоже. Я это понял потому, как вдруг резко изменилась картина игры. Немецкая команда оказалась прижатой к своим воротам, наши устремились вперед, все, включая защитников. Душевный подъем, охвативший всех нас, был так велик, что великолепные немецкие футболисты, превосходившие нас и опытом и техникой владения мячом, были бессильны что-нибудь ему противопоставить.

...Отвлечемся теперь на минуту от той игры и вообразим себе, что происходит она не двадцать лет назад, а в наши дни. Дело идет к концу, и сборная СССР проигрывает чемпиону мира 1:2. Воспринимает ли кто-нибудь на поле или на трибуне случившееся как катастрофу, как нечто невозможное и недопустимое? «Ну, уступили лучшей команде мира с почетным счетом... Хорошо уже, что играли на равных или почти на равных... За такое поражение никто строго не спросит, оно естественно и простительно...»

Цитируя не высказанные никем слова о никогда не бывшем матче, я, тем не менее, не фантазирую и ничего не преувеличиваю. Не этот, выдуманный, так другие матчи проигрывали. И той же сборной ФРГ, и англичанам, и бразильцам, и шведам. И в гостях и дома. И атмосфера на поле и вокруг была вполне благодушная: все в порядке, все так, как и быть должно, — выше головы ведь не прыгнешь...

А в спорте тот, кто хочет добиться убедительных побед, обязан пытаться прыгнуть выше головы.

Мы уходили с поля, не слыша счастливого рева трибун. Мы не слышали и не видели ничего. Входя один за другим в раздевалку, мы валились в кресла, не в силах сделать больше ни одного движения, даже нагнуться, чтобы расшнуровать бутсы. Мы не могли даже улыбаться. Да и не хотелось — мы были опустошены этой игрой настолько, что не было сил ощутить счастье, победы.

Это было, как глубокий сон или забытье, из которого выходить не сразу, постепенно, когда шум, и похлопывания по плечу, и рукопожатия кажутся нереальными, а лишь продолжением сна, и только потом становятся слышны отдельные слова, и узнаешь чей-то знакомый голос, и вдруг ощущаешь: это явь! И полуторачасовая борьба, и влетевшие в мои ворота мячи, и наступивший в игре перелом, и рвущийся вперед Толя Масленкин — все было наяву! И наяву мы победили чемпионов мира, подарив радость десяткам тысяч людей.

Тот матч с чемпионами мира был неофициальным, и выигрыш не принес нам ни титулов, ни медалей, но для нашего футбола он был важнее любого официального и, может, даже финального матча. Сборная СССР снова была сильной, боеспособной, поверившей в себя.

«Король умер, да здравствует король!» — говорят французы. Менее трех лет назад мы, молодые совсем еще футболисты, были свидетелями кончины олимпийской сборной 1952 года. Ее гильотинировали на наших глазах. Команде не простили поражения в матче с югославами на Олимпиаде в Финляндии. Уволили в отставку прекрасного тренера Бориса Андреевича Аркадьева, расформировали лучший клуб — ЦСКА, где играли такие великолепные футболисты, как Всеволод Бобров и Владимир Никаноров, Валентин Николаев и Анатолий Башашкин, Юрий Нырков и Виктор Чистохвалов, Алексей Гринин и Владимир Демин. Наш футбол сразу лишился и сборной, и клуба-лидера, и лучших игроков. И вот сборная снова существует! Мы редко хвалим наш футбол, зато ругаем его постоянно: и за ставшие уже привычными неудачи на мировой арене, и за серую игру команд на чемпионате страны, и за то, что, не в пример футболу пятидесятых и начала шестидесятых годов, почти не выдвигает он из своих рядов игроков выдающегося класса, и за многие другие грехи. Все это справедливо — нынешний футбол дает куда больше поводов для упреков, чем для комплиментов. Только — в этом я убежден — не абстрактный футбол надо бранить, а конкретных его руководителей. История гибели и воскресения сборной говорит о том, как крепки корни нашего футбольного дерева. Но если мы с него много лет снимали чахлые, незрелые плоды, значит, неважные мы садовники, значит, плохо работают люди, стоящие у руля футбола. Однако я отвлекся...

Через год после выигрыша у команды ФРГ новая сборная отправилась в Мельбурн на Олимпиаду.

Не стану подробно описывать, как ехала советская олимпийская команда в Австралию, как жили мы в удивительном городе под названием «олимпийская деревня», где близко познакомились и сдружились со спортсменами многих стран; как болели за своих, ежедневно уезжавших из «деревни» на разные олимпийские арены и возвращавшихся вечерами, одни счастливые, с медалями, с рекордами, другие, убитые горем. О первой нашей игре — с объединенной командой Германии — я тоже вспоминать не буду: она сложилась для нас легко, И мы уже про себя присоединили к этой победе еще одну, в очередном матче с индонезийцами.

С какой легкостью мы завладели инициативой! Как легко подходили наши форварды к штрафной площади индонезийцев! Мне нетрудно было любоваться игрой моих партнеров: ведь я выполнял роль не столько участника, сколько зрителя — мяч почти не пересекал средней линии, и я несколько раз уходил от своих ворот чуть ли не к центру поля.

Нам оставалось лишь одно — подтвердить свое полное превосходство голом. Но время шло, а гола не было. Десять игроков индонезийской команды сгрудились у своих ворот, оставив впереди лишь одного нападающего. Мяч никак не мог проникнуть за сплошной частокол ног и тел футболистов двух команд.

Однажды вся эта сумятица едва не закончилась катастрофой. После очередного удара мяч срикошетил почти к середине поля, где, кроме центрального нападающего индонезийцев, никого не было, и тот, подхватив его, без всяких помех устремился к моим воротам. А я в этот момент как раз вышел далеко вперед. Что делать? Бежать назад? Ждать, когда форвард сам сблизится со мной? Я выбрал третий путь: как заправский защитник бросился ему навстречу. И не ошибся. Индонезийский форвард, видимо, растерялся, отпустил мяч, и я поспел к нему первым. «Ну все в порядке, подумал я, теперь ударить посильней...» Сам не знаю, почему я так не поступил. Может, наше преимущество меня заворожило, а может, усыпила та легкость, с какой я обыграл нападающего. Так или иначе, но только на глазах изумленной публики, приведя в трепет своих товарищей по команде, я стал обводить индонезийца. Уж потом мне рассказывали, что запасные на трибуне в этот миг замерли от ужаса, а Качалин, наш невозмутимый тренер, побелел, как мел, и закрыл лицо руками. К счастью, все обошлось благополучно, финт удался, и я отпасовал мяч партнерам. Но больше за всю свою футбольную жизнь я никогда не испытывал судьбу, не проверял, умею ли играть как нападающий или защитник.