— Свои связи?! — Арамис широко распахнул свои и без того огромные глаза. — Разве у вас есть связи в окружении… — Он прикусил язык, сообразив, что сам едва не назвал запретное имя.
      — Есть, друг мой. Есть. — Д'Артаньян тонко улыбнулся. — У меня есть одна знакомая, очаровательная… ну пусть это будет… кастелянша, работающая в Лувре при одной очень знатной особе…
      — Д'Артаньян! Дружище! Ты бог! — взревел Портос, а Атос, не говоря ни слова, стиснул псевдогасконца в объятиях.
      — Черт возьми! — всего мгновение спустя воскликнул коренной парижанин, оживая, словно цветок под лучами весеннего солнца. — Так вы имеете в виду…
      — Арамис! — остановил его разведчик. — Не надо имен! Вы же видите, все и так поняли, о ком идет речь! Поспешим, друзья!
      — В Лувр, в покои ее королевского величества, пятая дверь по правую руку на третьем этаже?!
      — Туда! — кивнул д'Артаньян. — Но сначала — на улицу Могильщиков, на случай если она дома…
 
      — Ждите здесь, — велела Констанция и, отбросив портьеру, исчезла за ней.
      Молодые люди облегченно вздохнули и, усевшись за неимением стульев или же кресел прямо на пол, исполнили самый приятный и долгожданный приказ из всех полученных за последнюю неделю…
      Приехав на улицу Могильщиков, д'Артаньян, даже не поднимаясь в свои комнаты, заглянул в галантерейную лавку господина Бонасье и под благовидным предлогом (пуговица на камзоле оторвалась, пришить бы надо) осведомился, дома ли госпожа Бонасье. Коммерсант, удивленный внезапным появлением давно отсутствовавшего постояльца, ответил, что его жена на работе, в Лувре, а пуговицу, раз уж случилось такое несчастье, может пришить и он. Поблагодарив его за заботу, д'Артаньян сказал, что со своим несчастьем справится, пожалуй, собственными силами, и отбыл в казарму, велев передать госпоже Бонасье привет. Ну то есть это он галантерейщику сказал, что направляется в казарму, а сам вместе с товарищами, неотступно следовавшими за ним, через десять минут уже спешивался у служебного входа в королевский дворец.
      На их счастье, в этот день караул во дворце несла рота де Тревиля, вследствие чего друзья беспрепятственно попали в Лувр и, пройдя в покои ее величества Анны Австрийской, постучались в пятую дверь по правую руку в главном коридоре на третьем этаже.
      Ждать пришлось не так уж и долго. Пять минут спустя портьера опять отлетела в сторону, и Констанция, вынырнувшая из-за нее, сказала:
      — Госпожа ждет гонца, прибывшего от английского парфюмера.
      Арамис вскочил на ноги, но, сделав шаг вперед, замер как вкопанный.
      — Гонца, прибывшего от английского парфюмера? — переспросил он. — Гонца, прибывшего из Лондона?
      — Да, да! — нетерпеливо подтвердила Констанция. — Быстрее, пожалуйста!
      Изящный мушкетер растерянно посмотрел на своих товарищей. Портос таращился на него, откровенно не понимая, чем вызвана заминка, д'Артаньян подчеркнуто смотрел в сторону, а Атос подошел к Арамису и, положив руку на плечо, сказал:
      — Так надо, Арамис! Королева хочет видеть того, кто побывал в Лондоне.
      — Но… — попытался было возразить коренной парижанин, однако Атос еще крепче стиснул его плечо.
      — Так надо! Отдайте румяна д'Артаньяну!
      Арамис колебался еще мгновение, однако, смирившись, протянул привезенный от герцога Бекингема сверток д'Артаньяну.
      — Ступайте, д'Артаньян! — велел Атос. — Не мешкайте!
      Лазутчик кивнул и направился за госпожой Бонасье, не вполне понявшей, очевидно, суть этой сцены.
      Быстро одолев какие-то коридоры, молниеносно поднявшись по каким-то лестницам и стремительно проскользнув какими-то тайными ходами, д'Артаньян вместе со своей очаровательной проводницей оказался в крохотной полутемной комнатке, сплошь увешанной платьями самых роскошных фасонов и отделки. То была гардеробная королевы.
      — Сейчас! — шепнула Констанция, исчезая за дверью, прежде чем молодой человек успел ее остановить.
      Оставшись в одиночестве, разведчик осмотрелся в поисках стула или кресла: ноги уже просто не держали его. Ни стула, ни кресла не было, зато в самом углу, зажатая между двумя вешалками, обнаружилась небольшая кушетка. Д'Артаньян сначала присел на нее, а потом и прилег, откинувшись на валик и надеясь не заснуть. Только не закрывать глаза, повторял он как заклинание, главное — не закрывать глаза, умолял он себя, чувствуя, как веки, налившиеся свинцом, против его воли опускаются все ниже и ниже…
      Когда нежные пальцы в первый раз коснулись его щеки, псевдогасконец подумал, что это, верно, Жанна д'Арк в очередной раз явилась по его душу. Потом, однако, он вспомнил, что Орлеанская дева является к нему совсем по-другому, не размениваясь на нежности, и вздрогнул, распахнув слипшиеся-таки глаза. Нет, он по-прежнему был в маленькой гардеробной, слабо освещенной пробивавшимися сквозь тяжелые, плотно задернутые гардины лучами солнца. А над ним склонилась женщина, пытавшаяся прогнать его сон тихими, ласковыми взмахами тонких пальцев.
      — Констанция!.. — прошептал д'Артаньян, перехватывая тонкое запястье и увлекая женщину к себе.
      В смысле — на себя, потому как он так и не поднялся с кушетки, и женщина, понятное дело не устояв на ногах (а кто бы устоял?!), завалилась прямо на него. При этом она ахнула и хотела еще что-то прибавить к своему «ах», но молодой человек, распаленный близостью возлюбленной, пленил ее губы своими, не позволив более проронить ни слова. Нет, д'Артаньян решительно потерял в этот момент голову! Безумный марш-бросок до Лондона и обратно измотал его до полной потери сил, но сейчас, когда его любовь, его мечта, его Констанция обрушилась на него всей своей массой, к которой прибавлялся вес тяжеленного платья на кринолине, усталость разведчика улетучилась словно по мановению волшебной палочки! Не чувствуя ничего, кроме безумного, обжигающего пламени страсти, он ласкал своими сильными пальцами плечи, шею, спину возлюбленной, все сильнее стискивая ее в объятиях. Скользнув рукой к ее груди, он ухватил тонкий шнурочек тугого корсета и, потянув его, распустил узелок…
      В эту секунду ему стало окончательно ясно, что его судьба находится в ее руках и даже тот факт, что она иностранка, да еще и женщина низкого происхождения, уже не способен ничего изменить!
      — Дорогая моя! Любимая! — прошептал он, на миг разлучив свои губы с ее устами. — Я люблю вас больше жизни!
      — Я тоже вас люблю, сударь, — с сильным испанским акцентом ответила его любимая. — Однако не могли бы вы перестать меня раздевать и отпустить, если вам не сложно?
      Ахнув, д'Артаньян откинул голову назад, и, когда лицо женщины оказалось от него на расстоянии, позволявшем навести четкий, резкий фокус, агент российской антиразведки понял, что на нем сверху лежит ее величество королева Франции Анна Австрийская! Он сразу же узнал ее, поскольку сходство с портретом из кабинета герцога Бекингема было фантастическим. Правда, там королева была обнажена, а сейчас нет, но еще пара-тройка минут и д'Артаньян устранил бы это несовпадение.
      — Боже милостивый! — воскликнул он, судорожно пытаясь вскочить, а это было совсем не просто, учитывая тяжесть ее королевского величества, обремененной многочисленными юбками и подьюбниками!
      — Ваше величество! — воскликнул псевдогасконец, когда Анна Австрийская сумела-таки подняться на ноги.
      — Тише, сударь! Тише! — велела королева, спешно приводя себя в порядок и завязывая распущенный лазутчиком шнурок корсета. — Бога ради, тише, сударь. Мы окружены шпионами Ришелье.
      — Ваше величество! — снова, только уже шепотом, воскликнул д'Артаньян. — Простите меня! Я…
      — Ни слова больше, сударь! — остановила его Анна. — Я понимаю, вы ошиблись. Давайте к делу: как он там?
      — Кто — он? — не понял разведчик.
      — Что значит — кто? — удивилась королева. — Мой парфюмер…
      — Ах, Бекингем! — сообразил д'Артаньян, однако, увидев округлившиеся глаза ее величества и палец, испуганно прижатый к губам, снизил громкость: — Бекингем в порядке. Вот… румян вам прислал. — Он вытащил из-за пазухи сверток, столько раз переходивший из рук в руки, и протянул его королеве. — Пускай, говорит, Анечка моя краше всех женщин на свете будет!
      Вцепившись в сверток, Анечка Австрийская стремительно развернула бархат и, увидев вожделенные алмазы, вскрикнула, забыв, видимо, от радости про шпионов Ришелье, окружавших их со всех сторон.
      — Дева Мария! Благодарю тебя! Я спасена! — прошептала она сквозь слезы, прижимая свои ненаглядные драгоценности к груди. — Ну а как он вообще? — спросила она некоторое время спустя, вспомнив, видимо, что помимо Девы Марии есть еще и шевалье д'Артаньян.
      — Да говорю же, в порядке, — повторил псевдогасконец.
      — В порядке? — с сомнением переспросила королева, и д'Артаньян, прекрасно знавший, что нужно всем женщинам, сообразил:
      — Но очень страдает!
      — Очень страдает?! — обрадовалась Аня.
      — Очень!
      — Очень-очень?!
      — Чрезвычайно!
      — Это хорошо! — улыбнулась ее величество.
      Да уж куда как лучше! — со злостью подумал д'Артаньян. Всем вам, бабам, одно только и нужно: чтобы мужики из-за вас страдали. И желательно не просто страдали, а — очень-очень!
      Сама же королева Франции, обрадованная в равной степени и тем, что ее честь спасена, и тем, что герцог Бекингем по-прежнему сохнет по ней, снизошла наконец-то и до гонца, коему она была обязана всем этим:
      — Что же вы хотите в награду за свою преданность, храбрый юноша?
      — В награду?! Мне не требуется никакой награды, кроме одного взгляда вашего величества! — вскричал д'Артаньян, прекрасно знавший, что сильные мира сего любят, когда им служат задарма, из одной лишь преданности, и, начав с такой фразы, в итоге можно получить гораздо больше, нежели в том случае, если сразу же приступить к перечислению наградного списка.
      И он не ошибся…
      — Браво, сударь! — Королева улыбнулась. — Однако мне хочется, чтобы память об этом взгляде осталась у вас надолго. — С этими словами она сняла с пальца перстень с огромным алмазом, сверкавшим даже в полумраке гардеробной, и протянула разведчику.
      С почтительным поклоном приняв дар, псевдогасконец продолжил перечислять свои пожелания:
      — Мне бы хотелось поцеловать ваше величество…
      — Извольте, сударь! — Королева со смехом протянула ему руку. — Только умоляю вас, не заваливайте меня снова на койку! — И она указала глазами на кушетку, подле которой они стояли.
      Стыдливо опустив голову, д'Артаньян пал на колени перед королевой и припал губами к ее руке.
      Он поднял голову лишь после того, как ее величество отняла свою руку и, прошелестев юбками, исчезла за дверью.
      Д'Артаньян вздохнул, тяжело поднялся на ноги и, разжав ладонь, посмотрел на перстень. Крупный, яркий алмаз играл и переливался даже здесь, в сумраке королевской гардеробной. Знатный камушек, подумал разведчик. Если он стоит тысячу восемьсот экю, то мое производство в мушкетеры — вопрос двух-трех недель.
      Дверь снова отворилась, и псевдогасконец мгновенно укрыл драгоценность во внутреннем кармане камзола.
      — Д'Артаньян!
      — Констанция!
      Возлюбленные слились в долгих, крепких объятиях.
      — Господи, д'Артаньян! — вымолвила наконец госпожа Бонасье. — Как я счастлива! Государыня только что назвала меня своей первой подругой! Королева назвала меня своей лучшей подругой!
      — Я старался ради вас, звезда моя! — ответил лазутчик.
      — Ради меня! Господи, ради меня!!! — не помня себя от счастья, воскликнула кастелянша королевы, в один миг ставшая ей лучшей подругой. — Но чем же, чем я могу отблагодарить вас?! Что вы хотите в награду, мой рыцарь?
      — В награду?! Мне не требуется никакой награды, кроме одного вашего взгляда, звезда моя! — ответил д'Артаньян, придерживаясь верной, отработанной схемы.
      Эх, следовало бы ему, как человеку военному, знать, что в одну воронку два ядра не попадают!
      — Не требуется никакой награды?! — обрадовалась Констанция. — Ой, слава тебе господи! А то у меня и нет-то ничего!
      Должно быть, лицо молодого человека вытянулось слишком уж красноречиво, потому что госпожа Бонасье рассмеялась и, прижавшись губами к его уху, прошептала:
      — Ждите письма, друг мой. Как только я освобожусь от дел, я тут же вам напишу. Ждите письма!
      — А сейчас…
      — А сейчас уходите! Уходите той же дорогой, что пришли сюда. Уходите, ибо никто не должен видеть вас здесь!
      Сказав это, она махнула ему ручкой и выпорхнула в ту же дверь, что и вошла. Не иначе спешила к своей лучшей подруге…
      Когда дверь за ней закрылась, д'Артаньян снова вытащил на свет божий алмаз королевы и покрутил его, любуясь роскошной игрой великолепного камня. Продавать такую прелесть, безусловно, жалко, но… чего не сделаешь для Родины! Он поколебался еще мгновение, размышляя: стоит ли нацепить перстень на палец да пофорсить перед пацанами?
      Однако, пожалуй что не стоит, подумал он, убирая алмаз обратно в карман. Арамис и так слишком болезненно воспринял происшествие в трактире «Золотой якорь» славного города Кале, чтобы еще больше травмировать его психику. Не ровен час, еще обидится, отобрать захочет, в драку полезет.
      Размышляя подобным образом, д'Артаньян подошел к двери и, обернувшись, бросил последний взгляд на кушетку, притаившуюся в сумраке гардеробной. И почему, спрашивается, бабу французского короля подчас легче завалить в койку, чем свою? Отчего этот мир так несовершенен?
 
      — Отчего этот мир так несовершенен, сударь? — переспросил эскулап, осторожно, в меру затягивая узел на перевязке. — Так это ж давно известно, сударь! Этот мир так несовершенен из-за того, что люди не помнят своих корней! Не помнят, кто был твой отец, кто был твой дед, кто был твой прадед! Вот вы, сударь, только что рассказали мне об этом негодном мэтре Гийоме из города Кале, опоившем вас с товарищем какой-то гадостью, из-за которой вы ни черта не соображали, а я спрашиваю: кто был отец этого самого мэтра Гийома? Кто был его дед? Прадед? Врачи? Как бы не так! Ставлю десять против одного — это были какие-нибудь отравители, ну или в лучшем случае кондитеры! Подвигайте-ка рукой, сударь. — Д'Артаньян покачал рукой. — Не туго? Не туго! Я, сударь, могу сказать не хвастаясь: лучших перевязок в Париже не делает ни один лекарь! А все почему? Да потому, что и мой отец, и мой дед, и вообще все мои предки до седьмого колена были врачами! Лекарями они были! Целителями, не то что некоторые! Профессия, воплощенная в нескольких поколениях семьи, становится частью самого человека, проникает в кровь, откуда ее уже ничем не вытравишь! Правильно я говорю, сударь? Конечно же правильно! Если ты дворянин — воюй, как и все твои предки. Если ты врач — лечи, как и все твои предки. Если ты отравитель — трави, как и все твои предки. Если ты кондитер — выпекай, как и все твои предки. Но не в свое-то дело лезть не надо! Отлично, сударь, можете одеваться!
      Д'Артаньян встал и, сняв с крючка свой колет, стал натягивать его, стараясь не тревожить исцеленную потомственным эскулапом руку.
      Вчера, расставшись с Констанцией, он после непродолжительных блужданий нашел-таки своих товарищей и вместе с ними направился к капитану де Тревилю доложиться о возвращении в Париж. Капитан, торопившийся к королю, выслушал их на бегу и велел всем четверым завтра же, в обеденный час, быть у него дома. После этого друзья покинули Лувр и расстались, уговорившись встретиться утром на улице Добрых Ребят. Там проживал один лекарь, делавший, по словам Атоса, отличные перевязки. Хотя раны Арамиса и д'Артаньяна мало их беспокоили, пренебрегать собственным здоровьем все же не стоило.
      Арамису перевязка уже была сделана, и он вместе с Атосом и Портосом ждал на улице, когда эскулап закончит возиться с рукой д'Артаньяна.
      Дело свое лекарь явно знал, но при этом был словоохотлив до невозможности, вываливая на голову пациента всю свою философию.
      — Профессия, воплощенная в нескольких поколениях семьи, становится частью самого человека, проникает в кровь, откуда ее уже ничем не вытравишь! — повторил он, провожая псевдогасконца до двери. — Традиции — великая вещь! Не сомневаюсь, мой сын, подобно мне, станет врачом. И его сын — тоже. Мы представители самой гуманной и человеколюбивой профессии в мире и никогда не позволим себе сделать какую-нибудь гадость людям, как этот мерзкий жуликоватый эскулап Гийом!
      — Прекрасно, мэтр! Прекрасно! — одобрил его гуманизм и человеколюбие разведчик и спросил, уже выйдя на улицу: — Я не запомнил, как ваша фамилия, мэтр?
      — Гильотен, сударь! — поклонился добрый медик. — Жак Гильотен, всегда к вашим услугам.
      — Спасибо, я запомню! — улыбнулся д'Артаньян, принимая поводья из рук Портоса и вскакивая в седло.
 
      А через час четыре товарища уже сидели за накрытым столом в гостиной де Тревиля и, перебивая друг друга, рассказывали о путешествии капитану, который слушал их разинув рот, не в силах поверить, что все это — правда. Но это и в самом деле была правда, за исключением одного эпизода о сражении с великанами-людоедами, придуманного Портосом для собственной услады.
      Узнав о мужестве и стойкости д'Артаньяна, капитан поднял тост в его честь:
      — Вы железный человек, д'Артаньян!
      В ответ псевдогасконец лишь скромно улыбнулся.
       Капитан де Тревиль конечно же не мог знать, что других людей в русском спецназе просто не держат…
      Когда же командир спросил мушкетеров о дальнейших планах и услышал в ответ, что они намерены приступить к исполнению служебных обязанностей, он лишь отрицательно покачал головой.
      Капитан сказал своим подчиненным, что есть как минимум две причины, по которым им не стоит сейчас находиться в столице. Во-первых, сказал он, это маленькое дорожное приключение наверняка привлекло самое пристальное внимание его высокопреосвященства, и потому мушкетерам вместе с д'Артаньяном гораздо безопаснее сейчас находиться за пределами Парижа. Ну а во-вторых, до сих пор не поступало никаких известий от их духов, господ Гримо, Мушкетона и Базена.
      Ввиду этого, сказал господин де Тревиль, он бы на их месте, не медля ни одного дня, отправился в сторону Кале по Амьенской дороге и навел справки о молодых мушкетерах, ибо настоящий дедушка обязан проявлять строгость, но ни в коем случае не жестокость по отношению к своему оруженосцу и никогда не бросать его в беде.
      Поблагодарив капитана за дельный и стоящий совет, четверо друзей тем же вечером оседлали коней и отправились по Амьенской дороге, останавливаясь в каждом населенном пункте и скрупулезно собирая информацию о своих младших товарищах.
      Довольно скоро их усилия были вознаграждены. Они отыскали Мушкетона в Шантильи, пронзенного ударом шпаги и окруженного толпой девиц, жаждавших поухаживать за красавцем мушкетером. Базена в Кревкере — с пулей в плече и окруженного сонмом монахов из соседнего монастыря, уговаривавших его отречься от всего земного и принять постриг. И, наконец, Гримо непосредственно в самом Амьене — целого и невредимого, но запертого в подвале трактира уродом трактирщиком и окруженного кучей обвинений в фальшивомонетничестве.
      Сразу было видно: отвлекающий маневр удался молодым мушкетерам на славу, и они действительно отвлекли на себя колоссальные силы противника.
      Довольные своими оруженосцами, старослужащие как следует повеселились с девицами в Шантильи, разогнали монахов в Кревкере и настучали по физиономии уроду трактирщику в Амьене (Атоса едва удержали от того, чтобы спалить трактир дотла). После этого друзья объявили духам благодарность за то, что те вели себя как настоящие рыцари, и, дав им пару дней на поправку, двинулись в сторону столицы.
      В общем, отлично порезвившись на лоне природы и почувствовав себя хорошо отдохнувшими, д'Артаньян и шестеро мушкетеров вернулись в Париж, убежденные, что Ришелье про них уже и помнить забыл.
      Эта убежденность доказывала лишь одно: мушкетеры еще не знали, кто такой Ришелье…
 
      По возвращении в столицу Атос заказал себе пару дюжин шампанского и налег на тренировки, памятуя о конфузе в Кале, а Портос закрутил роман с какой-то герцогиней. Арамис принялся спешно разыскивать даму, так и не дождавшуюся от него вожделенных английских румян, а д'Артаньян, оставшись в одиночестве, постарался до мельчайших подробностей вспомнить удивительное и невероятное происшествие, круто сломавшее размеренный ритм его парижской жизни и давшее его мыслям новый импульс…
 

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

Джордж Вильерс

 
       Герцог Бекингемский. Первый министр Англии.
       Уроженец города Лондона. 1591 от Р. X . года рождения.
       Злобный протестант. Беспощаден к врагам Английской короны и носителям Французской.
       Характер твердый, нордический, решительный (немного безбашенный).
       Чрезвычайно богат, влиятелен и опасен.
       В связях, порочащих его, не замечен (женщины не в счет, женщины для мужика не порок).
       Слабости— Анна Австрийская (ради нее пойдет на что угодно).
 
      Впрочем, кроме лондонского вояжа мысли лазутчика занимала еще одна тема. Констанция.
      Вернувшись в Париж и не обнаружив обещанного письма, он стал ждать его с упорством, присущим лишь влюбленным и психически больным маньякам, что, по мнению Атоса, было приблизительно одно и то же.
      Действительно, оказав королеве Франции услугу, вознесшую скромную труженицу-кастеляншу на необыкновенную высоту в глазах Анны Австрийской, д'Артаньян вправе был рассчитывать на благодарность. Сидя дома у окна или же стоя в карауле во время службы, он непрестанно размышлял о Констанции, о том, что его может ждать с этой женщиной. Понятное дело — она замужем, но все люди (даже галантерейщики) смертны, и, если господин Бонасье однажды оставит этот мир (ведь он в два раза старше своей жены), ничто уже не помешает возлюбленным соединиться узами законного брака. Черт возьми, в такие моменты псевдогасконец чувствовал, что просто сходит с ума от любви! Как мог он, разведчик, находящийся в глубоком тылу врага и готовый в любой момент отдать жизнь во имя Отечества, думать о подобных вещах?!
      Но он думал о них! Что поделать: ему было всего двадцать лет, и он был влюблен, и он был готов пойти на риск ради своей любимой! Он был готов увезти Констанцию с собой, в Россию, когда подойдет время возвращаться. Увезти, не думая, как посмотрит на это Центр. А родители? Как они посмотрят на такой мезальянс? Ведь она женщина низкого происхождения, галантерейщица, а он…
      Черт возьми, несколько раз он действительно ловил себя на том, что всерьез думает о разнице в их социальном статусе! Шевалье д'Артаньян настолько прочно вошел в него, с такой силой пронизал все его существо, что он вполне серьезно стал воспринимать себя как знатного француза, а не русского простолюдина.
      Впрочем, по-другому, наверное, и быть не могло: не случись этого, он уже давным-давно провалился бы, сгорел — словом, был бы разоблачен. Только лишь перевоплотившись в француза настолько, насколько это возможно для человека, родившегося на Русском Севере, можно было надеяться на успех в том нелегком деле, которым он занимался…
      В подобных размышлениях д'Артаньян провел три дня после возвращения из Амьена, а на четвертый вечером к нему заглянул его домовладелец — Бонасье.
      — Вечер добрый, сударь, — сказал он, останавливаясь возле двери и почтительно кланяясь.
      Как и положено человеку благородного происхождения, псевдогасконец лишь небрежно кивнул в ответ на приветствие, продемонстрировав тем самым, что готов слушать галантерейщика.
      — Сударь, — начал тот, — я к вам вот по какому делу: моя жена Констанция только что прислала мне письмо, вызвавшее у меня тревогу…
      — Отчего же? — спросил лазутчик, насторожившийся, как только прозвучало имя его возлюбленной.
      — Она пишет, что хотела бы прийти завтра вечером после службы домой, однако опасается это сделать…
      — Отчего же? — повторил д'Артаньян.
      — Она пишет, что в последнее время, стоит ей только выйти из Лувра, она тотчас же начинает чувствовать слежку за собой: какой-то мужчина крадется за ней по пятам до самого дома!
      — Не может быть! — воскликнул молодой человек, охваченный дурными предчувствиями: уж не в этом ли разгадка того, что от Констанции до сих пор нет никаких вестей?
      — Именно так, сударь, — подтвердил Бонасье. — Моя дорогая Констанция очень опасается за свою жизнь и… честь, и хотела бы… — Галантерейщик осекся и, вытащив письмо, прочитал по бумажке, словно не доверяя своей памяти: — «Чтобы доблестный рыцарь, чья шпага хранила наш покой в Альпийских горах, встретил меня завтра в девять часов вечера возле служебного входа в Лувр».
      — А! — кивнул псевдогасконец, стараясь не выдать вспыхнувшей в нем радости. — Так она хочет, чтобы я встретил ее и проводил до дома?
      — Да, сударь! — Галантерейщик поклонился. — Вы были очень добры к нам в прошлом, и, если бы вы оказали нам еще одну услугу, моя признательность не имела бы никаких границ. Сам я человек мирный, и случись что…
      — Толку от вас будет мало! — расхохотался разведчик, потом напустил на себя усталый вид и лениво протянул: — По правде говоря, господин Бонасье, я недавно вернулся из караула, сильно устал и собирался посвятить завтрашний день отдыху, но!.. — Он взмахнул рукой, видя, что галантерейщик снова собирается упрашивать его. — Но поскольку я крайне ценю возможность безвозмездногопроживания под вашей крышей, то, так уж и быть, окажу вам еще одну услугу!
      — О, сударь! Благодарю вас! Благодарю! — рассыпался в благодарностях галантерейщик и исчез за дверью, повинуясь властному жесту квартиранта.
      А тот, оставшись в одиночестве, прошелся по комнате, не в силах сдержать радостного возбуждения, и, сняв со стены Прасковью, нежно, с любовью помял в руках ее упругое, острое жало, глядя, как сталь играет, сгибаясь и распрямляясь, сгибаясь и распрямляясь, сгибаясь и распрямляясь…
      Значит, господин Бонасье, завтра, в девять часов вечера у служебного входа в Лувр? — подумал д'Артаньян. Ну что ж, посмотрим, кто желает покуситься на жизнь и… честь вашей жены!
 
      — Констанция!
      — Д'Артаньян!
      Пылкий лазутчик едва не сгреб свою возлюбленную в охапку, однако сдержался и, поклонившись, предложил:
      — Позвольте проводить вас до дому, мадам?
      — С радостью, сударь! — улыбнулась госпожа Бонасье, беря его под руку.
      — Сначала о главном, звезда моя: нам действительно нужно опасаться некоего мужчину, который крадется за вами всякий раз, когда вы идете из Лувра домой? — осведомился псевдогасконец.
      — Ну что вы, д'Артаньян! — рассмеялась Констанция. — Что вы! Нет никакого мужчины! Это же просто уловка, чтобы встретиться с вами, дорогой мой!
      — Вы прелесть, Констанция! Вы прелесть! — рассмеялся в ответ разведчик.
      Д'Артаньян занял наблюдательный пост неподалеку от служебного входа, располагавшегося на улице Эшель, еще в половине девятого и пристально всматривался в прохожих, чтобы заранее выделить из их потока того, кто мог претендовать на роль соглядатая. Хотя он и был почти уверен, что жалобы на преследователя не более чем хитрая уловка королевской кастелянши, но выработанная еще в России и окрепшая здесь, в Париже, в логове врага, привычка проверять все варианты, заставила его тщательно присматриваться ко всем подозрительным личностям. Как оказалось — без надобности. В пять минут десятого крупненькая фигурка госпожи Бонасье показалась на пороге Лувра, и они, рука об руку, неторопливо направились в сторону улицы Могильщиков…
      — Констанция, дорогая, так мы действительно идем домой?! — воскликнул д'Артаньян.
      — А вам это неприятно? — лукаво улыбнувшись, спросила она.
      — Я боготворю каждое мгновение, проведенное подле вас, но неужели все, на что я могу претендовать, это просто проводить вас до дому?!
      — А вам бы хотелось большего, шевалье? — рассмеялась госпожа Бонасье.
      — О! Много большего, звезда моя! Много большего!
      — Ну что ж, если есть желание — нет ничего невозможного! Предоставьте сегодняшнюю ночь господину Бонасье, чтобы он был покоен на мой счет, а послезавтра…
      — Послезавтра?
      — Послезавтра я с лихвой отплачу вам и за сегодняшнюю ночь, и за все остальное!
      — Ах! — вскричал д'Артаньян, чувствуя, что сердце его готово выскочить из груди. — Послезавтра!
      И они еще плотнее прижались друг к другу, шагая сквозь теплые, летние парижские сумерки.
      Увлеченные этими таинственными, невесомыми сумерками, своими чувствами, своей беседой и более всего — друг другом, молодые люди за всю дорогу так ни разу и не обернулись.
      И, прибавим, совершенно напрасно, ибо от самого Лувра и до самой улицы Могильщиков, грамотно и профессионально маскируясь в сгущающейся темноте, за ними следовал невысокий, плотно закутанный в черный плащ мужчина. Он следил за влюбленными, пока они не остановились возле двери дома Бонасье, так и оставшись не замеченным ни кастеляншей ее королевского величества, ни агентом русской антиразведки.
      — Итак… — прошептал д'Артаньян, когда его бесценному сокровищу осталось лишь перешагнуть порог и затворить за собой дверь.
      — Итак, послезавтра, в десять часов вечера в Сен-Клу, против павильона, примыкающего к дому господина д'Эстре, — так же шепотом ответила она, подавшись к нему.
      На мгновение прикоснувшись устами к губам псевдогасконца, Констанция ловко захлопнула дверь перед самым его носом, оставив д'Артаньяна ослепленным ее прощальной улыбкой, сладкой как глоток свежего липового меда, и опьяненным ароматом ее духов, дурманящих как выдержанное шампанское. Глубоко вздохнув, он постоял еще пару минут, привалившись спиной к двери галантерейщика и глядя в парижское небо, усыпанное крупными, яркими звездами, а потом, не в силах забыть поцелуя, отворил свою дверь и начал подниматься по лестнице, не видя перед собой ничего, кроме глаз любимой, сверкающих ярче любых звезд…
      Повернув ключ в замке и войдя в комнату, разведчик закрыл дверь на засов, на ощупь нашел огниво, лежащее на полке, и несколько раз ударил кресалом, пытаясь поджечь трут, чтобы было от чего запалить свечу. Искры брызнули раз, другой, третий…