Как и все прочие, Шурик не отрываясь смотрел на него, понимая, чья рука сейчас владыка и за кем останется последнее слово.
      — Куда след ведет? — спросил воевода у Шурика.
      — Туда, к озеру.
      — А что там? — поинтересовался боярин.
      В ответ Шурик лишь пожал плечами, не имея ни малейшего представления о том, куда выводит тропинка, на которой он заметил кровавый след.
      — Избушка там, — ответил кто-то из местных ополченцев. — Избушка махонькая да сараюшка с баней при ней. Там летом рыбаки, что на промысел приходят, ютятся.
      — Избушка, говоришь… — Воевода нахмурился.
      Шурик смотрел на этого молодого, по всему видать, вчера только начавшего бриться парня с обожанием и немым восторгом. Ведь боярин, поставленный во главе вологодского отряда волею провидения, старше его самого лет на… пятнадцать! И уже — воевода! Лидер, вожак, командир, надежда этих матерых, бородатых мужиков, обступивших его со всех сторон в ожидании решения.
      — Значит, упустили мы кого-то из шляхтичей, — вымолвил наконец командир. — Утек кто-то из них.
      Ополченцы, окружавшие его, разразились бранью и возгласами удивления, усердно пытаясь спихнуть вину со своей головы на соседскую, однако воевода вновь оборвал дискуссию:
      — После разбираться будем, чей промах. Сейчас беглеца нужно спеленать! Нельзя чтобы хоть одна шавка из этой своры улизнула.
      — Раненому далече не уйти, — сказал один из служилых, выделявшиися покалеченной рукой, висевшей на перевязи.
      — Раненый раненому рознь, — тут же возразили ему.
      — По коням! — гаркнул Данила Петрович, взлетая в седло подведенного ему жеребца.
      Конные ратники поспешили исполнить приказ, а сам воевода нагнулся вдруг к Шурику, о котором в суматохе как-то подзабыли, и, протянув ему руку, велел:
      — Давай сюда!
      Ухватившись за его крепкую ладонь, Шурик, не помня себя от счастья, птичкой взлетел и, оказавшись верхом впереди седла, вцепился в конскую гриву. Данила Петрович дал жеребцу шпоры, и тот, недовольно потряхивая головой, двинулся вперед, вспахивая снег усилием могучих ног. Остальные воины, кто пешим, кто конным, двинулись за ними.
      — Дорогу смотри, — строго приказал воевода.
      Шурик кивнул, хотя и без того до боли в глазах всматривался в опушку ельника, вдоль которой бежал полчаса назад. Над лесом разгоралась ранняя, смертельно-красная заря…
      Свой ориентир — могучую, неохватную ель, рухнувшую под гнетом своих лет и снега, осевшего на ее широченных лапах, — он приметил издалека и, обернувшись к воеводе, прошептал:
      — Данила Петрович! Там!
      — За деревом?
      — Да! Там, за деревом, тропка начинается! — кивнул Шурик, ощущая острый зуд под коленями и непреодолимое желание, соскочивши наземь, развязать штаны где-нибудь в сторонке и слить избыток эмоций. — Отсюда не видать, след дальше начинается, в чаще, за деревьями, — сказал он, совладав с собой.
      Боярин кивнул и, тронув поводья, повернул коня на тропинку, действительно обозначившуюся за поваленной елью. Растягиваясь, отряд вступил под своды сумрачной чащобы.
      — Внимательнее по сторонам! — распорядился воевода. — Не попасть бы в капкан…
      — Со шляхтичей станется, — согласился кто-то позади.
      Отряд насторожился, подобрался и продолжал двигаться вперед, ощетинившись стальными шипами сабель и бердышей, а также малочисленными стволами фузей.
      Однако никакого капкана в итоге на пути не встретилось, а вот кровавый след, запримеченный Шуриком ранее, никуда не делся.
      — Вот же он, Данила Петрович!
      — Вижу, малый, вижу. — Воевода одобрительно похлопал его по спине, всматриваясь наравне с остальными в отпечатки лошадиных копыт, густо окропленные красным… — Из лесу вывернул, гаденыш, — констатировал он наконец.
      — Стало быть, чащей он, паскуда, от монастыря-то и утек! — высказал кто-то предположение, имевшее теперь второстепенное значение.
      — Не в том суть, как он от монастыря утек, — сказал Данила Петрович. — Суть в том, чтобы он здесь нас по новой не объегорил!
      — Здесь-то уж не объегорит! — убежденно сказал один из местных ополченцев. — Там же дальше озеро начинается! А льда-то основательного еще почитай что и нет! Верхом ему далече не уйти!
      — Ну-ну! — угрюмо хмыкнул воевода, не далее как вчера вечером, перед началом битвы за Кирилло-Белозерскую обитель, слышавший подобные заверения. — Ежели что, я с тебя шкуру самолично спущу! — пообещал он напоследок и тронул коня вперед по кровяному следу. — Хватит языками чесать, пора глянуть на этого шустрого шляхтича.
      Отряд двинулся дальше, пустив в авангарде дозор из трех человек на тот случай, если шляхтич окажется слишком уж шустрым.
      Не прошло и пяти минут, как один из дозорных вернулся с докладом:
      — Лошадь павшая впереди.
      Одолев совсем небольшое расстояние, отряд и в самом деле наткнулся на лошадь под шляхетским седлом, бессильно повалившуюся на правый бок рядом с тропинкой. Грязный красный снег вокруг нее подтаял и просел.
      — Остыла уж, болезная, — доложил дозорный, осматривавший клячу.
      Данила Петрович сдержанно кивнул, а после указал на тропу:
      — А след-то дальше тянется.
      — Точно так, боярин! Пешком он, подлец, дальше побег!
      — Смотрели уже дальше?
      — Смотрели!
      — След с кровью?
      — С кровью!
      — Значит, не бежал он дальше, — сказал воевода. — Просто шел.
      — Да почему же, боярин?
      — А ты раненым бегать пробовал? — усмехнулся Данила Петрович безнадежной глупости собеседника. — Если нет — попробуй! А я посмотрю, далеко ли ты убежишь!
      Дозорный замер с разинутым ртом, а воевода дал коню шпоры, отправляя его дальше.
      Тонкая путеводная ниточка красных пятен вела отряд вперед и вперед, покуда вдалеке, в просветах между деревьями, не замелькало озеро, укрытое белым полотном снега.
      — Вон изба стоит! — воскликнул ополченец в тот момент, когда Шурик, по-прежнему восседавший впереди воеводы, и сам увидел приземистую, потемневшую от времени избушку, притулившуюся под елями на самом берегу.
      — Там он, стервец! Больше ему укрыться негде! — убежденно переговаривались ратники.
      Однако при ближайшем рассмотрении стало ясно, что след ведет не в дом, а огибает его и скрывается в дощатом сарае, позади которого и начиналось озеро.
      — А ну-ка, ребятки, берите-ка его в кольцо! — распорядился воевода, останавливаясь поодаль и спешивая Шурика.
      Ополченцы, впрочем, и сами уже сообразили, какой маневр будет оптимальным в данной ситуации, и проворно окружили сарай, не приближаясь к нему до поры. Кому, спрашивается, охота лезть на рожон, когда главная кровь уже позади и ты без всяких скидок ощущаешь себя солдатом-победителем?
      — За дерево стань, олух царя небесного! — Отец, не случайно, пожалуй, оказавшийся поблизости, бесцеремонно толкнул Шурика под защиту толстого елового ствола.
      Обхватив его обеими руками и прижавшись щекой к холодной, колючей, смоляной коре, Шурик во все глаза смотрел, как ратники не торопясь подтянулись к дощатым стенкам, примерились к хлипкой двери, а потом, стремительно выбив ее, ринулись внутрь.
      Треск сломанных досок, глухой отзвук выстрела и отчаянный взрыв брани прозвучали в унисон, слившись в единую грозную мелодию скоротечного штурма. Ни Шурик, ни его отец, ни остальные ополченцы, оставшиеся снаружи, не успели толком разобрать, что стряслось, а их товарищи, взявшие вражескую цитадель, уже выкатились наружу, волоча за собой ее поверженного защитника.
      — Вот он, собака поляцкая! Под сетями рыбацкими схорониться надумал! — доложили они, швыряя к ногам воеводского коня человека в изодранном, окровавленном кафтане нерусского, западного кроя.
      — Никого не задел? — осведомился Данила Петрович, рассматривая последнего героя из банды, хлынувшей нынешней ночью на приступ Кирилло-Белозерского монастыря, чьи соратники уже отдыхали вечным сном на дне озера или готовились быть погребенными под стенами обители.
      — Не сумел! — весело отрапортовали бойцы. — В белый свет пальнул, шельмец!
      Сообразив, что отцовский запрет более не действует, Шурик вылез из-за дерева, вместе со всеми рассматривая пленника, неподвижно лежавшего у ног воеводского коня.
      — Живой ли он еще? — усомнился боярин.
      — Живой, Данила Петрович! Живой! Просто ранен крепко, кровищи много растерял, да мы еще его помяли!
      — Поляк? — спросил воевода.
      Один из ополченцев нагнулся, то ли присматриваясь, то ли прислушиваясь к пленнику.
      — Да бес его знает! — сказал он, распрямившись. — Бормочет вроде бы не по-поляцки. Хотя конечно же и не по-нашенски.
      — Да все одно — не наш!
      — Точно!
      — Правильно! — зашумели кругом.
      — Да чего на него смотреть-то?! — высказался кто-то. — Добить его, стервеца, и вся недолга!
      — Ну вот ты и добей, — предложил ему воевода.
      Шурик озирался вокруг себя со смешанным чувством ужаса и любопытства. Неужели и впрямь добьют? Или же не посмеют? Он конечно же враг, но…
      День, вступавший в свои права, с каждым мгновением все сильнее теснил сумерки, не оставляя им места даже здесь, под сводами леса, под раскидистыми еловыми лапами. И лица ополченцев становились все более различимыми. И на лицах этих сейчас можно было увидеть лишь безмерную усталость и желание поскорее вновь оказаться за прочными монастырскими стенами, где, поди, уже вовсю праздновали победу над супостатами. А вот жажды крови ни у кого уже не осталось. Нынешняя ночь утолила эту жажду на годы вперед…
      — Ну тогда нехай здесь остается да сам собой подыхает! — последовало очередное предложение.
      — Правильно… — раздалось несколько голосов, но их внезапно перекрыл другой, сильный голос, заставивший Шурика оглянуться.
      — Неправильно это! — твердо сказал его отец.
      Чучнев-старший дождался, пока воевода и остальные обернутся в его сторону, и повторил:
      — Неправильно это! Не по-христиански. Не по-божески так вот человека бросать на корм зверью, будь он хоть трижды вражина! Нечего Бога гневить, боярин! Он нам сегодня крепко пособил, Данила Петрович, чтоб мы его вот так…
      Шурик слушал отца, часто-часто, словно от мороза, хлопая ресницами и чувствуя комок, подкатывающий к горлу. Эх, жаль, не видели их сейчас соседские мальцы! Вот бы уж точно перестали сомневаться, чей батька выше!
      Как хороший кузнец, настоящий мастер своего дела, Чучнев-старший всегда был уважаем в Вологде, но то, как он дрался нынешней ночью, то, какие благородные и чистые слова произнес только что, сразу же вознесло его на недосягаемую для других высоту. И не только в глазах Шурика…
      Данила Петрович, его ратники и простые ополченцы смотрели на него, и лица их менялись. Они оттаивали, словно перед мысленным взором этих утомленных, измотанных людей заново вставали события дней минувших.
      Как будто наяву видели они шляхетских бандитов, оглодавшим, озлобленным зверьем бродивших вокруг Кирилло-Белозерского монастыря, что привлекал их слухами о несметных богатствах и кладовых, полных снеди. Как эти волки сбивались в одну большую стаю и как эта стая в отчаянии, когда в окрестных деревнях и селах уже нечем стало поживиться, ринулась на приступ святой обители. И как на их пути встали защитники монастыря, значительно уступавшие им в численности, но исполненные решимости уничтожить врага или умереть самим. И как полная луна в окружении звезд торжественно и печально взирала на кровавую сечу, без малого три часа бушевавшую в темноте, разгоняемой помимо нее малочисленными факелами и непрестанными всполохами ружейного огня. И как моменты отчаяния сменялись минутами ликования, а потом чаша весов снова склонялась на сторону нападавших, и тревога вновь овладевала русским воинством. И как в конце концов решимость оставила шляхтичей, как они дрогнули и побежали куда глаза глядят, помышляя уже не о монастырской сокровищнице, а только лишь о спасении собственной шкуры. И как в спину этой поганой нечисти ударили уцелевшие русские ратники. И как побили они до смерти всех лиходеев за редким, видимо, исключением…
      И, вспоминая все это, думали они: как же такое могло приключиться? Как удалось им, находясь в меньшинстве, разгромить супостатов, превосходивших их более чем вдвое? Чьей волей была дарована им эта победа?
      Данила Петрович стянул с головы свою высокую меховую шапку и торжественно, неторопливо положил крест. Ополченцы перекрестились за ним следом, как показалось Шурику, вроде бы даже светлея при этом лицом.
      — Твоя правда, Михайло, — сказал боярин. — Без Божьей помощи нипочем бы нам обитель не отстоять. Не будем гневить Всевышнего! — И прибавил, кивнув на пойманного беглеца: — Тащите его в сани. В монастырь свезем. А там уж пускай Бог сам решает, жить ему аль помирать.
      Ополченцы подхватили было раненого на руки, когда Данила Петрович спросил их:
      — Оружие-то у него хоть есть какое?
      — Да негусто, боярин! — ответили ему, подавая пару пистолетов и саблю в ножнах, изъятые у пленника.
      Пистолеты воевода сразу же определил себе за пояс, а саблю обнажил.
      — Что за диковина! — поразился он, поворачивая ее и так и сяк и удивленно рассматривая чудной клинок.
      — Да шляхтич, видать, портным подрабатывал! — высказал кто-то предположение, встреченное дружным хохотом.
      — Точно! Или скорняком! — ответил ему другой зубоскал.
      Шурик покатывался вместе со всеми, прекрасно понимая, о чем идет речь. Действительно, создавалось впечатление, что мастер, изваявший на своей наковальне это явное недоразумение, эту откровенную насмешку над настоящим оружием, взял за образец большую портняжную иглу, увеличив ее до совсем уж исполинских размеров. Прямой клинок сего оружия был укреплен на рукояти, представлявшей нечто среднее между рукоятками обычной сабли и старинного меча. Сам же клинок был невероятно длинным и тонким, как самая настоящая игла, а кроме того, оставлял впечатление хрупкости и ненадежности.
      — И как только таким рубятся?! — Недоумевая, воевода сделал пару пробных замахов.
      Клинок рассек воздух с тонким, пронзительным посвистом.
      — Не то что башку не снесешь, кафтан, поди, и то не продырявишь этаким-то… жалом осиным! — презрительно резюмировал он, бросая клинок в ножны.
      Затем воевода придирчиво осмотрел сами ножны, но и они не произвели на него никакого впечатления: резьба и чеканка более чем примитивны, ни драгоценных, ни самоцветных каменьев нет и в помине.
      — Ни богу свечка ни черту кочерга! — вздохнул Данила Петрович, пренебрежительно поигрывая абсолютно бесполезным трофеем.
      Присовокуплять его к своей добыче ему совершенно не улыбалось, но ведь не выбрасывать же…
      Воевода огляделся по сторонам, заметил вдруг Шурика, улыбнулся и, размахнувшись, перебросил чудное оружие ему:
      — Лови трофей, разведчик! Заслужил!
      Ошеломленный Шурик обеими руками поймал диковинную саблю, оказавшуюся на деле совсем не такой легкой, как с виду, и, потеряв равновесие, шлепнулся на пятую точку. Щеки его пылали, перед глазами хороводом кружились смеющиеся ополченцы, улыбающийся воевода и отец, чье лицо тоже оттаяло, потеплело, а в голове Шурика звенела одна-единственная мысль: эх, жаль! Жаль, не видят их сейчас соседские мальцы!!!
 
      Таким вот образом Старый Маркиз и поселился в доме первого вологодского кузнеца Михаила Чучнева. По всей видимости, Господу Богу пока еще неугодно было видеть его перед собой, и, несмотря на два весьма серьезных ранения, чужеземец, оставленный на попечение монахов, довольно скоро пошел на поправку. Данила Петрович, вернувшийся со своим воинством в Вологду после Рождества 7121 года, когда стало ясно, что основные силы польско-литовских оккупантов в районе Белого озера уничтожены и Кирилло-Белозерской обители ничто уже не угрожает, постоянно справлялся о здоровье военнопленного. А когда стало известно о высоком происхождении того, распорядился доставить его после выздоровления в Вологду. Распоряжение было исполнено к тому же лету, и воевода, памятуя о том, кому пленник обязан жизнью, определил того на постой в дом кузнеца, назначив ему пять рублей серебром годового кормления.
      Оказалось, что Старый Маркиз, хотя и прибыл в Россию вместе с польскими войсками, отношение к Речи Посполитой имел самое незначительное. Историю же своего появления в Кракове он описывал следующим образом.
      Давным-давно, в далеком-далеком королевстве, что именуется Францией и лежит ощутимо западнее Польши, правил славный и могучий король Генрих II. И было у него четыре сына. Двоих крайних — старшего и младшего — он назвал в честь батьки своего героического, короля Франциска I, второго нарек Карлом, ну а третьему соответственно дал свое имя. Был король Генрих II государем строгим, но справедливым. Правил он как и положено достойному монарху: все свои обязанности перекладывал на плечи подчиненных, и если дела в королевстве шли хорошо, то похвалялся он перед всеми: «Видите, какой я мудрый король! Как правильно назначаю я министров и прочих губернаторов! Кадры, они, как известно, решают все!» Ну а ежели внутри- и внешнеполитическая обстановка в этой самой Франции оставляла желать лучшего, то в этом, разумеется, была вина исключительно тех же самых министров и губернаторов, подвергавшихся тут же гонениям и репрессиям.
      Досужее же время, коего при таком-то распределении труда у него было хоть отбавляй, Генрих II употреблял на борьбу с иноверцами, общение с прекрасными дамами и на молодецкие потехи, именовавшиеся во Франции рыцарскими турнирами. Последним он уделял особо много времени, полагая их невинным аналогом реальных сражений, участвовать в коих он считал опасным, оставляя их на долю своих французских воевод.
      Однако полагал он так совершенно напрасно, ибо, как показало время, забавы с оружием, пусть даже и потешным, рано или поздно доводят до беды. Не обошла беда и Генриха. Во время одной из подобных забав один из придворных его бояр так ловко подцепил своего государя на потешную пику, что тот отдал Богу свою царственную душу, не хуже чем от настоящей. Раз и навсегда. Честное слово, лучше б уж иноверцам с дамами больше времени уделял…
      Схоронили его сыны многочисленные, оплакали и стали думу думать: как же им дальше жить да государством, от батьки оставшимся, управлять? Первым воссел на престол отцовский старший сын Франциск, получивший, как и его батя, порядковый номер II. Но было у Франциска II здоровьице до того слабое и хрупкое, что не прошло и года, как снарядился он следом за своим родителем, не успев, в отличие от того, ни с иноверцами толком повоевать, ни с дамами прекрасными пообщаться, ни потехами молодецкими душу свою усладить.
      Сменил его на троне малолетний братец Карл, которому, к счастью, удалось избежать несчастливой цифры II и стать Карлом IX.
      Карл IX царствовал, подрастая помаленьку и осваиваясь постепенно с королевскими обязанностями (иноверцы, прекрасные дамы, молодецкие потехи). И все бы ничего, да только вот братишки его меньшие тоже год за годом взрослели, в силу входили и вроде бы как начинали уже выражать недоумение: не долго ли их старший брательник засиделся на троне?
      Самому же Карлу совсем не казалось, что его царствование длится слишком уж долго, и призадумался он: куда бы ему определить братишек своих меньших, чтобы они образумились маленько да присмирели? А тут как раз довелось ему прознать, что случился в королевстве польском кризис династический: старый-то король помер, а наследника-то после себя законного и не оставил. Ввиду чего начались в том королевстве разброд и шатание, угрожающие ни много ни мало целостности оного государства.
      А Карлу-то IX от новости такой негативной, напротив, один позитив, в смысле — радость! Вот, думает, я сейчас братишку-то своего меньшого, Генриха, и определю на вакантное местечко. Дальше, как говорится, дело техники: снарядил Карл IX послов чрезвычайных и полномочных, дал тем и другим характеристики на братца Генриха, древо его генеалогическое, уходящее корнями лет на пятьсот в историю Франции, и велел без короны польской домой не возвращаться. Ну тут уж история умалчивала — то ли послы, напуганные гневом королевским, расстарались сверх всякого разумения, расписывая сказочные достоинства французского принца, то ли самим шляхтичам захотелось видеть представителя столь древней фамилии на своем престоле, а только воротились послы домой с победой, то бишь — с короной. И как ни печально было принцу Генриху собираться в дальнюю дорогу и казенный дом, сиречь Краковский королевский дворец, а пришлось ему напялить на голову ненавистную корону и ехать царствовать в Речь Посполитую. Взял он с собой обоз богатый да свиту немалую, в которой оказался и Старый Маркиз, тогда еще не то что не старый, даже не молодой еще, а попросту юный.
      По приезде в Краков встретил Маркиз там панночку, в смысле — девушку из знатного рода, сказочной красоты, да и обвенчался с ней, благо были они оба католиками-единоверцами. И стали они жить-поживать да добра наживать. А как через год прилетело из Франции известие о скоропостижной смерти Карла IX да как дал король Генрих деру из Польши, так что только его там и видели, остался Маркиз и еще несколько приближенных короля в Кракове в полном одиночестве, без какой бы то ни было связи с родиной.
      Впрочем, по признанию самого Маркиза, он по той родине не особенно-то и кручинился: охота в поместье была отменная, хозяйство приносило доход, жена — детишек, а что еще нужно-то человеку для полного счастья? Лично Маркизу ничего более нужно и не было. И жил он так поживал много лет…
      Увы, ничто не вечно под луной! Прошли годы. Жена Маркиза умерла. Дети повзрослели да разбрелись кто куда, хозяйство постепенно пришло в упадок, а сам он залез в долги. И, по собственному же его признанию, страшно обрадовался, когда ему в числе прочих бояр предложили сопровождать невесту треклятого самозванца Дмитрия Марину Мнишек в Москву.
      Чем закончил оный самозванец вместе с оною невестой, было известно всей России, а вот судьбы шляхтичей сложились по-разному. Кто-то, почувствовав запах паленого, поспешил удалиться на родину, предпочтя жизнь призрачной наживе. Иные, напротив, обрадовались смуте русской, углядев в ней возможность пограбить да побеспредельничать, понасильничать да побесчинствовать. Словом, оттянуться по полной программе.
      Среди последних оказался и Старый Маркиз, справедливо полагавший, что возвращаться в разоренное, заложенное-перезаложенное польское имение ему резона никакого нет.
      Ну а Вседержитель Небесный соответственно не видел пока что никакого резона призывать старого грешника на последний суд, и тот, в отличие от тысяч иных шляхтичей, упокоившихся по всей необъятной России от Черного до Белого морей, спокойно доживал свой век в доме первого вологодского кузнеца Михаила Чучнева, замаливая на свой католический манер свои многочисленные грехи да забавляя вологодский народ диковинными своими байками.
      Необходимо отметить, что байки сии воспринимались народом с изрядной долей сомнения.
      Во-первых, Маркиз явно что-то путал с количеством сыновей славного и могучего короля Генриха II. Он утверждал, что их было четверо, в то время как вся мировая история, по крайней мере в той ее части, которая была известна вологжанам, настаивала, что у царя, короля, равно как и у любого государя иного ранга, могло быть не более трех сыновей. Меньше — пожалуйста! Больше — ни в коем случае! В конце-то концов, государь — это же вам не землепашец какой безродный, которому в темное время суток, оставив лошадку в хлеву и соху в сарае, нечем было больше заняться, кроме как окучиванием своей бабы. Государь — человек исключительно занятой, отец нации, так сказать, и больше трех отпрысков мужского пола ему… собственноручно никак не одолеть.
      Во-вторых, описание этих самых сыновей также не укладывалось в рамки привычной логики. Общеизвестно, что государевы дети должны быть наделены совершенно определенным набором личных черт и характеристик, что, собственно, и отличает их от детей, скажем, кухаркиных. Один из них непременно должен быть умный, второй — ни то ни се, ну а третий, разумеется, дурак. Что же касается сыновей славного и могучего короля Генриха II, то все они, если верить Маркизу, соответствовали второму типу, то есть дураками в буквальном смысле этого слова не были, но и на умных никоим образом не вытягивали. И это опять-таки противоречило здравому смыслу и законам мировой истории.
      Ну и, наконец, в-третьих, Маркиз однозначно был не в ладах с географией. Свою мифическую Францию, где правили короли с аномально большим потомством, он располагал за Польшей, если смотреть со стороны Вологды. Но ведь любому цивилизованному человеку, вышедшему из цыплячьего возраста, доподлинно известно, что сразу за Польшей начинается Балтийское море, за ним лежит Великий океан, ну а за океаном, как и положено, располагается Индия, ибо что еще может располагаться за океаном?
      И никаких Франций там нет и быть не может!
      По этому пункту, правда, мнения разделились. Кое-кто выдвигал версию, что Францией может именоваться отдаленная, западная область Польши, имеющая собственное название, но являющаяся вместе с тем столь же неотъемлемой частью Речи Посполитой, как Урал является неотъемлемой частью России, а остров Тайвань — неотъемлемой частью Китая.
      Но тут, однако, появлялось встречное возражение, касающееся языка Старого Маркиза. Как ни крути, но на Урале-то говорят на русском языке, а на Тайване соответственно на китайском, только буквы свои замысловатые, иероглифические, малюют немного иначе, нежели в континентальной части Поднебесной империи.
      Язык же Старого Маркиза разительно отличался от польского. Кое-что общее, безусловно, имелось, но так… по мелочам. В целом же говор был совершенно чужой. Несравненно более чужой, нежели шляхетский, набивший оскомину всей Руси за последнее десятилетие.
      Ввиду этой самой оскомины общаться с Маркизом на польском, разумевшемся кое-кем из вологжан с пятого на десятое, никто не хотел. И его диковинные, вызывающие столько споров и разногласий истории так и остались бы для вологодского народа неизвестными, если бы не Шурик…
      С первого же дня появления военнопленного в их доме он проявлял к нему повышенный интерес. Как-никак это был его личный трофей. Такой же, как и чудная иглообразная сабля, именовавшаяся, если верить самому Маркизу, шпагой.
      Эта самая шпага, выскобленная от грязи, отполированная до блеска и наточенная в отцовской кузнице до бритвенной остроты, являлась предметом его особой гордости.
      Авторитет Шурика, как непосредственного участника битвы за Кирилло-Белозерский монастырь, среди вологодских мальцов и без того был велик. А уж когда он, препоясавшись перевязью со шпагой, выходил со сверстниками за городскую околицу и в очередной раз заводил рассказ об этой самой битве, лихими ударами отточенного клинка снося макушки репейных и крапивных кустов, олицетворявших поверженных им шляхтичей, на него и вовсе смотрели как на былинного витязя!
      Самым страшным наказанием для Шурика с момента обретения шпаги стало ее изъятие отцом на более или менее длительный срок за какую-нибудь провинность…
      Невзирая на благородное происхождение Старого Маркиза, Чучнев-старший сразу же указал ему место, которое французский шляхтич должен был занять в его доме. И находилось это место где-то между ребятней кузнеца количеством в восемь ртов и дворовыми псами числом в три морды. В принципе ничего удивительного здесь не было: первый вологодский кузнец и перед своими-то боярами шапку отродясь не ломал, а уж про пленного Маркиза и говорить нечего! Убить не убили? Вот тем пускай и довольствуется! Какие ж ему, басурману, еще почести-то потребны?!
      Да Маркиз в общем-то никаких почестей и не требовал. Жил себе поживал, наслаждаясь летом — ясным солнышком, а зимой — теплой печкой, осенью — крышей над головой, а весной — девичьими хороводами над рекой, до которых он был великий охотник. Принять душеспасительное православное крещение он, хотя это ему не раз предлагалось, отказался, уповая, видимо, на молитвы далекого, но привычного папы римского.
      Кое-кто спервоначалу опасался, что Старый Маркиз может дать деру, но потом эти опасения рассеялись сами собой: бежать уж больно далеко, а годков-то ему уже будь здоров, да и раны давали о себе знать.
      Ввиду этого пленный спокойно сидел в Вологде, не помышляя о побеге. Единственным темным пятном в его жизни на первых порах был лишь недостаток общения. Сообразив, что разговаривать с ним на польском языке никто не станет из-за неприязни местного населения к оному языку, а на французском не будут изъясняться просто по незнанию этого самого французского, Старый Маркиз замкнулся в себе и лишь изредка ронял словечко-другое.
      Но если он эти словечки ронял, то Шурик, донельзя любознательный и сметливый от природы, все их аккуратно подбирал. Ему было чертовски интересно, почему, получая от кого-нибудь краюшку хлеба, Маркиз говорит «мерси», а, передавая другому какую-нибудь вещь и получая за это благодарственный кивок, шепчет «силь ву пле». Когда же он ронял на пол дрова, не донеся их до печи, либо совершал другую оплошность по неловкости или же элементарному незнанию русского быта и ловил на себе суровый взгляд хозяина дома или же его супруги, то опускал глаза и, пробормотав «пардон», принимался исправлять ошибку.
      Таким вот образом, подбирая словечко за словечком, Шурик в скором времени насобирал изрядную коллекцию всевозможных «мерси», «пардонов» и «силь ву пле». Смысл некоторых, самых ходовых, слов был ему понятен, другие же являли собой загадку, но все они крепко засели в голове Шурика, и однажды он решился на смелый эксперимент. Как-то раз по весне, года через полтора после битвы за Кирилло-Белозерскую обитель, он помогал Старому Маркизу колоть дрова на дворе и, передав ему топор, услышал привычное уже «мерси». Не растерявшись, Шурик ответил, как и полагается в данной ситуации: «Силь ву пле!» А в следующую секунду, когда топор выпал из рук изумленного старика и ляпнул его по ноге (благо еще обухом, а не лезвием), закрепил эффект, извинившись: «Пардон, мсье».
      Вообще-то эффект от шутки получился самый неожиданный. Шурик был готов к тому, что иноземец, разъярившись, накинется на него с бранью и придется утекать от него во все лопатки, а то и мамку на помощь звать. Но Маркиз вместо этого прослезился, не скрывая умиления, и осыпал его целым ворохом восторженных фраз, из которых Шурик худо-бедно разобрал, что старик сам не свой от радости, услыхав после стольких лет родную речь!