15

25 февраля, в половине десятого вечера, по Берлину, рыча, пролетели одна за другой десятки моторизованных колесниц, набитых людьми в пылающих медью касках. К полуночи по городу пошел слух, что штурмовики подожгли рейхстаг: начинается!

Эрнст, явившийся к этому часу на свидание с двумя партийными товарищами (местом явки была небольшая пивная в окрестностях Фридрихштрассе), узнал об этом только здесь. Завсегдатаи пивной взволнованным шепотком обсуждали событие. Они склонны были толковать его иносказательно: поджог рейхстага штурмовиками должен был, очевидно, символизировать крах парламентского режима. Горевать особенно не о чем! Эта досужая говорильня, распускаемая в последнее время чуть ли не каждый месяц, эти ежемесячные новые выборы всем успели изрядно надоесть. Германии необходимо правительство сильной руки, которое положило бы конец партийным раздорам и поставило бы на ноги хозяйство! Дальше так продолжаться не может! Если это сумеет сделать Гитлер, пусть будет Гитлер. Он должен сказать всей стране, как в начале войны сказал кайзер: «Я не знаю партий, есть только немцы!» Трезво мыслящие люди, перечисляя грехи парламента, давно говорили: пусть он сгорит!

Широкая публика узнала о пожаре рейхстага лишь два дня спустя. Известие, транслированное по радио 27 февраля, сбило всех с толку. Правительство оповещало, что рейхстаг подожгли коммунисты…

Министр Геринг сообщал, что при обыске, проведенном в берлоге коммунистов, в Доме Карла Либкнехта и его потайных подземных ходах, наряду с тоннами взрывчатой литературы найден преступный план коммунистического заговора против государства. Согласно этому плану, поджог рейхстага должен был стать сигналом к большевистскому перевороту.

Официальное коммюнике Прусского информационного бюро гласило, что коммунистические погромы должны были вспыхнуть пунктуально в четыре часа пополудни на следующий день после пожара рейхстага. «Вполне установлено, что именно в этот день по всей Германии должны были начаться террористические акты против отдельных лиц, против частной собственности, против жизни и имущества мирных граждан…»

От всех этих ужасов спас ничего не подозревающих мирных граждан рейхсканцлер Гитлер, который предвосхитил коварные замыслы коммунистов и воспрепятствовал их осуществлению. Каким образом воспрепятствовал, в точности не сообщалось. Завсегдатаи пивных, передававшие шепотом о массовых террористических актах против лиц из лагеря марксистов, тут же громко соглашались, что террор террору рознь: священная цель защиты законного порядка оправдывает все средства.

Люди так называемых интеллигентных профессий, ближе стоящие к политике, знали великолепно, что компартия давным-давно переехала из Дома Карла Либкнехта в более безопасные места и могла оставить в этом доме в лучшем случае ненужную макулатуру. Мифический «летучий голландец», поджегший рейхстаг с партбилетом коммуниста в кармане, тоже не вызывал в них особого доверия. Таково было их личное мнение, и они были достаточно интеллигентны, чтобы держать его при себе. Два новых декрета – «В защиту народа и государства» и «Против измены германскому народу и преступных происков» – отменили 28 февраля остатки Веймарской конституции. Иметь свое личное мнение германским гражданам впредь не рекомендовалось.

Когда же наступили давно обещанные «ночи длинных ножей», мирные граждане, спасенные Гитлером от разрухи, благоразумно заперлись в квартирах, плотно занавесив окна. Они старались не выглядывать даже на лестницу, по которой коричневые преторианцы «красивого Адольфа» волокли вниз окровавленных марксистов и евреев, помышляющих о попытке к бегству.

Берлин выглядел в эти дни, как город, сломленный долгой осадой, после вступления в него неприятельских войск. По улицам холодным сквозняком дул страх, заставляя жаться к стенам редких прохожих. По пустынным мостовым с хриплым лаем сирен мчались обезумевшие автомобили, полные кургузых людей в коричневой форме, затянутых ремнями, как портпледы. То тут, то там у молчаливого дома останавливался битком набитый грузовик, и вооруженные люди в коричневых рубашках, гремя сапогами, гурьбой вваливались в подъезд. Водруженный над воротами флаг победителей с черным крестом свастики свисал над опустевшим тротуаром, как траурная хоругвь, оповещая прохожих, что в доме находится мертвый.

В эти дни Эрнст получил известие от Маргрет, что с Робертом случилось несчастье и нужна немедленная помощь. Маргрет умоляла в означенный час встретиться с ней в небольшом кафе на Доротеенштрассе.

Эрнст пунктуально явился в указанное место. Маргрет уже ждала его у витрины. Они пошли по улице, разговаривая вполголоса. Роберта третьего дня забрали штурмовики. Вчера с утра она еще не знала, где он. В течение дня ей посчастливилось через знакомых установить его местопребывание. Благодаря поручительству ее отца Роберта удалось освободить под подписку о невыезде. В настоящую минуту он находится на квартире у одной из подруг в совершенно ужасном состоянии и ждет прихода Эрнста. Квартира вполне безопасная, Эрнст может пойти туда без всякого риска.

Роберта они застали лежащим на кушетке. Он поднялся им навстречу. Один его глаз был завязан. Рука, которую он протянул Эрнсту, дрожала.

Сегодня же вечером они с Маргрет уезжают в Швейцарию. Маргрет с диким трудом, за большие деньги выхлопотала для них паспорта. Вообще, если бы не Маргрет…

– Я знал, что они глупы, но я не знал, что они звери! Это даже не варвары, это просто не люди! Да, ты мне это говорил, ты называл их всегда питекантропами. Ты был прав. Кому нужны мои ископаемые человекоподобные животные, когда здесь, рядом, по Берлину целые их стада гуляют и охотятся на свободе? О, теперь я напишу книгу! Она будет повествовать о последнем нашествии на Европу человекоподобных зверей. Я обдумал это все там, когда я не знал еще, выйду ли я оттуда… Маргрет раздобыла для меня потрясающие документы. О поджоге рейхстага, и не только об этом. О более страшных вещах! Ты ее не знаешь, это необыкновенный человек!… Я использую их для моей книги. Это будет страшная документальная книга. Она откроет глаза всему миру! Она разрушит вконец заговор равнодушных! Я знаю, это мы – вот я и все те, кто, как я, чуждался политики, кто пытается еще сейчас соблюсти преступный нейтралитет, – повинны в катастрофе, которая постигла Германию! Я так и озаглавлю мою книгу: «Заговор равнодушных». Я докажу им, что только с их молчаливого согласия возможно это беспримерное торжество низости, тупоумия и злодейства! Они увидят и ужаснутся! Весь мир, все мыслящие люди пойдут на питекантропов облавой и загонят их в клетку! Или… или вся человеческая культура вернется к четвертичному периоду…

Он говорил еще долго, волнуясь. Лицо его передергивалось частым нервным тиком. Эрнст насилу усадил приятеля на диван и всячески старался его успокоить.

– Может быть, ты считаешь, что я бегу, что мне надо остаться здесь? – спрашивал Роберт, пугливо заглядывая ему в глаза. – Я думаю, здесь польза будет от меня небольшая. Для физической борьбы я мало пригоден. Но ты ведь знаешь, что я не трус?

Эрнст успокаивал его, как мог:

– Не говори глупостей и не напрашивайся на комплименты. Что, я не помню, как ты дрался с ними в восемнадцатом году? Если бы тогда дрались все, как ты, может, теперь всего этого не было бы. Но в настоящей ситуации конечно, оставаться тебе здесь нет никакого расчета. Поезжай за границу и пиши, пиши, пиши как можно больше! Мобилизуй против них общественное мнение, это сейчас самое главное! Чем больше ты сделаешь там, тем больше поможешь нам здесь. Приведи себя только в порядок. В таком состоянии тебя могут цапнуть на границе.

Мало-помалу он перевел разговор на предстоящий отъезд Роберта. Маргрет все уже успела предусмотреть и устроить. Ее собственные деньги, положенные на ее имя как приданое, еще вчера по ее поручению перевели в Ба-зельский банк. Наличные деньги Роберта по доверенности получит ее адвокат. Кое-какие акции и бумаги тот же адвокат реализует в ближайшие дни и вырученные деньги переведет в Швейцарию. Железнодорожные билеты у нее на руках. Все основные формальности проделаны… Когда она успела все это сделать, было почти непостижимо! Единственное, что осталось нерешенным, – это как перевезти через границу все те документы, о которых говорил Роберт. Если эти бумаги попадут в руки «наци», тогда обоим им крышка. Говорят, на границе усиленно перетряхивают вещи.

Эрнст научил их тут же, как из простого чемодана сделать чемодан с двойными стенками. Он попросил у Маргрет ее несессер, разобрал его и, разместив в нем бумаги, привел опять в прежний вид при помощи одного тюбика «пеликаноля». Несессер выглядел, как новый.

Следя за ловкими манипуляциями приятеля, Роберт немного развеселился. Он стал строить планы на ближайшие недели. Сперва они остановятся в Базеле, оттуда, возможно, переберутся в Женеву…

Маргрет возразила безапелляционно: сперва они остановятся в каком-нибудь горном санатории и, только после того, как Роберт совсем поправится, двинутся дальше.

Эрнст полностью поддержал Маргрет.

Да, но как же они будут сообщаться с Эрнстом?

Это дело сложное. Сообщаться им в ближайшее время не придется.

Маргрет предложила, что она может переправлять письма через свою подругу, если Эрнст оставит какой-нибудь адрес…

Нет, Эрнст не может оставить никакого адреса.

Роберт спросил, нельзя ли с Эрнстом связаться через обойщика Готфрида Шеффера, как они связывались раньше.

Нет, ни в коем случае! Пусть Роберт, пожалуйста, забудет этот адрес и ни при каких обстоятельствах не называет его никому, если не хочет навсегда поссориться с Эрнстом.

Когда они стали прощаться, Эрнст выразил сожаление, что не сможет проводить их на вокзал. Они расцеловались. Роберт настоял, чтобы Эрнст поцеловался с Маргрет и перешел с нею на «ты». Крепко сжимая ее руку, Эрнст сказал, глядя Маргрет в глаза, что на этот раз она завоевала его подлинное уважение.

Она улыбнулась, в глазах ее блеснули слезы: Эрнст не представляет, как тяжело ей и Роберту оставлять его здесь одного!

– Ну, полно! Как это одного! Нас здесь добрых несколько миллионов. Как ни старайся Гитлер, всех нас не перебьешь!

Он пожелал им счастливого пути и, шутливо помахав от порога платком, исчез на лестнице…

16

Прошло несколько месяцев. Вестей от Роберта не было никаких, да и не могло быть: известия из-за границы поступали скудно, протертые сквозь решето строжайшей цензуры.

Эрнсту в эти месяцы провалов и провокаций приходилось туго. Арест Тельмана огорошил всех. Партия медленно приноравливалась к условиям подполья, спуская жирок многолетней легальности. Работать становилось все труднее и труднее.

Тогда-то вдруг пришла первая весть о Роберте. Ее принесла одна из унифицированных германских газет.

Прочтя первые строки, Эрнст весь похолодел и долго сидел, уставившись на газету, не веря собственным глазам. В газете сообщалось, что известный ученый и литератор марксистского толка, доктор Роберт Эберхардт, последние месяцы проживавший в эмиграции, на днях перешел швейцарскую границу и добровольно отдал себя в руки германских постов. Доставленный в ближайший пограничный пункт, он заявил, что не может дольше жить вдали от родины, в среде клевещущих на нее чужаков, и добровольному изгнанию предпочитает заслуженное возмездие, которое примет с радостью из рук оскорбленного им немецкого народа.

В ответ на предложение изложить в письменной форме мотивы своего чистосердечного раскаяния доктор Эберхардт написал нижеследующее…

Следовало краткое заявление, в котором перебежчик поносил и обливал помоями политических деятелей немецкой эмиграции, отрекался от своих выпадов против лучшей части германской науки, верно стоящей на службе нации, и признавал, что только национал-социалисты вернули попранному германскому народу его достоинство и сознание высокой исторической миссии. Внизу стояла подпись: «Доктор Роберт Эберхардт».

Эрнст, скомкав газету, долго сидел, как истукан, не в силах очухаться от удара. Когда он наконец обрел способность соображать, первой мыслью, которая пришла ему в голову, было подозрение в мистификации. И все же, если бы Роберт по-прежнему пребывал за границей, «наци» вряд ли решились бы на такую подделку. Одно дело – газетная утка, от которой в любой момент можно отмежеваться, а другое – фальшивка за подписью живого человека. Нет, тут что-то не так!…

Может, они схватили Роберта тогда же на границе, и долгим истязанием вынудили подписать такое заявление? Но если бы Роберт никогда не вращался в среде названных им эмигрантов, такую ложь тоже легко было бы разоблачить.

Оставалось третье предположение, самое тяжелое: фрейлейн фон Вальденау! Но ведь Роберт не гимназист в конце концов, чтобы, подпав под влияние какой-то бабенки, в угоду ей менять убеждения! Очевидно, дело не только в ней. Впрочем, не зря Эрнст с первого взгляда почувствовал антипатию к этой черно-бело-красной фрейлейн. Правда, к концу и его она сумела окрутить вокруг пальца… Нет, непонятно! Зачем же ей понадобилось тогда вывозить Роберта за границу, добывать для него какие-то документы, компрометирующие «наци»? Голова может лопнуть!

Опыт последних месяцев говорил, что даже близкие товарищи могут оказаться провокаторами. Но применить эту аксиому к Роберту Эрнст был неспособен – все в нем бунтовало против такого простого решения.

Он попробовал навести справки, но так ничего и не добился.

Много месяцев спустя до него дошел слух, что какой-то Эберхардт сидит в концентрационном лагере в Дахау. Имел ли этот Эберхардт какое-либо отношение к Роберту, оставалось по-прежнему неизвестным. Слух дошел до Эрнста окольным путем, и передававшие его люди легко могли перепутать фамилию. Роберт не был партийным товарищем, и почти никто из товарищей не знал его в лицо.

Шли месяцы. Эрнст вторично уже стал забывать про Роберта. Воспоминание о нем было теперь даже не горько, а

просто неприятно.

Однажды вечером Эрнсту переслали записку, оставленную для него у обойщика Шеффера. Вот ее содержание:

«Эрнст! Умоляю тебя, откликнись! Дай знак, где с тобой встретиться. Живу уже несколько дней у отца. Телефон тот же. Во что бы то ни стало должен тебя видеть!

Твой Роберт».

Эрнст задумчиво вертел в пальцах письмо. Второй раз в жизни Роберт, полузабытьи, возникал перед ним из неизвестности. На этот раз оклик Роберта не доставил Эрнсту радости.

Он внимательно осмотрел записку. Крупный неровный почерк, с уклоном вниз. Нет, это не почерк Роберта – Эрнст помнил его отлично. Значит, очередная провокация? Интересно, что должна означать фраза: «Живу уже несколько дней у отца»? Подразумевается, что до этого все время жил где-то в другом месте. Где? Вспомнилось известие из Дахау. Ерунда! Явный полицейский вольтик! Письмо написано чужим почерком. Кто-то решил взять его, Эрнста, на старую дружбу: авось клюнет! Шутишь! Не таких видали! Надо предупредить старого Шеффера, что квартира его подмочена. Зря Эрнст назвал когда-то этот адрес Роберту. Но ведь тогда партия существовала еще легально и не было надобности скрывать адреса. Как это было давно! Кажется, в прошлом столетии!

Эрнст порвал записку на мелкие клочки и кинул ее в сток. Выкинуть ее из головы оказалось труднее. Что-то беспокойно щемило, как зуб под раз навсегда положенной непроницаемой пломбой. А-а, глупости! Не было никакого

Роберта!

Еще одна перемена декорации. Эрнст в шикарном костюме, с чемоданом, в не очень дорогой, но очень приличной гостинице, комната 444. Паспорт: доктор Клаус Зауэр-вейн из Дрездена. Задание: самым легальным образом съездить в Париж и обратно. В первый раз со времени безмятежного кейфа в особняке Эберхардтов несколько дней безделья в бутафорской атмосфере обеспеченности и комфорта.

И опять навязчивая мысль о Роберте. А что, если с Робертом они сыграли какую-то страшную шутку? Лагерь в Дахау… «Живу уже несколько дней у отца». Но почерк-то, почерк-то не его! А черт знает, с каким почерком люди выходят из Дахау! Если это провокация, то расчет был правильный: старый сазан Эрнст клюнул, как рыбка! Опаснее всего это вынужденное бездействие, самая губительная вещь для нашего брата!

К вечеру Эрнст уже знал, что обязательно совершит какую-нибудь глупость. Например, позвонит Роберту из автомата и условится с ним встретиться в Цоо. «Эрнст, не будь же идиотом! Если хочешь попасть в их лапы, можешь это сделать проще – подойди к первому шупо: разрешите представиться!… Нет, Роберту звонить нельзя! Надо сначала выяснить. Может быть, он заходил к Шефферу или оставил у него что-нибудь более вразумительное?»

Так случилось, что почтенный доктор Клаус Зауэрвейн из Дрездена накануне своего отъезда за границу, в одиннадцать часов вечера, отправился на Кейбелыптрассе к обойщику Готфриду Шефферу узнать, готова ли заказанная им кушетка.

Известие о смерти Роберта ударило в Эрнста, как гром. Старый господин, оба раза заходивший к Шефферу, не мог быть не кем иным, как только Эберхардтом-старшим. По словам маленькой дочки Шеффера, старик говорил ее отцу, что если бы он, Эрнст, повидался тогда с Робертом, может, этого бы не было. «Этого», то есть смерти Роберта. Значит, в смерти Роберта есть какая-то тайна? Но какая? Не подвох ли все это? После визита Эберхардта-старшего Шеффера взяли гестаповцы. Несомненно, между этим визитом и арестом обойщика существует прямая причинная связь. Но тогда все становится еще менее понятным!

Если все это только крючок, на который гестапо хочет поймать его, Эрнста, в таком случае арест Шеффера был бы промахом, совершенно немыслимым для опытных рыболовов. Арест этот, само собой, должен был насторожить Эрнста, вызвать в нем подозрения, отвести его от мысли идти на свидание с Эберхардтом. Так могут действовать только мазилы, ничего не смыслящие в полицейском деле. Если бы гестапо действительно подсовывало Эрнсту Роберта и его отца как приманку, оно ни за что не стало бы арестовывать обойщика.

Значит, старик мог привести за собой шпиков случайно, сам того не подозревая. Но тогда и записка Роберта, видимо, тоже не была ловушкой?

Долго в эту ночь Эрнст не мог сомкнуть глаз.

Повидаться со стариком необходимо. Иначе Эрнст никогда не узнает, что случилось с Робертом. Но допустим даже самый благоприятный вариант: старик к полиции непричастен. Тогда несомненно он находится под наблюдением. Раз он притащил за собой шпиков к Шефферу, тем паче он навлечет их на Эрнста. Повидаться со стариком нельзя! Позвонить тоже нельзя – его телефонные разговоры наверняка контролируются. Подвергать себя риску сейчас, находясь на легальном положении, не выполнив партийного задания, Эрнст не имел никакого права. Он достаточно наглупил, отправившись сегодня к Шефферу, и должен благодарить простую случайность, что не был за это как следует наказан.

17

Утром Эрнст встал поздно, с головной болью, оделся и отправился на Александерплац, в полицей-президиум. Поднявшись на третий этаж, он заглянул в одну комнату, затем в другую. В четвертой комнате одинокая девица выстукивала что-то на машинке. Эрнст поздоровался любезным «Хайль Гитлер!» и попросил у нее разрешения позвонить по телефону: все автоматы заняты, а ему необходимо известить клиента, которого срочно вызывают в полицей-президиум.

Элегантная внешность и изысканные манеры Эрнста сделали свое дело. Барышня сказала: «Пожалуйста» – и указала на телефон.

Эрнст вызвал профессора Эберхардта и официальным тоном попросил его явиться к двум часам в полицей-президиум, комната 48. На тревожный вопрос старика, по какому делу его вызывают, Эрнст ответил сухо: «Кое-какие формальности» – и положил трубку. Он поблагодарил барышню, наградившую его весьма милой улыбкой, и вышел в коридор.

Первая половина дела была сделана. Ангелы, наблюдающие за телефоном Эберхардта, если им даже вздумается проверить, узнают, что звонили действительно из полицей-президиума. Эберхардт-старший по такому вызову явится непременно. Шпик, который будет его сопровождать, вряд ли вздумает путаться за ним по зданию полицей-президиума. Скорее всего подождет у выхода. Если же и поднимется, то не станет особенно пристально следить за лицами, с которыми профессор Эберхардт встречается в полиции.

Прохаживаясь по коридору, ровно в два часа Эрнст увидел на площадке лестницы Эберхардта-старшего. По лестнице поднимался дряхлый старик. Вид у него был запущенный и неопрятный. Не осталось и следа ни от прежней выправки бонвивана, ни от подчеркнутой аккуратности в одежде. Смерть Роберта, должно быть, здорово подкосила старика.

У дверей комнаты 48 Эрнст подошел к нему и сказал полушепотом:

– Здравствуйте и не удивляйтесь!

Старик остановился как вкопанный и в остолбенении глядел на Эрнста.

– Как? Вы работаете в полиции?! – воскликнул он с нескрываемым ужасом.

– Не говорите глупостей, – строго пробурчал Эрнст. – И слушайте меня внимательно. Погуляйте здесь минуты две. Потом идите в самый конец коридора. Последняя дверь направо – уборная. Войдите туда и заприте за собой дверь на задвижку. Поняли? – Он повернулся на каблуке и медленно пошел по коридору.

Топографию места он успел изучить досконально. Уборная в конце коридора принадлежала к типу одноместных. Она состояла из двух отделений: из маленькой комнатушки с писсуаром и умывальником и из собственно уборной – крохотной кабинки за деревянной перегородкой. Эрнст зашел в кабинку. Минуты через три в помещение с Умывальником зашел профессор и стал возиться с задвижкой. Эрнст окликнул его и позвал в кабинку.

– Садитесь, – сказал он, затворяя вторую дверь и указывая старику на стульчак. – Вдвоем здесь стоять негде.

Профессор послушно присел, поглядывая на Эрнста со страхом.

– Вы действительно не служите в полиции? – спросил он еще раз.

Эрнст в нескольких словах попытался объяснить причину, заставившую его выбрать для их свидания такое неподходящее место. Профессор вздохнул с облегчением. Он тут же полез за пазуху и стал вытаскивать какие-то бумаги.

– Это письмо Роберта к вам, а это – к Маргрет. А вот это – бумаги, которые мне удалось спасти. – Дрожащими руками он совал их Эрнсту.

– Вы все это таскаете с собой?

– Да, я боюсь оставлять дома.

– Хорошо, – сказал Эрнст, пряча бумаги. – А теперь рассказывайте, быстро! Долго оставаться нам здесь нельзя…

…Десять минут спустя Эберхардт-старший вышел из уборной и, следуя инструкции Эрнста, вошел в комнату 48. Он спросил у сидящего там ворчливого чиновника, как пройти в паспортный отдел. Затем, помешкав еще немного, он вышел в коридор, спустился по лестнице, сел в автобус и отправился домой.

Эрнст просидел в уборной еще минут пять. Он завернул в газету письма и бумаги Роберта и спрятал их тщательно за бак для спуска воды. Потом он покинул уборную, на ходу приводя в порядок гардероб. Покрутившись немного в самом людном отделении, он вышел на улицу. Из привычной осторожности он объехал чуть ли не весь Берлин, то и дело меняя средства передвижения, пообедал в небольшом ресторанчике в Далем и только к вечеру, усталый, вернулся в гостиницу.

Решив выспаться перед завтрашним путешествием, он быстро разделся и уже собирался лечь спать, когда в номер вдруг постучали. Привычным ухом он уловил за дверью присутствие нескольких людей. Он рванулся к костюму, соображая, куда податься, когда хряснула взломанная дверь. Одеваться было некогда. В нижнем белье и ночных туфлях он, не раздумывая, выскочил на балкон. Балкон был длинный, на него выходили двери нескольких номеров. На дворе уже стемнело, моросил ледяной, промозглый дождь.

Пробежав до конца балкона, Эрнст уперся плечом в последнюю дверь и с размаху влетел в чей-то ярко освещенный апартамент. Раздетая пожилая дама при виде его испустила короткий крик. Эрнст огляделся. Топот шагов на балконе заставил его выскочить в коридор. Добежав до запасной лестницы, он съехал по перилам на второй этаж, шмыгнул в коридор и ткнулся в первую дверь. Дверь была не заперта. В номере на диване дремал полураздетый мужчина. При звуке открываемой двери мужчина пошевелился. Эрнст нырнул в ванную…

Покидая в облачении Релиха негостеприимную гостиницу и хладнокровно взвешивая ситуацию, Эрнст сказал себе не без горького юмора, что, несмотря на все, его перехитрили. Правда, им не удалось заполучить его лично, зато в их руках остался весь доктор Клаус Зауэрвейн вместе с паспортом, визой, деньгами и железнодорожным билетом, доктор Зауэрвейн никуда завтра не уедет. Но уедет ли Эрнст Гейль – это еще вопрос…

Он вспомнил про бумаги Роберта и похвалил себя за предусмотрительность. А впрочем, не подвох ли все это? Ничего, как-нибудь разберемся! Будем надеяться, что при всей их недюжинной прозорливости им все же не придет в голову перетряхивать в полицей-президиуме уборную.

Разыскав кое-кого из товарищей, Эрнст быстро обзавелся костюмом, ботинками, даже стареньким пальто и устроился на ночь на одной из конспиративных квартир в Вильмерсдорфе.

Ложась спать на распластанном на полу худом тюфяке и тщетно пытаясь укутаться в коротенькое байковое одеяло, он сурово отчитывал себя за свое непозволительное легкомыслие. И все же – он знал это отлично, – если бы можно было вернуть вспять два последних дня, он поступил бы и во второй раз точно так же.

Оставалось обдумать, каким путем выехать по назначению не позже завтрашнего вечера. Обдумывая эту сложную задачу, он заснул сном утомившегося праведника.

ГЛАВА ШЕСТАЯ