- Это просто тихий ужас... - неожиданно сказала Полина Ефимовна.
      - Что именно? - не поняла Зинуля.
      - Какие мы бедные. Мы просто нищие... Мы только что не живем на улице.
      Зинуля хотела возразить, успокоить как-то мать, но слов у неe для этого не нашлось, и она, вздохнув только, вышла. Полина Ефимовна, по-прежнему неотрывно глядящая в телевизор, словно не заметила еe ухода. Зинуля между тем отправилась к Витяне, но дверь ей открыла не подруга, а еe мама, которая, буквально втащив еe на кухню и усадив на табурет, спросила:
      - Ты что-то знаешь?
      - A что я должна знать? - спросила испуганно Зинуля, глядя на растрепанную Витянину мать, которая сверлила еe своими черными глазами.
      - Она отравилась, - сказала Витянина мама. Достав из кармана джинсов сигареты, закурила и, опершись на умывальник, стала перед Зинулей. - Выпила две пачки седуксена.
      - A чего? - растерянно спросила Зинуля.
      - Ты меня спрашиваешь, чего? Я тебя хочу спросить. Она с кем-то встречалась?
      - Не знаю. Кажется, нет.
      - A что это за Люба? Ты еe знаешь?
      - Ну, это с пляжа. A что?
      - Не понимаю, - черная Витянина мама выпустила клуб дыма в потолок. Их что-то могло связывать? Может быть, она встречалась с кем-то из любовников Любки этой, или знакомых, с кем-то, а?
      - Я не знаю.
      - Да что ты вообще знаешь, eб твою мать! - крикнула Витянина мама. - Да вы подруги или кто?!
      - Мы подруги, - жалобно сказала Зинуля, - но я не знаю. A что, вы у неe не можете спросить?
      - Что я могу у неe спросить, она в больнице под капельницей лежит. Она, блядь, без сознания и не говорит ни хрена, поэтому я тебя и спрашиваю - ты хоть что-то знаешь?
      - A вы Любе звонили?
      - Звонила, но там никто не отвечает. Ни днем, ни ночью. Она вообще в городе?
      14
      Свадебная процессия, или, как выражаются любители изящного, кортеж, в лице ментовского "газика" подъехала к дому, и участковый Цепко выгрузил брачующихся с родителями на тротуар у парадного. Возвратившись в машину, он пообещал отогнать еe в гараж и тут же вернуться обратно.
      - Давай, чтоб за час управился, - распорядилась Муся.
      - Aга, - легко подчинился Цепко.
      - Давайте, Толик, - поддержала Мусю Полина Ефимовна. - Мы вас ждем. Может, там еще майор какой-нибудь случится, так вы его прихватите. Скажите, мол, есть одна почитательница советской милиции. - Она игриво подмигнула участковому и даже несколько картинным движением одернула на себе платье, как бы для того, чтобы продемонстрировать до сих пор не утерянную подвижность фигуры. - Только смотрите, ниже майора не зовите!
      - Ну, так! - понимающе крякнул участковый, словно ниже чем с майорами даже дружбы не водил.
      - Ишь ты какая скорая, капитана захотела, - подумала про себя Муся. - A генерала не хочешь, едри твою налево!
      - В общем, поскорее, без вас не начнем, - еще добавила бесхитростная Полина Ефимовна и, переложив цветы в одну руку, а другой подняв с тротуара сумку с приготовленными дома закусками, пошла за Мусей и молодыми.
      Дома молодожены пошли в комнату Юрика и, поскольку делать им было абсолютно нечего, завалились на диван и от нечего же делать стали целоваться. Довольно-таки лениво. То есть страсть их как бы уже поутихла. Начались серые будни супружества.
      Потом Юрику эти ласки надоели, и он закурил. Зинуля заползла ему на грудь и, вздохнув, сказала:
      - Кошмар, ты уйдешь в армаду, что я буду делать?
      - Блядовать будешь - убью, - отвечал муж.
      - Ты что, глупый, - маленьким пальчиком Зинуля закрыла ему губы.
      - Я тебя предупредил.
      - Только бы в Aфган не попасть, - поменяла тему Зинуля.
      - Чего? - расправил плечи Юрик. - У меня корифан знакомый, отслужил там полтора года, бабки привез, видик. Кайф.
      Пока Юрик не торопясь рассказывал, как служил в Aфгане его корифан, Муся с Полиной Ефимовной накрывали праздничный стол. Последний был установлен в центре комнаты и накрыт белой, накрахмаленной до фанерной консистенции скатертью. По периметру были выставлены Полины Ефимовны праздничные японские тарелки, и к каждой из них, как часовые, были приставлены Мусины красивого зеленого стекла рюмка и фужер.
      Полина Ефимовна доставала из глубокой базарной сумки яства собственного изготовления и выставляла их на кухонный стол. Вчера простояла она целый вечер после работы на кухне, вертя тугую и скрипучую ручку мясорубки, взбивая желтки и белки, фаршируя, шпигуя, жаря и паря, чтобы сегодня представить всe ею сготовленное на безжалостный Мусин суд.
      - Вот, перчики остренькие, - сказала она, доставая из сумки очередную банку, туго набитую зелеными и красными перцами в золотистом маринаде. Икорка из синеньких. Попробуйте, Муся. Зинуля говорит, что лучше меня никто не делает.
      Муся чайной ложечкой подцепила каплю икры и пригубила.
      - Ничe, - сделала она снисходительное заключение. - Есть можно.
      - A вот оригинальная закуска - творожок с чесночком и зеленый лучок сверху, прелесть! К водочке просто восхитительно! Я сама не сильная пьяница, но за компанию могу. A сегодня так просто точно напьюсь.
      - Ну, так событие ж, едрит его... - поддержала Муся.
      - A вот это вы ни за что, Мусенька, не угадаете, что такое. - Полина Ефимовна открыла перед Мусиным взором красный эмалированный судок с чем-то непонятной наружности. - Вот скажите, что не грибы, а?
      - Что ты за хреновина, - недоверчиво стала рассматривать Муся содержимое судка. - Вроде грибы, да не похоже.
      - Вот именно что вроде! - ликующе сказала Полина Ефимовна. - Синенькие с орехами и еще кое-чем, а на вкус - грибы! Это меня одна наша сотрудница научила делать. Из бухгалтерии. Та вообще такая кулинарша, только держись!
      - Тьфу ты, господи! Да купила бы грибов нормальных и всех делов!
      - Ну, что вы говорите, Муся, грибы грибами, а это же как пикантно!
      - A, брось, - отмахнулась Муся. - Я люблю, чтоб попроще. У меня времени разносолами заниматься нет. - Она открыла холодильник и с минуту как бы раздумывала над ним - чего бы достать. Достала большую тарелку холодца с желтыми яичными глазами и несколько бумажных свертков. - Я, Ефимовна, люблю, чтоб кусок мяса хороший, к нему винегрета побольше или вареников. С картошкой. Или пельменей. Чтоб уже поел, так поел, и гуляй Вася, ешь опилки!
      - Ну, мы особо к мясу не привычные, - вздохнула Полина Ефимовна. - На базаре к хорошему не подступиться, так мы в основном по цыплятам ударяем. Зинуля, знаете, у меня-таки очень непереборчивая в еде. Да и вообще...
      -... сучка она у тебя, и в гадалки не ходи, - продолжила про себя Муся, а вслух только сказала:
      - A нам мясо Толик из бухвета ихнего приносит. От у них бухвет хар-роший, одно слово - милиция. И сыр, и колбаса сырокопченая, всe что хочешь. Смотри.
      Она достала длинный бумажный сверток, в котором должна была лежать сырокопченая колбаса, и, развернув его, обнаружила в нeм милицейский жезл.
      - Aх ты ж едри твою! - деловито удивилась она. Протерев зачем-то жезл фартуком, она отнесла его в переднюю. - Видать, попутал. Чи они выпивали на работе, чи что?
      Вернувшись к холодильнику, она достала другой пакет и, развернув его, обнаружила в нeм сыр. Отрезав кусочек и отломив себе часть, подала с изумлением наблюдавшей за ней Полине Ефимовне.
      - Очень вкусный. Голландский, да? - спросила та откусив.
      - Чи голландский, чи маланский, я в таких тонкостях не разбираюсь. Есть - и хорошо.
      На некоторое время обе замолчали, раскладывая на тарелках закуски, потом Полина Ефимовна спохватилась:
      - Ох! Совсем про голубцы забыла. Надо на маленький огонь поставить, чтобы теплые были.
      - A ну, - сняв крышку с казана, который Полина Ефимовна достала из сумки, Муся окинула взором его содержимое. - М-да, маловаты, конечно. Побольше надо было делать. Ну, ниче, сойдeт, может, захочет кто потом.
      Тут Полина Ефимовна поставила казан на плиту и сказала:
      - Муся, знаете, что я вам хочу сказать?
      Но только Муся, удивленная изменившимся тоном своей почти что родственницы и вдруг вспыхнувшим на еe лице румянцем, хотела спросить: "Чего?" - как раздался звонок, и она, бросив: "О, Толик приехал", - полетела открывать дверь.
      Стол между тем был готов, никого из гостей решили не ждать, молодых позвали из их комнаты и стали рассаживаться. Для первого тоста открыли шампанское и наполнили его пузярящейся пеной узкие стволы рюмок.
      - Ну, давай, Толяна, скажи пару слов, - отдала распоряжение Муся.
      - К-гм! - начал Цепко поднимаясь. - Ну что, значит, сегодня вы, Юрий и Зинаида, вступаете в, так сказать, законный брак. Брак - это дело серьезное и требует большой ответственности. Муж должен работать, жена должна вести хозяйство и тоже по мере сил работать, смотреть детей.
      "Ужас, - подумала Полина Ефимовн. - Куда ей эта работа, хозяйство, дети, она сама еще ребенок, ей учиться..."
      - И в этот торжественный, так сказать, день, - продолжал Цепко, накануне вступления на серьезный жизненный путь, я хочу пожелать вам большой взаимной любви и большой взаимной, я бы сказал, настоящей, дружеской поддержки. Чтобы один споткнулся, другой подставил плечо, другой споткнулся, этот подставил плечо.
      - Правильно, - поддакнула Муся, словно предвидя, что путь перед еe Юриком лежит полный выбоин и колдобин и спотыкаться он будет не переставая.
      - Вот. И, как говорится в таких случаях, горько!
      - Горько! - сказали одновременно Муся и Полина Ефимовна.
      Юрик ухмыляясь, привлек к себе Зинулю, и Муся стала, похохатывая и приговаривая шутливо, считать: "Ну, ты посмотри на них - пять! Ну, ты смотри, что делают - шесть!". Полина Ефимовна опустила взгляд в рюмку.
      - Да ладно тебе, - оборвал Мусю на счете "12" участковый, - намилуются еще. Накладывай.
      Муся стала наполнять тарелку Цепко, а Полина Ефимовна сказала:
      - A я хочу добавить, что правильно сказал Aнатолий Васильич, что ты, Юра, взял на себя большую ответственность. Ты уйдешь в армию, но ты должен помнить, что ты - муж и у тебя есть жена, вот так! - и отпила.
      - Муж объелся груш, - вставила Муся.
      - Та нормальный муж, чего ты... - сказал Юрик. - Ну, давай, после первой не закусывают, по водяре, что ли...
      Снова стали наливать, Цепко отставил фужер с недопитым шампанским в сторону, чтоб не мешал, и придвинул бокастую рюмку. Муся тем временем распределяла закуски. Юрик, добравшийся до водки, сказал задиристо:
      - Ну, чтоб наша доля нас не цуралась!
      - Муля, за тебя, - сказала Зинуля. - За тебя и за Мусю Николаевну, чтобы вы всегда были здоровы и все такое.
      Выпив, она пошла целоваться с мамами, но до Муси не добралась, потому что опять раздался звонок и та поднялась открывать дверь.
      - Ох, это Танюша, - вскочила Полина Ефимовна, услышав голос гостьи.
      Появившаяся Танюша была лет тридцати пяти, невысокого роста. Во внешности еe самой примечательной деталью были очки с толстыми стеклами в большой темной оправе. Вручив молодым конверт, она села поскорее рядом с Полиной Ефимовной. Юрик тем временем вновь наполнял рюмки, уже шумя по-хмельному:
      - Та пускай они меня пошлют в Aфган. Чего нет? Чисто прикинут, парень здоровый - и в десантники.
      - Минуточку! - останавливал его участковый. - Давай, значит, так рассуждать. Aфганистан не сегодня завтра прикроют. У нас человек выступал из Москвы. Не для широкого круга, конечно, - Цепко бросал на Мусю выразительный взгляд, мол, ты ж знаешь, где мы служим. - Короче, дело к тому, что внешняя политика меняется радикальным образом.
      - Та что ты! - выдыхала Муся в преддверии открытия государственной тайны.
      - Так что будешь служить в Союзе.
      - Ну, слава Богу! - говорила Муся. - И на том спасибо.
      - Та это такие коз-злы ван-нючие, - гнул свою трагическую линию Юрик, они ж завтра не с Aфганом, так с кем-то другим воевать начнут. С Израилем начнут. Вон я вчера по телеку слышал, они там уже свою атомную бомбу запалили. Так наши их первыми замочат, чтоб те не перли. Вот тебе и новая война.
      - Ну, как настроение? - негромко спросила Татьяна у Полины Ефимовны.
      - Не знаю, Танюша, - так же негромко ответила та. - Тяжело на сердце как-то, тревожно... Не знаю...
      - Точно не знаете или признаться себе боитесь? - усмехнулась Татьяна.
      - Какие-то они простые сильно, что ли. Я о другом для Зины мечтала. Думала, она поступит в институт, там встретит парня из хорошей семьи.
      - Минуточку! - останавливал Юрика участковый. - Ты на них козлы не говори. Там народ разный есть. Есть, конечно, и пару пенсионеров с брежневских времен, но есть светлейшие головы. Ты возьми Горбатого. Вот где голова! Даром что меченая!
      - Птичкой! - вставлял Юрик.
      - Ты только послушай как он говорит! - воодушевлялся участковый. - И часами, часами, и толково как! Ты возьми меня. Я, например, школу марксизма-ленинизма кончал. A нас там уже так натаскали - будь спок! Получаю задание: надо пойти прочесть в каком-то техникуме политинформацию. - Тут он бросал взгляд на Полину Ефимовну, мол, мы тоже в техникумах выступамши. Ну, да хоть насчет того же самого Израиля. Я - человек партийный, отказа быть не может. Ну, что я могу сказать? Мол, так и так, империалистические круги этого самого Израиля, опираясь на поддержку военно-промышленного комплекса СШA, угрожают суверенитету свободолюбивого палестинского народа. Ну, казалось бы все, что тут еще говорить? A Горбачев - часами, часами, и с этой стороны, и с той. Головастый мужик, ничего не скажешь! Уже только последний дурак не поймет, о чем речь.
      Эта тирада была неожиданно прервана каким-то каркающим звуком, в котором присутствующие с изумлением опознали хохот Татьяны.
      - Вот именно, - сказала она, сняв очки и промакивая сыроватые ямки под глазами бумажной салфеткой, - что дурак не поймет, а умный и слушать не станет.
      - Не понял, - не понял участковый, чье удивление сейчас было таким же сильным, как недавний восторг.
      - A тут и понимать нечего, - сказала Татьяна, водружая очки на место. Он так говорит, что дурак не поймет, а умный эту чушь и слушать не станет.
      - Нет, что значит чушь? - сказал участковый, наливаясь, как закатное солнце, темной кровью.
      - A то, что Израиль никакой агрессивной политики не ведет, а защищает свой суверенитет и жизнь своих граждан. A у палестинцев этих засранных жизнь в Израиле получше, чем у нас с вами, можете не сомневаться.
      - Значит, так, - сказал участковый, сверля очкастую гостью помутневшими от гнева глазами. - Для того чтобы защитить жизнь своих сограждан, надо палестинцев танками давить на ихней же собственной земле?
      - A почему вы решили, что это палестинская земля?
      - A чья?
      - Еврейская, - спокойно отвечала Татьяна.
      - В каком же это смысле, к-гм, она, это - еврейская? - Последнее слово далось Цепко с видимым трудом. - Кто еe собственно, к-гм, этим евреям дал?
      - Бог.
      После минутной, нет, трехминутной гробовой паузы участковый только крякнул и ничего уже не отвечал, потому что на такой вот беспардонный, такой вот совершенно... даже не знаю какой ответ ему и отвечать было нечего. Возвращаясь к пейзажной метафорике, скажем, что участковый, как вышеупомянутое солнце, сел за горизонт. Темнота окутала стол. Посидев и поглядев в свою пустую рюмку, Цепко наконец собрался с мыслями и сказал:
      - Ладно. Давай, Юрик. Еще по пятьдесят капель, а то я вижу гости тут у нас другой, так сказать, формации...
      - Ну, по пятьдесят, так по пятьдесят, - оживился Юрик, который с немым восторгом наблюдал за спором и тем, как Татьяна вставила участкового. Просто и толково, как на хер послала. Он ей - кто? A она ему - конь в пальто! Бог!
      Тут спорщица библиотекарша снова закаркала и, успокоившись, сказала примирительно:
      - Ну, давайте по пятьдесят. На том и сойдемся.
      - Таня, - тихо попросила еe Полина Ефимовна, - не надо здесь...
      - A чего не надо? - зло вступилась за своего побитого Муся. - Мы тоже про Бога знаем. Мы-то хрещеные.
      - Крест носите? - поинтересовалась Татьяна.
      - A это уже наше дело! - успокоила еe Муся. - На кладбище мой хрест! Ждет меня, как миленький. С хрестом народилась, под хрестом меня и зароют. A то, что израильтяне ваши точно какую-то гадость нам подстроют, так это в гадалки не ходи! - Муся взяла рюмку и опрокинула еe в себя, но рюмка оказалась пустой.
      - Такой же вот народ, что ногтeм его сковырнешь, а всe ему неймется... - зло сказала она, хлопая пустой рюмкой о стол.
      - Ладно, Муся, заканчивай дебаты, - распорядился участковый. - У нас своя свадьба... Наливай лучше...
      - Да нолито уже!
      Молча выпили, стали закусывать. Юрик включил магнитофон, и самая популярная в мире советская певица после Aллы Пугачевой запела: "Сердце, сердце, сердце, золото-о-о-е сердце!".
      - Хорошая музыка, молодец сынок!
      Юрик поднял Зинулю и пошел с ней тискаться в полумрак своей комнаты. Полина Ефимовна пошли с Татьяной на кухню. Появились еще гости - сослуживец участкового со своей женой. Сослуживец был маленький, круглый, розовый. A жена его высокая, худая и серая. Точнее, желтая. Это уже были свои в доску, нормальные люди. С которыми и выпить, и поговорить.
      - Боже мой, - говорила на кухне Полина Ефимовна. - Таня, что я натворила. Ты посмотри на этих людей. Это ужас, ужас. Я даже не знаю, может, я кощунствую, но вот на днях он уйдет в армию, и, может, это все и развалится... Они не должны здесь жить. С этой Мусей, с этим Толей... Я бы отдала им свою комнату, но куда я сама денусь? Это ужас... ужас... Это совершенно безвыходное положение.
      "Сердце, сердце, сердце, золото-о-о-о-е сердце", - пела почти самая лучшая в мире певица.
      - Мы им в 56-м, конечно, показали, что значит назад к капитализму, рассказывал Цепко своим. - Мне мой взводный, мол, эти мадьяры, бля, пулемет на крыше поставили и ни проехать ни пройти. Я, мол, беру командование на себя и прямым ходом на этот, их, кинотеатр еханный. Т-тридцатьчетверкой. A ты знаешь, что такое тридцатьчетверка, полный газ?
      - Ну! - кивал, улыбаясь, сослуживец.
      - Груда развалин и пыль столбом. Порядок, стало быть порядок... И никакого капитализма.
      - Ну, давай, - поднимала рюмку Муся, и свои поднимали свои.
      "Сердце, сердце, золото-о-о-о-о...", - разливалась весенними свежими водами певица, и эти воды сливались с содержимым рюмок, а содержимое рюмок бойко прыгало в жадные до него рты, а там, ниже, смывало темную тяжесть с обиженных сердец, и в общем атмосфера постепенно становилась в комнате по-настоящему праздничной.
      В узенькой прихожей Татьяна прощалась с молодыми. Юрик наливал из бутылки в рюмки, расставленные на полочке у вешалки.
      - На посошок и всe, - говорил Юрик, относительно успешно направляя струю из бутылки в рюмку.
      - Давай, Юра, - говорила Таня принимая свою посуду. - Чтоб тебе служилось хорошо, а Зинке ждалось хорошо. И ты этого, папашу своего не сильно слушай, у него мозги знаешь как засраны?
      - К-гы, - Юрик улыбался широко и глупо. - Та знаю, я в натуре.
      - Они тебе, армия - школа жизни, а это фигня всe, вот твоя школа, - она проводила рукой по льняным волосам Зинули, прижимала еe к себе.
      Наконец, чмокнув Юрика и расцеловавшись с Зинулей, ушла.
      Несвои вернулись в комнату и тут же атмосфера в ней потускнела. Свои на минуту замолчали, потом Цепко доверительно, только для своих продолжал:
      - Синельников, значит, сейчас в артучилище. Я сперва хотел орла нашего к нему, потом подумал, армия, это, как говорится, школа жизни. Служить так служить.
      - Да ебу я эту школу, - сказал, вяло ухмыляясь, Юрик.
      Тут в нашем вечере наступил второй (после первого действия с привлечением Бога) гробовой антракт.
      - Чего притихли-то? - поинтересовался Юрик, на которого ни с того ни с сего навалилась жуткая тоска. - Aрмия, говоришь, школа жизни? - аккуратно артикулируя, повторил он слова участкового. - A я говорю - ебал я эту школу.
      - Юра, что ты? - встревожилась Муся. - Последние дни же, хоть сейчас-то по-человец-ски можно?
      - Та ты думаешь, я не знаю, чего ты меня в эту армию отправить хочешь? - продолжал Юрик, покачиваясь на стуле и обращаясь к Цепко. - Ты ж чисто спишь и видишь, как из своей общаги ментовской сюда перебраться. Я там буду в школе твоей жизни мантулить, а ты тут торчать будешь на борщах мамашиных, что не так?
      - Ой, Юра! - надрывно взмолилась Муся. - Не надо было тебе это, ой не нада!
      Но никто еe не слышал, поскольку тут в квартире началась пьяная вакханалия, которая, как знают любители театра, может быть названа кульминацией или развязкой всего этого представления в трех действиях и двух антрактах.
      - Ты думаешь, я не знаю, что ты со своим корешком в Херсоне делал? кричал участковый. - Та ты ж поджигатель! Ты ж у меня, выблядок такой, не в армию пойдешь, а на небо в крупную клетку смотреть пойдешь! - Он тряс перед лицом Юрика четырьмя скрещенными пальцами. - Ты ж у меня не два года, а все пять будешь по звонку вставать!
      И тут уже началось по-настоящему. Кто нанес первый удар? Кто опрокинул стол на "свою" в доску даму, забрызгав еe желтое лицо красной томатной подливкой от любовно свернутых и невыносимо вкусных полины-ефимовны голубчиков? Кто разнес вдребезги ножками стула нарядную люстру чешского стекла? Кто, кто... конь в пальто. Бог.
      Визжала Муся. Стонала, хватаясь за грудь, Полина Ефимовна. Откашливала голубцовую подливку желтая дама. Участковый с сотрудником пытались сделать задержание, выкручивая руки Юрику, но им мешала выпитая водка. Слышались удары, какие слышны при отбивке мяса деревянным таким специальным молотком. Потом случилось самое ужасное. Зинуля попыталась самоотверженно остановить Юрика, но оказалась в эпицентре закрутившегося по комнате смерча, поглотившего еe, заглушившего еe крики, крики делавших задержание сотрудников райотдела милиции и чудовищный мат бьющегося за свободу жениха.
      Победила милиция.
      15
      Утро туманное было последним утром цивильной жизни Юрика. Очнулся он на собственном диване, как был одетым, прикрытый для порядка легким маркизетовым одеялом. За окном, как упоминалось выше, стоял туман, из которого проглядывали рыжеватые осенние деревья. Первое испытанное чувство моего героя было не чувство нехватки жены, факт, отмеченный наблюдательным читателем, но чувство тошноты, а также головной и желудочной боли.
      В квартире было тихо-тихо. Словно после громкой вчерашней драки все расползлись по своим углам и затаились. Через открытую дверь ему видны были обломки стола, аккуратно составленные у стены.
      - Мам! - позвал он, тут же ощутив, как от голосового усилия тошнота ринулась к горлу.
      - Чего тебе? - появилась в дверях угрюмая Муся.
      - Зинка где, а?
      - Проспался, что ли? - отвечала на вопрос Муся, осматривая сына. - Ишь, рожа-то как опухла. Компресс бы поставить, что ли?
      - A-а, e... - застонал Юрик, пытаясь подняться. - A вчера-то что было?
      - Што-што - ништо. Только надрался как свинья. Люстру разбил, стол разломал, два стула разломал. Еще и драться полез.
      - A Зинка что - с мамашей ушла?
      - "Скорая" твою Зинку забрала. Глаза бы мои еe не видели, сучку такую.
      - A-а, e... - он, наконец, спустил ноги с постели и, едва переставляя их, дрожащие от слабости, поплелся в туалет. Муся передала ему туда литровую банку с теплой водой, подмученную марганцовкой, и он, отпивая, стал изрыгать вместе со слабыми матюгами остатки праздничных яств. Опустев, он вернулся к себе и, рухнув на диван, замер.
      - Опохмелился бы, - посоветовала Муся, но только от мысли об алкоголе желудок его сжался в истерическом спазме, и он простонал:
      - Ты что, не надо.
      - Свинья, - безжалостно резюмировала Муся.
      Выбрался из дому Юрик часов в семь вечера. На улице стоял всe тот же, что и утром, туман, и мелкая мерзость сыпалась с закрытых белесой пеленой небес. Медленно, чтобы не нарушить кое-как установившееся в организме равновесие, он направился к автобусной остановке. Но когда подъехал автобус и двери, сипя натруженной гидравликой, открылись, на него дохнуло оттуда таким невыносимым бензиновым духом, что он отпрянул от дверей, едва переборов приступ тошноты.
      Постояв еще немного на остановке, он решил идти к Зинаиде на своих двоих. Вечерние улицы были пустыми и неприветливыми. Вся жизнь спряталась за толстыми стенами домов, за желтыми их окнами, и он ощутил, что в этом городе у него нет никого близкого, что, уходя, он ничего не оставляет за собой, что делать ему в этом месте совершенно нечего и этот уход в армию - логическое развитие жизни, которая без этого потеряла бы всякий смысл, а то и просто остановилась бы.
      То есть мой Юрик, конечно же, не мог мыслить так конкретно, но какие-то неясные чувства, заставляли его говорить себе нечто успокоительное вроде: "Пойду в армаду, всe равно делать не хер".
      A молодая жена? A радости семейной жизни и заботы о хлебе насущном? Нет, сейчас, когда его несчастные внутренности переживали жесточайшее водочное отравление и животные их инстинкты были приглушены остатками алкоголя, сама мысль о жене, семье, хлебе и всякой другой еде не вызывали у него ничего, кроме новых приступов тошноты. Очередной такой приступ он испытал, подойдя к дому, где проживала его молодая жена, и подняв голову, чтобы посмотреть, горит ли свет в еe окне. Свет не горел.
      Юрик вернулся домой одновременно с участковым. Над левым глазом у того был прилеплен белый пластыревый крестик. Здороваться они не стали. Муся тем временем приготовила ужин, поставила на стол початую вчера бутылку водки. Сели.
      - Вчерашнее помнишь? - спросил участковый у Юрика, энергично откусывая горбушку хлеба и подвигая к себе тарелку.
      - Да слабо, - отвечал Юрик.
      - Оно, может, и к лучшему, - сказал участковый.
      - Холодца побольше накладывай, - поддержала разговор Муся. - Он жирный, хорошо желудок смазывает.
      - Это точно, - согласился участковый и поднял рюмку. - Ну что, Юрик. Я тебе зла не желаю. Вчера тут народ был разный, всe спорщики. Я б с ними в другом месте поспорил. Всего и не сказать было. Так что служи хорошо, честно, достойно. От чистого сердца тебе желаю.
      Крякнув и промокнув губы хлебом, участковый продолжал:
      - Это у них армия как наказание. A ты парень крепкий, в случае чего за себя постоять сможешь. A армия тебе, Юра, только на пользу пойдет, я тебе как близкому человеку говорю. Мы ж, в конце концов, близкие люди или нет, а?
      - Ну, ясное дело - близкие, - подтвердила Муся.
      Выпив и закусывая, Цепко стал рассказывать, как надо служить, что надо обязательно попасть в "учебку" и получить лычки, потому что начальник что? Начальник отдал приказ и пошел хером груши околачивать, а ты мантуль как дурак. A от работы кони дохнут. Еще обязательно в армии надо права получить, потому что после армии можно и в гараж при милиции устроиться, а местечко будь-спок, и зарплата приличная, и буфет, и путевки профсоюзные, и машина всегда в твоeм распоряжении, так что можно всегда десятку-другую подкалымить.
      Муся улыбалась и поддакивала. Сердце еe потеплело и размягчилось. Aтмосфера семейного уюта в кои веки родилась над еe очагом, и так бы она и сидела век за этим столом, слушая толковые слова своего участкового, радуясь редкой покладистости сына, и подкладывала своим мужикам в тарелки то холодчика, то винегрета.
      16
      Зинуля в тот вечер лежала в травматологическом отделении горклинбольницы N2 с перебинтованной головой и загипсованной левой рукой в палате с еще восемнадцатью особями женского пола - травмированными, зашибленными и порезанными мужьями, любовниками или просто случайными встречными на темных перекрестках своих жизней. Узнав о том, что случилось с новой их подружкой, обитательницы палаты, привычно посочувствовав, скоро потеряли к ней интерес, поскольку тут имелись девушки с таким героическим прошлым, которому позавидовал бы любой герой гражданской войны, включая зарезанного своей малолетней любовницей Григория Ивановича Котовского. Здесь была, например, одна бой-баба Светка Рубероец, которую горячий еe любовник выкинул в окно четвертого этажа. На вылете Светка уцепилась за электропровод, протянутый от одного дома к другому, и, оборвав его, перелетела на другую сторону улицы, где провалилась в открытый канализационный люк, получив при приземлении удар током и чуть не утонув в зловонной жиже.
      Зинуля в тот вечер лежала одинокая под высокими сводами палаты, освещенной синим фонарем, и слушала неторопливые рассказы своих соседок.
      - И вот приходит он, значит, - повествовала одна рябая бабенка лет сорока с маленьким и злым, как острый кулачок, личиком. - Ну, ясно дело, на подпитии. И, значит, давай, и хоть ты тресни. Я ему: Гриша, я сейчас не могу. У меня, как говорится, революция. A он на своeм, не так ему дай, так эдак - и хоть ты умри. Я ему: Гриша, ты ж меня знаешь, я ж такая клятая, я ж годами могу без мужика, я ж тебя вообще к себе не подпущу больше никогда в жизни. Так он меня вот так вот рукой как прихватит за...
      Тут дверь палаты приоткрылась, и неслышной тенью в неe скользнула Полина Ефимовна. За троячок пропустила еe к дочери дежурившая у входа в отделение санитарка. Присев на край постели и наклонившись к Зинуле, Полина Ефимовна легкими губами коснулась выглядывавшей из-под бинтов щеки дочери и спросила шепотом:
      - Как ты, девочка моя?
      - Голова, - отвечала Зинуля, еле двигая разбитыми и опухшими губками.
      - Бедная, - Полина Ефимовна взяла руку дочери, прижала к своим губам, и тут же слезы покатились у неe.
      - Мам, не надо, - попросила Зинуля. - Пройдет всe.
      - Как я хочу, чтобы всe это прошло, всe, всe, как страшный сон, как наваждение, - шептала Полина Ефимовна. - Чтобы мы снова жили с тобой вдвоeм, чтобы не было никаких этих юриков, этих мусь, этих жутких, грубых людей.
      Зинуля пожимала слабо еe руку своей, как бы соглашаясь с ней, и Полина Ефимовна продолжала горячо:
      - Мы все делаем иногда ошибки, но нельзя допускать, чтобы эти ошибки оставались с нами на всю жизнь. Ты молодая, ты красивая и умная девочка, тебя будут любить хорошие и умные парни. Ты должна забыть обо всeм этом, идти учиться, ты слышишь меня?