Вадим Ярмолинец
      И к волшебникам не ходите
      Сергей! С опозданием отвечаю на письмо, в котором ты спрашиваешь, что случилось с Борисом. С нашим другом произошла совершенно невероятная и трагическая история, участником которой оказался и я. До сих пор мне трудно собраться с мыслями и разложить все по местам, настолько все происшедшее может показаться болезненным наваждением, тяжелым ночным кошмаром. Родилось это наваждение в книге доктора Рэймонда Муди "Воссоединения". Она попала в руки Борису случайно, когда он зашел ко мне в библиотеку и рылся на полке со списанными книгами, которые продаются у нас по 50 центов за штуку.
      Дома он улегся на диван и погрузился в чтение. Вечером мы с отцом Владимиром стали звать его ужинать, но он только отвечал "сейчас, сейчас" и продолжал читать. Я просмотрел эту книгу на следующий день -- она была небольшая, страниц 200 и, как говорится, написана увлекательным и доступным языком. Муди, обратившись к старинным рукописям, восстановил пугающую практику глубокой древности. Надо было сесть перед зеркалом так, чтобы оно ничего не отражало. Если смотреть в него долгое время, то рядом с вами появлялся кто--то из умерших близких.
      Муди не только цитировал многочисленные источники, но и описывал собственные опыты в специально построенной им лаборатории--психомантеуме , которую он оборудовал в глуши какого--то южного штата. Свое мрачное занятие Муди горячо оправдывал тем, что оно якобы помогало людям, потерявшим своих родных, не просто повидать их, но и обрести душевное равновесие. Каким--то образом покойные вселяли в живых уверенность, что в потустороннем мире им хорошо.
      Отец Владимир заметил саркастически: "Ага, всем хорошо, кроме тех, которые горят в Геене огненной! А так выходит, что никто и не горит!"
      Эта книга занимала нас от силы неделю, в течение которой мы с Борисом завешивали полотенцем зеркало в полутемном коридоре, куда выходят двери наших комнат, а отец Владимир, посмеиваясь, снимал его и, взяв расческу, нарочито старательно расчесывал перед зеркалом бороду и усы. Потом мы как--то забыли о книге и все вернулось на круги своя.
      Теперь о главном действующем лице этой истории -- Кате. Она появилась у нас в доме, тогда же -- в апреле. Ее привел наш общий с тобой знакомый Люсьен Дульфан, который снимал мастерскую в соседнем флигеле. Не помню, зачем именно они зашли, но помню, что отец Владимир с присущей ему непосредственной настойчивостью усадил их за стол и стал поить чаем. Потом у Дульфана зазвенел в кармане сотовый телефон и он, забыв обо всем на свете, включая свою подругу, ушел.
      Ей было немногим больше 20. Она была очень худенькой высокой брюнеткой с голубыми глазами. Оставшись без сопровождающего, она испытывала неловкость и прикрывала ее немного агрессивной иронией.
      -- Вы, что же, настоящий священник? -- усмехалась она.
      -- А что, не похож? -- отец Владимир сообщнически подмигивал нам.
      -- Ну, не знаю. Бороду любой может отрастить, а вот ряса, например, у вас есть?
      Отец Владимир прошел к себе в комнату и через минуту--другую вышел в рясе.
      -- Ну, что теперь похож? -- сказал он, поправляя на груди большой серебряный крест.
      Увидев его в облачении, она смутилась и спросила:
      -- А почему живете здесь, а не при церкви?
      -- Вот ожидаю назначения, -- он развел руками и хлопнул себя по бокам. --Как получу -- милости прошу.
      -- А как скоро получите?
      -- На вся воля Божья.
      -- Ну, чтобы хоть отпеть меня успели, получите?
      -- Это на что же вы намекаете? -- отец Владимир стал наливаться краской. -- Некрасиво.
      -- Да нет, я просто неудачно пошутила, -- она, тоже покраснев, поднялась и взяла со стула свой рюкзак. -- Ну, спасибо за угощенье, мне пора.
      -- Батюшка, не сердитесь, -- сказал Борис. -- Лучше благословите девушку на дорогу.
      -- Не буду! -- отрезал отец Владимир. -- А не буду, потому что в брюках. В брюках не положено. А вообще приходите в церковь, там благословлю. И с удовольствием. И исповедаю и причащу. И вы на меня не обижайтесь, пожалуйста. Я на вас не в обиде.
      Мы пошли с Борисом провожать гостью. С одной стороны нам, конечно, хотелось загладить возникшую неловкость. Но, помимо, этого, может быть, не отдавая еще себе в этом отчета, мы просто хотели побыть с ней еще немного.
      У лестницы, ведущей в подземку, мы пригласили ее заходить еще. Обычно, делая такие приглашения, ты не ожидаешь, что человек появится, даже если он ответил: "Обязательно!" Но она, видимо, подчиняясь возникшей между нами симпатии, ответила: "Если буду в этом районе, обязательно зайду". Нам, впрочем, не пришлось проверять ее искренность. По странному стечению обстоятельств, мы встретили ее на следующий вечер, сидя в "Кафе Данте" на Макдугал--стрит.
      Был один из тех вечеров, когда Гринич-Вилледж оживает после долгой зимы. На его узких улицах начинается настоящее столпотворение. Из года в год, оказываясь здесь в это время, я ощущаю, как меня переполняет предчувствие, что в двигающейся мимо толпе должно мелькнуть лицо женщины, которая сможет изменить мою жизнь. В этом отношении столик с чашкой эсспрессо и бокалом вина становится идеальным наблюдательным пунктом. Еще не зная, что это Катя, мы обратили на нее внимание, когда она была в конце квартала. Она приближалась к нам со стороны Бликер--стрит. На ней были узкие черные джинсы и лаковая куртка. Одной рукой она придерживала лямку рюкзака, в другой у нее была сигарета.
      "Катя!" -- позвали мы ее в один голос и она, увидев нас, приветственно помахала рукой. Было видно, что она искренне рада этой встрече. Может быть, в тот вечер и она вышла на улицу с надеждой, что ее жизнь сделает непредвиденный поворот. Борис хотел пригласить ее посидеть с нами, но вокруг не было ни одного свободного места и мы пошли искать кафе посвободнее.
      Столик нашелся в соседнем "Камаже". Мы заказали бутылку " Божоле" и за вином Катя рассказала, что приехала в США по гостевой визе вместе с матерью. Она не вдавалась в подробности, но, как я понял, они нанялись убирать дом и присматривать за детьми в Лонг--Айленде. Обычная история. Мельком прозвучало, что в Нью--Йорке то ли сама Катя, то ли ее мать рассчитывали попасть в какую--то больницу. В тот вечер это не имело решительно никакого значения. Во время разговора я впервые с тревогой подумал, что она нравиться нам с Борисом совершенно одинаково. Я не мог отвести от нее глаз. Он наоборот, всякий раз встречаясь с ней взглядом, смущался как ребенок.
      Заговорив о том, что в такой вечер, как тот я ждал появление своей, особенной женщины, я не мог с абсолютной уверенностью сказать, что увидел ее в Кате. Но со мной так бывает всегда: я мог по--настоящему оценить женщину уже потом, когда она становилась близкой или наоборот отдалялась. Но в тот вечер, Сергей, сидя рядом с ней, я испытывал удивительное волнение. Знаешь, бывает: лицо говорит тебе, что перед тобой человек, всякое повидавший на своем веку. Но только заговорив с ним, ты с удивлением обнаруживаешь, что он наивен, как ребенок и не умеет скрывать малейших движений души. Катя была именно таким человеком. В ней удивительным образом сочетались внешность искушенной женщины и простодушие неопытной девушки.
      Когда дело близилось к полуночи, мы предложили ей сходить в "Петр Великий" на Бликер--стрит, где играл русский оркестр, но она решительно отказалась. Вот тебе пример ее непосредственности:
      ( Меня там знают! ( объявила она и тут же засмеялась, почувствовав двусмысленность этой фразы. -- Нет, мне правда надо ехать домой. Меня мама ждет и я не хочу, чтобы она волновалась. Честно.
      ( У тебя есть телефон? ( спросил я.
      Она взяла со стола визитку "Камажа" и, написав на обороте номер, подвинула нам. Когда я взял визитку, на Борисе не было лица. Я протянул карточку ему, но он поднялся и надевая куртку, пробормотал:
      ( Перестань, какая разница.
      Конечно, перед тем как звонить ей, я хотел узнать о ней как можно больше. Единственным, к кому я мог обратиться был Дульфан.
      ( Кто она? ( он пожал плечами. ( Какая-то очередная манда, приехавшая сюда искать своего миллионера. Ненавижу их, ( добавил он. ( Влюбят, обберут, заразят какой-то болячкой и бросят. Если бы я был президентом, я бы запретил их сюда пускать. Всех до одной.
      В течение последующих недель я несколько раз встречался с ней. Мы шли в Вилледж и устраивались за столиком на тротуаре. Белое вино в те дни удивительным образом сочеталось с острой свежестью весеннего воздуха, который, казалось, проникал в кровь, наполняя все тело легкостью и тревожным ощущением близости какого--то несбыточного счастья. Нужно ли объяснять причину моего влечения к ней? В последние годы я ощутил, как границы отведенного мне жизненного пространства стали неумолимо сужаться. Она была моложе меня на добрых 15 лет. Я пытался обмануть время, связывая себя с молодой, энергичной, жизнерадостной женщиной. Рядом с ней у меня возникало ощущение, что мы ровесники. Я не нахожу другого объяснения тому чувству, которое захлестнуло меня в те дни. Я смотрел, как она брала своими тонкими пальцами мою старомодную зажигалку "Зиппо", как закуривала, затягиваясь и отгоняя от лица дым, и сердце мое замирало от восторга.
      Когда я однажды попытался заговорить с ней о ее планах на жизнь в Америке, она пожала плечами:
      ( Не знаю.
      Ее ответ удивил меня. Она не могла не видеть, как я к ней отношусь. И она не могла не знать, что простейший способ остаться здесь ( выйти замуж за американца. Зная о ее простодушии, я не верил, что она пытается, прости за пошлость, заманить меня в сети, влюбить, как сказал Дульфан, чтобы заполучить уже наверняка.
      Думала ли она вообще о том, что наши отношения могут перерасти в нечто большее? Потягивая вино, она с удивительной жадностью наблюдала за окружающими нас людьми. За парами, садящимися за соседние столики, за мужчинами, перемежающими чтение газет глотком пива, за девушками с меню в руках, терзающих официанта бесконечными вопросами, за геями спортивного сложения, безо всякого стеснения обнимавшимися на виду у всех. Тогда я списывал это на чисто русскую привычку ( смотреть на людей в упор.
      За столиком "Камажа" я впервые поцеловал ее, хмельную и разомлевшую на тихом весеннем солнце, и она обняла меня спокойно и привычно. Губы у нее были сладкими от вина. Опустив голову мне на плечо и, еще не открывая глаз, она сказала:
      -- Господи, как я не хочу, чтобы все это кончалось.
      -- Почему это должно кончиться? -- удивился я.
      Не ответив, она только крепче обняла меня за шею.
      Когда я отвозил ее домой, хлынул дождь. Он шел такой стеной, что свет фар не пробивал ее толщу, и "дворники" не успевали отбрасывать с лобового стекла потоки воды. Когда мы пересекли Бруклинский мост, я свернул прямо под него в безлюдные кварталы, именуемые Дамбо, и здесь выключил мотор. Впечатление было такое, что мы на морском дне. Вода окружала нас со всех сторон.
      ( Переждем здесь, ( сказал я.
      ( Я не тороплюсь, ( ответила она. После этого она перебралась на заднее сиденье и, сбросив туфли, стала стаскивать с себя джинсы. Я видел в зеркальце, как в полумраке она сняла через голову свитер и потом услышал:
      ( Ну, ты так и будешь там сидеть?
      Я довольно таки неловко перебрался к ней.
      ( Ты что, на заднем сиденье ничего такого не делал? ( она села мне на колени и стала расстегивать рубашку.
      Я покачал головой.
      ( Потрясающе. Такое впечатление, что это я выросла в Америке, а не ты.
      ( А ты делала?
      ( Что ты! Только видела как в кино делают.
      На Белт--парквей я выехал, когда уже совсем стемнело и белые пятна фонарей отражались на черном асфальте. Всю дорогу до их дома на Лонг-айленде она дремала, держа меня за руку. На обратном пути я с тоской подумал, что мне предстоит лечь в совершенно холодную, пустую постель. То, что мы договорились встретиться через день (назавтра она была чем--то занята) только усугубляло мое состояние.
      При следующей встрече она объяснила, что не позволило нам встретиться. Мы сидели во вьетнамском кафе недалеко от нашего дома и она вдруг сказала, что виделась вчера с Борисом. Я как бы с безразличием пожал плечами, хотя сердце у меня дрогнуло.
      ( Он влюблен в меня, ты знаешь?
      ( Не могу его за это винить.
      ( Он написал мне письмо. Собственно, после этого я и решила с ним встретиться. Я не хотела встречаться с вами двумя. Одновременно. ( Она спрятала лицо в ладонях и покачала головой. ( Господи, как это все не вовремя.
      Когда она отняла ладони от лица, глаза у нее были мокрыми и с одного потекла черная струйка туши. Она достала из сумочки свернутый вчетверо лист бумаги, развернула его и, положив перед собой на столе, стала читать:
      "Мы виделись с тобой всего два раза. Этого недостаточно, чтобы узнать друг друга, но я так много думаю о тебе, что придумал свою Катю и полюбил ее, как никого и никогда не любил в жизни".
      Она повернула ко мне лист. Три четверти его были покрыты каллиграфическим почерком Бориса, а в верхней части был тонкий рисунок пером -- девушка, сидящая у окна.
      ( Похожа? ( спросила она.
      Под рисунком были стихи и я не смог удержаться, чтобы не прочесть их:
      Сегодня особенно грустен твой взгляд
      И руки особенно тонки колени обняв...
      ( Гумилев, ( автоматически отметил я.
      Не обратив внимания на мою реплику, она аккуратно сложила письмо и спрятала в сумку.
      ( Никогда в жизни мне никто не писал ничего подобного. Если бы я не знала, что он художник, я бы сказала, что он писатель. Почему ты никогда мне ничего не писал?
      ( Душа моя, ( я взял ее за руку. ( Зачем мне нужно было тебе писать, если я могу говорить с тобой? Пишут люди, разлученные временем, дорогой, судьбой. Я не хочу писать. Я хочу жить с тобой. Я хочу просыпаться и видеть твое лицо, я хочу сидеть с тобой за этим столиком и пить вино. Ты видишь вот тот дом? ( Я кивнул на браунстоун на противоположной стороне улицы. ( Я хочу, чтобы он был нашим. Чтобы ты посадила цветы на окнах. Чтобы, когда я возвращался с работы, ты открывала мне дверь. Кто--то скажет, что это мещанство, но оно мне по душе. Зачем мне писать тебе письма?
      Я бы понял, если бы она засмеялась над этим сентиментальным лепетом. Я бы понял, если бы она цинично сопоставила стоимость браунстоуна в этом районе Бруклина с жалованьем библиотекаря. Но мне показалось, что она была подавлена моими словами. Докурив сигарету в две торопливые затяжки и, не говоря ни слова, она поднялась из--за стола и вышла из кафе. Я задержался, может быть, на две--три минуты, рассчитываясь с официантом. Когда я вышел на улицу, ее не было. Я подумал, что она могла пойти к остановке сабвея и, действительно, подбежав туда, увидел тонкую фигурку, спускавшуюся под землю. Я остановился, вдруг подумав, что это иначе как женской дурью не назовешь и бегать за ней не следует. Я разозлился. И это чувство усилилось, когда я вспомнил нелепицу с этим дурацким домом и цветами на окнах. Злость продиктовала решение: если наши отношения что--то значат для нее, она вернется. Если нет ( значит не судьба. В худшем случае, довольно цинично подумал я тогда, на память мне останется несколько часов, проведенных на заднем сиденье машины.
      ( Не знал, что ты пишешь такие хорошие стихи, ( сказал я Борису вечером.
      Он изменился в лице.
      ( Она дала тебе это читать?
      ( Нет, только спросила похожа ли девушка на рисунке на нее.
      Он хотел еще что--то сказать, но, передумав, ушел к себе в мастерскую. Отец Владимир, с удивлением наблюдавший эту сцену, спросил меня, что произошло, но я толком не знал, как ему объяснить это. Катя не появлялась. Борис стал избегать встречаться со мной. По вечерам я не слышал его обычного топтания у мольберта. Возвращаясь с работы и подходя к дому, я видел в окне его силуэт у письменного стола. Может быть через неделю, уже пожалев о своей злости, я нашел в кармане куртки смятую карточку "Камажа" с ее телефоном. На другом конце провода включился автоответчик. Я попросил ее позвонить. Она не ответила.
      Теперь, когда я возвращался домой, почтовый ящик был уже пуст, а моя корреспонденция лежала у двери моей комнаты. Из этого я сделал вывод, что Борис продолжает писать ей и получает ответы. Я не знал, виделись ли они. Если виделись, то к чему была эта переписка?
      Так прошел месяц или немного больше. Потом почта снова стала оставаться в ящике. Я, признаюсь, с толикой злорадства, думал, что и в его письмах она смогла найти нечто такое, что заставило ее перечеркнуть их отношения. На несколько дней у меня возникла надежда, что теперь она позвонит мне, но она не позвонила. Наблюдательный отец Владимир немедленно использовал момент, чтобы помирить нас.
      -- Не знаю, что там у вас было, но полагаю, что больше нет. Обнимитесь и забудьте о плохом.
      Мы так и сделали, успешно миновав тему нашей несчастливой влюбленности. Борис, стремясь сбросить душевное напряжение последних недель, с головой погрузился в работу. Наша жизнь и отношения как будто начали входить в прежнее русло. Но это нам только казалось.
      Была суббота. К тому времени, когда мы Борисом проснулись, отец Владимир уже принес из лавки свежие кайзеровские булки, швейцарский сыр и полфунта лососины. Это было замечательное солнечное утро, когда кажется, что пятна утреннего солнца на стенах, хлеб и сыр на столе, запах кофе и есть квинтэссенцией домашнего счастья. Когда раздался звонок, я только вышел из душа и, поскольку был ближе всех к двери, пошел открывать. На пороге стояла женщина лет пятидесяти, прижимавшая к груди черную сумочку. Не знаю как, но я понял, что это Катина мать и отчего--то испугался.
      ( Здравствуйте, вы Боря? Я ( Катина мама, ( сказала она.
      ( Нет, я не Борис, ( я показал жестом, чтобы она проходила.
      ( Нет? -- как будто расстроилась она. ( А Борис дома?
      ( Проходите, он наверху.
      С опаской оглядываясь на меня и по--прежнему прижимая к груди сумочку, она поднялась наверх.
      ( Это ( Катина мама, ( представил я ее. ( Это ( Боря, это ( отец Владимир.
      ( С Катей что--то случилось? ( спросил Борис и по тому, как он разволновался, я понял, что на самом деле ни у него ни у меня этот роман не закончился и мы оба готовы к дальнейшему его развитию.
      ( А чего стоять--то, садитесь, ( предложил отец Владимир и гостья послушно села. ( Ну, рассказывайте, что у вас?
      ( Вы писали письма моей дочери, ( обратилась женщина к Борису, ( Кате.
      ( Да, я писал.
      ( Они все здесь, ( она открыла сумку и, вытащив наружу пачку писем, стянутых красной конторской резинкой, положила ее на стол между тарелками и чашками. -- Я хотела вернуть их вам.
      ( Почему? ( выдохнул Борис.
      ( Вы знаете Боря, Катя умерла. У нее был рак. Мы приехали в Америку в надежде, что ее здесь спасут. Она была очень молодая. Ей было всего 22 года. В этом возрасте у человека очень активный обмен веществ и поэтому метастазы распространились быстро. Ее прооперировали, но было уже поздно. Она хранила эти письма в больнице и перечитывала их до последнего дня. Вот, ( она подвинула их к Борису, -- теперь они снова ваши.
      ( Откуда у человека в 22 года, ( спросил отец Владимир растерянно, ( может взяться рак?
      ( Вы ( американцы даже не представляете, где мы живем, ( с горечью сказала гостья. ( Там у нас все отравлено. Вода, земля, воздух. Ах... ( она махнула рукой, словно объяснять нам это было бессмысленно, и поднялась. ( Ну вот, что еще сказать? На следующей неделе я уезжаю. Там с письмами я положила листик с адресом кладбища и как найти могилку. Я не уверена, что смогу бывать здесь часто. Знаете визы, да и денег на эти поездки нет. Может вы когда--никогда проведаете ее. Если не трудно, конечно...
      Она подошла к Борису с явным намерением обнять его, но поскольку он стоял в полном оцепенении, она только взяла его за руку и пожала ее. Потом она пожала руку мне. Потом отцу Всеволоду. Попрощавшись, она пошла к выходу. Мы слышали, как она спускалась по лестнице и как хлопнула дверь.
      Что сказать еще, Сергей? Эта "могилка" убила меня наповал. Говорить никто не мог. Нетвердой походкой Борис вышел из комнаты. Снова хлопнула дверь. Отец Владимир ушел к себе, и я услышал, как он тяжело опустился на колени перед иконами. Когда уже начало темнеть, мы с ним пошли искать Бориса и спустя часа полтора нашли его в Проспект--парке. Он лежал на куче прошлогодних листьев, разбросав руки и глядя в небо, на котором уже проступили звезды. Он, кажется, не слышал, как мы просили его идти домой и только когда мы стали поднимать его, он разрыдался, а мы -- следом за ним. Трое взрослых мужчин, мы сидели на земле в безлюдном ночном парке и рыдали, как дети. Отец Владимир, крестясь и вытирая рукавом плаща лицо, повторял: "Мы будем молиться за нее, Боря, мы будем молиться, Господь услышит..."
      Неделю Борис был в настоящем трансе. Он перестал работать. Ему несколько раз звонили из галереи в Сохо, где должна была открыться его выставка, спрашивая, когда он привезет работы. Мы отвечали, что Борис болен и не может подойти к телефону. Это было чистой правдой, хотя, я уверен, на другом конце провода считали, что мы врем. Один раз отец Владимир чуть не силой отвез его в Троицкий храм в Астории, где отслужил панихиду по Кате.
      Прошло еще несколько недель. Как--то я вернулся домой с твердым намерением попытаться уговорить его взяться за работу. Войдя в комнату я с удивлением обнаружил, что он сидел у стола с книгой. Он был настолько погружен в чтение, что не заметил, как я сел рядом. Он читал "Воссоединения" Муди, чему я поначалу был удивлен, но потом подумал, что, мол, какая разница что он читает, лишь бы это отвлекло его от мыслей о Кате. Я не представлял в тот момент насколько чтение настраивало его именно на эти мысли.
      С той же простотой, с какой Катина мама сообщила нам о ее смерти, он сказал, что хочет снова встретиться с ней. Он говорил, что только эта встреча может вернуть его в прежнее состояние. Кто, если не я, мог лучше понять его чувство? Отец Владимир, знавший о книге Муди, конечно же, пытался отговорить его от этой затеи.
      -- Я еще в прошлый раз отыскал в Ветхом Завете кое--что по этому поводу, -- говорил он, листая пожелтевшие страницы своей Библии. -- Левит, глава 19--я. Вот нашел, слушай.
      Он поднял назидательно палец:
      "Не обращайтесь к вызываниям мертвых, и к волшебникам не ходите, и не доводите себя до осквернения от них. Я Господь Бог ваш".
      Отец Владимир перекрестился и, перелистнув страницу, продолжал:
      "И если какая душа обратится к вызывающим мертвых и к волшебникам, чтобы блудно ходить вслед их: то Я обращу лице Мое на ту душу, и истреблю ее из народа ее".
      Он закрыл Библию и осенил себя крестом. Мы некоторое время молчали.
      ( Боря, это самообман и больше ничего, ( наконец, сказал я. ( Вероятно, стремясь кого--то увидеть ты, сам того не сознавая, создаешь в зеркале образ этого человека. Фантом какой--то. Может быть за всем этим стоит простая физика.
      ( Дмитрий, я Священное Писание читаю, а ты ему про физику! ( всплеснул руками отец Владимир. ( Все ваши физики ничегошеньки не знают. Потому я тебе и говорю: не лезь туда, куда не велено. Сказано тебе человеческим языком ( Истреблю из народа!
      ( Я сам не хочу ничего слышать про физику, ( сказал Борис. ( Хотя, может быть, потом именно физики все это и объяснят. Но чем больше я думаю об этом, тем больше нахожу подтверждения, что не все так просто, как вы говорите. Только сейчас я вдруг вспомнил, что когда умер отец, мать закрыла стоявшее в прихожей зеркало пуховым платком. Может быть, у истоков этой традиции лежит знание того, что только что умершего человека, который еще лежит в этом же доме, можно снова...
      ( Это никак не связано! ( перебил его отец Владимир. ( Человек зачем смотрит в зеркало? Чтобы прическу поправить, то--се. Выходит, в доме покойник, а ты прихорашиваешься. Так чтобы соблазна не было, зеркало закрывают, вот и все.
      ( Не знаю, ( упрямо покачал головой Борис. ( Потом я вдруг вспомнил еще одну историю. У моего отца было обыкновение читать вслух что--то интересное из газет или журналов. Мать шила, а он, устроившись возле нее, читал. И вот в тот вечер он пришел с каким--то журналом и прочел историю, которая произошла в реальной жизни и о которой тогда много говорили. Один машинист увидел ночью на рельсах женщину, которая протягивала к нему руки, будто пытаясь остановить поезд. Состав двигался на большой скорости, но расстояние до этой женщины оставалось неизменным. Машинист щипал себя, тер глаза, одним словом, пытался убедиться в том, что не спит. Между тем, невероятно печальные черты женщины были так выразительны, что машинист, повинуясь какой--то неведомой силе, решил остановить поезд. Он вышел на пути. Вокруг была степь и в этой ночной степи он внезапно услышал странный звук. Как будто где--то рядом плакал ребенок. Он прошел немного вперед и увидел на рельсах белый сверток, в котором лежал младенец.
      Машинист связался по радио с диспетчером. Из ближайшего поселка приехала милиция. Позже выяснилось, что ребенок был сыном путевого обходчика. Жена этого обходчика умерла при родах и он взял в дом свою любовницу. Она решила, что ребенок будет помехой их жизни и отнесла его на рельсы. А по описанию машиниста, появившаяся перед поездом женщина выглядела точно, как мать ребенка.
      ( Ну, это определенно Господь послал к нему ангела, ( уверенно заявил отец Владимир, которого история растрогала так, что глаза его увлажнились.
      ( Нет, ( возразил Борис. ( Подумайте. Дело было ночью. Машинист сидел в темной кабине. Только слабо светилась приборная доска. За окном все было черным--черно. Степь, ни огонька. А перед ним было стекло. Стекло, а за ним мрак. Вы улавливаете?
      ( Да что же?! ( не выдержал отец Владимир.
      ( Это было зеркало, ( сказал я.
      ( Да, это было зеркало. И знаешь, что это означает? Женщина на рельсах не была фантомом, о котором ты говорил. Фантом мог создать только младенец. Но только созданный им фантом матери не мог воздействовать на машиниста. Откуда этот младенец мог знать, что на свете есть какие--то там поезда и машинисты? Весь его мир был заключен в матери. Я допускаю, что мать, вернее созданный им фантом матери, мог склониться к нему, приласкать его в последние минуты жизни, но эта мать направилась навстречу поезду и остановила его. Это не фантом... ( ему стало тяжело говорить. ( Это человек, только умерший. Это его душа, может быть.
      ( Господь послал младенцу ангела! ( повторил отец Владимир.
      ( Знаете, батюшка, ( сказал Борис, откидываясь на спинку кресла и усмехаясь. ( То у вас бесовское наваждение, то ангел...
      Мы отступились от него. Признаться, мысли о Кате, так стремительно вошедшей в мою жизнь и так же стремительно покинувшей нас, меня занимали больше, чем мысли о Борисе. Я старался погрузиться в работу с головой, поскольку малейшее расслабление снова возвращало меня к тому дождю, заднему сиденью машины, к зажигалке в ее тонких пальцах, к ее сладким от вина губам. Все теперь имело объяснение ( ее немногословность, фраза: "Господи, как я не хочу чтобы все это кончалось", ее реакция на мои слова о доме и окне с цветами. Как еще она могла реагировать на эту весну, на чувства двух влюбленных в нее мужчин, зная, что ее дни сочтены?
      При всем желании заключить Бориса в братские объятия, выплакаться и выговориться, я не мог преодолеть возникшую между нами стену отчуждения. Он явно избегал встреч с нами. Отец Владимир сообщал мне каждый вечер, что Борис стал совершенно таинственно исчезать из дому. Возвращаясь с работы, я не всегда знал, сидит ли он у себя в мастерской. Однажды я, наконец, решил зайти к нему. На мой стук никто не ответил. Я толкнул дверь.
      Комната, освещенная только настольной лампой, была пуста. Я прошел к столу и увидел три или четыре конверта с письмами, которые ему возвратила Катина мама. Я взял лежавшее сверху. Чернила на нем поплыли от слез. Я не мог заставить себя читать. Положив письмо, я вышел из комнаты и в коридоре неожиданно столкнулся с Борисом. Быстрым шагом он прошел мимо, как мне кажется, не увидев меня, но изрядно испугав. Он давно не брился и щетина покрывала его осунувшееся лицо. Взгляд его был воспален и мне показалось, что он говорит сам с собой.
      На следующий день, когда я вернулся с работы, отец Владимир сообщил:
      -- Ночью он из дому не выходил, я бы услышал, как хлопнула дверь. А в комнате его нет.
      Мы напрасно ждали возвращения Бориса, а наутро стали искать его. Мастерская была пуста, но в потолке маленькой спальни, отделенной от мастерской тонкой перегородкой, оказался люк. Мы принесли со двора лестницу. Я залез на чердак первым, а потом помог забраться туда отцу Всеволоду. Чердак был превращен в психомантеум. Слуховое окно было закрыто холстом. На полу горела лампа, прикрытая полупрозрачной тканью. На старом комоде в центре чердака стояло зеркало. Борис полулежал в кресле перед комодом. Отец Владимир закрыл ему глаза и, опустившись на колени, стал читать молитву.
      Я стоял рядом, пока какая-то сила не потянула меня к зеркалу -- оно было абсолютно черным. Я оцепенело смотрел в его бездонную глубину, вдруг ощутив как властно она потянула меня к себе. В ужасе я отпрянул и тут же оказался в каких--то путах. Я крикнул и бросился к отцу Владимиру с тем отчаянием, с каким, наверное, тонущий человек бросается из последних сил к спасательному кругу. Придя в себя и осмотревшись, я увидел, что потолок и стена, к которым было обращено зеркало, задрапированы черной тканью, поэтому зеркало и показалось мне бездонной пропастью. Отпрянув от нее, я запутался именно в этой свисавшей с потолка ткани.
      Мы спустили тело Бориса в комнату и положили на кровать. Я вызвал полицию. Полицейские, как и следовало ожидать, стали искать наркотики. Мы позволили осмотреть наши комнаты, даже не спрашивая ордера на обыск.
      Вскрытие показало, что наш друг скончался от разрыва сердца. Может быть он не выдержал взгляда той пучины, из которой ожидал успокоения или спасения. Можно сказать иначе -- он переступил через какую--то черту и был истреблен из народа своего. Меня не оставляет мучительный вопрос: лишил ли он себя возможности встретиться с Катей? Будет ли прощен, если совершил этот грех из--за любви, а не из досужего любопытства? Отец Владимир отвечает на это просто: "Надо молиться за него".