Вадим Ярмолинец
      Диспетчеру не говорят "нет"
      -- Дело было непосредственно на Хэллоуин, -- начал свой рассказ Вацек. -- Мой механик Казимир купил мастерскую на Франклин-стрит в Краун-Хайтс, и черт меня дернул погнать машину на инспекцию в эту глухомань.
      Мы, по обыкновению, сидели в пиццерии "Тоттоно", что на Нептун-авеню. Мы -- это Вацек, я и мой сосед-пенсионер Аркадий Осипович Гландер. Вацек, до того как стать нью-йоркским лимузинщиком, работал артистом ТЮЗа в Харькове. Слушать его было одно удовольствие.
      -- Оставил я, значит, ему машину, -- продолжал Вацек, -- а сам, чтобы убить пару часов, пошел на эту скандальную выставку в Бруклинский музей, про которую теперь пишут больше, чем год назад писали про любовные похождения нашего президента. До музея было рукой подать, а деваться в тех местах больше было некуда. Что сказать? Ни разу в жизни не видел я такого скопления всякой пакости: рожи с половыми органами вместо ртов и носов, голова из замороженной крови, разрезанные пополам туши свиней. Один экспонат меня потряс -- головы на шеях, которые сходились вместе так, что получался какой-то чудовищный цветок.
      Мороз продрал меня по коже, когда мне показалось, что глаза на одной из головок пристально смотрят на меня. Лицо принадлежало распутной эдакой девице. "Мама моя родная! -- сказал я себе. -- Неужели галлюцинации?!" Сделав шаг-другой к выходу, я зачем-то обернулся и снова встретился с этим взглядом. И тут эта девица, клянусь вам, подмигнула мне! Я так припустил из зала, что сбил с каблуков какую-то курносую коротышку. Видимо от нервного напряжения, она так отчаянно завизжала, что люди вокруг начали ахать и шумно жаловаться на дирекцию этого цирка уродов.
      Когда я шел за машиной, уже смеркалось и улицы были пустынны. Иногда мне казалось, что я слышу чьи-то шаги за спиной, но, оглянувшись, понимал, что это ветерок гонит по асфальту сухую листву. На Франклин и Монтгомери из-за угла внезапно вынырнула женщина и поманила меня рукой. На ней была короткая леопардовая шубка, под которой мелькнуло черное белье. Я прибавил шагу, но взгляд, мельком брошенный на нее, с небольшим опозданием донес до сознания увиденное. Я оглянулся и обмер -- из-под капюшона на меня смотрели те же самые распутные глаза! Девица, снова махнув призывно, направилась в мою сторону, но, на мое счастье, из-за угла бесшумно выехала голубая полицейская машина. Она затормозила возле моей новой подруги, а я, на ставших ватными ногах, заковылял к мастерской, благо до нее уже было рукой подать.
      О, с каким облегчением ввалился я в нее! В мутном свете ламп, едва разгонявшем мрак по дальним углам, одиноко стоял мой "Линкольн". Крутившийся возле него темнокожий механик на вопрос, где Казимир, ответил, что он уже ушел домой.
      -- Сколько я должен? -- спросил я.
      -- А там спросишь! -- кривовато ухмыляясь сказал механик и кивнул на приоткрытую дверь подсобки.
      -- У кого именно?
      -- Все там, -- повторил он и, выйдя на улицу, стал опускать на окна грохочущие металлические шторы.
      В подсобке курили марихуану. Из клубов дыма временами выплывали рожи курильщиков. Ребят этих впору было выставлять в одной компании с теми уродами, которых я только что видел в музее. У одного зубы торчали наружу, как у вурдалака. У другого лысый череп был разделен надвое таким рубцом, словно его ударили велосипедной цепью, да так и оставили ее в ране. Рубец делал его похожим на доисторического ящера. У третьего на месте уха был микрофон из телефонной трубки. Когда переходивший из рук в руки джойнт добрался до меня, я обнаружил, что толщиной он был с хорошую сигару. Беря его, я прикинул, что если мне предстоит принять от этих упырей медленную смерть, то марихуана -- как раз то, что облегчит мои мучения.
      Я еще не закончил затягиваться, когда обнаружил, как физиономии моих новых товарищей отправились в неторопливый хоровод. Чтобы эта тошнотная круговерть не затягивала меня в свой омут, я закинул голову. На месте лампы висел все тот же цветок из музейных головок! Но здесь они не притворялись пластмассовыми изделиями. Они скалили зубы и дико таращили глаза. Только одна головка, вы уже, наверное, поняли какая, просто впилась в меня взглядом и с таким аппетитом облизывала мокрые губки, словно я был не я, а горячий кусок пиццы с пепперони.
      Опустив взгляд, я снова обнаружил у себя в руках джойнт. После второй затяжки я ощутил необыкновенный прилив сил. Как я расплатился, убей, не помню. Память возвращает момент, когда я выкатил свой "Линкольн" на улицу и в свете фар увидел у размалеванной кирпичной стены на другой стороне улицы мою панночку. Развратно улыбаясь, она завихляла ко мне. Я придавил педаль газа, но эта бестия с совершенно нечеловеческой скоростью шарахнулась в сторону. Личико ее при этом исказила гримаса такой бешеной злобы, что в другое время я бы, кажется, обмочил штаны. Но тогда я чувствовал себя, как скаковая лошадь перед стартовым выстрелом.
      За две секунды я домчал до Эмпайр-бульвара. На светофорах на много кварталов вперед застыл красный свет. Но плевать мне было на красный свет! Я вдавил педаль газа в пол до упора и, выравнивая занесенную юзом машину, мельком увидел в зеркальце заднего обзора, как моя панночка черной птицей несется следом за мной, вытягивая ко мне свои темные крылья.
      В ту ночь я впервые побывал в Ист Нью-Йорке и Бедфорд-Стайвесанте, о которых до тех пор только слышал. Чистая правда, что эти районы напоминают Дрезден после бомбардировки союзников, но рассматривать эту картину в подробностях мне не довелось. Мы носились по жутким, выгоревшим кварталами, как тропический ураган. Вой мотора и визг тормозов мешался с воем и визгом моей преследовательницы. Время от времени эта какофония прерывалась хлопками разбитых уличных фонарей. Иногда преследовательница почти догоняла меня, и я видел ее пухлую белую ручку с черными ноготками, которыми она пыталась ухватиться за ручку двери. За моим резким поворотом следовал звон очередной высаженной ею витрины или окна, и снова я видел в зеркальце ее сосредоточенное от злобного усердия лицо. Иногда мне казалось, что я оторвался от нее, но тут же замечал ее силуэт на фоне полной луны. Вычислив, где я, она снова бросалась за мной в черные ущелья улиц.
      Я мечтал только об одном. Чтобы меня остановили полицейские за превышение скорости, за проезд на красный сигнал светофора, за вождение в состоянии опьянения, за что угодно. Я хотел попасть под охрану закона, но впечатление было такое, что в этих диких местах закона не было.
      Крылатая бестия исчезла из моего поля зрения на Пенсильвания-авеню. Я притормозил. Надо мной высилась темная громада какого-то строения. Увидев на тротуаре вытянутую тень луковицы с крестом, я понял, что это тот самый православный храм, который построили в начале века жившие в этих местах русские иммигранты. Меня била мелкая дрожь и, чтобы успокоиться, я закурил. Места вокруг были мрачнее некуда. Где-нигде из плотно занавешенных окон пробивался свет. Похолодев от ужаса, я подумал, что это может быть не свет человеческих жилищ, а глаза всякой нечисти, затаившейся в ночном мраке и выжидающей, когда я покину спасительную тень креста. И тут я увидел приближающиеся ко мне фары. Это была патрульная машина. Опустив стекло в двери, "коп" спросил:
      -- Покупаем наркотики? Или продаем?
      -- Нет, я заблудился, -- ответил я.
      -- Если ехать прямо, то ты выйдешь на Белт-парквей, -- сказал полицейский.
      Катясь в привычном потоке машин по Белту, я немного успокоился.
      -- Проклятая выставка, -- говорил я себе. -- Не выставка, а какой-то бред сумасшедшего. Даже группы сумасшедших! И еще эта сигара. Ну, влип, так влип!
      Меньше чем через полчаса я подъехал к своему дому на Эммонс-авеню. Но в вестибюле сердце мое снова дрогнуло. Направляясь к лифту, я услышал, как дверь его тихонько хлопнула, потом лязгнули тросы и кабина ушла вверх. На часах была половина третьего ночи. Кто мог пользоваться лифтом в такое время? Я дождался, когда лифт вернется, и, приоткрыв дверь, с опаской заглянул внутрь. Кабина была пуста, и только ощущался едва уловимый запах сырой земли. Когда я ехал наверх, меня поразила мысль: войдя в кабину, я не посмотрел на потолок. А вдруг... На своем этаже я вылетел из лифта пулей и снова уловил тающий звук закрывшейся за поворотом коридора двери.
      "Может быть, кто-то из соседей ходил выбрасывать мусор?" -- с надеждой подумал я.
      Когда я вошел, наконец, в свою квартиру, моя подружка стояла прямо посреди гостиной с видом морячки, дождавшейся мужа из годового рейса. Сказать по правде, таких бабенок я видел только в известных вам журнальчиках. Это была не просто бабенка, это был смертный грех во плоти. Рыжая грива волос, слегка косящие глазки, пухлые губки... нет, только последний идиот мог убегать от такой фемины. Улыбаясь своей развратной улыбочкой, она сбросила шубку на паркет, оставшись в невероятно пикантном белье и высоких черных сапогах на каблуках.
      -- Ну, -- сказала она, неторопливо расшнуровывая корсет, из которого бюст ее лез наружу как пена из пивной кружки, -- мы снова будем бегать, как угорелые, или займемся, чем-то поинтереснее?
      Я снова посмотрел на часы. Было около трех. Насколько я понимаю в чертовщине, с первыми петухами моя зазнобушка должна была унестись в форточку. Стало быть, в моем распоряжении было часа три. Но скажите мне, сколько может провести с такой женщиной простой смертный?
      -- За три часа, -- подал голос рассудительный Аркадий Осипович, -самая обычная баба может загнать мужика в могилу. Это я по себе знаю.
      -- Верно, -- кивнул Вацек, -- и поэтому я решил сократить время нашего вынужденного свидания до приемлемого минимума.
      -- Айн момент! -- сказал я ей и, быстро пройдя в кухню, схватил с умывальника сухой кусок мыла. Бросившись на пол, я начертил перед входом белую полосу и только успел поставить перед ней крест, как хлыст с яростным хлопком разнес мой импровизированный мел вдребезги.
      -- Мадам, имейте совесть! -- сказал я, поднимаясь и стряхивая с пальцев мыльную крупу. -- Когда мужчина приходит домой после тяжелого трудового дня, приличная женщина должна его первым делом накормить. А потом уже требовать любви и ласки.
      С этими словами я достал из холодильника кастрюлю с борщом и поставил ее на плиту. Пока он грелся, я почистил картошку и поставил ее жариться, попутно настрогав салатик из свежих овощей.
      Моя ненаглядная тем временем ускакала в гостиную, откуда понеслись такие душераздирающие стоны и вздохи, какие могла издавать только старая еврейская жена, узнавшая, что муж завел молодую любовницу.
      Пока она там страдала, мне удалось проскользнуть в ванную. Здесь я снова прибег к помощи сухого мыла, что вызвало очередной взрыв негодования за дверью. Впечатление было такое, словно ее царапали с другой стороны гвоздями, а какие до меня доносились донерветеры, я даже передать не могу.
      Попарился я в тот раз, как никогда в жизни, после чего подстриг ногти, подровнял их пилочкой и тщательнейшим образом выбрился. В таком виде меня можно было класть -- хочешь на ложе любви, а хочешь -- на одр смерти. Короче говоря, когда я ей крикнул, чтобы она вспрыснула перину духами, было около пяти утра.
      -- Ну и как она, ничего оказалась? -- не выдержал Аркадий Осипович, которого эта часть рассказа теперь интересовала еще больше, чем предыдущая.
      -- А вот на этот вопрос я ответить не могу, -- сказал Вацек.
      -- Почему же ?! -- расстроился Аркадий Осипович. -- Мы же здесь все свои люди.
      -- Когда я вышел из ванной, позвонил телефон. Это был мой диспетчер. Он сказал, что через 30 минут мне надо взять клиента в "Уолдорф-Астории" и забросить его в аэропорт в Вестчестере. Заказ был где-то так долларов на 300.
      -- И что, она даже не попыталась остановить тебя?
      -- Аркадий Осипович, -- сказал Вацек снисходительным тоном. -- Когда диспетчер дает тебе заказ на 300 долларов, я даже не представляю, какая сила может заставить сказать ему "нет" и тем более остановить тебя.
      1998 г.