...И запаян в рябой гранит
Помертвелой воды магнит,
И уже веселится прах
В бронзо-каменных чучелах...
 
      – Ты можешь объяснить, причем здесь картины?! Их-то за что?! – вскричал Лесков.
      Дина никогда его таким не видела: красные, налитые слезами глаза, дрожащие, смятые в кулаки руки и голос, как у петуха на заклании. К месту или нет – подумалось: лучше война без смысла, чем время без почвы. И довольная, что наконец-то тронула эту безжизненную, ледяную глыбу, она освободила руки, театрально отложив нож на подоконник.
      – А причем здесь я, Женя? Объясни.
      Лесков попятился, оглядываясь, зажевал губами воздух и то ли случайно зацепил этажерку с цветами, то ли выход нашел в этом. Полочка хрустнула, горшки спорхнули на пол, осыпав его ноги сырой землей вперемешку с корнями и листьями. Комната стала наполняться терпким запахом потревоженной герани. И Лесков почувствовал, как бледность со лба сквозь тело уходит в эту самую землю, ему даже показалось, что земля светлеет, словно плесенью порастает.
      – Животное! – выплеснула Дина.
      Он обернулся:
      – Еще слово – ударю.
      – Кишка тонка!
      Они были похожи на школьный прибор с уроков физики, где на две колбы – общая трубка, и вода переполняет то один сосуд, то другой. Евгений понял: Дина ждет удара. Опустил плечи.
      – Зачем?
      – Слизняк!
      – Ты порезала нашу жизнь. На кусочки.
      – Жизнь?! Женечка, дорогой, но мы не живем! И давно не живем... Ты... ты – мертвец!
      Он кивнул, пусто поглядел на жену – знал это раньше – отвернулся:
      – Наверное.
      – Видеть тебя не могу! – плаксиво крикнула Дина и убежала в соседнюю комнату.
      «Кто победил в этом раунде?»– спросила совесть. Лесков покачал головой, ударился глазами в дохлый, вспученный паркет, скрипнул зубами. Оборвалось.
      – Больше не увидишь.
      Разметал ногами землю, вышел в коридор, накрутил шарф на шею, накинул куртку, и, схватив неизменный кожаный ранец, оставил квартиру.
      Жили они с Диной на первом этаже в замызганном желтом доме по Английскому проспекту. Жили без малого четыре года, превратили коммуналку в трехкомнатную отдельную, натаскали в дом всякого барахла, не народили детей и ничего не поняли друг в друге.
      Евгений коротко выругался: не ожидал. Достал полупустую пачку «Беломора»: «Вру. Себе вру».
      Начало апреля. Четыре утра. Мокрый ветер. Черно и холодно. Ни людей, ни машин, метро и вокзалы закрыты. Недолго постоял у парадной под умирающей лампочкой и побрел к Мойке, осаждаемый мыслями, в которых ночь из сегодня странным образом переплеталась с мелочами двух-трехлетней давности. Ветер хлынул навстречу, загасил папиросу. Лицо свело. Пятки потянули назад. Передернуло. Нет, возвращаться не надо. Хочется только покоя – абсолютной тишины, пустоты и бездвижия.
      Доплелся до набережной, снова закурил и потащился вдоль воды. Размышления хлипко-жалко срослись в паскудном понимании, что Дина права: он стал другим или – не все ли равно? – стал казаться другим. Мертвец! Когда это сталось? Месяца три?.. Полгода? Наверное... Ничего за это время не сделал, то есть совсем ничего!
      Дошел до Поцелуева моста. Что за дрожь? Холодно. Поднял воротник. Неужели выдохся, кончился? Неужели больше не способен ни видеть, ни мыслить, ни даже удивляться? Перешел через мост, глянул перед собой и вдруг осознал, что все очень странно отображается, неправильно, будто в старом кино: подразмытыми нераскрашенными картинками. Небо, дорога, дома, свет фонарей – все из той же двухцветной палитры. «Метаморфозы ночи», – плюнул в город. И себе же сопротивляясь, начал лихорадочно озираться, в слабой надежде хоть где-нибудь увидеть цвет. Взгляд упал на загаженную воду Мойки – только-только лед сошел. Но нет цвета. Черный?.. Никакой. Паника?.. Незадача: даже не паника. То есть, вообще наплевать. Должно быть обидно, ведь чего-то не хватает... А чего не хватает, если ничего нет? Поморщился парадоксу. Ничего. Ничего найти несложно... Так вот она проблема, всегда он оказывался слаб в арифметике: пустоту искать не надо, пустота в нем самом, и нужна малая малость – урегулировать разницу этого ядра с оболочкой... Евгений почувствовал как река тянет к себе, представил как мутная ледяная вода заполняет легкие, и наступает покой, приходит желанное равновесие...
      Он приблизился к ограждению, склонился над перилами. Один шаг – здравствуй, мама?.. Всегда бы так просто. Глаза неминуемо нашли точку, готовую их принять. Что осталось?..
      Мягкий шум мотора и ползун света, небрежно, случайно выброшенные кем-то в воздух, сначала украдкой, как наливается слеза, потом выросшие тяжелой горячей каплей, достигли его пустоты. Это был здоровенный «Мерседес», он выскочил из-за поворота, со стороны Крюкова канала, визгнув по трамвайным рельсам, крутанул своим задом, поворотил рыло и, пересекши мост, резко притормозил.
      Послышалось односложное ругательство. Потом задняя дверца открылась. Из машины показалась бритая голова, механически, словно перископ повернулась, и затем уже, вслед за ней, вышло сейфообразное существо. Оно не заметило Евгения или просто не обратило на него внимания – согнулось пополам, закопошилось в брюках и что-то недовольно забурчало себе в пупок.
      Спустя секунду-другую из автомобиля выбралось еще одно создание, совсем другого характера и конструкции. Женщина. Лица ее не было видно из-за темноты и некоторой дальности расстояния, пока она чуть неверной походкой не направилась на противоположный край моста.
      Лескова передернуло и отшвырнуло от перил. В следующий миг он ощутил: воздух, чересчур сегодня сырой и холодный, застрял в глотке мерзлым кубиком. Голова озарилась недоделанным трактатом о причинах и следствиях, остальное произошло само собой. Время нелепо замедлилось, и он успел поймать нечто более скорое, чем свет в пространстве. Такое случается, когда после годовалого заточения в камере-одиночке вы обнаруживаете что-либо новое из старательно забытого старого. Это радует и пугает, хотя на самом деле всецело подчинено вам.
      «Обязан ли я кому? Ангелу или черту?»– шептал Лесков, растворяясь глазами в чуде и понимая, что не только определил цвет волос незнакомки – белый и чуть-чуть золотой соломы – но и составил полное представление об одежде, вплоть до пуговиц, о фигуре, чертах лица и макияже. Так и смотрел, будто разбуженный филин, потом отпрянул взглядом, откашлял дурацкий кубик, подумал: «Ну теперь-то протрезвел?»– и снова вгляделся в ее чеканную походку, слегка наклоненную голову с полусонными веками и руки, спрятанные в глубокие карманы бордового плаща. Плащ был расстегнут и совсем не в ансамбль к нему открывал светлую бежевую блузку, черный шарфик и такую же черную, намного выше колен, юбочку. Лескова поразили ноги; он не приемлел жутких понятий как: идеальные, стройные... Об идеалах предпочитал не спорить. О стройности говорить здесь было излишне. Нормальные, в самом естественном смысле слова – ни убрать, ни прибавить. До сего дня он не встречал столь совершенных, и в динамике, и в статике плавно переходящих друг в друга линий ни у одной из моделей или натурщиц.
      Девушка сутулилась, но это от какого-то недуга, вон и глаза у нее больные... Красивые глаза: печать Востока, но с пронзительной до яда синевой... Евгения ошарашило: не выдумал ли он? невозможно все это видеть при таком скверном свете! Транс. Ни черта не протрезвел! Еще хуже!.. Увлеченный, он не заметил, как стал дрожащими пальцами расстегивать замок ранца, чтобы достать бумагу и пастель... Высокий лоб, утонченный, островатый нос, некоторая жесткость скул, но приятная впалость щек, большой завораживающий рот и губы, – хотелось прикоснуться к ним и прошептать: «Только ничего не говори!»
      – Шедевр, – тихо произнес Евгений.
      – Ты куда? – послышалось из машины.
      И появилась третья голова, как и первая, коротко стриженая:
      – Стой, перчик!
      Первый молодец из «Мерседеса» внезапно умолк, оторвался от своих занятий, трансформировался из согбенного состояния в исходное, наконец заметил присутствие постороннего, сунул правую руку под мышку и безвольным тенором прозвенел:
      – Ты, баклан, исчезни!
      У Лескова всегда было туго с телепортацией в реальность, но он все-таки вроде как задвигал членами, стал озираться, куда бы исчезнуть.
      – Перчик! – услышал снова, но уже дуэт – и до того истошный, что обернулся.
      Девушка перегнулась через перила и полетела в воду. Взметнулся бордовый велюр, вызвал снопы брызг, на мгновение вздулся поплавком и скрылся из виду.
      Лескова опять охватила дрожь: «Как?» Что-то там из параллельного мира прямо в ухо его же голосом или наоборот – душа изнутри ляпнула: «Вот дура!» Он посмотрел на бритоголовых, те путались в своих пиджаках и шнурках ботинок. Душа больше ничего не сказала, обернулась молнией. Ранец упал на тротуар. Тело, как в одежде было, перепрыгнуло ограждение и нырнуло в Мойку. Вода со страшной скоростью приблизилась, раздался позорный всплеск, будто в гору посуды. Куртка смягчила удар. Евгений запоздало вскрикнул и заработал руками. Надо признать, это вышло намного лучше прыжка. Несмотря на освинцовелую одежду, холодом обжегшую тело воду и элементарное неумение плавать, он очень шустро добрался до места падения сбрендившей девицы и усиленно греб ко дну. Там глубина-то весной не больше двух метров, проще разбиться, чем утонуть. Сколько искал ее под водой – неизвестно, но ему показалось мгновеньем. Тут же увидел светлую паутину волос, дотянулся, схватил и потащил наверх. Утопленница начала брыкаться, а когда вынырнули – вцепилась Евгению в лицо, закашлялась, захрипела, завыла.
      Он отодрал ее руку, опешил и... понял почему: поспела трезвая оценка положения: «Что ж это когти у них такие?!» Девушка ударила его и зарычала:
      – Пусти, ублюдок!
      И Лесков лучшего ничего придумать не смог, как ответить:
      – С ума сошла?
      Девица была вне себя, хотя, откуда он знал, может это нормально. Взял и тоже ударил – она удивилась, а потом совсем заартачилась, стала яростно молотить руками и глотать воду. Бедолага Лесков подумал, что все кончено. Он не мог больше держаться: одежда тянула на дно, холод сковал и крутил винтом ноги, и еще эта сумасшедшая...
      – Ах ты сучка! – раздалось где-то в небе. – Плыви, плыви! К краю плыви!
      Евгений закрутил головой, пытаясь понять, где край. Метрах в двадцати пяти увидел темную нишу в каменной оковке Мойки – ступенчатый спуск, что-то вроде причала, какие есть почти у каждого моста. Но тело на сей подвиг не откликалось: Лесков, насколько еще мог чувствовать, ощущал себя неумело сляпанным газетным корабликом, наскрозь пропитанным водой и готовым вот-вот пойти ко дну.
      – Лови! – закричали с берега. – Ну лови же! Подними хлебало!
      Евгений вовремя догадался, что это ему. Увидел на мосту бритоголового человека. Тот размахивал какой-то веревкой, словно ковбой из дурацкого вестерна. Рука человека последний раз дернулась и застыла, воздух со свистом прорезало и плюхнулось на воду, горячо хлестанув и рассадив голову Лескова. В полуобмороке он понял, что это буксировочный трос, каким-то чудом ухватился и так, одной рукой вцепившись в него, а другой таща за волосы утопленницу, наконец-то похожую на таковую, то есть без признаков жизни, был дотянут до каменной стены окаймлявшей воду. Там уже помельче, до дна достаешь носочками, в рот и уши вода хлещет и прозрачные ледяные осколки... Капут... Как еще духу хватает не выпускать трос и «улов»?
      Лескова отбуксировали до ниши, за шкирку вытянули из воды, за руки, за ноги донесли до машины, сорвали с него мокрую одежду, во что-то завернули, влили в глотку добрых пол-литра водки и закинули в салон «Мерседеса», где кондиционер во всю гнал горячий воздух, а радио пело о чем-то сумбурном, не воспринимаемом. Рядом с Лесковым на заднем сидении оказалась спасенная им девушка, запеленатая с ног до головы, с безумным взором и двумя кровавыми ручейками под носом. По краям от горе-пловцов сели бритоголовые: возле Евгения тот, что ковбой, а возле девушки тот, которого Евгений первым увидел. Впереди еще двое: шофер и, похоже, командир «БТР», кричавший про перец. От сей до жути неуютной картины у Евгения засосало под ложечкой.
      Компания сидела без движения и молчала минут пять, потом командир сказал:
      – Поехали.
      – Вшестером? – спросил водитель.
      Командир обернулся и по-недоброму уставился на первого – эдакого рослого дитятю с удивительно гармоничной печатью ясли-садовского образования на физиономии:
      – Ну как, не тесно?
      – А что я-то, Майк? – встрепенулся первый.
      – Говно ты. На постах бабу мордой в пол, понял?
      Первый кивнул. Шофер повернул ключ зажигания, «БТР» плавно тронулся с места и полетел по Глинки, мимо зеленой Мариинки и далее.
      – Звони, – холодно сказал Майк.
      – Куда? – спросил первый.
      – Туда.
      Первый достал из кармана пиджака «сотовик» и пальчиком набрал номер. Лесков заметил на его брюках большое неприятное пятно с разводами.
      – Александр Эмильевич? Это Владик, – неуверенно начал молодец. – Мы уже на Фонтанке... У нас тут возникли проблемы... Какие?..
      Майк выхватил у Владика трубку:
      – Грек, это Майк. Мы ее чуть не потеряли. Недоглядели. Нет, все нормально! Она в Мойку прыгнула... Попросила... Нет, я понимаю, но она тут весь салон обгадила, Владику на конец наблевала... Чего-то ела, откуда я знаю... Я не повар. Да. Да. Конечно... Тут еще... парень один влип, мы и его везем. Он ее вытащил. Я не знаю! Ну да, как же! – Майк засмеялся, сложил антенну и вернул трубку Владику.
      – Ну что? – спросил Владик.
      Майк тяжело вздохнул:
      – Кильку в томатном соусе пробовал?
      – Нет.
      – Молодой, – нарочито фальшиво зауспокаивал Майк.
      Шофер и ковбой заржали. Лесков поежился.
      – Козлы, – процедила девушка.
      – Ой, ты молчи лучше, а то свернем в сторону, отпинаем, да и положим твою голову на рельсы... Впрочем, нет, – Майк повернулся к ней, – ты только этого и хочешь. Не так ли? Извини, Перчик, – он развел руками, – но придет день, обещаю, и желания совпадут с возможностями.
      Шофер безобразно улыбнулся в зеркале. Ковбой достал сигарету.
      – Убери, – сорванным голосом приказала девушка.
      Ковбой, видимо, не услышал.
      – Убери, – повторила она еще жестче.
      Бритоголовый покосился на нее: Перчик явно злорадствовала.
      – Во-от сука! – убрал сигарету.
      В ее раскосых глазах плескался ад. Да, на мосту Лесков не ошибся: она была прекрасна... Загадочна и прекрасна... Взгляды их пересеклись.
      – Идиот, – простонала «загадка» и отвернулась.
      Евгению стало не только страшно, но и грустно. Водка прогрела, а в голову не ударила, и спасла от ситуации лишь наполовину. Несчастный понимал, сейчас надо молчать и ждать, иначе спросит что-нибудь не то. Но терпения не хватило, и он все-таки спросил, как можно мягче и вежливее, при этом стараясь не бросаться словами и строго их дозировать:
      – Позвольте узнать, куда мы едем?
      – На Московский, – бросил Майк (а по Московскому проспекту ехали они уже минуты две).
      – А что там, на Московском? – осмелился на еще один вопрос Лесков, и получил потрясающий по своей исчерпывающей логике ответ:
      – Мы туда едем.
      Больше он не произнес ни слова. «Мерседес» тормознул неподалеку от Парка Победы, заехал во дворик и остановился на газу перед подъемными воротами, над которыми висели две наблюдательные пушки и с любопытством, свойственным такого рода механизмам, разглядывали вновь прибывшую машину. «Это чересчур», – подумал Евгений.
      – Ну это уж чересчур! – разозлился шофер и нажал на клаксон.
      Ворота медленно поднялись. Автомобиль скользнул в светлую обитель гаража, стал и затих. Навстречу машине выковырялся маленький усатый дядька в голубой робе и с крупногабаритным инвентарным чемоданчиком. Шофер вылез из машины, хлопнул дверью, Лесков успел услышать:
      – Что за кляча, Андреич?..
      Майк повернулся к Евгению:
      – Идти можешь?
      Лесков бросил взгляд на девушку.
      – Ей в другую сторону, – предупредил Майк.
      Ковбой выпустил незадачливого пловца. Тот пошатнулся и понял, что все-таки «слегка» пьян. Майк схватил его под руку и куда-то повел. С этим Лесков смирился, но вот внешний дискомфорт беспокоил сейчас куда больше: босые ноги, мокрое нижнее белье, чей-то большой пиджак и плед в крупную клетку. Никогда бы раньше его это не трогало. Так вот она как начинается – паника.
      Майк усадил страдальца в мягкое кожаное кресло. Сел рядом, через журнальный столик, открыл пачку «Мальборо» и, не глядя, протянул Евгению. Тот, немного успокоенный жестом, зашевелился, взял сигарету. Майк поднес к ней массивную стальную зажигалку. Евгений прикурил, огляделся.
      Стены цвета кофе с молоком, уляпанные сверхмодным сюрным рельефом, ореховая мебель, сдобренная темным лаком, чайные розы в модернистских вазах, мохообразный, в тигровую полоску ковер на полу, высокие потолки, роскошные гардины и ламбрекен – тоже кофе, но словно вылепленные из растворимого порошка. Здоровенное окно и две двери: двухстворчатая и одинарная. Последняя открылась, и в комнату лихо вплыла высокая, не в меру размалеванная и по-секретарски одетая девушка, поставила на столик поднос с бутылкой янтарного скотча, тремя стопками и несколькими сэндвичами a’la France из морепродуктов и каких-то других мерзостей. Потом она так же лихо выплыла. Майк открыл бутылку и показал Лескову, мол: «Не желаешь?» Евгений уточнил количество посуды и решил подождать третьего. Майк пожал плечами, налил в одну стопку до краев и разом ее опрокинул.
      Наконец, появился тот самый третий. Отворились створки большой двери, и в комнату вошел статный, темноволосый красавец, лет едва ли сорока, с лицом, глядя на которое обязательно услышатся минорные, пронизанные солнцем и нежным бризом, переливы мандолины под сладким голосом: «...Speak softly love and hold me warm against your heart...» . И халат на нем был будто флер: дорогой длинный, пестрый... впрочем, весьма безвкусный. Эхо Голливуда подошло к Майку, протянуло руку. Майк поднялся, пожал ее.
      – Где эта беда? – спросил итало-американский денди совсем без акцента.
      – Все в порядке. Жива и здорова.
      – Тот чудик? – спросил он снова, не глядя и даже кивком не указывая на Евгения.
      – Угу, – подтвердил Майк. – Вовремя успел, еще бы секунда-другая и черт знает, что было бы...
      – Кто виноват?
      Майк ответил не сразу:
      – Я.
      Человек в халате усмехнулся:
      – Я всегда говорил, что тебя погубит сентиментальность.
      Телохранитель не отреагировал, кивнул и вышел, но Лескову почему-то показалось, что он расстроился. Человек сел на место Майка.
      – Будем знакомы. Александр, – представился он.
      Евгений холодно пожал протянутую руку:
      – Женя.
      – Как, как? – переспросил Александр, недоверчиво улыбаясь.
      Лесков пуще прежнего разволновался и крякнул:
      – Евгений.
      Александр поднял брови и налил Евгению виски.
      – Не замерз?
      – Было немного, – признался Лесков.
      – А зачем прыгал?
      – А вы бы не прыгнули?
      – Но там же были другие люди, заинтересованные.
      – Долго снимали ботинки.
      Александр засмеялся:
      – А ты не снимал?
      – Не снимал.
      – Оригинал, – хозяин чокнулся с рюмкой гостя и выпил. – А что было потом? Утопленница за собой не тянула?
      – Нас вытащили тросом. Вон, все руки исцарапал...
      – Да и не только руки, – вздохнул Александр. – Узнаю эту женщину!
      Лесков дотронулся до правого виска и недовольно поморщился: терпеть не мог ссадины, вечно они мешали работать.
      – А что теперь с ней будет? – осторожно спросил он.
      – Ну, это одному богу известно, – уклонился Александр. – Ты вот лучше скажи мне, что делал на том мосту и в такое дурацкое время?
      – Гулял я, – отвернулся Лесков.
      – Н-да, юноша... Может, проблемы какие?
      Молчок.
      – Баба?
      – Жена.
      – Деньги?
      – Наверное.
      – Н-да, юноша... – задумчиво повторил хозяин. – А чем ты занимаешься?
      – Я художник.
      – Художник – это плохо, – согласился Александр. – Каким бы боком мне художник?.. Что с тобой делать?
      Лескову опять стало нехорошо. И трезветь не хотелось. Взял со стола стопку и одним глотком опустошил ее. Виски легко вошло и растеклось по телу теплом и светом.
      – Может, не надо ничего?.. – попробовал отгрешиться робкий гость.
      – Да нет! Пойми меня правильно, я такой человек – плачу за все той же монетой. Ко мне с подлянкой – и я не добрый, – Александр посмотрел шершаво и колко, необработанным металлом; художник сглотнул комок. – А ты, скажу прямо, спас мою репутацию. Знаешь, чего стоит слово делового человека?..
      Евгений подумал, что сии высшие материи не его ума дело.
      – Оно порой жизни стоит... – продолжал Александр. – Ты, парень – я вижу – честный. Хочу и я с тобой по-честному. Видишь ли, деньги – много ли их, мало – закончатся. Вот если бы я мог предложить что-то более конкретное... Художник. Картинки малюешь?
      – Пишу... и малюю, и даже малярничаю, леплю, тесню, вытесываю, вытравливаю, кую, проектирую, конструирую, выдуваю...
      – Чего выдуваешь? – ужаснулся Александр.
      – Все выдуваю, что попросят... из стекла.
      – А что еще ты делаешь?
      – Еще...
      – Вообще-то не надо, не перечисляй, мне все равно не понять, – хозяин призадумался. – Проектируешь... У меня дом есть в Приморском, у залива. Там поработать надо. Если тебя заслать? Вот и спроектируешь мне интерьерчик. Коли получится, то я тебе столько работы найду!..
      – А делать кто будет?
      – Что делать?
      – По моему проекту?
      – Сначала начирикай.
      – Если к этому с умом подходить, то я сам должен и делать.
      – А можешь? Карты в руки! Поработаешь с недельку, я приеду – посмотрю, если меня устроит, то... то и хорошо. Дам тебе пару своих сотрудников для охраны, они и материал привозить будут. О деньгах не спрашивай: все, что надо – достанем. Устроит такой расклад?
      – Вполне, – молвил Евгений, не веря в происходящее.
      – Вот и хорошо. Завтра мы тебя и отвезем. Где живешь?
      Евгений задумался: мчаться домой, порадовать Динку? Странно, но большого желания видеть ее он не испытывал. Чувство вины сидело, плотно, да, но... но это все: не грызло. И такое обстоятельство не сильно удивляло. Стыдно, товарищ эгоист, стыдно.
      – А нельзя ли прямо сейчас поехать, отсюда?
      – Ты это что же, и жену увидеть не хочешь?.. Ясно, – Александр повел ладонью по воздуху, сим мягким жестом давая понять, что проблемы не существует. – Ты мой гость. Отдохнешь в ванной, покрутишь видео, залезешь в мой гардероб, что наденешь – то твое, а завтра... Только завтра, сегодня у меня дела.

 
...Нам – бродягам счастливая дура-чума
Каждый день густо дарит цветы.
Ты сказала: в стране этой зло от ума,
От труда, добра и красоты...
 
      Перчик приняла душ. Не одевшись – только накинула на плечи свежую сорочку – в розовых мягких тапочках расхаживала по спальне из угла в угол и курила. То к окну подойдет, глянет в него, затянется, пустит дым в занавеску. То уткнется лбом в стену, зажмурится, откроет глаза – все по-прежнему – и идет обратно. Вот, ночка! Думала: все всерьез, воспринимала болезненно остро, но теперь поняла – дурацкий розыгрыш... Старалась больше не размышлять об этом и почти забыла о происшествии на мосту, ее лихорадило другое: на часах – девять, а Саша до сих пор не зашел. Сколько ей быть в проклятом неведении? Может, он вообще не появится, как последний трус?
      Перчик глянула под ноги: весь ковер усеян пепельными «червячками» и рыжими фильтрами сигарет. Насчитала двадцать семь окурков, покачала головой, взяла со столика костяную пепельницу, взвесила на руке и со всего маху швырнула в зеркало трюмо. Зеркало взорвалось, тысячи осколков мерцающим салютом усыпали полкомнаты. Дверь в спальню открылась, заглянул Владик.
      – Пошел вон, козел! – рявкнула девушка. – Зови Сашу, не то еще что-нибудь разобью!
      Владик исчез. Перчик сбросила тапочки, сняла сорочку, прыгнула в постель и укрылась одеялом до шеи. Минуты через две вошел Александр – он был уже в черной тройке и при бабочке – внимательно осмотрел причиненный ущерб и только тогда обратился к дебоширке:
      – Я слушаю.
      – Нет, это я слушаю! – театрально воскликнула она.
      – Ты снова курила.
      – В столе были сигареты.
      – Да? – Александр взял со столика ополовиненную пачку «Уинстона», открыл ящичек, достал оттуда еще две и распихал их по карманам. – Все?
      Девушка откинула одеяло. Но Александр не смотрел на нее:
      – Одевайся, нам пора ехать.
      – Столь спешно?
      – Я и так опозорился из-за тебя, пришлось объясняться с человеком.
      – Что за человек?
      Он раздраженно взглянул на Перчик:
      – Ты заставляешь меня повторяться?
      – Черт! – она стукнула кулачком по простыне и вскочила. – Ты не можешь так, Саша! Ты не имеешь!..
      – Это не игрушки, Женя! Надо понимать!..
      – Понимать? Как мне это понимать?
      – Вот это уж меня не волнует, – Александр нехорошо улыбнулся. – Мне не нужна лишняя головная боль.
      – Ты с ума сошел.
      – Это ты не в порядке.
      – Зачем ты так, не знаю. Это проверка, точно? Положим, я в чем-то была не права. Прости. Пожалуйста. Но не надо так больше, я же люблю тебя... Это правда и... и это очень серьезно... Саша... Ты не шутишь? – в ее голосе прозвучала надежда.
      – Ты мне больше не нужна, Женя, – таким же тоном он говорил обычно: «Сходи, почисти картошечки».
      – Нет! – будто тисками сжали горло, как и в первый раз, ночью, когда она услышала его холодный голос в телефонной трубке – и опять ей стало обидно и страшно. – Так ведь нельзя, Сашенька... Это же предательство... Саша!.. – она кинулась ему в ноги, обняла их и зарыдала.
      Александру не удалось ее отшвырнуть, Женя вцепилась, будто теперь на самом деле тонула и хваталась за последнее, что могло спасти жизнь:
      – Сашенька, милый мой, любимый! – умоляла она. – Прости меня! Я что-то не так сделала! Я исправлюсь, только ты не предавай меня, Сашенька!
      Александр с жалостью посмотрел на извивающуюся перед ним в пепельной пыли несчастную, совсем голую Женьку, мягко склонился, чтобы обнять и успокоить, но вовремя опомнился, сообразив к чему это может привести – равнодушно и небрежно напомнил:
      – Ты бесправная содержанка.
      Перчик замерла, подняла заплаканные глаза: Александр походил на один из «монархических» памятников, взгляд его был тяжел и посторонен. Дрожа и всхлипывая, Женя ползком попятилась до кровати и стянула на себя одеяло.
      – Господи, Сашенька! – прошептала она сквозь слезы. – Я же люблю тебя! Я надеялась, что у нас... что ты...
      – Я выкупил тебя у борделя, – оборвал Александр.
      – Деньги?.. Но я же... Ты же сам говорил, что это неправильно!.. Что мы в силах изменить... Почему ты научил меня тебе верить? – она вытерла слезы и с дрожью вздохнула. – Ты сделал мне больно, Саша, это я не забуду.
      – Одевайся. Встреча будет в ресторане, так что подбери достойный туалет, – сказал Александр и направился к двери, но Перчик остановила его:
      – За сколько же ты меня продал, Грек?
      Он обернулся, перекошенный, злой:
      – Не трави душу, Женя!
      – Серьезно? Это ты говоришь?..
      – Заткнись!
      – Конечно, я не имею права. Но любопытно, как ты зарабатываешь. Поделись на прощанье.
      – Дура! Здесь другое.
      – Не продешевил?.. Ах, ну да! – начала понимать Женя. – Ты же у нас азартный игрок! – она горько рассмеялась. – Катала немеряный! Нокер-счастливая рука! И член свой со мною заложил?
      Александр шагнул к ней и замахнулся. В ее глазах мелькнул страх, она зажмурилась. Удара не последовало. Грек спрятал руки в карманы.
      – Правильно, Сашенька, тебе я не принадлежу, – выдохнула Женя. – Так чья же я теперь? Просвети.
      – Я говорил вчера, – огрызнулся Грек.
      – Не помню.
      – Его зовут Ян.
      Перчик безразлично кивнула.
      – Ты вдрызг проигрался?
      – Не совсем так.
      – Это были ставки на равных? Во сколько же ты меня оценил?
      – Это Ян предложил. Он видел тебя пару раз со мной. Вот и предложил...
      – Что?
      – Свою долю в «Голден Пэласе». Похоже, он высокого мнения о тебе...
      – Ты, значит, не высокого... Сколько?
      – Сорок.
      – Тысяч? – спросила она.
      Грек усмехнулся, и в его голосе прозвучали знакомые Жене ласковые нотки, рассчитанные на наивных детей:
      – На такие суммы, радость моя, я лет с пятнадцати не зарюсь. Сорок процентов с оборота.
      Девушке это ни о чем не говорило, но она услышала, что хотела – интонацию: Саша был прежним, и отношение его к ней не менялось. Жене стало плохо, она закрыла лицо руками и почувствовала: где-то там, в груди поселился странный зверь, забился в уголок между сердцем и гортанью, поободрал все своей шершавой спиной, притянул к себе жилы, какие нашел, да так и замер, не отпуская их. Женей овладела обида горче первой.
      – Убирайся, – простонала она.
      Александр на пороге оглянулся и уже попросил ее:
      – Оденься, Жень. Машина готова, нас ждут. Через полчаса я зайду.
      Грек, всегда пунктуальный, в этот раз задержался минут на пять. Прежде, чем повернуть ключ в замке, постучал в дверь, предупреждая о своем появлении. Женя была готова: элегантна и броска. Черные, крокодиловой кожи, лакированные туфельки с высоким каблучком; колготки в мелкую сеточку с редким, в ромбик, узором; отчаянно-красное осеннее кашемировое пальто с поднятым воротником; шелковый черный шарф, такие же перчатки; в тон пальто ярко накрашенные губы; темные очки в широкой гагатовой оправе, скрывающей виски; воздушные светлые волосы, наспех завитые, но со вкусом уложенные; в мочках по бриллиантовой звездочке.
      – Какое платье выбрала? – поинтересовался Грек.
      – Черное в блестках, – бросила Женя и прошла мимо.
      По коридору, через всю квартиру до гаража пронесся сладкий аромат «Пуазона». Майк терпеть не мог эти духи, но вынужден был сидеть на заднем сидении слева от Перчик. Справа сидел Пашок, тот самый Пашок, которого Лесков окрестил «ковбоем», впереди – шофер и Грек. Девушка давно привыкла к такого рода аккуратным перевозкам. Словно старому другу, улыбнулась Майку, а Пашку незаметно наклеила на спину жевательную резинку.