...И запаян в рябой гранит
Помертвелой воды магнит,
И уже веселится прах
В бронзо-каменных чучелах...
 
      – Ты можешь объяснить, причем здесь картины?! Их-то за что?! – вскричал Лесков.
      Дина никогда его таким не видела: красные, налитые слезами глаза, дрожащие, смятые в кулаки руки и голос, как у петуха на заклании. К месту или нет – подумалось: лучше война без смысла, чем время без почвы. И довольная, что наконец-то тронула эту безжизненную, ледяную глыбу, она освободила руки, театрально отложив нож на подоконник.
      – А причем здесь я, Женя? Объясни.
      Лесков попятился, оглядываясь, зажевал губами воздух и то ли случайно зацепил этажерку с цветами, то ли выход нашел в этом. Полочка хрустнула, горшки спорхнули на пол, осыпав его ноги сырой землей вперемешку с корнями и листьями. Комната стала наполняться терпким запахом потревоженной герани. И Лесков почувствовал, как бледность со лба сквозь тело уходит в эту самую землю, ему даже показалось, что земля светлеет, словно плесенью порастает.
      – Животное! – выплеснула Дина.
      Он обернулся:
      – Еще слово – ударю.
      – Кишка тонка!
      Они были похожи на школьный прибор с уроков физики, где на две колбы – общая трубка, и вода переполняет то один сосуд, то другой. Евгений понял: Дина ждет удара. Опустил плечи.
      – Зачем?
      – Слизняк!
      – Ты порезала нашу жизнь. На кусочки.
      – Жизнь?! Женечка, дорогой, но мы не живем! И давно не живем... Ты... ты – мертвец!
      Он кивнул, пусто поглядел на жену – знал это раньше – отвернулся:
      – Наверное.
      – Видеть тебя не могу! – плаксиво крикнула Дина и убежала в соседнюю комнату.
      «Кто победил в этом раунде?»– спросила совесть. Лесков покачал головой, ударился глазами в дохлый, вспученный паркет, скрипнул зубами. Оборвалось.
      – Больше не увидишь.
      Разметал ногами землю, вышел в коридор, накрутил шарф на шею, накинул куртку, и, схватив неизменный кожаный ранец, оставил квартиру.
      Жили они с Диной на первом этаже в замызганном желтом доме по Английскому проспекту. Жили без малого четыре года, превратили коммуналку в трехкомнатную отдельную, натаскали в дом всякого барахла, не народили детей и ничего не поняли друг в друге.
      Евгений коротко выругался: не ожидал. Достал полупустую пачку «Беломора»: «Вру. Себе вру».
      Начало апреля. Четыре утра. Мокрый ветер. Черно и холодно. Ни людей, ни машин, метро и вокзалы закрыты. Недолго постоял у парадной под умирающей лампочкой и побрел к Мойке, осаждаемый мыслями, в которых ночь из сегодня странным образом переплеталась с мелочами двух-трехлетней давности. Ветер хлынул навстречу, загасил папиросу. Лицо свело. Пятки потянули назад. Передернуло. Нет, возвращаться не надо. Хочется только покоя – абсолютной тишины, пустоты и бездвижия.
      Доплелся до набережной, снова закурил и потащился вдоль воды. Размышления хлипко-жалко срослись в паскудном понимании, что Дина права: он стал другим или – не все ли равно? – стал казаться другим. Мертвец! Когда это сталось? Месяца три?.. Полгода? Наверное... Ничего за это время не сделал, то есть совсем ничего!
      Дошел до Поцелуева моста. Что за дрожь? Холодно. Поднял воротник. Неужели выдохся, кончился? Неужели больше не способен ни видеть, ни мыслить, ни даже удивляться? Перешел через мост, глянул перед собой и вдруг осознал, что все очень странно отображается, неправильно, будто в старом кино: подразмытыми нераскрашенными картинками. Небо, дорога, дома, свет фонарей – все из той же двухцветной палитры. «Метаморфозы ночи», – плюнул в город. И себе же сопротивляясь, начал лихорадочно озираться, в слабой надежде хоть где-нибудь увидеть цвет. Взгляд упал на загаженную воду Мойки – только-только лед сошел. Но нет цвета. Черный?.. Никакой. Паника?.. Незадача: даже не паника. То есть, вообще наплевать. Должно быть обидно, ведь чего-то не хватает... А чего не хватает, если ничего нет? Поморщился парадоксу. Ничего. Ничего найти несложно... Так вот она проблема, всегда он оказывался слаб в арифметике: пустоту искать не надо, пустота в нем самом, и нужна малая малость – урегулировать разницу этого ядра с оболочкой... Евгений почувствовал как река тянет к себе, представил как мутная ледяная вода заполняет легкие, и наступает покой, приходит желанное равновесие...
      Он приблизился к ограждению, склонился над перилами. Один шаг – здравствуй, мама?.. Всегда бы так просто. Глаза неминуемо нашли точку, готовую их принять. Что осталось?..
      Мягкий шум мотора и ползун света, небрежно, случайно выброшенные кем-то в воздух, сначала украдкой, как наливается слеза, потом выросшие тяжелой горячей каплей, достигли его пустоты. Это был здоровенный «Мерседес», он выскочил из-за поворота, со стороны Крюкова канала, визгнув по трамвайным рельсам, крутанул своим задом, поворотил рыло и, пересекши мост, резко притормозил.
      Послышалось односложное ругательство. Потом задняя дверца открылась. Из машины показалась бритая голова, механически, словно перископ повернулась, и затем уже, вслед за ней, вышло сейфообразное существо. Оно не заметило Евгения или просто не обратило на него внимания – согнулось пополам, закопошилось в брюках и что-то недовольно забурчало себе в пупок.
      Спустя секунду-другую из автомобиля выбралось еще одно создание, совсем другого характера и конструкции. Женщина. Лица ее не было видно из-за темноты и некоторой дальности расстояния, пока она чуть неверной походкой не направилась на противоположный край моста.
      Лескова передернуло и отшвырнуло от перил. В следующий миг он ощутил: воздух, чересчур сегодня сырой и холодный, застрял в глотке мерзлым кубиком. Голова озарилась недоделанным трактатом о причинах и следствиях, остальное произошло само собой. Время нелепо замедлилось, и он успел поймать нечто более скорое, чем свет в пространстве. Такое случается, когда после годовалого заточения в камере-одиночке вы обнаруживаете что-либо новое из старательно забытого старого. Это радует и пугает, хотя на самом деле всецело подчинено вам.
      «Обязан ли я кому? Ангелу или черту?»– шептал Лесков, растворяясь глазами в чуде и понимая, что не только определил цвет волос незнакомки – белый и чуть-чуть золотой соломы – но и составил полное представление об одежде, вплоть до пуговиц, о фигуре, чертах лица и макияже. Так и смотрел, будто разбуженный филин, потом отпрянул взглядом, откашлял дурацкий кубик, подумал: «Ну теперь-то протрезвел?»– и снова вгляделся в ее чеканную походку, слегка наклоненную голову с полусонными веками и руки, спрятанные в глубокие карманы бордового плаща. Плащ был расстегнут и совсем не в ансамбль к нему открывал светлую бежевую блузку, черный шарфик и такую же черную, намного выше колен, юбочку. Лескова поразили ноги; он не приемлел жутких понятий как: идеальные, стройные... Об идеалах предпочитал не спорить. О стройности говорить здесь было излишне. Нормальные, в самом естественном смысле слова – ни убрать, ни прибавить. До сего дня он не встречал столь совершенных, и в динамике, и в статике плавно переходящих друг в друга линий ни у одной из моделей или натурщиц.
      Девушка сутулилась, но это от какого-то недуга, вон и глаза у нее больные... Красивые глаза: печать Востока, но с пронзительной до яда синевой... Евгения ошарашило: не выдумал ли он? невозможно все это видеть при таком скверном свете! Транс. Ни черта не протрезвел! Еще хуже!.. Увлеченный, он не заметил, как стал дрожащими пальцами расстегивать замок ранца, чтобы достать бумагу и пастель... Высокий лоб, утонченный, островатый нос, некоторая жесткость скул, но приятная впалость щек, большой завораживающий рот и губы, – хотелось прикоснуться к ним и прошептать: «Только ничего не говори!»
      – Шедевр, – тихо произнес Евгений.
      – Ты куда? – послышалось из машины.
      И появилась третья голова, как и первая, коротко стриженая:
      – Стой, перчик!
      Первый молодец из «Мерседеса» внезапно умолк, оторвался от своих занятий, трансформировался из согбенного состояния в исходное, наконец заметил присутствие постороннего, сунул правую руку под мышку и безвольным тенором прозвенел:
      – Ты, баклан, исчезни!
      У Лескова всегда было туго с телепортацией в реальность, но он все-таки вроде как задвигал членами, стал озираться, куда бы исчезнуть.
      – Перчик! – услышал снова, но уже дуэт – и до того истошный, что обернулся.
      Девушка перегнулась через перила и полетела в воду. Взметнулся бордовый велюр, вызвал снопы брызг, на мгновение вздулся поплавком и скрылся из виду.
      Лескова опять охватила дрожь: «Как?» Что-то там из параллельного мира прямо в ухо его же голосом или наоборот – душа изнутри ляпнула: «Вот дура!» Он посмотрел на бритоголовых, те путались в своих пиджаках и шнурках ботинок. Душа больше ничего не сказала, обернулась молнией. Ранец упал на тротуар. Тело, как в одежде было, перепрыгнуло ограждение и нырнуло в Мойку. Вода со страшной скоростью приблизилась, раздался позорный всплеск, будто в гору посуды. Куртка смягчила удар. Евгений запоздало вскрикнул и заработал руками. Надо признать, это вышло намного лучше прыжка. Несмотря на освинцовелую одежду, холодом обжегшую тело воду и элементарное неумение плавать, он очень шустро добрался до места падения сбрендившей девицы и усиленно греб ко дну. Там глубина-то весной не больше двух метров, проще разбиться, чем утонуть. Сколько искал ее под водой – неизвестно, но ему показалось мгновеньем. Тут же увидел светлую паутину волос, дотянулся, схватил и потащил наверх. Утопленница начала брыкаться, а когда вынырнули – вцепилась Евгению в лицо, закашлялась, захрипела, завыла.
      Он отодрал ее руку, опешил и... понял почему: поспела трезвая оценка положения: «Что ж это когти у них такие?!» Девушка ударила его и зарычала:
      – Пусти, ублюдок!
      И Лесков лучшего ничего придумать не смог, как ответить:
      – С ума сошла?
      Девица была вне себя, хотя, откуда он знал, может это нормально. Взял и тоже ударил – она удивилась, а потом совсем заартачилась, стала яростно молотить руками и глотать воду. Бедолага Лесков подумал, что все кончено. Он не мог больше держаться: одежда тянула на дно, холод сковал и крутил винтом ноги, и еще эта сумасшедшая...
      – Ах ты сучка! – раздалось где-то в небе. – Плыви, плыви! К краю плыви!
      Евгений закрутил головой, пытаясь понять, где край. Метрах в двадцати пяти увидел темную нишу в каменной оковке Мойки – ступенчатый спуск, что-то вроде причала, какие есть почти у каждого моста. Но тело на сей подвиг не откликалось: Лесков, насколько еще мог чувствовать, ощущал себя неумело сляпанным газетным корабликом, наскрозь пропитанным водой и готовым вот-вот пойти ко дну.
      – Лови! – закричали с берега. – Ну лови же! Подними хлебало!
      Евгений вовремя догадался, что это ему. Увидел на мосту бритоголового человека. Тот размахивал какой-то веревкой, словно ковбой из дурацкого вестерна. Рука человека последний раз дернулась и застыла, воздух со свистом прорезало и плюхнулось на воду, горячо хлестанув и рассадив голову Лескова. В полуобмороке он понял, что это буксировочный трос, каким-то чудом ухватился и так, одной рукой вцепившись в него, а другой таща за волосы утопленницу, наконец-то похожую на таковую, то есть без признаков жизни, был дотянут до каменной стены окаймлявшей воду. Там уже помельче, до дна достаешь носочками, в рот и уши вода хлещет и прозрачные ледяные осколки... Капут... Как еще духу хватает не выпускать трос и «улов»?
      Лескова отбуксировали до ниши, за шкирку вытянули из воды, за руки, за ноги донесли до машины, сорвали с него мокрую одежду, во что-то завернули, влили в глотку добрых пол-литра водки и закинули в салон «Мерседеса», где кондиционер во всю гнал горячий воздух, а радио пело о чем-то сумбурном, не воспринимаемом. Рядом с Лесковым на заднем сидении оказалась спасенная им девушка, запеленатая с ног до головы, с безумным взором и двумя кровавыми ручейками под носом. По краям от горе-пловцов сели бритоголовые: возле Евгения тот, что ковбой, а возле девушки тот, которого Евгений первым увидел. Впереди еще двое: шофер и, похоже, командир «БТР», кричавший про перец. От сей до жути неуютной картины у Евгения засосало под ложечкой.
      Компания сидела без движения и молчала минут пять, потом командир сказал:
      – Поехали.
      – Вшестером? – спросил водитель.
      Командир обернулся и по-недоброму уставился на первого – эдакого рослого дитятю с удивительно гармоничной печатью ясли-садовского образования на физиономии:
      – Ну как, не тесно?
      – А что я-то, Майк? – встрепенулся первый.
      – Говно ты. На постах бабу мордой в пол, понял?
      Первый кивнул. Шофер повернул ключ зажигания, «БТР» плавно тронулся с места и полетел по Глинки, мимо зеленой Мариинки и далее.
      – Звони, – холодно сказал Майк.
      – Куда? – спросил первый.
      – Туда.
      Первый достал из кармана пиджака «сотовик» и пальчиком набрал номер. Лесков заметил на его брюках большое неприятное пятно с разводами.
      – Александр Эмильевич? Это Владик, – неуверенно начал молодец. – Мы уже на Фонтанке... У нас тут возникли проблемы... Какие?..
      Майк выхватил у Владика трубку:
      – Грек, это Майк. Мы ее чуть не потеряли. Недоглядели. Нет, все нормально! Она в Мойку прыгнула... Попросила... Нет, я понимаю, но она тут весь салон обгадила, Владику на конец наблевала... Чего-то ела, откуда я знаю... Я не повар. Да. Да. Конечно... Тут еще... парень один влип, мы и его везем. Он ее вытащил. Я не знаю! Ну да, как же! – Майк засмеялся, сложил антенну и вернул трубку Владику.
      – Ну что? – спросил Владик.
      Майк тяжело вздохнул:
      – Кильку в томатном соусе пробовал?
      – Нет.
      – Молодой, – нарочито фальшиво зауспокаивал Майк.
      Шофер и ковбой заржали. Лесков поежился.
      – Козлы, – процедила девушка.
      – Ой, ты молчи лучше, а то свернем в сторону, отпинаем, да и положим твою голову на рельсы... Впрочем, нет, – Майк повернулся к ней, – ты только этого и хочешь. Не так ли? Извини, Перчик, – он развел руками, – но придет день, обещаю, и желания совпадут с возможностями.
      Шофер безобразно улыбнулся в зеркале. Ковбой достал сигарету.
      – Убери, – сорванным голосом приказала девушка.
      Ковбой, видимо, не услышал.
      – Убери, – повторила она еще жестче.
      Бритоголовый покосился на нее: Перчик явно злорадствовала.
      – Во-от сука! – убрал сигарету.
      В ее раскосых глазах плескался ад. Да, на мосту Лесков не ошибся: она была прекрасна... Загадочна и прекрасна... Взгляды их пересеклись.
      – Идиот, – простонала «загадка» и отвернулась.
      Евгению стало не только страшно, но и грустно. Водка прогрела, а в голову не ударила, и спасла от ситуации лишь наполовину. Несчастный понимал, сейчас надо молчать и ждать, иначе спросит что-нибудь не то. Но терпения не хватило, и он все-таки спросил, как можно мягче и вежливее, при этом стараясь не бросаться словами и строго их дозировать:
      – Позвольте узнать, куда мы едем?
      – На Московский, – бросил Майк (а по Московскому проспекту ехали они уже минуты две).
      – А что там, на Московском? – осмелился на еще один вопрос Лесков, и получил потрясающий по своей исчерпывающей логике ответ:
      – Мы туда едем.
      Больше он не произнес ни слова. «Мерседес» тормознул неподалеку от Парка Победы, заехал во дворик и остановился на газу перед подъемными воротами, над которыми висели две наблюдательные пушки и с любопытством, свойственным такого рода механизмам, разглядывали вновь прибывшую машину. «Это чересчур», – подумал Евгений.
      – Ну это уж чересчур! – разозлился шофер и нажал на клаксон.
      Ворота медленно поднялись. Автомобиль скользнул в светлую обитель гаража, стал и затих. Навстречу машине выковырялся маленький усатый дядька в голубой робе и с крупногабаритным инвентарным чемоданчиком. Шофер вылез из машины, хлопнул дверью, Лесков успел услышать:
      – Что за кляча, Андреич?..
      Майк повернулся к Евгению:
      – Идти можешь?
      Лесков бросил взгляд на девушку.
      – Ей в другую сторону, – предупредил Майк.
      Ковбой выпустил незадачливого пловца. Тот пошатнулся и понял, что все-таки «слегка» пьян. Майк схватил его под руку и куда-то повел. С этим Лесков смирился, но вот внешний дискомфорт беспокоил сейчас куда больше: босые ноги, мокрое нижнее белье, чей-то большой пиджак и плед в крупную клетку. Никогда бы раньше его это не трогало. Так вот она как начинается – паника.
      Майк усадил страдальца в мягкое кожаное кресло. Сел рядом, через журнальный столик, открыл пачку «Мальборо» и, не глядя, протянул Евгению. Тот, немного успокоенный жестом, зашевелился, взял сигарету. Майк поднес к ней массивную стальную зажигалку. Евгений прикурил, огляделся.
      Стены цвета кофе с молоком, уляпанные сверхмодным сюрным рельефом, ореховая мебель, сдобренная темным лаком, чайные розы в модернистских вазах, мохообразный, в тигровую полоску ковер на полу, высокие потолки, роскошные гардины и ламбрекен – тоже кофе, но словно вылепленные из растворимого порошка. Здоровенное окно и две двери: двухстворчатая и одинарная. Последняя открылась, и в комнату лихо вплыла высокая, не в меру размалеванная и по-секретарски одетая девушка, поставила на столик поднос с бутылкой янтарного скотча, тремя стопками и несколькими сэндвичами a’la France из морепродуктов и каких-то других мерзостей. Потом она так же лихо выплыла. Майк открыл бутылку и показал Лескову, мол: «Не желаешь?» Евгений уточнил количество посуды и решил подождать третьего. Майк пожал плечами, налил в одну стопку до краев и разом ее опрокинул.
      Наконец, появился тот самый третий. Отворились створки большой двери, и в комнату вошел статный, темноволосый красавец, лет едва ли сорока, с лицом, глядя на которое обязательно услышатся минорные, пронизанные солнцем и нежным бризом, переливы мандолины под сладким голосом: «...Speak softly love and hold me warm against your heart...» . И халат на нем был будто флер: дорогой длинный, пестрый... впрочем, весьма безвкусный. Эхо Голливуда подошло к Майку, протянуло руку. Майк поднялся, пожал ее.
      – Где эта беда? – спросил итало-американский денди совсем без акцента.
      – Все в порядке. Жива и здорова.
      – Тот чудик? – спросил он снова, не глядя и даже кивком не указывая на Евгения.
      – Угу, – подтвердил Майк. – Вовремя успел, еще бы секунда-другая и черт знает, что было бы...
      – Кто виноват?
      Майк ответил не сразу:
      – Я.
      Человек в халате усмехнулся:
      – Я всегда говорил, что тебя погубит сентиментальность.
      Телохранитель не отреагировал, кивнул и вышел, но Лескову почему-то показалось, что он расстроился. Человек сел на место Майка.
      – Будем знакомы. Александр, – представился он.
      Евгений холодно пожал протянутую руку:
      – Женя.
      – Как, как? – переспросил Александр, недоверчиво улыбаясь.
      Лесков пуще прежнего разволновался и крякнул:
      – Евгений.
      Александр поднял брови и налил Евгению виски.
      – Не замерз?
      – Было немного, – признался Лесков.
      – А зачем прыгал?
      – А вы бы не прыгнули?
      – Но там же были другие люди, заинтересованные.
      – Долго снимали ботинки.
      Александр засмеялся:
      – А ты не снимал?
      – Не снимал.
      – Оригинал, – хозяин чокнулся с рюмкой гостя и выпил. – А что было потом? Утопленница за собой не тянула?
      – Нас вытащили тросом. Вон, все руки исцарапал...
      – Да и не только руки, – вздохнул Александр. – Узнаю эту женщину!
      Лесков дотронулся до правого виска и недовольно поморщился: терпеть не мог ссадины, вечно они мешали работать.
      – А что теперь с ней будет? – осторожно спросил он.
      – Ну, это одному богу известно, – уклонился Александр. – Ты вот лучше скажи мне, что делал на том мосту и в такое дурацкое время?
      – Гулял я, – отвернулся Лесков.
      – Н-да, юноша... Может, проблемы какие?
      Молчок.
      – Баба?
      – Жена.
      – Деньги?
      – Наверное.
      – Н-да, юноша... – задумчиво повторил хозяин. – А чем ты занимаешься?
      – Я художник.
      – Художник – это плохо, – согласился Александр. – Каким бы боком мне художник?.. Что с тобой делать?
      Лескову опять стало нехорошо. И трезветь не хотелось. Взял со стола стопку и одним глотком опустошил ее. Виски легко вошло и растеклось по телу теплом и светом.
      – Может, не надо ничего?.. – попробовал отгрешиться робкий гость.
      – Да нет! Пойми меня правильно, я такой человек – плачу за все той же монетой. Ко мне с подлянкой – и я не добрый, – Александр посмотрел шершаво и колко, необработанным металлом; художник сглотнул комок. – А ты, скажу прямо, спас мою репутацию. Знаешь, чего стоит слово делового человека?..
      Евгений подумал, что сии высшие материи не его ума дело.
      – Оно порой жизни стоит... – продолжал Александр. – Ты, парень – я вижу – честный. Хочу и я с тобой по-честному. Видишь ли, деньги – много ли их, мало – закончатся. Вот если бы я мог предложить что-то более конкретное... Художник. Картинки малюешь?
      – Пишу... и малюю, и даже малярничаю, леплю, тесню, вытесываю, вытравливаю, кую, проектирую, конструирую, выдуваю...
      – Чего выдуваешь? – ужаснулся Александр.
      – Все выдуваю, что попросят... из стекла.
      – А что еще ты делаешь?
      – Еще...
      – Вообще-то не надо, не перечисляй, мне все равно не понять, – хозяин призадумался. – Проектируешь... У меня дом есть в Приморском, у залива. Там поработать надо. Если тебя заслать? Вот и спроектируешь мне интерьерчик. Коли получится, то я тебе столько работы найду!..
      – А делать кто будет?
      – Что делать?
      – По моему проекту?
      – Сначала начирикай.
      – Если к этому с умом подходить, то я сам должен и делать.
      – А можешь? Карты в руки! Поработаешь с недельку, я приеду – посмотрю, если меня устроит, то... то и хорошо. Дам тебе пару своих сотрудников для охраны, они и материал привозить будут. О деньгах не спрашивай: все, что надо – достанем. Устроит такой расклад?
      – Вполне, – молвил Евгений, не веря в происходящее.
      – Вот и хорошо. Завтра мы тебя и отвезем. Где живешь?
      Евгений задумался: мчаться домой, порадовать Динку? Странно, но большого желания видеть ее он не испытывал. Чувство вины сидело, плотно, да, но... но это все: не грызло. И такое обстоятельство не сильно удивляло. Стыдно, товарищ эгоист, стыдно.
      – А нельзя ли прямо сейчас поехать, отсюда?
      – Ты это что же, и жену увидеть не хочешь?.. Ясно, – Александр повел ладонью по воздуху, сим мягким жестом давая понять, что проблемы не существует. – Ты мой гость. Отдохнешь в ванной, покрутишь видео, залезешь в мой гардероб, что наденешь – то твое, а завтра... Только завтра, сегодня у меня дела.

 
...Нам – бродягам счастливая дура-чума
Каждый день густо дарит цветы.
Ты сказала: в стране этой зло от ума,
От труда, добра и красоты...
 
      Перчик приняла душ. Не одевшись – только накинула на плечи свежую сорочку – в розовых мягких тапочках расхаживала по спальне из угла в угол и курила. То к окну подойдет, глянет в него, затянется, пустит дым в занавеску. То уткнется лбом в стену, зажмурится, откроет глаза – все по-прежнему – и идет обратно. Вот, ночка! Думала: все всерьез, воспринимала болезненно остро, но теперь поняла – дурацкий розыгрыш... Старалась больше не размышлять об этом и почти забыла о происшествии на мосту, ее лихорадило другое: на часах – девять, а Саша до сих пор не зашел. Сколько ей быть в проклятом неведении? Может, он вообще не появится, как последний трус?
      Перчик глянула под ноги: весь ковер усеян пепельными «червячками» и рыжими фильтрами сигарет. Насчитала двадцать семь окурков, покачала головой, взяла со столика костяную пепельницу, взвесила на руке и со всего маху швырнула в зеркало трюмо. Зеркало взорвалось, тысячи осколков мерцающим салютом усыпали полкомнаты. Дверь в спальню открылась, заглянул Владик.
      – Пошел вон, козел! – рявкнула девушка. – Зови Сашу, не то еще что-нибудь разобью!
      Владик исчез. Перчик сбросила тапочки, сняла сорочку, прыгнула в постель и укрылась одеялом до шеи. Минуты через две вошел Александр – он был уже в черной тройке и при бабочке – внимательно осмотрел причиненный ущерб и только тогда обратился к дебоширке:
      – Я слушаю.
      – Нет, это я слушаю! – театрально воскликнула она.
      – Ты снова курила.
      – В столе были сигареты.
      – Да? – Александр взял со столика ополовиненную пачку «Уинстона», открыл ящичек, достал оттуда еще две и распихал их по карманам. – Все?
      Девушка откинула одеяло. Но Александр не смотрел на нее:
      – Одевайся, нам пора ехать.
      – Столь спешно?
      – Я и так опозорился из-за тебя, пришлось объясняться с человеком.
      – Что за человек?
      Он раздраженно взглянул на Перчик:
      – Ты заставляешь меня повторяться?
      – Черт! – она стукнула кулачком по простыне и вскочила. – Ты не можешь так, Саша! Ты не имеешь!..
      – Это не игрушки, Женя! Надо понимать!..
      – Понимать? Как мне это понимать?
      – Вот это уж меня не волнует, – Александр нехорошо улыбнулся. – Мне не нужна лишняя головная боль.
      – Ты с ума сошел.
      – Это ты не в порядке.
      – Зачем ты так, не знаю. Это проверка, точно? Положим, я в чем-то была не права. Прости. Пожалуйста. Но не надо так больше, я же люблю тебя... Это правда и... и это очень серьезно... Саша... Ты не шутишь? – в ее голосе прозвучала надежда.
      – Ты мне больше не нужна, Женя, – таким же тоном он говорил обычно: «Сходи, почисти картошечки».
      – Нет! – будто тисками сжали горло, как и в первый раз, ночью, когда она услышала его холодный голос в телефонной трубке – и опять ей стало обидно и страшно. – Так ведь нельзя, Сашенька... Это же предательство... Саша!.. – она кинулась ему в ноги, обняла их и зарыдала.
      Александру не удалось ее отшвырнуть, Женя вцепилась, будто теперь на самом деле тонула и хваталась за последнее, что могло спасти жизнь:
      – Сашенька, милый мой, любимый! – умоляла она. – Прости меня! Я что-то не так сделала! Я исправлюсь, только ты не предавай меня, Сашенька!
      Александр с жалостью посмотрел на извивающуюся перед ним в пепельной пыли несчастную, совсем голую Женьку, мягко склонился, чтобы обнять и успокоить, но вовремя опомнился, сообразив к чему это может привести – равнодушно и небрежно напомнил:
      – Ты бесправная содержанка.
      Перчик замерла, подняла заплаканные глаза: Александр походил на один из «монархических» памятников, взгляд его был тяжел и посторонен. Дрожа и всхлипывая, Женя ползком попятилась до кровати и стянула на себя одеяло.
      – Господи, Сашенька! – прошептала она сквозь слезы. – Я же люблю тебя! Я надеялась, что у нас... что ты...
      – Я выкупил тебя у борделя, – оборвал Александр.
      – Деньги?.. Но я же... Ты же сам говорил, что это неправильно!.. Что мы в силах изменить... Почему ты научил меня тебе верить? – она вытерла слезы и с дрожью вздохнула. – Ты сделал мне больно, Саша, это я не забуду.
      – Одевайся. Встреча будет в ресторане, так что подбери достойный туалет, – сказал Александр и направился к двери, но Перчик остановила его:
      – За сколько же ты меня продал, Грек?
      Он обернулся, перекошенный, злой:
      – Не трави душу, Женя!
      – Серьезно? Это ты говоришь?..
      – Заткнись!
      – Конечно, я не имею права. Но любопытно, как ты зарабатываешь. Поделись на прощанье.
      – Дура! Здесь другое.
      – Не продешевил?.. Ах, ну да! – начала понимать Женя. – Ты же у нас азартный игрок! – она горько рассмеялась. – Катала немеряный! Нокер-счастливая рука! И член свой со мною заложил?
      Александр шагнул к ней и замахнулся. В ее глазах мелькнул страх, она зажмурилась. Удара не последовало. Грек спрятал руки в карманы.
      – Правильно, Сашенька, тебе я не принадлежу, – выдохнула Женя. – Так чья же я теперь? Просвети.
      – Я говорил вчера, – огрызнулся Грек.
      – Не помню.
      – Его зовут Ян.
      Перчик безразлично кивнула.
      – Ты вдрызг проигрался?
      – Не совсем так.
      – Это были ставки на равных? Во сколько же ты меня оценил?
      – Это Ян предложил. Он видел тебя пару раз со мной. Вот и предложил...
      – Что?
      – Свою долю в «Голден Пэласе». Похоже, он высокого мнения о тебе...
      – Ты, значит, не высокого... Сколько?
      – Сорок.
      – Тысяч? – спросила она.
      Грек усмехнулся, и в его голосе прозвучали знакомые Жене ласковые нотки, рассчитанные на наивных детей:
      – На такие суммы, радость моя, я лет с пятнадцати не зарюсь. Сорок процентов с оборота.
      Девушке это ни о чем не говорило, но она услышала, что хотела – интонацию: Саша был прежним, и отношение его к ней не менялось. Жене стало плохо, она закрыла лицо руками и почувствовала: где-то там, в груди поселился странный зверь, забился в уголок между сердцем и гортанью, поободрал все своей шершавой спиной, притянул к себе жилы, какие нашел, да так и замер, не отпуская их. Женей овладела обида горче первой.
      – Убирайся, – простонала она.
      Александр на пороге оглянулся и уже попросил ее:
      – Оденься, Жень. Машина готова, нас ждут. Через полчаса я зайду.
      Грек, всегда пунктуальный, в этот раз задержался минут на пять. Прежде, чем повернуть ключ в замке, постучал в дверь, предупреждая о своем появлении. Женя была готова: элегантна и броска. Черные, крокодиловой кожи, лакированные туфельки с высоким каблучком; колготки в мелкую сеточку с редким, в ромбик, узором; отчаянно-красное осеннее кашемировое пальто с поднятым воротником; шелковый черный шарф, такие же перчатки; в тон пальто ярко накрашенные губы; темные очки в широкой гагатовой оправе, скрывающей виски; воздушные светлые волосы, наспех завитые, но со вкусом уложенные; в мочках по бриллиантовой звездочке.
      – Какое платье выбрала? – поинтересовался Грек.
      – Черное в блестках, – бросила Женя и прошла мимо.
      По коридору, через всю квартиру до гаража пронесся сладкий аромат «Пуазона». Майк терпеть не мог эти духи, но вынужден был сидеть на заднем сидении слева от Перчик. Справа сидел Пашок, тот самый Пашок, которого Лесков окрестил «ковбоем», впереди – шофер и Грек. Девушка давно привыкла к такого рода аккуратным перевозкам. Словно старому другу, улыбнулась Майку, а Пашку незаметно наклеила на спину жевательную резинку.
      Ей никогда не сообщали, куда именно везут: это «от сотворения мира» называлось либо необходимостью, либо сюрпризом. Но Перчик не отличалась длинным языком и с удовольствием рассматривала город через непременно тонированные стекла нуворишеского транспорта.
      На сей раз ее привезли в «Асторию». Мальчик в строгом костюмчике, по всей видимости – секьюрити (Женя обожала это словечко: для русского веет от него чем-то неприличным), впустил четверых приглашенных и закрыл за ними. В холле, у бюро, две девушки приветствовали их улыбками. Грек провел Женю к гардеробу. В окошечке сидело еще одно секьюрити. Грек подал ему свой плащ, принял у спутницы пальто и обомлел: вместо декольтированного черного платья в блестках на Жене были короткая кожаная юбчонка и ядовито-желтая кофточка с беличьими плюмажами на плечах, а шею девушка украсила пудом всевозможных цепей. Женя довольно улыбнулась и сняла очки. Веки ее были густо размалеваны темно-коричневой тенью, брови подведены до висков, а ресницы огромны и томны; ни дать, ни взять – панельная девка. И достойной ее походкой она прошла в холл. У секьюрити поотвисали челюсти. Девушки ахнули. Из салона выглянул бармен, глупо скривил лицо, уронил гору салфеток и, не заметив этого, убрался обратно.
      Со стороны казино появились три человека. Одного из них Перчик вспомнила: высокий, плечистый блондин, лет за сорок, с пластилиновой улыбкой и серыми, каменными глазами. Это был Ян. Увидев Женю, он изменился в лице, досадливо цыкнул, но тут же вернулся к прежней мине, развеселился, взял ее руку и поцеловал:
      – Я не имел права рассчитывать на иное отношение. Это справедливо. Что ж – привык уважать любую точку зрения. Рад видеть вас, хоть и с опозданием. Саша, – он глянул на Грека, – сказал, что возникли кое-какие проблемы, пришлось переиграть нашу встречу – я пригласил вас в ресторан... – Ян развел руками. – Как в кино, честное слово!
      Замечание было поддержано смехом всех сопровождающих. Женя обернулась: Александр фальшиво улыбался.
      – Так это было приглашение? – спросила она тоном обещающим скандал.
      – Девочка моя, будьте снисходительны к старому, больному человеку, – капитуляционно поник Ян.
      Женя ни слова не сказала, прошла в обеденный зал. Заведение было явно предусмотрено под ночной клуб. Сколько денег понадобилось, чтобы снять его днем? Взгляд ни на чем не мог удержаться, утопал и расплывался в пространстве роскошного интерьера. Ухо цеплялось за древоватые переборы гитары и скрипучий голос Эрика Бёрдона в «The House of Rising Sun» . Женю усадили за центральный столик сервированный на троих. Ян сел напротив, Грек между ними. У столика уже стоял официант, низенький старичок, похожий на графин с усами Сальвадора Дали.
      – Что закажет мадемуазель? – любезно осведомился он.
      Женя открыла меню, пробежала глазами, смутилась, но с безразличным видом спросила:
      – А что из себя представляют креветки гриль?
      – Королевские креветки, маринованные с кореньями и пряностями, приправленные лимоном и чесночным маслом, – пояснил официант.
      Девушка, подняв брови, согласно кивнула.
      – А вот «Ладожская загадка», что это такое?
      – Филе судака, фаршированное шампиньонами и яблоками, в белой панировке, обжаренное во фритюре. Подается со свежими овощами, зеленью и соусом «Тартар».
      – «Тартар»? Изумительно! И сколько такая «загадка» стоит?
      – За все уплачено, мадемуазель.
      – Это безвредное любопытство.
      Официант покосился на Яна. Тот спокойно улыбался.
      – Всего триста семьдесят рублей, мадемуазель.
      – С «Титаник», стало быть... – Перчик перевернула лист меню. – Ну, раз уж за все уплачено, то и несите тогда: я все это съем.
      – На первое осмелюсь предложить классический русский борщ, приготовленный по рецепту «Астория Клуба».
      – Его издревле по этому рецепту готовили? Несите!
      – Что будет пить мадемуазель?
      – «Мартини Бианко».
      – А на десерт?
      – Взбитые сливки с клубникой и киви.
      Официант поклонился и обратился к Яну.
      – Как обычно, Сергеич, только водки в два раза меньше.
      – Сделаем. А вы что будете, молодой человек?
      Грек пожал плечами:
      – Горячий салат с уткой, лосось «Бризоль»... Черный «Уокер».
      Старичок поспешно удалился.
      Женя удивленно взглянула на Яна:
      – Он ничего не записывал?
      – Вы прелесть, Женечка! – засмеялся Ян. – Рекомендую: Сергей Сергеевич Пересветов, первый гарсон Питера! Он из ресторана гостиницы, в другом крыле, а сюда я пригласил его из-за вас.
      – Он тоже бесплатное приложение?
      Ян обиделся.
      – Дорогая Женя, вы превратно меня понимаете. Я стараюсь вам угодить, лишь той корысти ради, что это доставляет мне удовольствие. Вы допускаете мысль, что я влюбился? Да, я без ума от вас! Был бы я щедрым мальчишкой, я бы не имел возможности подарить даже самый скромный букет. Может, будучи старым скрягой, я сумею сделать вас счастливой?
      Женя не отвечала.
      – Чтобы доказать вам, что это так, а не иначе, я сейчас же готов проститься и оставить вас с Сашей. Вы этого хотите?
      Александр застыл куском льда. Но девушка и не взглянула в его сторону:
      – Нет. После того, что случилось, я не желаю к нему возвращаться.
      Ян облегченно вздохнул:
      – У меня, знаете ли, сердчишко совсем никуда.
      Он поднялся из-за стола, зашел к ней со спины, достал из внутреннего кармана пиджака продолговатый футляр, открыл его и надел Жене на шею ажурную золотую цепочку с алмазным трилистником.
      – Надеюсь, из всей Вашей коллекции цепей в конце концов останется самое ценное, – добродушно пожелал Ян.
      Перчик обескуражено молчала. Появились две хорошенькие девушки, подали первые блюда и напитки. Ян вернулся на место.
      – Теперь обсудим наше status quo . Сегодня вечером я улетаю. В Европу. Вы, Женя, остаетесь на попечение Саши... Где, кстати, Вы прежде жили?
      – Грек снимал для меня квартиру на Ваське, – ответила Перчик.
      – Угу. Пока перевезем Вас ко мне на Невский, а там посмотрим. Конечно, некоторые неудобства: шум, толчея, но смею думать, это лучше, чем в трущобах. Если, Женечка, возникнут какие-либо пожелания, просьбы, капризы или – не дай то бог – жалобы, обращайтесь к Саше – он все сделает, я попросил его помочь. Надеюсь, так оно и будет, и всецело Вам доверяю.
      Женя не знала, что и сказать.
      – Я хочу, чтобы мы стали друзьями, – Ян поднял рюмку. – За нашу дружбу!
      И они вдвоем чокнулись. Александр свое виски не тронул.

 
...Твое задумчивое тело
Вдыхает аккуратно тьму;
В губах – туманная новелла,
В глазах – «к чему?» и «почему?..»
 
      Дача Александра, если слово «дача» приемлемо к строениям такого рода, находилась на побережье Финского залива, между Песками и Зеленой Рощей. Внушительных размеров трехэтажный композитный дом, сомнительное торжество мысли в стереометрии. Судя по всему, это бунгало отстроили год назад, натаскали материала для отделки и «заморозили» объект.
      Лескова подвели к пустым стенам: бетонным, кирпичным, а то и просто иллюзорно-каркасным. Сделайте милость – проявите смекалку... Айда веселиться, худосочный мальчик!..
      С ним оставили двоих. Некоего краснокартофельнолицего Славу, постоянно называемого вторым оставленцем не иначе как – Москит. Самого же второго, Гену, то ли за двухметровый рост, то ли за другую ущербность – недоразвитость воображения и мышления как такового вообще – Слава в свою очередь называл Карликом. Эти двое «достали» Лескова в первый же день. Слава-Москит любил рассказывать истории о своем городе Ельце, что под Липецком, причем истории начинались в качестве раскрытия или дополнения какой-либо общедоступной интернациональной темы, а заканчивались если не летальным исходом для персонажей, то, по крайней мере, их злостным увечьем. Гена-Карлик чуть ли не каждые полчаса приглашал Лескова составить им компанию для игры в секу или промачивания горла, что принципиальной разницы не имело, или того хуже – пытался навязать себя в помощники (да чё там, все мы русские!). Евгений, посмотрев на его бычью, но безрогую голову, пальцы толщиной в железнодорожный костыль и с таким же квадратным сечением, вежливо отказался. Карлик угрюмо злился, потом угомонился и оставил художника в покое. Но Москит со своим былинно-сказительным талантом продыха Евгению не давал. Мало просто рассказывать, он еще требовал от «благодарного» слушателя, чтобы тот внимательно следил за мимикой и жестикуляцией. Лесков не знал: может быть, это на самом деле интересно, может быть, в Славе ни за что пропадает отчаянной силы юморист, но согласен был считать себя человеком без чувства юмора, ибо юмористов не любил; все они казались ему одинаково скучными и пошлыми. Лескова хватало лишь на редкие неловкие улыбки.
      А однажды, когда он встретил затруднение в работе, и несколько плоскостей в один узел не сходились, Слава довел Лескова до белого каления. Художник послал. Охранника это шокировало, бросило в нездоровую краску, он что-то полуневменяемое крикнул из разряда: «Здесь посылать могу я!» – и ушел, к сожалению, ненадолго.
      Дабы отдохнуть от замылившей глаз «хибары», Евгений устраивал непродолжительные путешествия вдоль воды по промозглому песчаному берегу или в печальный, изрядно полысевший лесок, где еще лежал снег, плотно укрытый настовой коркой. За Евгением обязательно шел один из соглядатаев.
      Променад принес плоды: художник довольно скоро отыскал решение, способствующее, как ему казалось, удовлетворению и запросов хозяина, и замыслов самого творца. Он с воодушевлением принялся за работу и в первые десять дней успел наворотить более чем достаточно для демонстрации своего мастерства Александру.
      Хозяин заехал на выходных и остался с ночевкой. Лесков предложил ему подробный план убранства всех помещений и не только провел подготовительные работы на кухне и в санузлах, но и полностью завершил отделку одной из комнат первого этажа. Александр подивился темпам мастерового, одобрительно хмыкнул, вечером устроил шашлык и, благополучно в свежей комнате переночевав, проснулся воскресным полуднем бодрый, довольный собой и окружающей его действительностью. Лесков нервничал, не позволил себе просидеть с шампуром у мангала более получаса, сорвался в бездну труда. А Москит и Карлик стали побаиваться художника. Связь между Лесковым и Александром Эмильевичем выглядела для незадачливых телохранителей на уровне вселенского бреда. Их разжиженные мозги кипели вплоть до отъезда хозяина.
      «Слава богу, Грек отвалил!» – вздохнули они в одно сопло, выпустили пар из котелков и весь понедельник не приставали к Евгению. Потом все пошло своим чередом: день и ночь художник пашет, церберы дежурят – кто во что горазд. Но отныне Слава и Гена не сильно его раздражали. Евгению аж довелось пойти на контакт с чуждой цивилизацией. Три раза он отправлял Москита за стройматериалами, а потом брал у него мобильный телефон...
      Звонил Дине. Сперва никого не оказалось дома. Позвонил на следующий день. Ответил почему-то мужской голос: «Да!» Лесков опешил и промолчал, а голос вдруг спохватился и просвистел: «Вы, наверное, ошиблись. Перезвоните». Трубка чирикнула и отрубилась. Евгений повторил набор: тишина. Тогда он вовсе успокоился.
      В пятницу вечером Москит позвал Евгения из соседней комнаты. Художник не откликнулся. Москит снова крикнул его и добавил, что просят подойти к телефону. Евгений взял трубку:
      – Алло.
      – Это Александр. Я хотел спросить: ко всему, что однажды было перечислено, можно приплюсовать возню с тряпками?
      Евгений нахмурился – не понял – потом засмеялся:
      – Я художник! Все, что связано с цветом, линией, конструкцией, композицией...
      – Помню, помню. Так да или нет?
      – Везите иголку и нитки.
      – Хорошо. Жди нас завтра. Дай трубку Славику.
      Лесков несколько озадаченный вернулся к работе. Кого «нас» и, все-таки, что за портняжные услуги? Не иначе как попытка приобщиться к высокой моде при наименьших материальных затратах. Кутюрье усмехнулся и тут же забыл об этом.
      Лег он спать в субботу около семи утра, проснулся по обычаю в одиннадцать. Завод рабочего механизма не отнимал много времени. Завтракал – рисовал карандашом на гипсолитовых стенах искаженные портреты своих недавних знакомых. В половине двенадцатого моторчик зажужжал, не помня ни о вчерашнем звонке хозяина, ни о том, какой сегодня день, ни вообще о планете Земля.
      Но спустя часа три работу его прервали. В окошко Лесков увидел старый знакомый «Мерседес» и еще грузовик. Впрочем, за событие это не считалось, и работяга возился с обоями, пока не услышал в коридоре голоса восторженные и ошеломленные. Первый он узнал: это Александр. Узнал и второй – сердце ёкнуло. Евгений бросил валик в лоханку с непрозрачно-стекловидной массой и вышел навстречу «гостям» в ужасной робе, перепачканной краской, клеем, стружкой и всевозможной пылью. Александр развел руками, а точеная блондинка с раскосыми синими глазами – любительница ночных купаний в Мойке – переменилась в лице и криво, злобно усмехнулась, показав прекрасные зубки.
      – Это вот этот вот? – бросила она и достала сигарету.
      Лесков заметил, как дрогнули ее пальцы, хотя, вполне возможно, ему это показалось. Александр щелкнул зажигалкой. Девушка отвернулась и небрежно пошла прочь, пуская дым в сводчатый потолок, оформленный керамическими осколками слабых оттенков сиреневого, голубого и розового, рисующими холодный закат в тумане.
      – Как ты работаешь? – спросил Александр.
      – Как всегда, – ответил Лесков.
      – Я спрашиваю: по сколько часов. Ловко получается.
      Евгений пожал плечами:
      – Ну... по восемнадцать. Порой – весь день...
      – Чё? А когда спишь?
      – Четырех часов хватает. Вполне.
      – Ибанько, – вздохнул Александр и, размеренно ступая, продолжил осмотр.
      На первом этаже осталось доделать гараж с предбанником и самую дальнюю комнату. Евгений брел рядом с хозяином вежливой тенью гида:
      – Я конечно совсем не в восторге...
      Но Александр покачал в воздухе ладонями, давая понять, что хочет тишины, заглянул в просторный кафельный саркофаг ванной, забавную уборную с двумя огромными аквариумами и плавающими в них рыбками по обе стороны от клозета. Потом он перешел в роскошную сауну и, не выдержав сладковатого запаха, поскорее убрался из нее.
      – Да-а, чудодей. Аргумент, – удовлетворенно хрустнул он пальцами.
      Лесков скромно улыбнулся.
      – Ну что, сползаем на второй этаж?
      Они поднялись по еще не отделанной бетонной лестнице. Александр, сунув руки в карманы, важно прохаживался и выслушивал предложения мастера. Согласно кивал, довольно улыбался, но в самой просторной комнате остановил Лескова:
      – Здесь я хочу «комнату любви».
      – Спальню? – уточнил Лесков.
      – «Комнату любви», понимаешь?
      – Не очень.
      – Ну, как бы тебе объяснить?.. Комнату с созданной в ней вполне определенной атмосферой. Ясно?
      Евгений нахмурился, но, заметив, каким оскалившимся взрослым мальчиком смотрит на него Александр, махнул рукой:
      – Ясно.
      – Я знал, что тебе понравится. Все на этом? Помощь, я так понимаю, не нужна?
      – Я бы отказался и от той, что имею.
      – В смысле.
      – От Славы и Гены, – Лесков провел ребром ладони по шее, – Они у меня вот где!
      – Любишь одиночество?
      – Обожаю.
      – Ну что ж, эту просьбу мы удовлетворим. Подключим завтра-послезавтра сюда телефончик. Буду платить тебе и за сторожа. Какой-нибудь ствол тут оставлю. У тебя разрешение есть?
      – Нет, – покачал головой Евгений.
      – Ну и черт с ним. Не столь важно, – Александр похлопал его по плечу. – Мне с тобой уже дважды повезло. Пора премировать. Отдохнуть не желаешь?
      Лесков замялся.
      – Ты не пугайся, – успокоил хозяин. – Я сразу понял – ты шизик. Как там говорят?.. Лучший отдых – смена деятельности? Так вот, есть тут пара предложений. Пойдем.
      Они отыскали девушку в комнате с видом на залив и скромными стенами морской волны.
      – Мне нравится эта комната, – сказала она.
      – Договорились – твоя, – Александр подмигнул Евгению: – Обожди немного, – и вышел.
      Девушка стояла к художнику спиной, обхватив плечи; между пальцами – сигарета, чуть ли не до фильтра прогоревшая, с длинным, ни разу не сброшенным пепельным столбиком; за окном – беззвучные перекаты волн. Евгений невольно оглядел ее черное строгое платье до колен, чуть расставленные, в темной синтетике ноги, поразившие его тогда на мосту... Спешно взялся за дверную ручку.
      – Подождите, – не оборачиваясь, остановила она. – Думаю, вы неплохой человек. Но все дело во мне – я злопамятна.
      В комнату ворвались грузчики с водруженной на них мебелью, какой-то техникой и прочими принадлежностями жизни оцивилизовавшегося человека. Александр капельмейстировал процессией в арьергарде.
      На расстановку прибывшей декорации потребовалось минут десять, после чего хозяин прогнал статистов. Художник заинтересовался, естественно, не столом, телевизором, диваном-раскладушкой, а большой коробкой, натуго перекрученной скотчем. Александр распечатал ее, пригласил Евгения взглянуть. В коробке по-зимнему пахнул и сиял ворох белой материи.
      – Это платье, – пояснил Грек. – Прислано из Италии. Вот ей что-то не понравилось. Говорит, надо мастера.
      – Ясно, – ответил Лесков. – Я хотел бы увидеть... – ему стало неловко, и он шепнул Александру: – Я не знаю имени...
      Грек ухмыльнулся:
      – Это Евгения. Это Евгений.
      Лесков и девушка с любопытством уставились друг на друга, наконец-то она по-доброму, хотя и рассеянно улыбнулась.
      – Так вот, – профессионально-холодно молвил художник, – я хотел бы увидеть Евгению в этом платье.
      Блондинка безразлично повела кистью: «Пожалуйста». Лесков опять собрался уходить.
      – Можете остаться, – приложила она.
      Мужчины уткнулись в пустой экран телевизора. И пока занятная спутница хозяина облачалась в шикарный буржуйский наряд, Евгений тихо спросил:
      – О каком еще деле шла речь?
      – Ну, для начала, я бы хотел узнать, долго ли... – Александр пытался подобрать нужное слово. – Долго ли картину рисовать?
      – Это зависит от размеров, материала... от замысла, в конце концов.
      – Ну... к примеру, если я закажу портрет? Чем портреты рисуют?
      – Пишут, – поправил Лесков. – Чем угодно.
      – Ну, обычно чем?
      – Классический вариант?
      – Вот, – согласно поднял палец хозяин, услышав знакомое веское слово, – классический!
      – Маслом. Большой?
      – Примерно в четверть такого окна.
      – На заказ. Масло, холст. Девяносто на семьдесят. Дня за три я сделаю. А чей портрет?..
      – Эй! – устало окликнула девушка.
      – Потом поговорим, – оборачиваясь, шепнул Александр.
      Бесспорно, это было шикарное воздушное платье из белой светящейся парчи с бантом на левом бедре и двойной юбкой из тафты и тюля. Евгения тускло глядела на обоих, но Лесков отметил про себя: умеет стоять и умеет держаться.
      – Пройдитесь, повернитесь и остановитесь.
      Девушка с легкостью проделала все это. Евгений заворожено следил за ее движениями, походкой. Поворот доставил ему необычайное наслаждение – так зрители в театре радуются ожидаемому, но не менее от того приятному эффекту – а то, как она склонила набок свою головку, привело его просто в восторг, но внешне художник не проявил ни чувств, ни интереса. Он не ошибся, девушка – совершенство, а вот платье... Была здесь существенная загвоздка, заметная сразу. Но могла ли Евгения сама объяснить, что ей не нравится? Любопытство, конечно, не профессионально, но в том-то и конус, что со словом «профессионал» у Лескова были свои счеты.
      – Размеры, по-моему, совпадают. Платье хорошо сидит, замечательно смотрится, по модели – гениально, что же Вас не устраивает?
      Евгения пожала плечами:
      – Не мое это. Не нравится. Я себя тут не чувствую.
      – Другой стиль, – победно кивнул художник и подошел к ней. – Позволите?
      Он дотронулся до ее запястья, пядью пробежался по рукаву, зашел со спины, приложил ладони к ее лопаткам, склонился, посмотрел, присел, пошуршал оборкой нижней юбки.
      – Я сделаю это платье так, как вам захочется, – наконец сказал он.
      – Я не знаю, как мне хочется. Скорее никак.
      – Это поправимо. Я сам узнаю.
      Девушка снисходительно хмыкнула. Но Евгений чувствовал бешеный прилив энергии. Его понес бес или вдохновение, или никому неизвестно что. Такое случалось, как только новая работа обретала смысл, и вычерчивались пути к ее исполнению. Он превращался в творца, а творцы беспощадны:
      – Конечно же, я не Юдашкин, но ведь и Версаче не я. Раздевайтесь.
      Все трое подумали, что ослышались, но творец продолжал:
      – Девушке неловко, выйдите, Александр.
      – Но... – Грек обескуражено уставился на художника.
      Евгения, увидев по-овечьи преобразившуюся, изумленную физиономию Александра, подыграла Лескову:
      – Ну что встал? Мне неловко!
      – Подожди... – совсем растерялся Грек. – Ты понимаешь?..
      – Представьте себе, Александр, что я – врач, – настаивал художник. – А для платья так оно и есть.
      Грек неопределенно изогнуто прошел к выходу, обернулся, раздраженно бросил:
      – Давайте побыстрее, – и скрылся за дверью.
      На мгновение воцарилась тишина: ни тех, кто разносит по дому мебель, ни «Урка-радио», круглосуточно гоняемого тугими ушами Москита и Карлика, ни собственного дыхания.
      – Полностью раздеваться? – спросила Евгения.
      Художник смутился: глаза у нее синие, спокойные.
      – Нет, что вы, только до белья, – и отвернулся.
      Он слышал шорох снимаемого платья, слышал, как оно падает на пол. Заставил себя смотреть.
      Светлые локоны Евгении растрепались, беспорядочно осыпались на плечи. Шея оказалась более худой, чем думалось раньше, ключицы ярко выражены, но это придавало особое изящество, протягиваясь мостком от прекрасного тела к нестандартным заостренным чертам лица. Во всем остальном художник правильно угадал. Ноги... да, ноги, от бедра до стопы, до тонких прелестных пальчиков – ни посмотреть, ни оторваться... Колготкам девушка предпочитала чулки, носила черное кружевное белье. Держалась прямо. Взгляд обезоруживающий. Поза настороженная. Ситуация нелепая, миражеподобная, ирреальная. Человек терял рассудок, но бес-творец несся дальше:
      – Это не займет много времени, – Лесков стал рядом с девушкой. – Я буду иногда касаться вас, иногда нет, буду спрашивать, что вы чувствуете... вернее – как хорошо, как плохо. Так мы придадим ткани нужную форму.
      Он прикоснулся к ее левому плечу и, медленно скользнув ладонью по лопатке, остановился в позвоночном желобке. Девушка не шелохнулась, ровно дышала.
      – Что? – спросил он.
      – Ничего особенного, – улыбнулась она.
      – А сейчас? – Лесков положил правую руку на талию так, как по его мнению, пойдет материя, левой рукой повторил движение, но лишь чуть касаясь смуглой кожи.
      Он не увидел ее расширенных зрачков, но заметил, как свелись лопатки и мурашки покрыли тело.
      – Вам неприятно?
      – Нет, все в порядке, – вытянула она.
      – Что-нибудь чувствуете? Только честно.
      Женя испугалась, но не признаваться же в этом:
      – Так хорошо... наверное, так... Да, так...
      – Может иначе?
      Он снова повторил – на сей раз нисколько не касаясь – и удивился ощущениям своей ладони: так щекочет и колется полевая трава, такой игрушечной искрой бьет электростатический заряд.
      – Да, – выдохнула она мазохистом из-под холодного душа.
      – Нормально?
      – Вполне, – совладала с собой и приготовилась к новым испытаниям.
      Правая рука Лескова опустилась на ее живот, горячий, с неспокойной, глубокоподземным источником бьющейся артерией. Творилось что-то неладное. Девушка побледнела, дыхание сбилось, веки прикрылись, голова закружилась. Евгений не видел, но, следуя ее ритмам, знал это. Женя – напротив – не знала ничего... и не хотела знать. Гипноз. Беда. А что дальше? Ладони постепенно отпускали ее, от плотного кольца вокруг талии разводясь на основание воображаемого конуса.
      – Сейчас что?
      – Мне кажется, это юбка. Она... приятна, – полусонно проговорила девушка.
      Бес-творец остался доволен. Мгновение слабости – очнулся человек. Лесков уловил тонкий аромат. Нет, это не духи... Духи у нее сладкие, а это сродни смоле, которой плачут сосны в Балтийское море. Он привстал с колена. Так пахло белье?.. Он полностью поднялся. Нет. Понял. Это просто ее запах.
      Женя возвращалась из новооткрытого космоса – истомленная в суставах, стала потягиваться, чтобы сбросить потом одним махом все муки.
      – Стойте так! – повелел бес-творец.
      Девушка замерла, будто аист перед взлетом, запечатленный на фотографии какой-нибудь книжки из серии «Они должны жить».
      – Если возможно, я хотел бы коснуться вашей груди.
      – Извольте, – ответила она то ли по-средневековоэтикетному, то ли по-мексиканосериальному и поразилась легкости своего согласия.
      Руки Лескова были грубы, с замозоленной чуть ли не в камень кожей, испещренные келоидными рубцами, трещинами и порезами. Девушка не видела, какими культяпками дотрагивался до нее художник, увидев – не смогла бы поверить: реальное в разрез с ощущением, представлением. Сублимация шока. Равносильно – заглянул бы Лесков в ее лицо хоть на одну секундочку. Женя стиснула зубы, трудно вдохнула, а потом почувствовала, что это всего лишь чашечка его ладони удобным, идеальным лифом прикрыла ей грудь...
      Конец мысли. Все предельно ясно. Творец понял, что и где он должен перекроить в этом чертовом платье. Но ладонь задержалась на груди. Человек думал по-другому, его взволновала и умилила небольшая, упругая, неожиданно материализовавшаяся пуговка под черным кружевом лифчика.
      Лесков отпустил ее:
      – Все. Я нашел.
      Он вернулся к столу, делая вид заинтересованного картонной коробкой. Позади свирепствовала тишина. Абсолютная. Вакуумная. Сон, не сон? Оглянулся: Евгения в прежнем черном строгом сидела на диване, закинув ногу на ногу, и курила, как ни в чем не бывало... Только слегка нарушена прическа и все... Да, больше ничего... Сон.
      – Забирайте платье, – сказала она.
      Лесков поднял сугроб закордонной моды, аккуратно сложил в коробку, закрыл крышкой, постоял немного, подкрался к Жене и склонился над самым ухом. Бес покинул его, это было остаточным явлением:
      – Настоящий цвет волос – русый.
      Девушка внимательно, осторожно посмотрела в черные глаза инквизитора: он не спрашивал.
      – Хорошая краска, – посочувствовал Евгений.
      Она отвернулась и мрачно согласилась:
      – Блондинка поневоле.
      Все. Небо в тельняшечку и конец кина. Вон из этой комнаты. Александр, тут как тут, бросил взгляд на художника, на коробку у него под мышкой, на Женю и озабочено спросил:
      – Ну как?
      – Жить будет. Когда это надо?
      – А когда возможно?
      – Машинка есть?
      – Какая?
      Лесков засмеялся, и стало ему до тесноты легко:
      – Швейная.
      – Сегодня будет.
      – Завтра будет платье, – и зашагал прочь, в ту комнату, где ждали нарезанные обои, где мог тихонько посидеть, хотя бы минутку, и понять, что же это в конце концов происходит: почему во рту сухо, а все тело мокрое, почему руки трясутся, а глаза не моргают?
      Когда же добрался до места, тотчас выругал себя: шарады – не его рабочий профиль, пусть их Павел Глоба решает. А сам он доклеит обои, переделает этот «сарафан», позвонит Динке, черт возьми!.. И содрогнулся, едва не врезаясь в выросшую перед ним живую скалу: Майк, короткостриженый, приземистый, крепкий, и за его спиной ничего не видать, никакого будущего – ни светлого, ни темного – шагнул вперед, взял Лескова за плечо и грубо сказал:
      – Ты художник.

 
...И над цветным полулитром
Бренного сущного мира
Девочка перед пюпитром
Нервно возникла. С эфира
Нежно, ментально музыка
Звуков семейством подружным,
Аккордеоном жемчужным
Вдруг заиграла...
 
      Вот так начинался май в Питере – праздник Труда – холодина жуткая. Воскресенье. Второе число. Кого-то мутило и трясло похмелье, а кого-то лишь подзадоривали приготовления к веселью. Между теми и другими была пропасть.
      Лиговский проспект. Номер дома умалчиваем – там еще скуплен и перестроен весь «колодец» и на массивные вычурные ворота закрыт проезд под арку... обычно закрыт. В этот день ворота были распахнуты, но два молодых человека в темно-малиновых пиджачках выполняли функцию турникетов. Два часа дня. Под арочку стремился поток машин с временной дистанцией минуты две-три. Молодые люди заглядывали в салон, почтительно улыбались, пропускали транспорт. Недоразумений не было. Через них в течение часа прошло разной длины и окраски иномарок двадцать. Потом «ларчик» закрылся.
      Другой поток, гораздо больший, останавливался у тротуара двух ближайших, смежных с Лиговским улочек и у самого дома. И эти обслуживались такими же малиновыми молодцами; ничего гаишного или стояночно-серверного. Среди прибывшего сюда транспорта оказался темно-зеленый «БМВ» Майка, он привез Лескова и плоский прямоугольный предмет. Чуть позже причалил к обочине «Запорожец 968М» эдакой броской ядовитой лазури. Из «мыльницы» выбрался худой лысый старичок-очкарик – гибрид лягушки и Лаврентия Павловича с тростью и в смокинге. Высморкался в платочек и шаркнул к парадному входу, где из уважения к его явно неординарной персоне был пропущен вперед Майком и Евгением. Следом вошли они.
      Лесков пошатнулся: первое впечатление – нечто из эрмитажных воспоминаний. Посреди огромного зала блистал – да, да, именно блистал, миражировал бриллиантовым светом, вздымался мощным феерическим столпом под модернистско-барочные своды великолепный фонтан. Две широкие лестницы, устеленные мягкими паласами – отполированный в тошноту камень перильных рельсов по стройным ножкам балясин – звали на второй этаж. Белые колонны, небесным галеоном парящая люстра, запах... Легкий запах сладковатой пряности. Чуть позже Лескову подумалось, что так, должно быть, когда-то пахнул и Рим... Что он забыл здесь?
      ...Евгений выполнил очередной заказ Александра. Лихорадил до взмокшего лба, зверинки в глазах и холодных подмышек. Последняя его работа – картина. Писал без малого пять дней, за это время поспал от силы часов десять, в бреду просыпаясь, хватаясь за виски, глотая остывший кипяток с бульонным кубиком. То резкими рывками неожиданно вкрапливая детали, то зажимаясь и напряженно водя кистью по холсту, то находясь под сенью, что дает отдохновение себяпожирающему организму – писал. Полотно осталось незавершенным, но Евгений выдохся, вложил себя в каждый мазок столько, сколько еще не давалось ему до сего дня. И тогда улегся прямо на полу под мольбертом и забылся долгим безгрешным сном...
      – Здравствуй, Женя, – услышал он знакомый металлический голос.
      Александр Эмильевич оглядел художника: скверно выбритый, бледный, дерганый и в замечательном сером костюме, специально и заблаговременно купленном для него в «Пассаже».
      – Неважно выглядишь. Охреневший какой-то.
      – Это ничего, – прохрипел Евгений.
      – Ну пойдем, – Грек взял его за рукав. – Покажешь.
      Они прошли в завешенную густым бордовым полумраком небольшую гостиную, с тремя кожаными креслами, натурально потрескивающим электрокамином, несколькими старинными ружьями на стенах и парой троек «охотничьих» миниатюр.
      – Ты чего так волнуешься? – спросил Александр, глядя на дрожащие руки своего протеже.
      – Нет, нет, это... Это вот картина, – художник поставил прямоугольник в кресло и аккуратно снял предохранительный чехол. – Вы первый, кто видит.
      Бизнесмен без выражения взглянул на полотно и поджал верхнюю губу.
      – Здесь плохое освещение, – засуетился Лесков.
      Рядом с дверью, за портьерой, он обнаружил элегантно изогнутый рожок. Комнату достаточно ярко осветило.
      – Да нет, я все вижу. Хорошо. Похоже.
      Грек обернулся. Евгений был явно раздосадован: неужели ошибся, неужели работал впустую? Неправда! Просто этот – пижон, и не разбирается в живописи!..
      – Все укучкуются минут через сорок. Я хочу тебя представить этой публике. Тебе же на пользу.
      Художник кивнул.
      – Не терплю толпу. Я подключусь. Потом.
      – Ладно. Картину возьми с собой. Найдешь дорогу?
      И, не удосужившись ответа, Александр покинул несчастного. Евгений диковато уставился на свое творение, только сейчас в полной мере осознавая предстоящую утрату. Обреченно вздохнул, взором угас. Вырубил свет, бережно укрыл картину, занял кресло в самом темном углу и, откинувшись в нем, сомкнул чугунные веки. Катись оно все...
      Александр тем временем в сопровождении Майка, до той поры стоявшего у двери на карауле, поднялся этажом выше. Ресторан. Гостей тьма, полное безобразие в многообразии. Почти всех Александр знал. Знал, чем они занимаются и чего стоят. Собрание несло на себе очаровательную неофициальную печать, грядущим торжеством смешало всех и полоснуло по ним нейтральной краской. С одной стороны, Греку это понравилось, с другой – вот с тем, с тем и с тем он не сел бы рядом, а вот с этим товарищем вообще бы не встречался. Майк, обычно невозмутимый, презрительно скривил губы.
      – Киплинга читал? – спросил Грек. – А мультик смотрел? «Маугли»? – и кивком указал на присутствующих. – Водяное перемирие.
      С другого конца зала спешил Ян, широко раскинув руки и счастливо улыбаясь. Почти по-родственному он обнял Александра и горячо потряс холодную руку Майка.
      – Рад вас видеть, друзья, очень.
      Ян самолично проводил их к столику, одному из двенадцати дугообразных, расставленных по окружности зала и позволяющих разместить за собой без труда огромную кучу народа.
      Мазануть? До потери пульса? До позыва слюнок? Все в порядке – скатерть-самобранка при учете личных воздержанностей столующихся с возведением в степень посткоммунистической морали: деньги из пыли. Вот.
      Впечатляющий размерами центр зала, предназначенный для танцев, конкурсов и иных развлечений, был занят под особую форму времяпрепровождения – тусовку. Благодушный тон создавало летящее золотом с эстрады стильное элингтоновское наследие.
      За столом виновника торжества сверкала надменными голубыми глазами и одинаковой для всех доброй улыбкой невысокая женщина преклонных лет, но списавшая их со счетов своей жизни эдак пятнадцать, благодаря разумному себяобожанию.
      – О-о, – протянул Ян. – Это мой самый дорогой гость. Из Швейцарии.
      Он склонился к женщине:
      – Мама, разреши представить тебе замечательного человека. Мой партнер, Александр.
      Грек насторожился: партнером Яна случалось быть до сих пор лишь по карточному столу. Женщина оценивающе взглянула на молодого человека, – мелькнуло кокетство, подала свою руку, миндально прошептала:
      – Очень приятно, можете называть меня Эммой.
      – Взаимно, – насколько сумел мягко произнес Александр и, целуя руку, подумал: «В гробу я тебя видел».
      – Я оставляю вас, – быстро проговорил Ян и сорвался навстречу вновь прибывшему гостю, наконец-то дошедшему до ресторана лысенькому старику-очкарику в смокинге.
      Александр заинтриговано и с необъяснимым для себя нехорошим чувством глядел на сей экспонат музея палеонтологии, когда почтенная пожилая особа предприняла очередную попытку вернуть молодого человека в свое расположение:
      – Какие у вас с Яном точки соприкосновения, Саша?
      Грек несколько смутился, ибо такая избитая формулировка к их случаю вряд ли могла подойти.
      – Игорный бизнес, – улыбнулся он. – Я помогаю вашему сыну набивать его кошелек, опустошая свой.
      – Как это мило! – колоратурно прощебетала дама и рассмеялась.
      Александр снова вынужденно улыбнулся: к его сожалению, это не было шуткой.
      – Здравствуй, Сашенька, – колыхнулось за спиной.
      У столика Яна нарисовалась Женя в том самом парчовом платье, свободном, по-небесному легком, но точно и выразительно подчеркивающим фигуру. Она прошлась волнующей походкой, села напротив Эммы. Синие глаза.
      – Неделя прошла. Ты не звонил. Как поживаешь?
      Александр тоскливой голодной собакой попялился, сглотнул слюну от неположенного куска мяса, притух, умом желая, чтобы она этого не заметила. Пожилая дама высокомерно шлифонула девушку отнюдь невесомым предостережением:
      – Вам следовало бы, милая, вести себя попристойнее.
      – Дорогая Эмма Владиславовна, мы знакомы с вами всего несколько часов, но все это время я лишь и делаю, что говорю вам «спасибо». Не надоело?
      – Я не учу сына жить, – брезгливо отмахнулась дама.
      – Может, я научу?
      – Не устраивайте скандал, – улыбаясь, прошипела Эмма Владиславовна.
      Евгения прищелкнула языком. Александр благоразумно откланялся и сел за соседний столик. Весьма вовремя. Тусовка рассеялась, занимая пиршественные места. Джазовый оркестрик виртуозно скрипнул кодой и смолк. В центре зала восклицательным знаком застыл Ян с хрустальным полуторапинтовым бивнем шампанского.
      – Друзья, – значительно произнес он, – я рад видеть вас. Не всех я хорошо знаю, а кого знаю, быть может, плохо помню, – скупо блеснул зубами. – Не мой сегодня день, не этого роскошного нового клуба, где мы собрались. Сегодня ваш день: людей отчаянных и мужественных, умеющих жить и работать. Нас мало избранных! Нас мало славных! Я не буду говорить о силе в союзах. Сила в каждом в отдельности. И в этом сила наша. Я пью за вас, как если бы пил за себя. За ваш праздник! – он осушил рог до дна и с размахом грохнул об пол.
      Зал ахнул, зааплодировал, кто-то истерзался в крике «браво!», оркестр взметнул солнечный свинг. Ян прошел к столу.
      – Ты неподражаем, сынок! – поцеловала его в щеку Эмма Владиславовна. – С днем рождения.
      – С днем рождения! – крикнул некто грузный, сидящий рядом с ней, и захлопал своими мясистыми ладошами.
      Столовая майским ливнем, оползнем с Альп, маслом на сковородке, беспорядочно восклицая:
      – С днем рождения! – сорвалась.
      Ян встретился глазами с Женей. Она мило улыбнулась, подняла бокал.
      Звенело стекло, вилки, крахмально хрустела скатерка, шелестел беспечный одобрительный говорок. Потом понеслось: тосты, шутки, танцы и бог весть еще что. Такой это вот был праздник в известном доме по Лиговскому проспекту.
      А спустя часа два после своей помпезной речи Ян поддерживал локоток старичка-очкарика при спуске на лестнице. И не было особой нужды осторожничать – гости веселились, музыка играла – но говорили они очень тихо.
      – Просвети-ка меня, Янушка, отчего ты так светишься? Скучно стало? – скрипел лягушонок.
      – Да нет. День рождения, как обычно: в тесном кругу, вечерком у камина. А это, – брезгливо передернул блондинистый гигант. – Быдлятина. Обопьется – рассосется.
      – А тогда расскажи-ка мне, старику, дипломат ты мой драгоценный, почто собрал всех «бензиновых королей»? Если играешь на них, почему не говоришь отдельно с каждым, а сталкиваешь их лбами?
      – Ленив я стал, Леонид Степаныч. Ленивый человек и думает по-другому.
      – Ой, ленив ли? – прищурился старик. – Темнишь.
      Ян засмеялся.
      – Времени у меня мало на каждого отдельно. Я здесь человек новый. И с Питером у меня счеты особые. Вот увидели блеск мишуры – пусть сами теперь меня ищут. Это проще.
      – Стареем, – протянул Леонид Степаныч, и его круглые очки заволокло ностальгической дымкой.
      – Вы еще кому угодно фору дадите!
      Они вышли на нижнюю площадку. Миновали фонтан. Ян открыл дверь и пустил старика в маленькую темную бордовую гостиную с тремя кожаными креслами и негаснущим камином.
      – И что дадут «бензиновые короли»? – спросил лягушонок.
      – Деньги Ташана.
      Старик поднял брови – несколько маленьких бесцветных волосин:
      – Каким макаром?
      – Опала.
      – Много?
      – Достаточное количество.
      – Значит, опять игра?
      – Вы же знаете, я не азартен. Только беру, что можно взять.
      – Не азартен. Значит одинаково спокойно относишься и к победе, и к неудаче?
      – Я забыл, что такое неудача.
      – Хм, – Леонид Степаныч уставился на стену, увешанную старинным оружием. – А зачем потревожил старика?
      – Нужен человек в банке.
      – В каком?
      – Пока не знаю.
      – А сколько ты предложишь?
      – Одну четвертую.
      – А того будет?
      – Три и сто пятьдесят.
      – Ты не скуп. Хорошо посчитал?
      – В этом деле не должно быть больше пяти человек. Пятый за вами, Леонид Степаныч.
      Лягушонок хихикнул.
      – Эх, Янушка! – он постучал тростью о стенку под гравюрой, на которой барс терзал убитого им оленя, не чуя от запаха крови притаившегося в кустах охотника. – Это оригинально!
      – Могу подарить.
      – Договорились.
      – О чем, Леонид Степаныч?
      Старик ухмыльнулся, подмигнул своим выцветшим глазом:
      – Позвонишь мне, когда сочтешь нужным.
      – О’кей. Может, присядем?
      Камин дразнился искусственными угольками. Свободным было лишь одно кресло. Второе занимал плоский прямоугольной формы предмет, укрытый бархоткой, а в самом дальнем – напротив – поизломанным буратином разложился человек и, похоже, крепко спал.
      – Кто это? – спросил Леонид Степаныч.
      – Впервые вижу.
      Старик поводил кончиком трости перед самым носом Лескова. Реакции не последовало.
      – Аки младенец.
      – Но мы довольно громко говорим.
      – Милый мой, когда я вламывал на Беломорканале – умирал на пять часов и ничего не чуял, пока не пнут сапогом.
      Леонид Степаныч слегка ткнул тростью в бок спящего. Лесков отмахнулся, потом нехотя продрал свои красные, опухшие глаза.
      – Доброе утро, молодой человек, – прошамкал старик. – Трудная была ночка?
      Евгений сконфужено улыбнулся.
      – Извините... Я право... – он развел руками. – Вот, уснул.
      Картинка кошмарная: вот так вот проснетесь вы в незнакомом доме, и над вами любопытствующие кругляшки земноводнообразного и настороженные безрадужные стальные зрачки белесого тевтонца.
      – Все гости наверху. Вы, дорогой мой человек, не заблудились? – поинтересовался второй.
      – Нет, я просто заснул. Мне... предложили идти... к столу...
      – Кто?
      – Александр Эмильевич, – совсем растерялся Лесков, намереваясь подняться.
      – Сидеть, – жестко остановил тевтонец.
      Евгений плюхнулся обратно в кресло. Старик переглянулся с Яном:
      – Гречишников, что ли?
      Ян кивнул.
      – Забавная сценка, – подбоченился лягушонок.
      – Ты кто?
      Лесков сообразил: вляпался – попытался придумать, как бы это все получше объяснить, но язык, к сожалению, закоснел, закостенел, отсох.
      – Скверно попахивает, – задумчиво огляделся Ян. – Вот уж не ожидал сюрприза.
      Взгляд его остановился на соседнем кресле.
      – Это что?
      – Э-э... – Лесков протянул к своему творению руку, но на большее его не хватило.
      Не дожидаясь объяснений, Ян откинул бархотку и ошарашено уставился на открывшуюся картину. Подкрался лягушонок, вытянул вперед свои тонкие бледные губки. Это был портрет русоволосой девушки с восточными – бессмертных египетских фресок – но пронзительно синими глазами. Ни смеха, ни плача, по-немому разомкнуты губы. Дыхание. Да-да, от портрета веяло бризом, утренней свежестью, он пахнул морем, слышались далекие всплески прибрежной воды. Ветреные волосы девушки рассеянным светом уходили в темноту, в никуда. Манерность отсутствовала. Фотографичность тонула в колдовской дымке. Автор вывернулся: соединил реальное с несбыточным, используя мастерство веков – отрекся от школы... Еще не упомянули о рамке, о-о!.. это был скромный багет, такие не льстят глазу, не тяжелы, идеальны...
      – Мне кажется, я узнаю эту очаровательную фемину, – проскрипел, наконец, Леонид Степаныч.
      – Да, это она, – воскрес Ян.
      – Девушка, что сидела с нами за одним столом?
      – Женя.
      – Прелестно. Сдается, наш молодой человек как-то с этим связан.
      Ян перевел взгляд на Евгения. Лесков откинулся на спинку кресла:
      – Я художник. Это моя работа. Я хотел объяснить, но у меня ничего не получалось, извините...