– Владимир, ты знаешь какой-нибудь хороший ресторан, где бы мы могли уютно пообедать? – спрашивает меня Тимо. – Мы тебя тоже приглашаем с собой.
      – Let me see, – говорю я. – Sure, я знаю одно хорошее место здесь неподалеку. Мы можем туда прогуляться, только у меня дела, и я на обед не останусь. Пойдем!
      Сорвавшись дружно всей нашей веселой стаей из-за стола, мы направляем наши нетвердые стопы на Белинского в ресторан "Шуры-Муры", на котором я остановил свой выбор. Расположившийся перед главным входом в Русский музей на площади Искусств духовой оркестр, при нашем приближении, словно нарочно, начинает играть праздничный туш. Валпи и Хейди, подхватив меня с обеих сторон под руки, жадно расспрашивают о России, они тоже приехали сюда впервые и им пока все страшно нравится.
      Для себя я твердо решаю, что напиваться мне пока еще рановато, а лучше заняться запланированными заранее мероприятиями. В четыре – открытие выставки немецкого фотографа Роберта Хойссера в Мраморном дворце. Поэтому, оставив финнов в "Шурах-Мурах" обедать и пить дальше, я их покидаю, пообещав забрать часа через полтора, чтобы отвести к Пие. В "Шурах-Мурах" говорят по-английски и я за них спокоен – они там не пропадут.
      Когда я возвращаюсь за ними часа через полтора, Паула уже в отрубе – она лежит головой на столе с помутневшими глазами. Ей плохо. Остальным – весело. Меня восторженно приветствуют и наливают мне водки. Они уже поели и, в принципе, готовы уходить. Тимо просит помочь ему с такси, чтобы он мог увезти Паулу, а Валпи и Хейди хотят пройтись пешком. Они заказывают себе по бутылке пива, чтобы по пути не засохнуть от жажды, а мне – бутылку водки, поскольку от пива я отказываюсь.
      Так мы и вываливаем из ресторана – финны с бутылками пива в руках, а я – с бутылкой водки, по-русски, на ходу прихлебывая. Я останавливаю машину и, объяснив водителю адрес, отправляю Тимо с Паулой к Пие. Теперь мне нужно следить за двумя остальными, чтобы они не разбежались в разные стороны и не потерялись, а они скачут по Моховой, как резвые козы, и заскакивают в первую попавшуюся пивную. Так мы и продвигаемся – от забегаловки к забегаовке.
      Время неумолимо движется к семи, а мне надо еще к метро за цветами. Пия шлет мне мессиджи, прося появиться пораньше, но – куда там! Она ведь не в курсе, кого я тут встретил! Пусть Тимо ей расскажет во всех подробностях, если будет способен, он сказал, что он хочет сразу же лечь спать.
      А тетеньки показывают мне фотографии детей – у каждой из них их по двое. Мне с трудом удается убедить их двигаться дальше. Выйдя на Моховую, я ловлю старый "Москвич 412", хочу сесть рядом с водителем, но Валпи втаскивает меня на заднее сиденье, а Хейди зажимает с другой стороны. Теперь я в плену – мне не пошевелиться, стиснутому с обеих боков мощными тазами двух финских женщин. Мне даже страшно становится от мысли попробовать их маленько полапать – они и без того крайне возбуждены и вполне могут перевернуть наш допотопный совдеповский автомобиль или же спровоцировать дорожную катастрофу.
      На перекрестке Чайковского с Литейным проспектом кобыла Валпи начинает вдруг лезть вперед через сиденье, чтобы отнять у шофера руль, ей кажется, что он слишком медленно едет. Бедняга в ужасе, он панически кричит не своим голосом и ругается матом, ни слова не понимая по-английски, на котором Валпи пытается ему что-то объяснить. Он отталкивает ее локтем правой руки, умудряясь успешно рулить левой. Я прошу Валпи его не трогать, и она успокаивается, удобно устроившись на переднем сиденье и плотоядно расспрашивая дяденьку о его семье. Я перевожу. Он расслабился и уже смеется.
      Когда мы заворачиваем у Таврического сада налево, Валпи, воспользовавшейся торможением на перекрестке, каким-то образом удается выскочить из машины и убежать. Она хочет погулять в парке. Я бегу ее ловить, догоняю, хватаю, прижимаю к себе, прошу успокоиться, говорю, что Пия ждет, что мне надо идти за цветами, а ей было бы неплохо освежить косметику на лице. Ее распущенные длинные волосы пахнут сигаретами и духами. Если бы не запах табака, я бы ее, может быть, даже поцеловал, но он грубо осаждает мой внезапный инстинктивный порыв. Сколько же женщин на этой бедной земле опрометчиво лишают себя поцелуев во имя курения, бездумно предпочитая быть отвратительными гнусными вонючками, а не привлекательными манящими феями?
      Аргумент с косметикой действует безошибочно, она сдается и, укрощенная, покорно возвращается на свое место. Я доставляю их обеих прямо к подъезду и говорю, чтоб они поднимались наверх, а сам несусь к метро за цветами, затем забегаю домой, чтобы встать под душ и быстро переодеться. Беру с собой приготовленный заранее рюкзак с фотоаппаратом в надежде, что на party мне представится возможность сделать несколько интересных снимков.
      Дверь мне открывает Пия, накрашенная до безобразия, от изобилия пудры и крема она даже кажется загорелой и смуглой. О том, чтобы целовать подобную мумию не может быть и речи. Одета она с понтом по-хиповски – в цветастую рубашку и джинсы, на правой ноге над коленом привязана легкая газовая косынка. Цветов уже довольно много и без моих, но это все исключительно благородные розы, тюльпаны и каллы. Они расставлены на столе, перегородившем вход в детскую, на котором Кай с приятелями делают для гостей коктейли. Он протягивает мне в высоком стакане нечто зеленое с отвратительным вкусом, что я, попробовав, ставлю в дальний угол на кухне, куда я иду, чтобы найти посуду для принесенных мной лесоцветов.
      Я расставляю букетики лесных цветов по чашкам и кружкам и несу в комнаты. В гостиной сидит пиина мама, одетая в легкое платье еще той далекой эпохи, когда она была молодой. На голове у нее какая-то шляпка. Рядом с ней сидит очень похожая на нее рыжая женщина. Оказывается, что это ее сестра – тетка Пии. В Финляндии нас познакомить не успели, поэтому мы знакомимся сейчас. С ними на диване сидит Гульнара.
      В спальне на кроватях спят вповалку пьяные Тимо, Паула, Валпи и Хейди. Они свое сегодня, похоже, уже отпраздновали. На балконе курят какие-то незнакомые мне гости. На кухне Люда приготовляет обильные закуски – салаты, фрукты, что-то горячее. Публика прибывает.
      Какая-то незнакомая темненькая девушка кивает мне и говорит по-немецки:
      – Bist du Vladimir? Ich habe dich sofort erkannt. Mein Name ist
      Sirkku. Pia hat mir von dir sehr viel erzaehlt und die Fotos gezeigt. Schade…
      – Стоп, говорю я, о чем ты сожалеешь, и почему ты говоришь по-немецки?
      – Я долго жила в Баварии – три или даже почти четыре года, у меня был там друг, поэтому я и говорю по-немецки хорошо. Извини, мне надо поздравить Пию, поговорим после…
      Сиркку отходит, оставив меня в недоумении ломать голову над тем, о чем же она сожалеет, хотя я в принципе уже понимаю – Пия всем рассвистела, что мы с ней больше не вместе. Подобный вывод мне несложно сделать из бросаемых на меня красноречивых взглядов наших общих знакомых, словно бы говорящих – "What are you doing here?"
      В действительности, что я здесь делаю? Я чувствую себя как "не пришей к пизде рукав". Мне бы надо ретироваться, Пия не обращает на меня никакого внимания, обходя стороной и даже не знакомя с гостями. А гости знакомые меня старательно избегают, не зная, как себя со мною в данной ситуации вести.
      Только директор финской школы, эта отвратительно мерзкая, уже нажравшаяся водки свинья, перехватив меня на кухне, отпускает по поводу нашего с Пией разрыва сальные шуточки, за которые мне хочется шырнуть в его потную харю оставленным на разделочном столике кремовым кейком, но я этого не делаю, пытаясь перевести разговор в безобидное русло, вспомнив к стати, что летом он собирался поехать с женой и детьми на Байкал.
      – Я знаю там художника Пламеневского, построившего в Листвянке галерею для сибирских художников и к ней целый хутор, где художники, сотрудничающие с его галереей, могут жить бесплатно, а гости останавливаться очень дешево. Год назад, когда я был там с австрийским писателем Гюнтером Гейгером, мы платили по 50 рублей за ночь. Я могу дать тебе телефон этого человека.
      – Хорошо, я возьму у тебя его телефон перед самым отъездом, но только в том случае, если ты к тому времени все еще будешь с Пией вместе, – говорит он, гаденько смеясь собственной шутке.
      – Если я останусь с ней вместе до твоего отъезда, – говорю я, – то я тебе его ни за что не дам!
      – Ну и не надо! – радостно гогочет директор, брызжа слюной и запахом кариеса.
      Вырвавшись от директора, я попадаю в лапы шофера генерального консула Андрея, незамедлительно садящегося мне на ухо с рассказами о том, как они с поваром пригашают после фуршетов баб – переводчиц, экскурсоводов и прочее, прочее на доедание и допивание обильных остатков, а затем их ебут. С особым смаком и с деталями он освещает одну из половых баталий с двумя тетеньками из Эрмитажа.
      – Должны были прислать из Хельсинки нового генерала. Генерал – это генеральный консул. Мы его генералом называем. Старого отозвали, а новый должен был приехать с женой. Мы все приготовили, ждем. И две девки из Эрмитажа вместе с нами, чтобы экскурсию по городу после ужина провести. А он все не едет и не едет. Потом позвонили нам, сказали, что приезд откладывается. Тут-то мы на закуски и на выпивку как навалились, а затем девок эрмитажных расставили раком прямо на красном коврике в консульском кабинете, и давай ебать по очереди, то одну, то другую. А девки крикливые попались – орут-кончают. Но в консульстве никого кроме нас нет. Только мент на улице у выхода бродит, но ему ничего не слышно, да и входить на консульскую территорию ему строго воспрещено. Ебись – не хочу! Вечер. Мне жена звонит, спрашивает, долго ли еще задержусь? А я говорю – "Долго, долго, спать ложися – не жди!" Девки же – твари ненасытные, Пиотровский – импотент старый, не ебет девок. Нового бы директора в Эрмитаж надо, чтобы не нам за этого мудака хуями отрабатывать. Мы их и в рот, и в жопу, и бананами, и огурцами…
      – И часто так бывает?
      – Часто – не часто, но случается. Давай водки накатим, Вовка?
      – А вот и сам генерал пожаловал! – подобострастно шепчет мне в ухо Андрей. – С ним жена и две дочери. Вот это да! Для Пии это огромная честь! Смотри, как она обрадовалась! Он ей даже цветы принес – поздравляет. Она вообще-то перспективная телка, карьеру быстро сделает. Теперь, когда у нее диплом будет – сразу в гору пойдет.
      Финский генеральный консул – рослый мужчина лет пятидесяти в клетчатой рубашке со стоячим воротом и с разодетой в платья семьей – женой и дочерьми-школьницами, далекими до полового созревания, не задерживается надолго, чувствуя себя неловко в тесноте напивающихся сотрудников и соотечественников. Из русских здесь только я, Люда, Гульнара, Андрей и русская жена финского бизнесмена, сразу же забытая мною по имени. С Пией она познакомилась еще в Лапландии, где училась в университете, встретив затем в Питере совершенно случайно в одной из финских компаний.
      – Они все такие уроды, такие уроды! – доверительно признается она мне, уже изрядно подвыпив. – Все эти их праздники – ужасная скука, даже еще хуже, чем этот. Поговорить не с кем. Они только пьют, и больше ничего. С русскими не общаются. Я вообще удивляюсь, что ты к ним попал. Я была у Пии на встрече последнего Нового года, так я чуть от тоски не взвыла! Нет, чтобы выйти погулять, или просто выйти на набережную Невы. Нет. Боятся. Так и просидели целую ночь за столом до самого утра. Как я их ненавижу! Уроды!
      – Но мне кажется, что есть мрачные финны, а есть и веселые.
      – Они все – мрачные! Если даже с виду – веселые, то в душе – мрачные.
      – Владимир, – дергает меня за рукав подошедшая Хейди. – Ты не хочешь съездить со мной на вокзал к поезду, чтобы встретить людей. Надо будет договариваться с такси, а я по-русски ни слова не знаю.
      – Ты уже проснулась? Как самочувствие?
      – Ничего, вот хочу поехать на вокзал и заодно проветриться. Туда с нами поедет Лена, она встречает своего друга. Она уже заказала такси, а обратно мы поедем сами. Ну, как?
      – Какая Лена? Русская?
      – Нет, финка. Она работает с Пией, занимается таможней.
      – А, я знаю о ней понаслышке. Где же она?
      – Вон там!
      – Привет, Лена!
      – Привет!

      О Лене мне недавно рассказывала Гульнара, сама с праздника уже давно втихаря свалившая. В жизни Лена оказывается крупной, пышущей здоровьем теткой лет тридцати пяти. С ней и с Хейди мы спускаемся вниз, где нас уже поджидает заказанное по телефону такси. Едем на Финляндский вокзал, видный уже сразу же напротив. Если отправиться вплавь по водной глади Невы, то он совсем рядышком, но мы объезжаем кругом по набережным через Литейный мост.
      Я бесконечно рад легальной возможности хоть на какое-то время улизнуть из квартиры, где мне нечего делать. Интересных собеседников на party не оказалось, сексапильных женщин тоже. Пьяная Пия, ради которой я, собственно, и пришел, ходит, обнявшись со своей, перекрасившей за минувшую ночь в рыжий цвет волосы, толстой подругой Кати, не замечая меня в упор. Лучше бы мне и не возвращаться, затерявшись где-нибудь в толпе дачников на вокзале.
      – Ты знаешь людей, которые должны приехать? – спрашиваю я Хейди.
      – Да, они тоже из Хельсинки.
      – Вам придется брать обратно две машины, – замечает Лена. – Я к
      Пие назад не вернусь. Мы с другом сразу же едем ко мне домой, мы давно не виделись и уже соскучились друг за другом. Нам надо побыть наедине.
      "Интересно будет пронаблюдать встречу этой холодной большой женщины с ее бой-фрэндом. Как будет проявлять она свои эмоции? Бросятся ли они с размаху в объятия друг друга? Станут ли они целоваться долгим-предолгим поцелуем? Да и вообще, какой он – возлюбленный финской таможенницы вице-консульши?" – думаю я под сообщения вокзальных громкоговорителей об опоздании фирменного поезда "Сибелиус" Хельсинки – Санкт-Петербург на двадцать минут.
      Хейди держит в руке бутылку шампанского, чтобы открыть ее при встрече друзей. Мы молчим. Каждый думает о чем-то своем. Я думаю о том, каким же гнусным поучился сегодняшний вечер. Нужно было не оставаться, а уезжать в Лондон еще в начале недели. О чем думают женщины – я не знаю. Их лица непроницаемы и сосредоточены на ожидании. В сумерках зловеще светятся желтые глаза прибывшего из-за границы поезда, приближающегося к платформе угрожающе и медленно, словно зверь.
      Друг Лены и друзья Пии выходят из одного и того же вагона. Хейди хлопает пробкой бутылки шампанского, которую затем пускает по кругу. Все пьют. Друг Лены подходит к ней и просто тихонько становится рядом, они обмениваются взглядом без слов и поцелуев, затем поворачиваются и молча идут вдоль платформы к выходу с вокзала примерно в метре один от другого. Их движения скупы и скованы, как в фильмах Аки Каурисмяки. Теперь, когда я вспомнил о Каурисмяки, мне несложно представить себе последующее развитие событий.
      Сейчас они приедут к Лене домой, молча и неинтересно торопливо сделают скучный механический секс, потом он будет стоять у окна с видом на Фурштатскую улицу и молчать, может быть – курить. Она тоже будет молчать, лежа голая или полураздетая на кровати, почему-то обязательно на спине. Рядом с ней на полу будет лежать использованный презерватив.
      Вот она – любовь по-фински. Затем Лена нальет ему выпить. Выпьет сама. Но они не напьются. Лягут спать, но, не прижимаясь и не обнимаясь, а на расстоянии – спиной к спине под разными одеялами. А назавтра – однообразное повторение все того же сюжета, но только с прогулкой по улице и обедом в каком-нибудь ресторанчике, где каждый заплатит за себя самого. В воскресенье вечером он уедет обратно в Финляндию. Она будет его провожать. Молча, без слов, без жестов, без слез.
      Друзьями Пии оказываются три тетки и один дядька без особых примет. Возрастом между тридцатью и сорока годами. С тетками она вместе когда-то где-то работала, а дядька – это всего лишь брат одной из теток. Удивительно, что она тащит за собой груз этих мелких людишек, некогда в жизни встреченных, поддерживая с ними приятельские отношения. От всех этих клерков, банковских служащих и прочих лузеров меня просто тошнит. Очевидно, Пия сверяет по ним свой успех – она продвигается дальше, меняет работы, учится в университете и на мидовских курсах, делает карьеру, а они так и остаются на том же месте, как и годы назад. Это льстит. Нею восхищаются. Она чувствует себя на высоте, осознавая неадекватное и, в общем-то, ничем не оправданное величие на фоне жалкого ограниченного ничтожества.
      Как это гнусно! Противно. Я бы так ни за что не смог. Меняется жизнь, меняются обстоятельства, друзья, вкусы, пристрастия, меняюсь я сам. О, как неинтересно и опустошающе тяжело бывает звонить по старым телефонам или же встречать людей, свои роли в твоей жизни уже отыгравших! Зачем? Чтобы дать им новые роли, заранее зная, что они их не потянут или сыграют не так? Чтобы вновь полюбить давно разлюбленных женщин? Боже мой! Какая мука! Что за невыносимая пытка! Неужели нужно видеть состарившееся прошлое, раз и навсегда обесценившиеся ценности, поеденные морщинами лица, обвислые груди, потухшие взоры?
      Нет, нет! Не нужно! Можно оглядываться, но нельзя возвращаться и трогать живых мертвецов. Это страшно! Это не мой мир, мне нечего в нем делать! И женщина эта с ее грузом прошлого, с дурацкой ношей нелепого человеческого хлама, тоже мне не нужна.
      А нужна мне восемнадцатилетняя или шестнадцатилетняя, способная полюбить меня первой чистой любовью. Она должна быть еще не испорченной, не делавшей абортов, не изнасилованной маньяками и неграми, не опущенной предыдущими неудачными связями, а открытой и радостной, жаждущей счастья и наслаждения страстью. Вот кто мне нужен! Так почему же тогда я зациклился на этой толстой, немолодой, пьющей и гулящей бабенке с чужим ребенком?
      Мне кажется, что я знаю ответ. Она нанесла мне удар ниже пояса, включив мой отцовский инстинкт, сказав, что она хочет иметь со мною ребенка. Отцовский инстинкт – не слабей материнского, но он другой. Мужчина сознательно и подсознательно начинает по-особому относиться к женщине, хотящей от него родить. Он становится более ревнив, чем обычно, стараясь ни в коем случае не допустить к чреву женщины посторонний хуй, чтобы тот, чего доброго, не сделал того, что должен сделать он. Иначе самолюбие его окажется непоправимо уязвленным. Поэтому-то он и проявляет особое рвение.
      Мой отцовский инстинкт уже включился, самолюбие было уязвлено, а общая ситуация остается неясной. Мне следовало бы, на самом деле, усилием воли выключить инстинкт и отойди в сторону, послав куда подальше эту финскую блядь. Но мне это сделать сложно, поскольку я решил сражаться до конца и снова завоевать по моей вине ускользнувшую от меня женщину.
      Здесь дело принципа и вызов себе самому. Вызов опасный. Это игра в одни ворота. Шансов выиграть ничтожно мало, как подсказывает мне разум. Однако гордыня не позволяет мне сдаться. Это именно тот случай, когда упрямство становится сильнее логики, делая ее беспомощной.
      Мне ужасно, невыносимо плохо, но разве не было плохо ей, когда в день Икс я ушел от нее, и когда она увидела меня с другой женщиной, когда она пережила всю глубину и ужас унижения и позора, прячась на темной лестничной клетке обоссаного русского подъезда, будучи женщиной и дипломатом?
      Она выслеживала меня и выслушивала под дверью мои сексуальные стоны, помимо ее воли конвертировавшие любовь в ненависть, боясь быть увиденной соседями. Разве ей не было больно? Наверное, было…
      Я мог бы найти тысячи оправданий, но я их не ищу. Вместо этого я встречаю на Финляндском вокзале ее гостей и веду их к стоянке такси на привокзальной площади, договариваюсь с водилами о цене и мы, разделившись на две машины по трое, едем на набережную Робеспьера, где вовсю продолжается мрачная пьянка, чтобы к ней присоединиться.
      Пока я отсутствовал, Кая вместе с другими детьми отправили к кому-то спать. Ему вовсе не обязательно наблюдать, как будут напиваться взрослые. За столиком с напитками теперь стоит усталая Люда. Она не пьет, а только наливает. Кто-то же должен быть трезвым и следить за порядком. Я становлюсь рядом.
      Публика разбрелась по комнатам, часть людей уже ушла, часть сидит на балконе, часть спит на кроватях вповалку, часть находится в гостиной, часть в кухне, часть курит в подъезде. Мой фотоаппарат оказывается ни к чему. Что здесь фотографировать? Веселья нет. Интересных моментов тоже. Настроения тем более.
      – По-моему, все превратилось в банальную попойку, – замечает
      Люда. – Я вижу, что тебе скучно. Почему ты еще не напился?
      – Нет драйва, Люда. Может быть мне вовсе уйти? Мне здесь нечего делать. Как ты считаешь – уйти мне или остаться?
      – Я думаю, что если ты уйдешь, этого никто не заметит.
      – О кей, – говорю я. – Решение принято – я ухожу!
      С этими словами я подхватываю стоящий в углу рюкзак с фотоаппаратом и выбегаю на лестницу, скача вниз по ступенькам широкими шагами. Бегство приносит мне облегчение. Все кончено, во вторник я уеду в Лондон и обо всем забуду. Могу пробыть там столько, сколько захочу, пожить в снятом Гадаски новом доме. Завтра пойду покупать ему в подарок морскую фуражку и водку "Флагман". Я – вольный человек. Мужчина в свободном полете. Необходимо отучать себя от ненужных привязок.
      Первый раз, когда я шел покупать морскую фуражку, на моем пути встретилось препятствие в лице Паулы, Тимо и двух подруг Пии. В этот раз все должно быть нормально, но свернув с Невского проспекта у канала Грибоедова, я неожиданно встречаю у пивной "Jever" Веру из интернета. В это пасмурное субботнее утро она идет на занятия в институт Герцена. Собирается дождь, низко висящие тучи затянули петербургское небо. Плохой погоды уже не было давно. Похоже, что дождя не миновать.
      – Привет! – говорю я Вере. – Во вторник я еду в Лондон.
      – А что с фотографиями? Хотелось бы их увидеть.
      – Часть из них мы повесили в интернете на сайте
       www.designers.ukf.net/baby,так что, если есть доступ, можете посмотреть. Или заходи в гости. Можешь с Надей. Она мне понравилась.
      – Доступ есть. Но в гости мы тоже можем зайти.
      – Хочешь, выпьем по быстрому кофе в кафе "Идеальная чашка"?
      – Не могу, опаздываю на пару. Надо бежать. Можешь меня проводить до института.
      Похоже, идти за фуражкой мне придется с третьего захода. Я разворачиваюсь и провожаю Веру. Все равно, еще довольно рано. Впереди целый день. В четыре у меня последний урок вождения. Я заплатил вперед, поэтому никуда не деться – нужно пойти, хотя инструктор невыносимо действует мне на нервы. Он сам за меня рулит и нажимает педали, а своими криками он закомплексовал меня настолько, что я уже, наверное, никогда больше не захочу иметь машину.
      Доведя Веру до института, я поворачиваю и возвращаюсь на канал Грибоедова. На сувенирном базарчике морских фуражек нет. Есть только бескозырки. Поэтому я покупаю Гадаски бескозырку с ленточками "Балтийский флот". Разве ему не безразлично, в чем пойти на свадьбу своих английских приятелей? Откуда им знать в их далекой Великобритании, что русские военные капитаны не носят бескозырок? Главное, что он будет в морской офицерской форме. Произведет там фурор и впечатление на женщин.
      С бескозыркой в руке я иду домой, спокойно рассекая субботнюю пустоту улиц. Небо темное, но дождь не начинается. На Чайковского 36 прямо я замечаю большую тусовку, человек не менее двадцати, привольно расположившуюся под зонтиками пивнушки "Wooden Pub".
      – Владимир! – машут мне руками Тимо, Паула и другие. – Иди к нам!
      Они сидят большим кругом, расставив соответствующим образом пластиковые стулья. Пия – спиной ко мне. Ее лица мне не видно. Но лицо Тимо просто расплывается от радости, что он меня повсюду встречает.
      "Владимир везде" – так, наверное, думает Тимо. – "В этом городе нельзя никуда пойти выпить, чтобы не встретить Владимира. Он – вездесущ".
      Я надеваю на голову бескозырку и подхожу, присаживаясь на корточки рядом с Пией, метнувшей в меня странный, настороженный взгляд. Мой вид вызывает смех, внося разрядку в похмельное напряжение.
      – Что это? – спрашивает Тимо, показывая на бескозырку.
      – На следующей неделе я еду в Лондон, а это я купил только что в подарок моему другу, который там живет. Еще я повезу ему водку.
      – Ты едешь в Лондон? – удивляется Пия.
      – А разве я тебе об этом не говорил?
      – Нет, или я просто об этом забыла. Мы идем сейчас в "Спартак" покупать компакт-диски. Здесь это гораздо дешевле, чем в Финляндии. Пойдешь с нами?
      – Не могу, у меня скоро урок вождения. Но мы могли бы встретиться вечером.
      – Хорошо, позвони мне, когда освободишься.

      – She is sleeping, – отвечает мне по телефону мужской голос, похожий на голос брата Тимо.
      – Right, I'll try later. By!
      Положив трубку, я смотрю на стрелки часов – шесть вечера.
      Попробую перезвонить в восемь. Авось, она к тому времени проснется. Надо же ей как-то гостей развлекать – в какой-нибудь ресторан или клуб повести. Но, дождавшись восьми, я перезвонить не успеваю. Мой телефон оживает сам.
      – Это я! Видишь, не выдержала и тебе позвонила. Хочешь пойти сегодня на party?
      Ольга.
      – Хочу.
      – Это в доме на углу Гагаринской и Чайковского – почти рядом с тобой. Давай тогда там и встретимся.
      – Прямо на углу?
      – Да. Я пойду пешком от станции метро "Гостиный двор". Буду на месте встречи часа через полтора. Давай в половине десятого?
      – Хорошо. Но если начнется дождь, я спрячусь в магазинчике "24 часа", ты его сразу увидишь. А что это за party?
      – Ее устраивают какие-то немки из Европейского университета у себя на квартире, у меня есть точный адрес. Там будут в основном студенты. Я многих знаю. Нужно что-то купить. Может – водки?
 
      В доме на Чайковского два я бывал множество раз в различных его частях. Весь дом – это бывшие казармы, розданные под квартиры. Количество квартир исчисляется сотнями. Последний раз я был в квартире под номером 300 с видом на бани, сейчас я попадаю в квартиру номер 536 с окнами во двор совсем в другой части здания.
      Квартира забита битком и закурена. Прямо у входа нас встречает болгарин Иван, давший Ольге наводку. Он-то и знакомит нас с Сандрой и с ее подругой Гундой, которая сразу же ускользает в глубину комнат. Комнаты две. Одна из них проходная. В них на кроватях, диванах и полах сидят люди. Есть еще кухня, довольно большая, но без окна, на которой выставлены закуски. Это – салаты, оливки, хлеб-лаваш, фрукты.