Я не хочу, чтобы Ольга встретилась с Гульнарой, поэтому с утра пораньше пытаюсь ее вытурить. А ей совсем не хочется уходить, ей не только интересно посмотреть на Гульнару, о которой я уже чуть-чуть рассказал, но и на работу идти пока слишком рано. Работает она в американском фонде СЕС на улице Рубинштейна, и начинать ей надо с десяти. Поэтому шляться целый час по городу ей, разумеется, нет никакого смысла.
      Она неторопливо моется и собирается, специально становясь в соблазнительные позы, чтобы я снова ее захотел. А я клянусь себе с горечью, что никогда больше не буду оставлять женщин на ночь. Оставить женщину у себя на ночь, это значит – потерять день, поскольку уходить они потом никогда не спешат, а стараются подольше всеми правдами и неправдами остаться, или даже вообще поселиться.
      – Почему бы тебе – не пойти на работу пешком? – выдвигаю я робкое предложение. – Смотри, какая на улице замечательная погода! Пожалуйста, только не выходи на балкон, я не хочу, чтобы тебя видели у меня на балконе!
      – У тебя с утра плохое настроение, да?
      – Ну, хочешь, я провожу тебя до "Колобка", и мы там позавтракаем?
      – Хочу.
      Я счастлив, что мне удается найти компромисс, но время как раз критическое – двадцать минут девятого, пока мы выйдем, будет уже половина, и мы можем столкнуться с Пией. Кроме того, нас могут заметить из консульства. Там меня уже многие знают лично, а кто не знает лично, тот знает по фотографии. Об этом мне стало известно от Пии. Мне вспоминается один из наших последних разговоров.
      – Ой, у меня есть такие хорошие фотографии, когда мы фотографировались у Лизы. Она мне дала.
      – Можно мне посмотреть?
      – В другой раз. Они у меня в консульстве. Такие красивые и смешные, очень хорошие. Я их всем показываю.
      Выходить сейчас с Ольгой на улицу подобно самоубийству. Оставить же ее у себя тоже не выход. Значит, надо прорваться. Ясно одно, до "Колобка" нам нельзя идти вместе. Поэтому в лифте я говорю, не особо вдаваясь в подробности:
      – Ты пойдешь впереди, а я сзади. Хочу посмотреть, как ты ходишь.
      Ольга обижено выходит из лифта, поворачивает под арку и, не обернувшись, уходит. Спустя пару минут, словно ни в чем ни бывало, на улицу выхожу я. Метров за двадцать перед собой ярким путеводным ориентиром вижу плотно обтянутый мини-юбкой зад, с торчащими из-под него ногами в туфлях на высоких каблуках. Посвистывая, я бодро шагаю по гулкому тротуару, еще покрытому ночной изморозью. Передо мной мелко семенят затянутые в чулки ноги, слева консульство, справа – аптека. Кажется, пронесло. Уф!
      – Хачаны – это такие пирожки, очень похожие на осетинские, но не осетинские, а немного другие. Я не знаю, как это лучше сказать. Короче, увидишь сам, когда будешь у Гульнары, – объясняет мне Фира.
      Одним словом, опять ничего не понятно, потому что, какие из себя осетинские пирожки мне тоже неизвестно, так как я их не пробовал. Но если Фира сравнивает хачаны с осетинскими пирожками, а не с русским, значит, они на русские не похожи совсем. Какие же из себя осетинские пирожки, должен знать Будилов, не раз бывавший у Фиры в ауле на Северном Кавказе.
      Будилов заваривает чай в насып. Он кидает щепотку крупно-листовой заварки прямо в чашку и заливает сверху кипятком. Я захожу за ним, чтобы ехать в аэропорт. Буквально, за несколько минут до моего выхода, словно почувствовав нужный момент, мне позвонил Сергей. Он тоже подъедет в аэропорт.
      – Привет, Толстой! Привет, Сергей! Привет, Ван Кок! – кричит благополучно прошедший таможню Хайдольф.
      Будилов с Хайдольфом знакомы еще по Вене, но Хайдольф чаще называет Будилова Ван Коком. Это – художественный псевдоним, который Будилов взял себе несколько лет назад. В этом имени, по его убеждению, есть есть глубочайший внутренний смысл, а именно – нечто от Ван Гога, от Кока-колы и от английского слова "кок" вместе взятых.
      Приняв Хайдольфа и смущеную Кристину Бернталер в наши теплые объятия, мы арендуем небольшой автобус-такси и едем на Моховую. Хайдольф рассказывает о своей будущей выставке в Кюнстлерхаусе, не забывая попутно комментировать мелькающие за окном достопримечательности Санкт-Петербурга. Кристина дает мне свою руку.
      – Толстой, ты должен снова приехать в Вену в июле, на мою выставку, я отдам тебе целый зал! Ты можешь там делать, что захочешь! Приезжай вместе с Ван Коком. Мы должны поставить Вену на уши. А для Сергея я сделаю большую деревянную колыбель, в которой он будет спать на протяжении всей выставки. Представляешь, я выставлю спящего русского архитектора! Как тебе нравится этот концептуальный ход?
      С Хайдльфом всегда весело, он изрыгает безумные идеи фонтаном, но он их и воплощает, поэтому весь этот бред никогда нельзя игнорировать. Кажущийся поначалу абсурдом, он часто потом воплощается. Мне думается, связано это с тем, что, придумав что-либо, Хайдольф сразу всем об этом спешит рассказать. Привыкнув к нелепой мысли, люди постепенно начинают думать – "А почему бы и нет?" Хайдольф – тонкий психолог, занимающийся насаждением мыслеформ. Вот и сейчас, он кричит, размахивая руками, как голландская мельница:
      – У меня есть проект нового моста через Неву! Это будет что-то типа лежащей колонны с залами для фитнесса и супермаркетами внутри, по форме похожей на ту – из круглых мусорных бачков, которую мы поставили с Вестом на Ральгассе!
 
      Оставив у Будилова вещи и, выпив купленную Хайдольфом в duty-free бутылку виски, мы гуляем по городу, завалившись к ночи на ужин в ресторан "Шуры-Муры" на Белинского. В "Шурах-Мурах" хорошая кухня и, можно сказать, приятная атмосфера. Если, конечно, не обращать внимания на публику. Здесь харчуются крутые средней руки со своими толстыми тетками, а иногда – с секретаршами или проститутками.
      Мне показал это место галерейщик Семенов знающий обеих хозяек данного заведения. В "Шурах-Мурах" мне понравилось. Это место не очень далеко от меня и совсем близко от Будилова. Я уже приводил сюда Антье с ее командой, а теперь привожу Хайдольфа.
      Мы заказываем водки "Флагман", икры и горячие блюда, обсуждая дальнейшие планы. Завтра у нас день подготовки, надо заказать у плотников специальный стол из привезенного Хайдольфом модуля, за которым он собирается выступать, посмотреть помещение Большого лектория в Михайловском замке, встретиться с Наной, организовать людей для фото- и видеосъемки и пригласить тех, кого я еще не успел пригласить.
      – Спокойной ночи, – говорю я Кристине, выходя на улицу, – или ты хочешь поехать со мной?
      На Литейном я ловлю частника. Мы забираемся на заднее сиденье, и Кристина заговорщицки шепчет мне в ухо:
      – Толстой, я знаю, что сейчас нельзя говорить по-немецки, потому что с нас могут содрать три шкуры, как с иностранцев. Мне об этом рассказывали.
      – Ты умная девочка, – также тихо отвечаю ей я, – а что делают с умными девочками, ты надеюсь, знаешь, а если не знаешь, тогда скоро узнаешь.
      Кристина курит как паровоз, и целоваться я с ней не хочу. Не зажигая свет, я аккуратно ставлю ее в уголок и быстренько делаю все по-собачьи, памятуя свой опыт в Вене, когда она, подмяв меня под себя, чуть было не превратила в отбивную котлету. С крупными женщинами нужно быть всегда осторожным, сдерживая их чрезмерные порывы и не давая дорваться, иначе последствия могут быть непредсказуемы.
      И вот я добросовестно деру с Кристины три шкуры, которые с нас не содрали в такси. Я дергаю ее за висящие сиськи, смачно хлопаю ладонями по толстому белому заду, дергаю за волосы и даю пососать свои пальцы. Собачья поза удобна тем, что можно в любой момент убежать, и женщина схватить тебя при этом не может. Эта поза дает ощущение полной свободы, простого исполнения нужды, это почти как под дерево пописать – подошел, расстегнул штаны, сделал дело, застегнул и пошел дальше. Красота, да и только!
      Утром я выглядываю с балкона на то, как уходит Кристина, я подробно объяснил ей путь на Моховую – все прямо и прямо по Чайковского через два перекрестка, с проспектом Чернышевского и с Литейным, а потом сразу налево на Моховую. Моховая Чайковского не пересекает, она от нее отходит, перекрещиваясь с Пестеля и в самом конце упираясь в Белинского. Кристина идет по Чайковского, удивленно и восторженно озираясь на величественные старые здания, которые не смогла рассмотреть ночью, вся залитая солнцем и утренней свежестью, под пение воробьев и карканье ворон на кронах деревьев Таврического сада.
      А к консульству подкатывает большой серебристый автомобиль, из которого выходит Пия. Она радостно машет рукой и кричит мне – "Привет!" Я тоже машу рукой и посылаю ей воздушный поцелуй.
      "С Пией надо что-то делать" – думаю я, – "надо уделить ей внимание, пригласить зайти после работы и выебать. Мы уже не встречались две ночи, а планы на все ближайшие мне неизвестны. Теперь меня будет домогаться Кристина, да и Ольга тоже снова хочет встречаться. Нужно делать так, чтобы все были довольны. Просто-напросто разделить день – утром Кристина, днем – Пия, вечером – Ольга. Любовь три раза в день – это не так уж и много, ведь у меня в жизни бывали графики и пожестче".
      – Здравствуйте, меня зовут Наташа, я переводчик с немецкого. Ваш телефон мне дала Ольга Щукина.
      – Ой, извините, пожалуйста, это сейчас пройдет. Ха-ха, ой. Я просто не знал, что у Ольги фамилия Щукина. У меня когда-то даже была ее карточка, но коротко, я тогда не посмотрел, сразу отдал своему ассистенту. Пожалуйста, простите, ради Бога, еще раз!
      – Ольга Щукина сказала, что вы ищите переводчика.
      – Да, вы нам будете нужны завтра днем примерно с двенадцати и до двух. Но было бы замечательно, если бы вы сумели подойти сегодня в семь на Моховую 41, чтобы все подробно обсудить. Записывайте адрес и телефон. Хозяин – художник Будилов, там на одном из звонков написано будет.
 
      Пия влетает в открытую дверь в красном весеннем пальто порывистая, как северный ветер, и сразу кидается мне на шею.
      – Скучала?
      – Да.
      – Ну, вот, дождалась… Сейчас я тебе вставлю!
      Я валю ее прямо на пол и кочу, как бревно, как колоду карельской березы, как добычу по паркету к своему звериному логову, чтобы там растерзать и поджарить на костре дикой безудержной страсти. Я жарю ее, как прошлой ночью жарил Кристину, или как позапрошлой жарил я Ольгу. Я переворачиваю ее на раскаленном вертеле моего хуя, добросовестно поджаривая со всех сторон до полной готовности, чувствуя себя шеф-поваром ресторанчика "Каннибал", пока еще не открытого, но как знать, как знать.
      Я вижу, как подрумяниваются ее щеки, а из ее внутренностей начинает капать аппетитный душистый сок. Я покусываю ее нежные части, ощущая, как горячо они обжигают мне губы. И лишь тогда, когда, на мой взгляд, она готова уже почти полностью, я поливаю ее густым белым соусом. Внутри, а затем еще немного снаружи, и оставляю лежать, остывать и доходить до кондиции, безмерно гордый своими кулинарными хитростями.
      "Хороший художник должен обязательно хорошо готовить" – сказал мне однажды Фриденсрайх Хундертвассер, мой наставник по Венской Академии Изящных Искусств, известный художник и прожектер, когда мы с ним сидели в открытом кафе, обсуждая гуляющих женщин. Мы ели с ним сыр камамбер, запеченный с грибами, и запивали пивом. Но я не знаю, что имел он тогда ввиду, и почему я теперь об этом вспомнил.
      И я смотрю на часы, и вижу, что стрелка ползет к семи и, что мне уже нужно идти на Моховую. Там меня поджидает Хайдольф, и должна подойти переводчик Наташа, и архитектор Сергей, а Кристина Бернталер и художник Будилов тоже, наверное, там.
      – Знаешь, через неделю я еду в Лапландию!
      – Тогда привези мне оленьего мяса!
      – Хорошо, привезу.
      – А что ты будешь там делать?
      – Я буду читать доклад о финских туристах в России.
      – Ого, это уже интересно!
      – А еще я должна кое-что оформить, чтобы получить свой диплом.
      Когда я его, наконец, получаю, тогда будет большой-большой праздник!
      – Когда?
      – Думаю, в мае.
      – Давай, я поеду с тобой и расскажу там о сибирских шаманах?
      – Мне кажется, в Лапландии шаманов уже нет, поэтому это неинтересно.
      Пия уходит, но после нее на подушке остается лежать сделанный из зеленого камня широкий крючок-кулончик на кожаном шнурочке. Я беру его в руки, смотрю на свет, а затем вешаю себе на шею. Теперь я буду его носить. Это единственное, что у меня от нее есть. Интересно, она заметит пропажу?

      По дороге на Моховую у "Колобка" я встречаю Лизу с бутылкой водки в руке, приходится остановиться.
      – Вот, – говорит Лиза, – водку купила. Это хороший сорт – "Флагман"!
      – Знаю-знаю, я тоже только его пью.
      – Знаешь, завтра мы летим с Яном на неделю в Грецию, а как там с водкой – неизвестно, поэтому я на всякий случай одну бутылку с собой купила, что бы там от жажды не умереть.
      – А почему вдруг ты решила отдыхать в такое время, Лиза? Даже в
      Греции еще, наверное, не жарко! Могла бы еще месяцок подождать, и потом ехать.
      – Владимир, так ведь Пасха! Завтра последний рабочий день, а послезавтра уже страстная пятница. В школе – каникулы, в консульстве мы тоже на следующей неделе только три дня работаем. Завтра все разъезжаются, кто в Хельсинки, кто куда.
      – А как же Пия, она мне ничего не сказала, она тоже уедет?
      – Нет, она здесь остается. Но ты, Владимир, – Лиза смеется, – можешь со мной в Грецию ехать. Яна мы дома оставим, а сами поедем. Если решишься, приходи завтра ко мне с вещами в четыре! Ты знаешь, где я живу.
      – Хорошо, – говорю, – Лиза! Только ты еще одну бутылку водки, уже для меня купи, только не 0.75 как эта, а литровую, чтобы я там, в Греции тоже чего доброго от жажды не сдох! А лучше – бери сразу две!
      Обоюдно смеясь состоявшемуся смолтоку с элементами черного английского юмора, мы расстаемся, и я бегу дальше. Я опаздываю, немного заебавшись с Пией. А я тут еще с Лизой задержался. Уже семь. Уже должна подойти переводчица, которую никто не знает.
      Однако на моем пути это была не последняя встреча. У дома Будилова перед входом в "Челюсти" я неожиданно сталкиваюсь с Каролиной Хубер. Она стоит рядом с сочной молодой брюнеткой, о чем-то глубоко призадумавшись.
      – Привет, Каролина! – говорю я по-немецки. – Ко мне приехали друзья из Австрии и мы собираемся пойти сейчас ужинать. Хочешь пойти с нами?
      – Привет! – отвечает мне Каролина. – Знакомься, это – Элиза из
      Гамбурга. Мы хотели пойти в "Челюсти", но сейчас здесь нет мест.
      – Не может быть! – отвечаю я.
      – Может, посмотри сам!
      Я из любопытства заглядываю в "Челюсти", потому что сам хотел повести сюда сегодня Хайдольфа, а там и вправду не протолкнуться.
      – Мамочки! – говорю я, – Да что же это творится? Я такого еще не видел.
      – Сегодня у нас в Академии был work-shop одного американского профессора и финского куратора, пришло много народу, а теперь все пошли пить.
      – Пойдемте тогда к Будилову, а куда от него, решим после.
      – Мы не можем, нам нужно подождать друзей, мы договорились встретиться здесь.
      – ОК! Тогда давайте поступим так, когда друзья придут, вы заходите в этот вот двор и кричите "Владимир! Владимир!", а я к вам выйду.
 
      Хайдольф бегает по маленькой комнате Будилова, как лев в клетке, размахивая руками и репетируя лекцию. Кристина разбирает слайды. Сергей стоит у окна и ковыряет в носу, а Будилов кормит свою черепаху, которую я тоже кормил в новый год, когда он уезжал на Волгу к родителям. У меня черепаха есть не хотела, а только грустно высовывала голову и смотрела вокруг, словно говоря – "Где папа?" Она очень любит Будилова и больше ни у кого другого из рук не ест. Будилов утверждает, что это настоящая африканская тортилла, и что через триста лет она будет как пол его комнаты.
      И переводчица Наташа уже тут как, стоит возле Кристины и слушает, что та ей втирает. Они договариваются, что доклад Хайдольфа будет переводить Сергей, а Кристинин – Наташа. Ну, и, слава Богу, что они уже все сами распределили, кто – за что будет в ответе. Мне забот поубавилось. А возле стола стоит дивный столик, сделанный русским плотником за один день из модуля Гернгросса. За этим столиком Хайдольф завтра выступит, поразит здешнюю публику своим нездешним безумием.
      – Толстой, веди же нас, поскорее, есть! Русская еда – хорошая еда, особенно с водкой! Мы заработались, и теперь расслабиться надо.
      А тут с улицы вдруг кричат сразу четыре голоса:
      – Владимир! Владимир!
      Я выглядываю в окно на живописный внутренний дворик с высокими тополями, в котором когда-то Пауль Бреттшу, австрийский кинематографист и мой друг снял черно-белый короткометражный фильм на качелях, тогда в нем стоявших. Потом, когда качели сломали, в нем еще долго стояло их ржавое основание, именно там, где сейчас стоят Каролина с Элизой, а с ними…
      Ба! Да ведь это же танцовщица Ольга Сорокина со своим сожителем немцем Михаэлем! Надо же, как! Знакомые все лица!
      – Кто это? – спрашивает Хайдольф, испуганно заглядывая мне через плечо.
      – Это, – говорю я, – немецкоязычные пришли. Они такие же, как и вы – голодные, если еще даже не голодней вас. Хотят вместе вкусить вечернюю трапезу.
      – Потерпите, – кричу я во двор, – ждите – тот, кто ни разу не голодал, не сможет познать всей радости пресыщения!
      И вот мы вываливаем во двор всем скопом, я даже сам удивляюсь тому, как нас много, и смешиваемся, четыре плюс шесть будет десять. Происходит бурная химическая реакция, две человеческие массы, слившись воедино, вскипают шумным процессом знакомства, нестройно вытекая под арку на Моховую.
      Я веду их вперед, только прямо и прямо до самого, можно сказать, упора, туда, где Моховая упирается в улицу Белинского и в грузинский ресторан "Лагидзе". Из Пантелеймоновской церкви на углу с вечерней службы расходятся богомольцы, на город садится липкая тьма. Возле цирка грохочет трамвай, неуклюже влезая на высокий изогнутый мост через Фонтанку.
      А справа спит, закрывшееся уже на сегодня фотоателье "Звездочка", в котором когда-то работала юная приемщица Анна, живущая теперь в Швеции. Однажды, забирая заказ с откровенными снимками, я был спрошен ней на предмет того, что она тоже "так хочет", и я сделал с ней "так" на следующий же день, и потом делал еще много дней, делясь иногда ней со своими друзьями.
      В ресторане "Лагидзе" нас принимают радушно, как дорогих гостей. Нам составляют один длинный стол из трех обычных. Каролина берет на себя роль всем все объяснить и за всеми ухаживать, гордая своим знанием двух языков, русского и немецкого. Она сегодня хозяйка стола, ей надо всех рассадить.
      – Где ты хочешь сидеть? – спрашивает она меня первого.
      – Мне безразлично, – отвечаю я, – лишь бы быть рядом с тобой.
      – Хорошо, тогда мы будем сидеть здесь! – и мы узурпируем с ней места в самом торце стола, как король с королевой. Справа и слева от нас рассаживаются остальные. Каролина переводит названия блюд и разъясняет, что они значат.
      Ресторан "Лагидзе" дешевый. Сто грамм водки "Санкт-Петербург" стоит в нем пятнадцать рублей! Добавьте сюда еще острую грузинскую кухню и горячих джигитов, которых здесь нет. В ресторане "Лагидзе" подают перезрелые грузинские тетки.
      Мы пьем холодную водку и едим с Каролиной суп-харчо из одной тарелки. Я знаю, что она почувствовала, что я положил на нее свой глаз, и она прямо горит вся, испуская светящиеся флюиды флирта. Да еще суп-харчо разжигает страсти в романтической атмосфере полутемного полуподвала.
      – Каролина, ты хочешь прийти ко мне в гости?
      – У меня есть друг, – отвечает она, – мы живем вместе.
      "Ах ты ж, ежкин кот!" – возмущенно говорю себе я, – "Друг у нее, понимаешь ли есть! А разве я говорил, что хочу быть ее другом? Или сделал ей предложение? Или меня интересуют ее мужчины? Я желаю ее как женщину, а не как жену и подругу. Разве хочу я хлебнуть с ней тяжеловесной безысходности общего быта? Нет, я хочу вдохнуть легкий воздух праздника! Мне нужен короткий радостный миг, а не вечная, мрачная любовь до гроба! Любовь до гроба. Брр! Какая страшная перспектива в этой, казалось бы, на первый-то взгляд, красивой фразе! Да в гробу я видел такую любовь! Это не для меня. Точка".
      – Каролина, вы счастливы?
      – Да, мы снимаем комнату в коммунальной квартире. Он занимается кино, хочет снимать экспериментальные фильмы. Я его люблю, и на день рождения подарила ему пейджер.
      – Как я вам завидую! – произношу я, бессовестно кривя душой, – это так романтично! Надеюсь, твой друг снимет свой первый фильм о тебе и о том, как он тебя любит. Такой фильм мог бы духовно обогатить человечество, не говоря уж о том практическом и эстетическом опыте, который из него будут черпать! Мне всегда очень радостно узнавать, что еще есть люди, способные создавать нечто оригинальное.
      – Да, он очень талантливый!
      – Как жаль, что он еще ничего не достиг, но вот увидишь, когда-нибудь он сделает что-нибудь гениальное! В этом городе есть целое движение людей, собирающихся творить великие фильмы, а пока что они создали всего лишь шумок – "параллельное кино" называется. Ты слышала?
      – Толстой! – поднимает рюмку Хайдольф, – выпьем за нас!
      – Ура! – говорю я.
      – Ура! – говорят все, и выпивают.
 
      Ресторан "Лагидзе" наряду с тем достоинством, что сто грамм водки стоит в нем всего пятнадцать рублей, имеет один существенный недостаток – он закрывается в одиннадцать часов. Поэтому после одиннадцати мы перемещаемся в кафе "Арлекин" тоже на улицу Белинского, но только через дорогу.
      Только садимся за стол – подходит к нам девушка, но не официантка, а просто так, к "Арлекину" никакого отношения не имеющая.
      – Здравствуйте! – говорит.
      – Здравствуйте! – говорю я, я сам пытаюсь мучительно вспомнить, где же я ее уже видел, но точно знаю, что я с ней, по крайней мере, не спал.
      – Вы снова будете что-то делать? Перформанс в "Манеже"?
      Вот тут то я все и вспоминаю. Она была на моем перформансе в 1999 году в "Манеже", когда одна из музейно-выставочных бабушек, присматривающих за экспонатами, вдруг разделась и стала в голом виде бегать, лаять и кусать публику. Тогда эта девушка что-то сказала для 6-ого канала телевиденья, этот перформанс снимавшего, причем отзыв ее был достаточно благожелательным. Надо признаться, что перформанс понравился всем. Я помню, как смеялся тогда пожилой адмирал в отставке, по-военному четко заявивший в телевизор, что он остался крайне доволен, и что было бы целесообразно повторить эту акцию в Эрмитаже.
      – Нет, завтра мой друг из Вены будет читать лекцию в Русском музее. Приходите! По окончанию намечается фуршет с австрийскими винами.
      – А хотите, я познакомлю вас с американским профессором и куратором перформанс-арта из Финляндии? Они сегодня делали в Театральной Академии актерский work-shop?
      – Хотим.
      Я забираю с собой одного только Хайдольфа, чтобы не создавать толпу и не делать для америкоса перформанс "Поклонение Волхвов", и она ведет нас к самому дальнему столу слева у стойки.
      Черт побери! Быть такого не может! Передо мной сидит англичанин Кристофер Хьюитт!
      – Хай, Крис! – говорю я, – ты теперь кто – американский профессор, или финский куратор?
      – Я – финский куратор! – отвечает он, – а американский профессор вот!
      Толстый лысоватый дяденька тянет мне руку, и мы знакомимся.
      – А я ведь ушел из Ай-Си-Эй после вашего с Гадаски фестиваля
      Голых Поэтов. Дирекция так и не смогла мне его простить. Слишком много было откликов в прессе, и потом – вас показали по CNN, а это было уже слишком. Мне срочно пришлось искать себе новое место. Сейчас я в Турку, в Финляндии. Кажется, я говорил тебе, что моя мама – финка? А где сейчас Тим Гадаски, он не с тобой?
      – Он был здесь, а сейчас снова в Лондоне. Крис, приходи завтра в
      Русский музей, там Хайдольф будет читать лекцию по современной австрийской архитектуре. Это тоже своего рода перформанс. Во время своих лекций Хайдольф обычно кричит, как раненый слон, жестикулирует, как Адольф Гитлер и прыгает, как ошпаренный кенгуру. В венском Техническом университете, где он преподает строительный ландшафт, это единственный профессор, у которого на занятиях никто не спит. Осенью его приглашали даже в Тэйт Модерн, практически первого из архитекторов.
      – К сожалению, мы улетаем утром. Но я был рад тебя видеть!
      – Передавай привет твоей маме-финке, Крис! У меня есть сейчас финская подруга и, возможно, скоро будут финские дети, которые когда-нибудь станут финскими кураторами, как и ты.
      "Да, жизнь прекрасна и удивительна! Британец Кристофер Хьюитт вдруг оказывается финном! Я – тоже, может быть, стану отцом финских детей. Но это еще что! Однажды один мой приятель совершенно неожиданно для самого себя стал вдруг дядей вьетнамца".

      "В России заводят детей, чтобы их наказывать" – к такому выводу я прихожу по дороге в Михайловский замок, наблюдая окружающую меня жизнь. Хорошей погоде и солнечным дням я уже потерял счет. Но с этим приходится мириться, сложнее было бы мириться с обратным. После вчерашнего перепоя меня выхаживает Гульнара, и я выхожу из дома заранее, чтобы своевременно предотвратить на месте всякие могущие возникнуть неожиданности.
      В Большом лектории уже располагается со штативом Рубцов, готовясь снимать на видео выступление Хайдольфа.
      – Привет, Рубцов, – говорю я, – сегодня я снова забыл вырезки!
      Рубцов – бывший панк и воспитанник питерского барда Свиньи, захлебнувшегося по пьянке в собственной блевотине, снял в прошлом году документальный фильм о фестивале в "Манеже", который я послал моей знакомой галерейщице в Штуттгарт, и она его где-то там показала, прислав мне вырезки и отклики из немецкой прессы.
      Фильм этот должен был быть показан в "Манеже" на закрытие фестиваля перформанса и экспериментальных искусств, но, как нетрудно догадаться, показан не был, потому что его запретили. Когда же у нас перестанут, наконец, все запрещать?
      А запретила его куратор "Манежа" Василиса Кучкина по той невероятно далекой от искусства и кинематографа причине, что не поделила деньги с Гадаски. Рубцов был здесь вроде бы и не причем, но он имел неосторожность снять запрещенный перформанс. А запрещенный перформанс сделали мы с Гадаски, не взирая на то, что он был запрещен.