8

По-моему, Юнас был недоволен, что я постриглась, но волосы были такие длинные и мягкие, их было так трудно расчесывать и укладывать, и я подумала, что прическа, как в том французском фильме, точно маленький золотой шлем, должна быть очень элегантной; во всяком случае, именно в это время у Юнаса испортился характер, я имею в виду — когда я постригла волосы. Или, вернее, характер у него стал хуже, чем прежде, на самом деле он был всегда очень добрый, если все делалось по его и никто ему не перечил. Иногда мне кажется, он просто не хотел слишком часто показывать свою доброту, стыдился ее, ведь человек, работающий в газете, должен ко всему относиться критически. Мне всегда было немного жалко его, но я этого не показывала, по-моему, иногда его мучила совесть, но я и виду не подавала, что догадываюсь. Он прятал бутылки в самые дурацкие места, как будто мы не знали, что он частенько прикладывается, бедненький Юнас, это, наверное, Экка из газеты ему так досаждал. Я и о бутылках ничего не говорила, ведь о таких вещах не болтают, не всякую правду надо выкладывать, как говорят французы. А вообще жили мы хорошо, я украсила квартиру, как могла, своими рукоделиями, у нас был cosy corner[2], такой уютный, мы обычно проводили там вечера, когда Юнас был не на работе, я зажигала лампу над камином и шила, а Юнас читал, и было тихо-тихо, прямо настоящее семейное счастье, так мне это и запомнилось, и теперь, после того как он ушел из дома, мне кажется, что мы жили замечательно, и эту картину я сохраню в моем сердце. Ну а потом он уехал, и стало спокойно, но по-иному, и я помню, как радовалась и гордилась, когда мне установили телевизор, теперь у меня было общество, когда я хотела. Девочки как раз в это время тоже отделились, так и должно быть, птенцам надо давать свободу, пусть пробуют жить самостоятельно. Но я считала правильным, чтобы они по-прежнему встречались с отцом, поэтому я всех их приглашала на воскресный обед. Я звонила Карин и потом Марии и каждый раз говорила: решайте сами, если у вас на примете какое-нибудь более приятное развлечение, ни в коем случае не приходите, но я очень скучаю по вас, а Юнасу я просто говорила, что ему полезно поесть домашней пищи и что он, как отец, должен видеться со своими дочерьми хотя бы раз в неделю. Я поступала правильно, разве не так, я старалась устроить все как положено, хотя иногда и думала, как было бы хорошо, если бы не надо было заранее готовиться к этому обеду, а просто вынуть что-нибудь из холодильника, сделать бутерброды и сесть в кресло перед телевизором. Не знаю, замечали ли они, как тщательно я убиралась, все было на своих местах; во всяком случае, они никогда и словом не обмолвились, но, наверное, если бы кругом была пыль и беспорядок, они бы обязательно об этом сказали. Хотя Юнас, может, и не заметил бы разницы. Но я-то сама гордилась чистотой, это было как бы моей тайной. Сейчас все это уже неважно, и мне иногда кажется, что я становлюсь неряшливой, и тогда я думаю, милый Юнас, может, и с тобой происходило то же самое, ты страшно много работал, а потом вдруг подумал: а зачем, собственно, пусть идет как идет. О таких вещах, конечно, не говорят. Но все же, возможно, ты тогда чувствовал то же, что и я теперь. Сейчас, когда он приходит всего раз в неделю, мне доставляет такое удовольствие думать о нем.

Когда вот так сидишь и пишешь, мысли возвращаются к прошлому. Право же, я всегда старалась все устроить как можно лучше, на летние вакации мы уезжали с детьми за город и снимали хорошенький домик, там было автобусное сообщение с городом, дом стоял у моря, и Юнас мог отдыхать в тишине и спокойствии. Но он то и дело уезжал в город по работе, это небось Экка не давал ему покоя, бедняжке. А дети купались и играли, были всем довольны. Иногда мы ходили гулять на берег или переправлялись на лодке на крохотный островок сразу же за мысом. Мне хотелось, чтобы дети чувствовали заботу отца, поэтому ему поручалось собирать дрова для костра и выполнять разные другие мелкие задания, с которыми, я знала, он справится. После еды дети, конечно, убегали, а я упаковывала корзины, а потом мы с Юнасом сидели и смотрели на море, и кругом было очень тихо. Мне кажется, эти прогулки всем нам были полезны. Вначале он еще говорил, вое больше о словах и о том, что значат для него слова, говорил, что необходимо избегать повторов и вообще, прежде чем сказать что-нибудь, надо подумать, и это мне было ясно, но иногда я не могла понять, что он имел в виду.

А потом он замолчал. И только в редких случаях становился чересчур разговорчив.

Я пыталась приохотить его к рыбной ловле — это занятие все мужчины любят, — подарила ему спиннинг на рождество, но он каким-то образом умудрился сломать механизм и так и не починил его. Юнас совершенно не разбирался в технике. Его пишущая машинка, например, то и дело ломалась. Я сказала ему, что он может работать в гостиной, но он не захотел, сидел в бывшей комнате для прислуги, где у нас стояла стиральная машина и хранились всякие ненужные вещи, стучал на машинке, а детям приказывал не шуметь. Это очень осложняло жизнь. Пока машиика стучала, дети старались вести себя тихо, а как только она замолкала, они вновь начинали свою возню, потому что он ведь уже не работал. Да, приходилось нелегко. Но потом они выросли и стали кое-что понимать. Иногда я входила к нему, осторожно, чтобы не помешать, проскальзывала в комнату и ставила рядом с машинкой что-нибудь вкусненькое или просто стакан молока и уходила, не говоря ни слова.

Юнас работал очень много, это изматывало его, он всегда куда-то бежал, по-моему, это Экка его подгонял, сверхурочная работа, все время сверхурочная работа, и может, он брал на себя больше, чем нужно, а он ведь был довольно щуплый, хотя и ужасно умный. И такой забывчивый. То и дело где-нибудь забывал свою машинку, он ведь постарел и стал рассеянным. Но я старалась напоминать ему, я то и дело напоминала ему о работе, которую ему надо закончить, однако его это ужасно сердило, а я только хотела помочь. Мне порой кажется, что быть женой не так-то легко, держишься в тени и все чего-то стараешься, стараешься, но все-таки, в конце концов, эти мелкие заботы и есть самое главное, разве нет? И потом — очень важно уметь прощать. Как-то раз он мне сказал: почему ты никогда не сердишься? Не сержусь, ответила я, а с чего бы мне сердиться? Я понимаю тебя и прощаю. И тогда он говорит: за что? Защищай свою позицию. Прощение может быть непростительным. Уточни.

Уточни! Юнас был так требователен к словам, и это ужасно все осложняло, хотя у нас, как я уже сказала, был очень хороший брак, но тем не менее я почувствовала некоторое облегчение, когда он ушел из дома — Юнас наверняка сказал бы, что я повторяюсь, — во всяком случае, мне уже не надо было бояться и следить за каждым своим словом, не надо было ждать с обедом, не зная, придет он или нет. Я, конечно, подогревала ему обед, но иногда он так ни к чему и не притрагивался, хотя я понимала, что он допоздна бродил по морозу. Разумеется, ему хотелось проявить самостоятельность, но, по-моему, это было немножко по-детски, и его ненависть к бабушкиному кружевному покрывалу была тоже по-детски наивной, но здесь я не уступила. Это покрывало почиталось двумя поколениями, и его хватит еще на одно, если только не ложиться на него с башмаками. Здесь я была непримирима. «Непримиримый» — любимое слово Юнаса. Непримирима. Неумолима. Абсолютно. Если он не мог подобрать нужного слова, он выходил из положения с помощью «и так далее и тому подобное», когда он говорил это, я ощущала прилив нежности, значит, и ему бывает трудно подобрать слова!

Вот пишу я все это, и так хорошо на душе. Закончу, и все пойдет в печку во дворе, но, как говорит Юнас, бывает полезно навести порядок в мыслях и сформулировать их.

Что мне еще рассказать?

Нелегко жить с человеком, который все всегда себе усложняет, особенно с тем, кто не желает помощи. Но, как правило, я принимаю вещи такими, какие они есть, решаю каждую проблему отдельно, то, что было, уже прошло, и никто не знает, что его ожидает, воистину. Не могу понять, почему Юнас воспринимал меня с такой серьезностью или, скорее, озабоченностью, но все же это доказывает, что он пытался проявить внимание.

Все было намного проще до того, как мы поженились.

Сейчас каждый раз, когда мы садимся по воскресеньям за стол, я чувствую себя точно на экзамене, ужасно волнуюсь перед его приходом и — стыдно сказать — испытываю облегчение, когда обед кончается.

Юнас много чего мне говорил, но по-настоящему так ничего и не объяснил. А я не знала, что, собственно, я должна попросить его объяснить.

Теперь мы оба уже на закате наших дней. Я думаю, девочки устроят свою жизнь, особенно Карин, иногда я, правда, беспокоюсь за Марию. Мне кажется, она многое унаследовала от отца, но — как бы это выразить? — не лучшие его черты, она еще боязливее, чем он. Она немногословна с самого детства, и отец часто сердится на нее, потому что даже то немногое, что она говорит, она либо неправильно формулирует, либо обрывает на середине, я ведь знаю, как он всегда мучается из-за всех этих слов.

Однажды я прямо сказала мужу: Юнас, сказала я, почему ты все принимаешь так близко к сердцу? Ведь все так просто.

Что именно? — ответил он. Что так просто? Уточни. А я и сама не знала, что.

9

Как-то раз Юнас проснулся совсем рано, выспавшийся и бодрый, он чувствовал себя прекрасно и забыл про свои сны. Стоя на Пригорке, он беспечно, в прекрасном расположении духа смотрел, как сверкает и переливается в лучах восходящего солнца испускаемая им струя, горделивой дугой падая в траву, и вспомнил другое далекое утро, когда он впервые осознал свое мужское превосходство над этими девчонками, вынужденными стыдливо присаживаться на корточки.

Это утро было таким же.

Над землей стелился легкий туман, и в этом тумане, спускаясь прибрежным лугом к воде, шли купаться его дочери. У обеих были длинные золотистые волосы, которые они на ходу подобрали и закрепили на затылке, и движения их рук показались ему невыразимо простыми и прекрасными. У обеих были такие же, как у матери, округлые плечи и крепкие, красивой формы ягодицы. Они вошли в воду и побрели в глубину, вскрикивая и брызгаясь. Внезапно перед взором Юнаса возник другой берег, другой летний день, они были тогда еще совсем крошками, худенькими, как тростинки, и вели себя точно так же, он попытался вспомнить еще что-нибудь из того доброго, доверчивого времени, но не смог. Отыскать в памяти хотя бы коротенький эпизод общей игры, разговора, да чего угодно, может быть, драки оказалось невозможно… Разве что у них спросить. Нет, нельзя. А потом, когда они подросли? И еще позднее? Их друзья. Их противодействие. Их влюбленности. Ему вдруг показалось чрезвычайно важным уточнить. Когда они переехали — сначала Карин, потом Мария, — как шли у них дела на работе?.. И чем они вообще занимаются?

Единственное, что виделось Юнасу в калейдоскопе воспоминаний, были обрывки коротких встреч с незнакомыми людьми и поездок в места, названия которых он забыл.

10

К вечеру мир потемнел в ожидании ливня. После обеда Юнас и Мария с пригорка наблюдали за приближением дождя. Мария, стоя лицом к ветру, сказала:

— Надеюсь, хоть…

Юнас подождал немного и спросил:

— Что?

— …хоть грозы не будет.

— Мария, следи за собой. Ты почти никогда не заканчиваешь фразы. И кстати, грозы не будет, будет дождь.

— Папа, тебе больше ничего не надо? Лампа…

— Нет, нет, у меня есть все, что требуется.

Дождь надвигался на берег низкими, параллельно идущими тучами. В каморке при бане было довольно темно. Юнас решил откупорить последнюю бутылку: лучше уж покончить с ней, дело будет сделано, и больше не нужно будет об этом думать.

Он сидел и ждал дождя, было очень тихо, в море не было ни одной моторки.

Вообще-то приятно было бы сидеть при зажженной лампе, квадрат окна казался бы совсем черным, как когда-то в детстве, когда они чистили на веранде грибы, а снаружи вплотную подступал осенний дождь.

Юнас ждал долго, но дождь так и не пошел. В конце концов он снял лампу со шкафа, очень осторожно, приподнял стекло и подкрутил фитиль. Конструкция лампы была все такой же. Фитиль, разумеется, следовало бы почистить бритвой, именно так обращаются с этими лампами. Он извел несколько спичек, прежде чем сумел зажечь фитиль, опустил стекло, но оказалось, что пламя слишком большое, оно выбивалось из стеклянного колпака черно-красным языком, он сделал резкое движение, желая прикрутить фитиль, потерял равновесие и толкнул лампу, так что она упала на пол. Но ничего не произошло. Не было горящей лужи керосина, не было Даже отвратительного звука бьющегося стекла. Он оперся на стол и подождал, пока перестанут трястись руки. Потом поднял лампу и поставил ее на стол.

В комнате воняло керосином. Они, конечно, заметят. Заметят закоптившееся стекло лампы. Юнас открыл окно и распахнул настежь дверь, наполнил водой таз и попытался отчистить стекло, но щеточка для ногтей не пролезала внутрь, и он добился только того, что все стало черным: таз, мыло — все. Теперь им будет что убирать. Еще одно поражение, в миниатюре. Нельзя было давать ему лампу, вся баня могла бы сгореть и так далее и тому подобное… А папины заметки — какая потеря! Какое немыслимое облегчение: все потеряно, все во власти вечности. Пустые бутылки, наверное, расплавились бы, по-моему, стекло плавится при пожаре, хотя я в этом не уверен.

Юнас вынул пустые бутылки из чемодана и сунул их в пластиковый пакет: спрячу в лесу, зарою в мох. Когда он вышел на луг, пошел дождь, теплый, мелкий дождичек. Было приятно, пахло свежестью. На другой стороне Болотного залива зажглись окна домов. Он обошел каменное поле и направился к «неубранному» лесу, в который невозможно проникнуть, лес возвышался перед ним черной стеной, «вход воспрещен», как утверждали упрямые женщины. Юнас шел напролом, широко расставив руки, как поверженные враги, с треском обламывались сухие сучья, он сделал попытку прорваться через кустарник, поскользнулся и упал. Он лежал на укрытой мхом земле, и ему казалось, будто он погрузился в чьи-то нежные объятия. Спустя мгновение он перевернулся на спину, подставив лицо моросящему дождю, капли падали медленно, с шелестом, похожим на шепот, все теперь словно не имело никакого значения. В затянутом тучами небе с запада над горизонтом открылась ярко-желтая полоса, и вечерний свет лился прямо в лицо сквозь лабиринт ветвей и сучьев, на каждом, даже самом крошечном сучке сверкал ободок из дождевых капель, которые переливались друг в друга, сливались и падали, освещенные заходящим солнцем. Это было красиво.

Так ведь тоже может быть, совсем просто. Нужно упрощать. Завтра из лавки я позвоню Экке и скажу, что больше не хочу иметь никакого дела с

Игреком. Никогда, ничего. Проще и быть не может. Что же до договора — составленного со знанием дела и ни на минуту не позволяющего о себе забыть, — неужели же так страшно нарушить его, ведь вся жизнь — это длинная цепь обещанного и не исполненного, намеченного и не сделанного, каждый день ты обещаешь что-то другим и себе; как же человек осмеливается, как же кто-то осмеливается пытаться прожить хотя бы один-единственный день абсолютно честно? Пусть кто-нибудь другой воспользуется моими набросками, пусть сочиняет сколько ему влезет, бедолага, я больше не желаю. У меня нет времени. Я должен попытаться понять, у меня нет времени.

Сначала Юнасу показалось, будто кричат чайки, но это были не чайки, это были его дочери, они отправились искать его, и у них с собой был фонарик. Он видел, как перебегает огонек с одного места на другое, и голос одной из дочерей доносился издалека, голос другой слышался совсем рядом. Узкий злобный луч света стрельнул сквозь ветви, опустился на землю, побежал дальше и уперся ему в лицо. Пришла, нашла его. Юнас сел и сказал:

— Погаси фонарь. Ненавижу фонари. Это была Мария.

— Мы так волновались, — объяснила она. — Дверь нараспашку, а тебя нет. И все остальное.

— Что значит «все остальное»? — спросил он. — Ты сказала «все остальное». Это может означать что угодно.

— Все остальное, касающееся тебя, — прошептала Мария. Она присела с ним рядом, фонарик лежал на земле, освещая мох. Она помолчала, потом сказала: — Ты совсем промок. И нос оцарапал.

— Мария, не болтай чепухи. Постарайся стать настоящей, ты ведь просто красивая картинка. Пока. Все это совсем неважно.

Она продолжала:

— Но мы не можем взять на себя ответственность…

— Бедная девочка, подумай, что ты говоришь. Кстати, могу тебе сообщить, что все очень просто.

Я понял это сегодня вечером, только что. Ничто больше не имеет значения.

— Где вы? — крикнула Карин с опушки.

— Скажи, чтобы она шла домой, — прошептал Юнас. — Мария, милая, скажи, чтобы она шла домой, вас двоих будет для меня чересчур. Сейчас мне с этим не справиться.

— Мы здесь, — крикнула Мария. — Все в порядке! Пойди, пожалуйста, и поставь чай, а мы когда придем, тогда придем.

Юнас прислушался. Карин ушла. Хорошо сказано, так я обычно говорил твоей матери: «Когда приду, тогда приду». Воцарилось долгое молчание.

— Мария, я прекрасно знаю — ты сидишь и размышляешь, как бы тебе увести меня домой. Пойду со временем. Когда пойду, тогда пойду. Мне сейчас очень хорошо. А пока ты могла бы, например, рассказать мне, довольна ли ты своей работой.

Она не ответила, и он повторил вопрос:

— Ты довольна работой?

Дождь припустил сильнее, превратился в настоящий ливень, и золотой горизонт погас.

— Почему ты не отвечаешь? И Мария ответила:

— Ты никогда раньше не спрашивал. — Голос ее звучал очень холодно.

— Ты тоже меня не спрашивала, — сказал Юнас.

— А ты хоть помнишь, чем я занимаюсь?

Он не помнил, не мог вспомнить, это было ужасно, и поэтому он заговорил о стеариновых свечах: мол, лучше было бы иметь стеариновые свечи, а не лампы, у ламп всегда погрешности в конструкции.

Мария заплакала.

— Мария, перестань, — сказал Юнас. — Я немножко устал и не в силах сейчас слушать женский плач. Твоя мама… — И вдруг набросился на нее: — Неужели у тебя никогда не хватает смелости рассердиться?

— Папа, — проговорила медленно Мария, — знаешь что? А ты ведь страшный человек. Ты не существуешь. Похоже, что ты вообще никогда не существовал.

— Возможно, — заметил Юнас. — Это интересное наблюдение, которого я от тебя не ожидал. Но завтра я буду существовать, потому что необходим именно я, то есть я один могу позвонить в город, сразу же, как откроется лавка. Для меня это очень важно.

— Для тебя это очень важно, — повторила Мария. И резко добавила: — Вставай, пошли домой. Не забудь пакет.

— Я хотел его закопать.

— Закопаешь завтра.

Они с трудом выбрались из ельника, в пакете звякали пустые бутылки. Время от времени Мария останавливалась и освещала фонариком землю под ногами Юнаса. Дождь перестал, и на опушке леса посветлело. В окне домика была видна Карин, возившаяся у плиты.

— Мария, — сказал Юнас, — я, наверное, не буду пить чай.

— Как хочешь. Ты вовсе не обязан пить чай.

— Дело в том, — объяснил он, — что как раз сейчас у меня нет времени на разные ненужные вещи. Понимаешь, я должен все упростить, откладывать нельзя, начинать нужно немедля.

— Я пойду принесу тебе свечи, — сказала Мария.

Пока ее не было, Юнас стоял и смотрел на Болотный залив и луг, над которыми длинными лентами стлался вечерний туман, кругом была такая тишина, какая бывает перед главным номером программы, главным сюрпризом фокусника. Мария вернулась с пачкой свечей и дождалась, пока не засветилось окошко в бане.

11

Рано утром, еще до открытия, Юнас уже стоял У крыльца лавки. Он был совершенно спокоен — эдакий случайный прохожий, созерцающий деревенские окрестности: сирень и яблони возле кооперативной лавки, почтовые ящики с названиями деревень и островов и впервые замеченные им такие естественные детали вокруг пригорка с вытоптанной травой — газовые баллоны и пустые ящики из-под лимонада, бензоколонка и велосипед без замка. Время открытия лавки давно миновало, но никто не пришел и не отпер дверь, и это было неважно, все это уже не имело никакого значения, потому что никто уже никогда не будет больше подгонять Юнаса, никогда в жизни, он был спокоен, ясен духом, свободен от мыслей, ну вот как, например, куст крыжовника.

С пригорка спустился высокий крупный мужчина в шортах и сказал:

— Сегодня они припозднились. Здесь никто никуда не торопится.

— Да уж не без этого, — охотно отозвался Юнас. — Я как раз сейчас подумал, что никогда в жизни у меня не было столько свободного времени.

— Точно, что правда, то правда… Как хорошо стало после дождя, верно? Вы ведь живете там, на другой стороне? Возле каменного поля? Я ходил туда с женой поглядеть, очень интересно, но один раз посмотришь, и хватит, не так ли?

— Верно, — ответил Юнас и засмеялся. — Увидел — и покончил с каменным полем раз и навсегда.

— А вы пишете, так ведь? — сказал крупный мужчина в шортах. — Пишущие люди очень интересны, я всегда был в этом уверен. Ходят слухи, что уважаемый писатель работает сейчас над биографией одной знаменитости и что книга вот-вот выйдет в свет. Это соответствует действительности?

— Кто вам это сказал? — вскинулся Юнас, похолодев.

— Никто, никто, это было написано в «Ловиса-бладет». В разделе местных новостей.

— Это наверняка. Экка, кому ж еще… хотя почему, любой другой в редакции мог бы… но зачем? Пытаются меня поймать, черти…

— Разрешите представиться —Блюмквист, — сказал крупный мужчина. — Стиг Блюмквист, или просто Стиккан. Как я уже сказал, я живу напротив. Мы будем рады видеть вас у себя any time[3].

— Спасибо, — ответил Юнас. — Большое спасибо.

У него поползли по спине мурашки от страха перед предстоящим телефонным разговором, надо звонить немедленно и поговорить с Эккой, сказать ему, что, мол, договор договором и так далее и тому подобное… тщательно продумать каждое слово, каждую интонацию… А если Экки не окажется в редакции, я буду продолжать звонить и перед этим каждый раз повторять про себя — четко, спокойно, безапелляционно — то, что должен сказать. Почему они не открывают, они обязаны открыть, владение телефоном налагает большую ответственность, мало ли кому понадобится позвонить по неотложному делу, минута может быть решающей, на несколько минут задержишься, и будет слишком поздно… Юнас зашел за бензоколонку и начал репетировать разговор с Эккой. Он говорил тихо, но четко, повернувшись лицом к ближайшей яблоне.

— Тебе нужен бензин? — спросил маленький рыжий мальчик, подходя с другой стороны лужайки. — Никого нет, тебе придется подождать. Они еще не открыли. — Мальчик подошел поближе и сказал: — Ты учишь?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду — ты учишь наизусть?

— Скажи пожалуйста, какие ты, оказывается, слова знаешь, — сказал Юнас. — И скажи, пожалуйста, не мог бы ты отсюда убраться?

На пригорке уже толпился народ, деревенские и дачники, они стояли на солнцепеке и беседовали, потихоньку продвигаясь к крыльцу, и, когда пришла продавщица и открыла лавку, все вошли внутрь, продолжая разговаривать, старики нашли себе стулья, день начался, привычно и надежно, и Юнас кинулся прямиком к телефону, набрал номер. Ответили сразу, Экка был на месте, слава богу, Экка всегда на месте, и Юнас сказал:

— Привет, это я, Юнас. Слушай, что я тебе скажу. Я не хочу больше иметь ничего общего с этим Делом, понимаешь, ничего. Я звоню из лавки, она только что открылась.

Экка помолчал немного, потом сказал:

— Слушай, Юнас, ты немного переутомился?

— Нет! Никогда в жизни я не был так бодр, я имею в виду — как сейчас, это произошло сегодня или, вернее, вчера вечером, я решил отказаться от этой работы, пусть берется кто-нибудь другой. Очень плохо слышно. Здесь много народу. Ты меня слушаешь?

Экка спросил:

— Ты рассердился на заметку в ловисской газетенке?

— Нет! Я отказываюсь от этой работы! Экка сказал осторожно:

— Ты все-таки подумай еще. Позвони как-нибудь на днях.

— Что ты сказал? Плохо слышно. Но ты понял… — Юнас прижал трубку к уху и повысил голос: — Экка, не клади трубку. Это очень важно, это решено, понимаешь? Я больше не буду звонить.

— Где ты находишься? Что это за лавка?

— Дачное место, — ответил Юнас. — Называется Болотный залив. Смешно, правда? И не клади трубку, пока до тебя не дойдет. В общем, я выхожу из игры. Ясно?

— Господи, — сказал Экка. — Как будто у меня и без тебя мало забот. А тут еще и это, ко всем прочим прелестям.

— Но ты понял. Скажи, что ты мне веришь. — Юнас, — ответил Экка, — я всегда верил тебе в меру.

— Но сейчас веришь. Скажи, что да.

Через несколько секунд совсем издалека донесся голос Экки:

— Ладно, как хочешь, здесь тоже народ, я больше не могу разговаривать.

Чувство освобождения, испытанное после телефонного разговора, было ошеломляющим. Дело сделано, Экка понял, что он говорил серьезно, и все оказалось совсем просто, так же просто, как принимаются важные решения, которые слишком долго зреют и наконец прорываются наружу. Главный номер программы был исполнен с блеском, под аплодисменты. Юнас улыбнулся продавщице и сказал:

— Какое красивое на вас платье. Сколько с меня?

Она тоже улыбнулась в ответ и сказала:

— Четыре пятьдесят, вы ведь звонили в город. Как просто: покупаешь себе свободу за четыре пятьдесят, выходишь из лавки, улыбаясь всем этим милым людям, небо словно раздвинулось, и больше ничего не тяготит, совсем ничего. Вот как это, оказывается, просто. Юнас миновал яблони и бензоколонку и спустился на берег, где стояли лодки. Ему понравилась маленькая белая гребная лодка, он забрался в нее и медленно поплыл в пролив, иногда отдыхая на веслах, и в конце концов предоставил лодке плыть, куда она хочет. Вытянувшись во весь рост на дне, он наблюдал за летними облаками, а потом заснул.

— Привет! — сказал Стиккан Блюмквист. — Все в порядке? — Он крепко держался за планширь, мотор работал вхолостую. — Увидел плывущую по течению лодку и решил поглядеть, не случилось ли чего.

Его большое лицо выглядело озабоченным, может даже, чуточку смущенным.

— Все нормально, — коротко ответил Юнас, садясь, и сразу же на него нахлынули картины-воспоминания, черно-белые фотографии, крупным планом, всех тех ситуаций, когда он пытался подняться с пола, с тротуара, еще откуда-то, его обнаруживали, расспрашивали, проявляли внимание, и обращенные к нему лица были озабоченными или презрительными, и он добавил: — На этот раз все вполне объяснимо, я хочу сказать — естественно, я просто заснул.

— О'кей, — сказал Стиккан Блюмквист, — если все о'кей, значит, о'кей. Пара взмахов веслами, и мы у меня дома.

Причал оказался большим и помпезным, с флагштоком и кнехтами.

— Называй меня Стиккан, так будет проще.

— Юнас, — сказал Юнас.

К нему полностью вернулось приподнятое настроение, и он прошел вслед за хозяином мимо зарослей ольхи и другой зелени на просторную открытую террасу. Стиккан сказал;

— Садись сюда, это удобное кресло. Жена в городе. Давай выпьем, а?

— Идет, — ответил Юнас.

Появилось виски, «Баллантайн». Стиккан уселся напротив Юнаса, чокался с серьезным видом, сказал, что первый раз встречается с писателем, и вскоре перешел к неизбежным вопросам.

— Стиккан, — сказал Юнас, — пожалуйста, извини меня, но сейчас мне так хорошо. Единственное, что я тебе могу ответить, — некоторые профессии, так сказать… ну, я имею в виду, о работе не хочется много болтать, если ты меня понимаешь.