Тот, как всегда, блистал элегантностью. Темный, в едва заметную полоску костюм, белоснежный платок в нагрудном кармане, туго накрахмаленные манжеты, скрепленные крупными золотыми запонками, такой же жесткий воротничок, заставлявший держать голову высоко поднятой. Поэтому хорошо был виден широкий черный галстук, завязанный свободным узлом и заколотый булавкой с голубоватой жемчужиной. Наголо бритая голова и смуглая кожа, обтягивавшая скулы, придавали лицу с ухоженными усиками восточный облик, что не удивительно для человека, долгие годы представлявшего Германию в Тегеране.

– Густав? – Шуленбург не стал скрывать удивления, а напротив, подчеркнул его. – Я же позволил тебе отдохнуть.

– Да, господин посол, – Хильгер решил взять официальный тон. – Но случилось нечто неординарное.

– Присядь, пожалуйста. И будь любезен впредь не заходить ко мне в кабинет в этой э-э-э… рыболовной амуниции. А теперь говори. Коротко и по сути.

– У меня в машине лежит русский, – едва сев в кресло, выдохнул советник. – Он обгорел, и у него две огнестрельные раны – в руку и в ногу. Я подобрал его у дороги, довольно далеко от Москвы. Придя в сознание, он на хорошем немецком сообщил мне, что ранее сотрудничал с НКВД, а сейчас может сообщить важную для Германии информацию военного характера. Он представился Богданом Громовым.

– Занятно, – губы посла тронула чуть заметная улыбка. – И ты не нашел ничего лучше, как привезти его прямо в посольство? А вдруг в него стрелял НКВД?

– В него точно стрелял НКВД, он сам об этом сказал.

Шуленбург задумался лишь на секунду.

– Насколько я понимаю, ему нужен врач. Возвращайся в машину и вези его в мою резиденцию. Постарайся привлекать поменьше внимания и молись, чтобы это не оказалось провокацией. Насчет врача я распоряжусь. Все.

Густав Хильгер, не обращая внимания на секретаршу, пересек приемную, сбежал по лестнице и сел в «Мерседес».

– В Чистый переулок, – сказал он Фридриху. – Никогда раньше мне еще не хотелось так верить, что бог действительно с нами.

Машина тронулась и покатила по узким московским улочкам.

Советник часто бывал в доме Шуленбурга. Прислуга, хорошо знавшая его в лицо, кинулась выполнять указания Хильгера. Раненого быстро и без особого шума затащили в дом.

– Где прикажете его положить? – спросил один из охранников, морщась от отвращения.

– В гостевую спальню, – принял решение Хильгер. – Только на пол, а не на кровать. И уберите ковер, не то провоняет.

Одежда Богдана оттаяла и теперь еще сильнее пахла гарью, немытым телом и гнилью.

– Тряпье выбросить?

– Конечно, – кивнул советник. – Но фрагменты со следами попадания пуль сохраните для экспертизы.

Едва Богдана раздели, явился посольский доктор. Его незамедлительно проводили к Хильгеру.

– Добрый день, – кивнул врач, узнав советника.

– Хотелось бы верить, что он сегодня действительно добрый, господин Кох, – невесело усмехнулся Густав. – Осмотрите раненого, мне нужно в точности знать его состояние.

Доктор поставил чемоданчик на подоконник и принялся за осмотр.

– Сразу могу отметить сквозную огнестрельную рану бедра, – сообщил он. – Кость пробита навылет, но пуля была омедненная, так что, судя по выходному каналу, не произвела значительных повреждений. Однако можно говорить о серьезной потере крови из-за повреждения костного мозга. С рукой хуже. Перед попаданием в предплечье пуля прошла сквозь какое-то препятствие, деформировалась и начала кувыркаться. Так что наделала дел. Открытый перелом налицо, повреждены сухожилия, управляющие пальцами. – Он раскрыл чемоданчик и достал шприц. – Кроме того, разбиты костяшки обеих рук. Не думаю, что в драке, скорее он пытался пробить какие-то доски. Или его выбросили из машины. Хотя нет, тогда ссадин было бы больше.

Врач сделал Богдану укол в плечо.

– Какие прогнозы? – поинтересовался Хильгер.

– Сейчас трудно говорить о повреждении внутренних органов, но если дело ограничилось только видимыми повреждениями, то по большому счету ничего страшного. Вот только левая рука вряд ли будет работать нормально.

Внезапно Богдан открыл глаза и уставился в потолок. От неожиданности Кох едва не выронил шприц.

– Какое сегодня число? – произнес раненый по-немецки.

– Вам надо успокоиться… – наклонился к нему врач.

– Я спокоен. Вы не представляете, как мне важно знать сегодняшнее число! Для вас важно.

– Двадцать восьмое, – ответил Хильгер.

– Месяц?

– Двадцать восьмое декабря.

– Плохо, – стиснув зубы, прошипел Богдан. – Дайте же мне морфий наконец!

– Что плохо? – советник шагнул вперед и наклонился над кроватью.

– Можете не успеть. Как больно, черт бы побрал! Двадцать восьмое. Вечер?

– День.

– Обещайте, что не вышвырнете меня на улицу, если я вам все расскажу.

– Обещаю, – твердо ответил Хильгер.

– Тогда вам нужно… Только дайте мне морфий!

– Дайте, – приказал Густав Коху.

Доктор начал рыться в чемоданчике, а Богдан с неожиданным проворством схватил Хильгера за рукав и притянул к себе. Советник едва не упал, схватившись за спинку кровати.

– Слушайте, – горячо прошептал раненый. – Я могу дать вам такую штуку, при помощи которой вы сумеете играючи повелевать всем миром. Только надо успеть сделать несколько важных вещей.

Он еще сильнее притянул к себе Хильгера и зашептал ему в ухо, перемежая немецкую речь с русской.

ГЛАВА 5

28 декабря 1938 года, среда.

Москва, Сокольники

В прихожей Дроздов разделся и повесил пальто на вешалку, оставив за порогом заснеженный зимний вечер.

– Машенька, – негромко позвал он.

Секретарша приоткрыла дверь спальни и на цыпочках вышла в гостиную.

– Все еще спит, – сообщила она.

– Замечательно, – оскалился в улыбке энкавэдэшник. – Свержин не звонил?

– Звонил этот, как же его… – Марья Степановна напряглась, вспоминая имя звонившего, но Дроздов уже понял, о ком идет речь.

– А! Понятненько! – сказал он и, потирая руки, присел у камина на корточки. – Что сказал?

– Ничего. Обещал перезвонить. И еще вам с посыльным пришел пакет из наркомата. Я его положила на стол.

– Ладно, иди, карауль подопечного. Кстати, как он себя во сне ведет?

– Да в общем нормально. Несколько раз что-то неразборчиво бормотал, но понять совершенно невозможно.

– Хорошо. Если хоть слово разберешь, сразу записывай. И вообще с этой минуты возьми тетрадочку и каждые четверть часа делай отметочку о состоянии Стаднюка. Записывай каждую мелочь, вплоть до возникшей эрекции. Все. – Дроздов посмотрел на часы. – Скоро я его заберу и сможешь поспать.

Сухо затрещал телефонный звонок. Максим Георгиевич торопливо подошел к столу.

– Дроздов на проводе, – сказал энкавэдэшник в трубку. – Ага, значит в ОСОАВИАХИМе она была. Молодец. Жди меня, буду через сорок пять минут. Петряхов, говоришь? Занятно. А других контактов у нее, значит, нет? Ладно, все, я выезжаю, жди меня у метро.

Он бросил трубку на рычаг и оглядел лежащий на столе пакет. Судя по отсутствию грифов, ни о какой срочности рассмотрения речи не было, так что подождет. Дроздов оставил запечатанный сургучом конверт и шагнул к двери спальни.

– Машенька! Мне срочно надо отъехать, но я не задержусь, буду часа через два.

Он вызвал водителя, оделся и сбежал по крыльцу.

– Не дадут нам покоя, Сердюченко, – буркнул Максим Георгиевич, садясь рядом с шофером. – Гони в Москву, к Боровицкому мосту. Знаешь, где станцию метро «Коминтерн» построили? И поскорее, не мешкай.

«Эмка» сорвалась с места, выехала проулками и понеслась к центру города.

Возле станции «Коминтерн» Дроздов заметил притопывающего на морозе юношу в перешитой на гражданский манер шинели.

– Притормози, – приказал он водителю.

Машина, игнорируя правила, резко прижалась к бордюру, Максим Георгиевич перегнулся через сиденье и распахнул заднюю дверцу.

– Быстренько в машину! – рявкнул он молодому человеку.

Тот рванул к «эмке», но оскользнулся, чуть не растянувшись перед самой дверцей, и ввалился на заднее сиденье.

– Какой ты прыткий, – с издевкой заметил Дроздов. – Дверь-то закрой, а то всех нас простудишь.

Парень хлопнул дверцей и пошарил между сиденьями, пытаясь найти свалившиеся с носа очки. Наконец это ему удалось, он надел их трясущимися руками и откинулся на спинку сиденья.

– Трогай, Сердюченко, не спи, – приказал Дроздов. – Проедешь перекресток, сверни во дворик. А ты, Роберт Модестович, говори, не стесняйся.

Роберт закашлялся от волнения.

– Да я все рассказал, – выговорил он, переведя дух.

– Думаешь, она уже там?

– Скорее всего, – кивнул Роберт. – Я так думаю.

– Пусть кони думают, у них головы знаешь какие большие? А твой номер восемь, отвечай, что знаешь, и лишнего не болтай.

– Да. Варя сказала, что покормит деда и сразу побежит к Петряхову. Тот был дружен с ее отцом, и она надеется на помощь.

– Это же надо, Сердюченко, какая удача! Одним махом имеем возможность прихлопнуть двух врагов народа. Девицу, которая прямо в эту минуту обвиняет наркомат в похищении пролетария, а с ней и собеседничка – красного командира, на которого давно не мешает завести папочку.

Шофер правил молча. Он проскочил перекресток и загнал машину во двор, старательно расчищенный от выпавшего за ночь снега.

– Не ставь у подъезда, отъедь чуть подальше, – велел Дроздов.

– Вы что, собираетесь ее взять прямо сейчас? – забеспокоился Роберт. – Она ведь меня узнает. Может, мне лучше уйти?

– Сиди смирненько, – не оборачиваясь, буркнул Максим Георгиевич. – Ты что, стыдишься работы на диктатуру пролетариата?

– Нет, – парень испуганно поправил очки. – Просто я подумал, что неузнанным пригожусь больше.

– Об этом можешь не беспокоиться, – криво усмехнулся Дроздов. – Варя хоть тебя и узнает, но никому не расскажет. Точно.

Они молча посидели в машине около получаса и начали замерзать от неподвижности.

– Ну и где она? – обернулся энкавэдэшник. – Почему не спускается?

Роберт только нервно пожал плечами.

– Поднимусь, – не выдержал Дроздов. – А ты, Сердюченко, прогрей автомобиль да приглядывай за молодым человеком.

Он выбрался из машины, поправил пальто и направился к двери подъезда. Поднявшись на третий этаж, он достал из кармана удостоверение и вдавил кнопку звонка.

– Кто там? – раздался из-за двери голос пожилой женщины.

– Пакет для товарища Петряхова, – ответил Дроздов.

Едва дверь приоткрылась, он рывком распахнул ее настежь, оттолкнул горничную и, махнув удостоверением, произнес:

– Только пикни! Где Петряхов?

Несколько секунд горничная хватала ртом воздух, затем показала в сторону кабинета и добавила заикаясь:

– Только он… Он там с дамой. У них дела…

– Вот по этим делам я к вам и пожаловал. И девица мне тоже прекрасно знакома.

Он с усмешкой направился к кабинету и толкнул дверь, но та оказалась заперта изнутри. Не долго думая, Дроздов разбежался и, ухнув в нее плечом, легко сломал язычок замка. Дверь с грохотом отворилась, открыв неприличную сцену, в которой красный командир Петряхов участвовал с приспущенными штанами, а девушка вообще без одежды.

– Очень мило, – широко улыбнулся энкавэдэшник.

– Какого черта?! – взревел Петряхов, отскакивая от любовницы и рывком натягивая штаны. – По какому праву?

Девушка завизжала и, закрывая руками попеременно то крупные груди, то курчавость между ног, заметалась, не зная, куда спрятаться.

– Ой! Мамочки родные! – пискнула она срывающимся на визг голосом и полезла под стол.

– Вот, значит, за какую плату красный командир готов продать Родину, – с наигранной патетикой произнес Дроздов, останавливаясь в центре кабинета. – А вы, Варенька, постыдились бы!

– Вон! – заорал басовитым командирским голосом багровый Петряхов, приближаясь к наглому незнакомцу.

– Ты не ори! – тихо посоветовал Дроздов и вяло махнул удостоверением. – Не в лесу, чай! И не на полях сражений! Чего орать-то? Тихонько-спокойненько и поговорим.

– Нет уж, позвольте! – командир смело потянулся к руке нежданного гостя, намереваясь внимательно рассмотреть документ, но получил столь мощную зуботычину, что не удержался и повалился в кресло. Он хотел тут же вскочить, чтобы дать отпор грубияну, но увидев, что энкавэдэшник достает из кармана револьвер, передумал.

– Сидеть! – приказал Максим Георгиевич и, повернувшись к девушке, хмыкнул. – Что, так и будешь там голенькая ползать? Возьми плед! Укрой срам-то!

– Ага! – Девушка торопливо кинулась к дивану и, сдернув с него тканый плед, быстро обернулась им и подняла испуганные глаза.

– Насколько я понимаю, вы Варвара Стаднюк? – неторопливо спросил Дроздов и уставился на ее бледное лицо немигающими змеиными глазами.

– Какая, к чертям, Варвара? – проревел красный командир, утирая юшку с разбитых губ. – Секретарша это! Клавдия! У нас с ней внеслужебный роман. Скажи, Клава.

Девушка кивнула, дрогнув побелевшими губами.

– Клава! Клава я! – затараторила она, стуча зубами.

– Документики ваши, Клава! – Дроздов не подал вида, но уже заподозрил, что вышла промашка. Змеиные глаза его еще больше округлились. Он сделал несколько шагов по кабинету, раздумывая, как теперь выкрутиться с наименьшими потерями. Его лаковые туфли громко поскрипывали в наступившей тишине.

– Они в пальто, – запинаясь, произнесла девушка.

– Ну так принесите! – разозлился энкавэдэшник. – Только без глупостей и без беготни, убедительно советую.

Клавдия кивнула и, подтянув плед, чтобы не путался под ногами, выскользнула из кабинета.

Дроздов замер, уставившись в одну точку на лбу Петряхова.

Командир Петряхов шмыгнул носом и, заподозрив, что гость оконфузился, немного осмелел. Но не очень. Он с тоской подумал, что вряд ли энкавэдэшник принесет ему извинения. А потому будущее его, по всей вероятности, печально.

Вернулась Клавдия с паспортом в руках.

– Клавдия Милявская. Так.

Дроздов просмотрел документ. Его замешательство было столь сильным, что он на секунду запнулся, не зная, что делать дальше. В столь дурацкую ситуацию он попал впервые, и теперь надо было принимать решение, быстро и точно.

– Так… – не умом, а скорее инстинктом затравленного зверя он понял, как поступить. – Клава, Клавочка. Надо же вам, миленькая, было попасть в такую неприятную ситуацию! Присядьте-ка за стол. И не дрожите так. Если вы сделаете все по совести, то ничего дурного с вами не случится.

Секретарша подчинилась, как загипнотизированная.

– Садитесь, берите бумагу и пишите, – воодушевляясь, заговорил Дроздов. – В Наркомат внутренних дел, товарищу Свержину М. А. Заявление.

Перо звякнуло о чернильницу и, спотыкаясь, заскрипело по бумаге.

– Пишите! – диктовал Дроздов. – Я, Милявская Клавдия Андреевна, выполняя работу секретарши на дому у тов. Петряхова К. С., подверглась сексуальному насилию с его стороны. Вот так, Клавочка. Пишите. Старайтесь аккуратнее, без клякс. Это ж документик!

Командир Петряхов заскрипел сиденьем кресла и попробовал открыть рот, но умолк, когда зрачок револьверного дула уставился ему прямо в лицо.

Энкавэдэшник с затаенной злобой пообещал:

– Если услышу хоть словечко, то в конце заявления Клавочка напишет, что Петряхов был убит, пытаясь оказать сопротивление. Правда, Клавочка? Напишет-напишет! – Он заглянул через плечо любовницы Петряхова. – Так, написали? Очень хорошо. Пишите дальше. – Он опять стал диктовать. – Я работала с документами, когда Петряхов напал на меня сзади, ударил по лицу, бросил на пол и сорвал одежду. После этого он накинулся на меня и принудил вступить с ним в половую связь в извращенной форме. Через минуту после начала насилия сотрудник НКВД, товарищ Дроздов М. Г., прибывший для беседы с товарищем Петряховым, застал его на месте преступления и задержал. Число, подпись. И не плачьте, а то чернила размажутся. Кстати, оденьтесь, милочка, будьте любезны.

Клавдия торопливо выскочила из-за стола и, прикрываясь дверцей платяного шкафа, начала надевать белье. Дождавшись, когда она справится, Дроздов шагнул к ней и, потрогав себя за бородку, улыбнулся.

– Замечательно!

Он вздохнул, потер руки и с размаху ударил девушку кулаком в скулу, а когда секретарша растянулась на ковре, деловито наклонился, с треском разорвал платье и тонкую бязь белья.

– Ну, все, все! Ну! Ничего страшного. – Он помог рыдающей секретарше подняться. – Для твоей же пользы, милочка! Одежда должна быть разорвана, и синячок для достоверности не помешает. Да не реви! Позови лучше горничную.

Взяв у старушки свидетельские показания, Дроздов велел ей подыскать одежду для Клавдии и никуда не выезжать из города, а Петряхову швырнул форменную шинель с петлицами и под угрозой револьвера вывел во двор.

– В машину! – приказал он.

– Да что я такого сделал? – сердито, но не очень решительно пробасил красный командир. – Может, не надо в машину?

– Надо, Петряхов, надо! – Максим Георгиевич выразительно повел дулом.

Когда Петряхов уселся рядом с Робертом, энкавэдэшник забрался вперед.

– Сердюченко, давай на Лубянку, – с кряхтеньем он устроился на сиденье.

ГЛАВА 6

28 декабря 1938 года, среда.

Городок Уитон в пригороде Чикаго,

штат Иллинойс

Зимние сумерки за окном бросали отсвет на столик питейного заведения, за которым хмуро сидел молодой человек и наблюдал, как лучи преломляются в коричневатом содержимом полупустого стакана. Возле стакана в полной готовности стояла початая бутылка виски.

Дверь питейного заведения со скрипом распахнулась, пропустив вместе с облаком морозного пара высокого сутулого посетителя в длинном пальто и фетровой шляпе. В руке он держал трость с серебряным набалдашником, а в зубах погасшую сигару.

– О! – обрадовался он, узнав хмурого обладателя виски. – Да это же мистер Грот Ребер! С Рождеством! И заодно с днем рождения! Извини, двадцать второго меня не было в городе, так что не смог поздравить вовремя.

Говорил он с заметным немецким акцентом. Молодой мужчина за столиком кивнул, но по выражению его лица трудно было понять, рад он этой встрече или предпочел бы ее избежать. Нового посетителя это ничуть не смутило, он повесил пальто и шляпу на вешалку и, пригладив светло-русые волосы, направился к стойке. Взяв у бармена стакан, немец подсел к одинокому выпивохе.

– Я вижу, тебе не справиться с этой бутылкой в одиночку. Могу помочь. Ты не против?

Ребер пожал плечами и отпил из своего стакана.

Сутулый прислонил трость к стене и потянулся к бутылке. Налил на два пальца виски и поднял стакан.

– С Рождеством!

– С Рождеством, Карл! – печально сказал Ребер.

Они чокнулись. Выпили. И Грот Ребер опять поник.

Карл повторил себе виски и печально вздохнул.

– Похоже, слухи не врут, – покосился на него Ребер. – Если бы Лиза тебя не отшила, ты бы не шлялся в рождественскую неделю по кабакам в одиночестве.

– Тебе кто-то сообщил об этом? – удивленно поднял брови собеседник. – Или ты сам такой умный, что насквозь видишь чужие секреты?

– Разве в этом городе есть секреты? – невесело усмехнулся Ребер.

– В каждом городе есть секреты! – заявил его нежданный собутыльник. – У каждого человека есть какой-нибудь маленький или большой секрет. Но не все они интересны другим.

– Только не в том случае, – покачал головой Ребер, – когда дело касается немецкого эмигранта, который собрался предложить руку и сердце дочери местного бакалейщика. Знаешь, Карл, ты здесь с самого приезда под пристальным вниманием.

– Да, я заметил, – поморщился немец. – Вы, американцы, по-моему, вообще чересчур любопытны. Вы очень самодовольны. В любом конфликте между иностранцем и американцем вы всегда становитесь на сторону своего, независимо от того, прав он или нет. Иногда такой патриотизм неплох, но бывают и промашки. Вот сейчас ты безоговорочно поверил, что Лиза дала мне от ворот поворот, но на самом деле это было иначе.

– Как это могло быть иначе? – усмехнулся Ребер.

– Могло. Но порядочные люди за бутылкой этого не обсуждают, – поморщился Карл.

– Выпьем, – снова поднял стакан Ребер.

Они выпили и довольно долго молчали, пока Карл не сказал:

– Но и твое настроение тоже нельзя назвать рождественским.

Ребер кивнул и опять плеснул себе из бутылки.

– Да! Это трудно было не заметить, – усмехнулся он, поднимая очередной стакан и глядя сквозь виски на свет. – Знаешь, за что я пью? За проявление божественной жадности.

– Догадываюсь, о чем речь, – сочувственно вздохнул Карл, тоже поднимая стакан. – Тебе не удалось настроиться на небесную радиостанцию, не правда ли? Но, может, никаких радиостанций в небе нет?

– Нет? – Ребер стукнул донышком стакана о стол. – А как же опыт господина Янского? Шипение его приемника передавали все местные радиостанции!

– О, как интересно! Я не знаю этой истории.

– А я знаю ее прекрасно, – сообщил Ребер. – Семь лет назад твой тезка и мой соотечественник инженер-радиотехник Карл Янский заметил, что его чувствительному приемнику мешает какой-то постоянный шум. Чтобы отследить, какая радиостанция создает помеху, он из досок и автомобильных колес соорудил вращающуюся антенну-пеленгатор. И знаешь, где оказалась паразитная радиостанция? На небе, дорогой Карл, на небе! В созвездии Стрельца. Повторить его опыт несложно, но я хочу пойти дальше. Я хочу составить радиокарту небосвода, понимаешь? Найти и нанести на нее все небесные радиоисточники.

– И ради этой ерунды ты изуродовал свой двор десятиметровым параболоидом? Эх, Грот! Послушай доброго совета. Почему бы тебе не познакомиться с красивой девчонкой и не сводить ее на танцы или в кино, а потом жениться на ней и нарожать детей? Над тобой люди смеются, Грот!

– Над тобой тоже! – огрызнулся Ребер. – Эта Лиза не давала только ленивому, чтоб ты знал. Один ты не добился ее благосклонности.

– Оставим эту тему, – напрягся Карл. – Ничего смешного в этом нет. Я не хочу это обсуждать!

– Оставим, – согласился Ребер. – Но я должен уточнить: моя антенна не десяти метров в диаметре, а девяти с половиной. Я ее специально просчитал, чтобы ловить более короткие волны, чем Янский. Он работал с длиной волны четырнадцать целых и шесть десятых метра, а я хочу уйти в сантиметровый диапазон. Я уверен, что небесное радиоизлучение должно подчиняться закону Планка, и его интенсивность, скорее всего, возрастает в сторону более коротких волн. Но я уже год сижу ночами перед приемником, перелопатил небо на волнах девять и тридцать три сантиметра, а все попусту!

Карл задумался, затем предложил:

– Слушай, Грот, а давай заберем эту бутылку и пойдем к тебе. Покажешь мне, как работает твоя антенна.

– С каких пор тебя это интересует? – подозрительно посмотрел на немца Грот.

– Так. Любопытство! – развел руками Карл. – Люди должны интересоваться друг другом. Так легче жить. Хотя любопытство меня и довело до эмиграции, но… Характер есть характер.

– Можно подумать, ты не рад, что оказался в Штатах, – буркнул Ребер, поднимаясь из-за стола. – А не шпион ли ты немецкий? И не собираешь ли ты разведданные о том, как американцы слушают небо?

Немец молча взял в руки трость и поднялся из-за стола.

– Ты напился, – вздохнул он.

– Да, я выпил! – возбужденно вскочил Ребер. – Поэтому и говорю то, что думаю!

Неожиданно его настроение резко поменялось. Он снова упал на стул и, уронив лицо на сложенные руки, разрыдался.

– О майн гот! – вздохнул Карл. – Ну не надо, Грот! Может быть, все не так плохо. Может быть, как раз сегодня все и случится, а ты сидишь тут в баре и разводишь сырость. Вставай, Грот! Пойдем слушать небо! Я отведу тебя.

– У меня есть великолепная идея! – воскликнул Ребер, снова вскакивая на ноги. – Пойдем! Пойдем вместе! Давай сломаем мою антенну! Все равно она ничего не ловит, только двор портит. А потом… А потом на танцы! К девчонкам.

– Давай возьмем еще, – предложил немец и добавил к остаткам реберовской бутылки еще одну бутылку «Черной метки».

Приятели расплатились, оделись и вышли в холодный вечерний воздух. Солнце уже село, но городок освещали рождественские гирлянды, фонари, флаги и яркие жестяные звезды. Люди навстречу попадались веселые. Отовсюду слышались пение и смех.

Они без приключений добрались до дома Ребера, двор которого то ли украшала, то ли действительно уродовала огромная параболическая антенна. Ребер поднялся по ступенькам и распахнул дверь в жилище.

– Заходи, Карл! – хозяин пропустил гостя в комнату.

Посреди гостиной стояла кое-как наряженная рождественская елка, прямо по полу были разбросаны листы ватмана – самодельная карта звездного неба, а ближе к окну высилось громоздкое устройство, сквозь каркас которого виднелись радиолампы, катушки и резисторы толщиной с палец.

– Это и есть твой звездный приемник? – спросил Карл, разглядывая непонятную конструкцию.

– Это индикаторный блок, если тебе это о чем-то говорит, – равнодушно отмахнулся Ребер, разыскивая стаканы. – Сам приемник расположен в фокусе параболоида на улице. Но сегодня я покончу со всем этим! Я устрою грандиозный фейерверк!

– А это что? – спросил немец, увидев у стены огромную бутыль.

– Осторожно, это ртуть! – воскликнул Грот. – Не разбей! У этого металла чертовски ядовитые пары.

– Зачем она тебе? – пожал плечами Карл. – Это же не виски! Ртуть – это никак не виски. И, по-моему, глупо держать ее в доме.

– Она нужна мне… – пояснил хозяин и тут же поправился: – Была нужна. С ее помощью можно сделать сверхчувствительную антенну, и я как раз работал над этим.

– А можешь сейчас все включить?

– Нет проблем! – покачиваясь, Ребер навис над аппаратом и щелкнул тумблером.

Лампы заалели в утробе устройства нитями накаливания. Огоньки постепенно разгорались, стрелка милливольтметра дрогнула, но через секунду снова вернулась к нулю.

– Пусть греется, – Ребер уселся за стол. – Иди сюда! Давай лучше выпьем.

Он смахнул широким жестом пустые упаковки от продуктов.

Мужчины выпили. Ребер опять впал в мрачное молчание. Лед в стаканах с виски медленно таял. Время от времени Карл задумчиво поглядывал то на приятеля, то на индикатор.

– Знаешь, – произнес немец, – мне в голову пришла одна мысль. Я не такой специалист, как ты, но все же…

– Валяй, – благосклонно кивнул хозяин.

– Может, ты погорячился с длиной волны? Если Янский ловил четырнадцатиметровые волны, может, и тебе не браться сразу за сантиметры, а начать с той же отметки?

– У меня антенна другая, – Ребер достал из кармана пачку сигарет и прикурил, щелкнув зажигалкой «Zippo». – Она рассчитана на работу с волнами начиная с метровой длины, а не с десяти – или пятнадцатиметровой, как у Янского.

– Хорошо. Но ты пробовал самую большую из доступных длин?

– Нет. Меня интересуют более короткие волны, на них должно быть больше источников.

– А ты мог бы настроить приемник на волну длиной, допустим, в метр?

– Конечно, – Ребер шагнул к прибору и крутанул ручку настройки. – Похоже, ты поверил в то, что голос небесной радиостанции прозвучит именно сегодня.

– Честно говоря, да. – Карл отпил из стакана.

– А я уже ни во что не верю. И к тому же стрелка лежит на нуле, словно приклеенная.

– А что она показывает? – с интересом спросил немец.

– Напряжение на контуре приемника. Фактически именно изменения этого напряжения, только преобразованные, мы слышим, когда из динамика доносятся звуки музыки. Но в моем случае удобнее отслеживать отклонения стрелки.

– Значит, услышать ничего не получится? – расстроился Карл. – Жаль. А как таинственно и прекрасно было бы услышать небесный голос!

– Там нечего слушать, – буркнул Ребер. – Обычные помехи. Шум. Ничего интересного.

Карл вздохнул и сделал еще глоток виски. Глаза его горели мечтательным огнем. Он покачал головой.

– Очень жаль. А я почему-то думал, что звезды выдают в эфир прекрасную музыку, напоминающую струнный оркестр.

– Чушь! – Ребер снова поднялся, принес еще льда.

– Да, – вспомнил Карл. – У меня есть неплохая сигара для тебя!

– Сигара? – Ребер взмахнул бровями и затушил остаток сигареты в пепельнице. – Сигара – это хорошо.

Взяв презент из рук немца, Ребер снова занял свое место, откусил кончик сигары и поджег ее. К потолку потянулась лента сизого дыма.

– Завтра я уеду, – негромко произнес немец. – Уже взял билет на пароход. Так что наша вечеринка прощальная.

– Значит, тебе так и не улыбнулось великое американское счастье? – сочувственно произнес Ребер. – Ты ведь нашел неплохую работу, кажется? Неужели из-за Лизы ты собираешься бросить карьеру и уехать? Куда? В старую скучную Европу? Говорят, в Германии сейчас неспокойно.

– Это старая история, – сказал Карл, поигрывая полупустым стаканом. – Скажи, ты веришь в колдовство?

– Я – радиофизик! – вздернул брови Ребер. – В небе нет ничего, кроме света звезд и радиоволн.

– Тогда я расскажу тебе странную историю, – усмехнулся немец. – О любопытстве.

– Это правдивая история? – оживился радиофизик.

– О да! Это очень правдивая история. Мне было пятнадцать лет, когда недалеко от нашего городка расположился цыганский табор. Там был настоящий живой медведь. Он сидел на цепи. А иногда его выводили потанцевать. Стекались зеваки, и цыгане собирали с них деньги. Мы с друзьями не могли удержаться от любопытства и тоже пошли взглянуть на него. Однако, едва мы присоединились к толпе, молодая цыганка, невесть откуда появившаяся, схватила меня за руку и потянула в сторону. Она выклянчила у меня все карманные деньги, выданные отцом, а потом сказала, что я рохля и мне надо подумать о том, чтобы измениться. Мол, мне следует уйти из семьи, уехать как можно дальше, научиться жить самостоятельно, а уж потом возвратиться на родину, где я смогу сделать карьеру. Я ответил, что не собираюсь этого делать, что у меня достаточно состоятельный отец, чтобы моя карьера удалась без всяких поездок. Тогда она рассмеялась и сказала, что пока я не сделаю все, как она велела, я не получу главного – без чего жизнь мужчины превращается в ад.

Я не сразу понял, о чем она. Но через три года в нашей компании я оставался единственным девственником. И через пять, и через шесть. Все мои усилия уложить в постель какую-либо девушку кончались либо скандалом, либо дурацкой ситуацией. Надо мной начали посмеиваться за глаза, а при встречах с друзьями я начал чувствовать себя неловко. Я стал искать способ изменить ситуацию.