– Да что Вы такое говорите, дед Зарян! – Микулка растер рукавом слезы по чумазому лицу. – Как Вы их уделали! Эдаким боем можно целую рать положить. Пять всадников! Это ведь не пешие, да и пеших пятерых победить не каждый сможет.

– Ладно… Если бы не ты, так моя голова уже в кустах валялась. Раньше я шалапугой мог кольчугу пробить, а потом одной рукой ее выдернуть. А сейчас мне уже ребра помеха.

Микулка наклонился и огромным усилием с хрустом выдернул посох, пробивший тело навылет.

Ближе к вечеру они со стариком сложили огромный дымный костер из сырых веток. Костер потрескивал, свистел паром, клубился зыбким пламенем, пожирал плоть погибших печенегов, бросая в темнеющее небо светлячки-искры. У самой кромки леса жевали пожухлую траву уцелевшие кони.

– Кончилась спокойная жизнь… – грустно сказал Зарян, глядя в огонь. – Теперь или биться до конца, или уходить. Эти покоя не дадут, у них мстительность в крови. Что выберем?

– Как Вы скажете!

– А у тебя что, своего разумения нет?

– По мне, лучше остаться. Соромно тикать без оглядки.

– А знаешь, сколько сабель у кагана Кучука? Чай не меньше двух тысяч. Не сдюжим.

– Это смотря как биться! – горячо возразил Микулка. – Не сможет тысячная рать на конях через лес продраться. Я видал какие печенеги воины в лесу. Двумя добрыми луками можно сотню на тропе удержать. А ежели частокол поставить…

– Частокол, говоришь? – заинтересованно спросил старик. – Недурно… Заодно поработаешь, чтоб жиром не заплывать.

* * *

Спал Микулка плохо, тревожно. А как окно посветлело, он встал, оделся и, прихватив топор, отправился в лес, укутанный сырой утренней дымкой.

Влажная прохлада отступила с первыми ударами топора, спина прогрелась, на лбу выступили крохотные капельки пота. Микулка живых деревьев не трогал, валил только торчащий сухостой, да иногда подбирал подходящий валежник. Поэтому приходилось много ходить, выискивать бревна, а потом тащить их на себе через пол-леса. Возмужавшему Микулке такая работа давалась все легче и легче, он шел через облетевший лес с толстенным бревном на плече, даже ноги не скользили по размокшим листьям, выбивал кайлом глубокую яму, ставил обтесанный кол, а потом снова карабкался на гору, засунув топор под пояс на спине. Когда проснулся Зарян, щит из двенадцати бревен уже надежно прикрыл избу со стороны дороги к Велик-Камню.

Микулка до обеда работал без отдыха, обнес избу широким полукругом, руки горели свежими волдырями, а мышцы ныли усталостью. Дед Зарян посвежел, перестал кашлять, помогал чем мог, закапывал колья свежевырытой землей. У него даже морщины на лице разгладились, Микулка не мог сдержать удивления – сколько огня в этом старом иссохшем теле.

В полдень Зарян сварил мясную похлебку с грибами и Микулка вместе с ним отведал горячего варева прямо тут, под открытым небом.

– Хватит частокол городить. – дуя на ложку, сказал старик. – До вечера все равно не успеем закончить, а незваных гостей можно ждать хоть нунечку.

– Так как раз спешить надо! – удивился Микулка.

– Спешить хорошо, когда вшей ловишь. А коль оборону устраиваешь, тут думать надо. Главная опасность для нас, это дорога с полудня. Надо ее заколодить, конному тогда не проехать, а пеших мы завсегда встретим. После обеда устроим сруб на дороге, а спать ночью будем по очереди. Эти шельмецы аки тати подмостные, скорее всего с темнотой нападут.

К вечеру похолодало. И хотя мороза не было, но северный ветер принес из-за гор студеный воздух, пахнущий свежестью и бескрайней степью.

Сруб получился на славу, Микулка выложил поперечные бревна, подпер их продольными, а для верности натаскал под сруб колючих ветвей от держи-дерева. Такие ветви не только человека, а и свирепого вепря удержат. Зарян сказал пареньку натаскать бочонком воды из ручья и залить сруб, чтоб не горел, если подожгут. Сухие бревна жадно впитали воду, отяжелели, теперь и втроем с места не сдвинуть, разве что конями растаскивать. Уже под темень старик исхитрился в старый овраг у дороги набить кольев острием вверх, а сам овраг сверху перекрыл тонким валежником. В такую ловчую яму и конный и пеший попадет, назад не выберется.

Потом, кряхтя и ругаясь, Зарян вытащил из чулана бочонок с маслом и откатил его к срубу.

– Вот жалость-то… – бурчал дед. – Из-за этих басурман приходится добро изводить.

– Вы что, – не понял Микулка, – собираетесь доброе масло наземь вылить? Эх… Был бестолковым, бестолковым и остался. – не зло буркнул дед. – А стрелять ты в темноту будешь? Возьми лучше тряпиц в избе, обмакни в масло и обмотай несколько стрел для розжигу.

Когда звезды туманными пятнами пробились сквозь пелену облаков, все было готово к обороне. Старик и Микулка в избу заходить не стали, развели костер у частокола и подвесили над ним котелок с ароматными щами. От костра веяло приятным теплом, ветер стих, позволяя искрам вздыматься к небу огненным столбом.

На миг небо перекрыла огромная тень.

– Змей в Степь полетел, – пояснил Зарян вздрогнувшему Микулке, – печенежским барашком разжиться. А то и бычком. Знавал я в западных скалах одного. Махонького… С пятерых быков, не больше. Мамка его загинула где-то, так мы с ним подружились, можно сказать я его на крыло ставил, заместо мамки. Глупые они, аки курицы, но всякой твари свое место под солнцем есть, или под луной. Может это он и есть…

С юга раздался приглушенный конский топот.

– Все… – нахмурившись произнес старик. – Дождались. Заливай костер и бегом к частоколу. Я лук возьму и в миг буду. Одну головню оставь горящей, от нее будешь стрелы запаливать.

Микулка затрусился мелкой дрожью, это с ознобом выходило беспокойство прошедшего дня. "А ведь я боюсь…" – со стыдом подумал он. – "Днем не боялся, только зол был, а сейчас боязно". Он подхватил лук, закинул за спину колчан и, подгоняемый страхом, рванулся к частоколу. Почти сразу его догнал дед Зарян. Они прислонились к бревнам и через прорубленные бойницы взглянули на сруб.

– Сейчас их увидим на фоне моря. – шепнул старик. – Коль ухо меня не оболгало, так их человек пятьдесят, не боле.

– Ну вот, а Вы говорили тысяча! Зря сруб городили.

– Вот балда… – фыркнул Зарян. – Тут и со срубом полсотни конников попробуй, останови. Ладно. Как увидишь первых, запаливай стрелу и стреляй в бочку с маслом.

Конский топот усилился, вскоре показались темные фигуры воинов.

– Я их вижу. – шепнул Микулка. – Могу стрелять. Жалко масло палить, может опосля?

– Верно кажешь… Стреляй в первых, когда я скажу, но огонь держи наготове, а то они нас с боков обойдут – не заметим.

На светлом фоне моря замелькал уже десяток теней.

– Эй, урус! – донеслось от сруба. – Зачем дорогу портил? Как проехать теперь?

– Я вас в гости не приглашал! – зло крикнул Зарян. – Да вы все за одним столом и не поместитесь!

– Мы постоим, урус, мы не гордые. Дашь пройти, говорить будем. Сам каган Кучук говорить будет.

– Я с его холопами уже говорил сегодня. Небось надолго кагану запомнится.

– Какой ты злой, урус! Хочешь воевать? Давай будем воевать.

В частокол звучно ударила стрела с булатным острием, стреляли на звук, без прицела. Тут же справа от дороги раздался треск веток и истошный предсмертный крик – сработали колья в овраге.

– Обходят, басурмане… – злобно сказал старик. – Стреляй, больше ждать нечего.

Микулка холодея от страха натянул лук и выстрелил в ближайшую к срубу фигуру. Попал в голову, воин повалился с коня без звука, как мешок набитый травой. Старик дважды выстрелил куда-то влево, в густую темноту, но оттуда, к немалому удивлению паренька, раздались два хриплых вскрика. Им вторили жуткие крики справа.

– Обходят… Запаливай бочку!

Микулка взял стрелу обмотанную тряпицей и, подпалив от головни, выстрелил в масло. Вскоре весь сруб охватило жаркое пламя, разлилось вширь, заскочило на близких всадников. На дороге началась паника. Печенеги кричали, метались, тушили горящих. Вся округа была освещена ярким желтеющим светом, облетевший лес был виден насквозь. Старик пускал стрелы по идущим в обход, Микулка валил всадников за пылающим срубом. Крики усилились, казалось, что в ужасе и боли кричал сам лес.

– Бей по ногам, по рукам! – посоветовал старик. – Меньше загубишь, но суматохи прибавится, крик раненных испуга врагам добавит, а невредимые язвленных будут из боя выносить. Нам меньше стрелять.

Микулка подивился боевой премудрости, но припомнил, стал бить в незащищенные ноги и руки.

Когда из-за гор поднялась луна, стрел почти не осталось, но первую атаку русичи отбили. Печенеги оттаскивали со всех сторон орущих и визжащих раненных, по лесу метались обезумевшие от крика и огня кони.

– Хорошо стреляешь, урус-батыр! – донеслось из-за сруба. – Как успеваешь так быстро? Но нас много, урус, всех стрелять стрел не хватит! Давай сдаваться, урус. Каган Кучук тебя убивать не будет, не бойся!

– Пусть ваш каган идет к Ящеру! – ответил старик. – Или к шайтану своему… И под хвост его целует. Сами сдавайтесь, пока целы!

Микулка морщась облизывал большой палец на левой руке, в кровь разбитый тугой тетивой. Из-за сруба к избе протянулись две огненно-дымных нити и в крышу вонзились пылающие стрелы. Паренек испугался было, но крыша была сырая и стрелы сгорели без всякого толку.

Печенеги обстреливали их долго, метали в темноту, наугад, подпаленные стрелы, подожгли частокол, но Микулка залил его водой.

– Боятся за сруб вылезать. – объяснил старик. – Но есть способ их выманить. Как снова стрелы в частокол полетят, ори как резаный, пусть думают, что ранили кого-то.

В бревна ударили несколько стрел и Микулка закричал, словно занозу под ноготь загнал, старик громко завыл и заохал. Печенеги повалили из-за сруба аки тараканы, продирались сквозь лес слева от дороги опасаясь страшного оврага с кольями. Огонь почти угас, занялись просохшие бревна, но горели вяло, зато луна ярко освещала лес серебряным блюдом.

Микулка с натугой выпустил несколько стрел, пальцы горели содранной кожей, мышцы ныли невыразимой усталостью. Старик молотил из лука, как туча градом, словно не ведал устали, только кряхтел и посапывал в темноте. Лес снова отозвался криком и стонами, печенеги остановились, выпустили целую тучу стрел и ринулись обратно за сруб.

– Урус! – заорали с дороги. – Хватит людей губить! Ночью печенег дороги не знает, а днем мы тебя обойдем и с горы расстреляем как куропатку. Уходи лучше сам. Гнать не будем.

– Куда им гнать… – зло прошептал старик. – Они ночью в лесу шаг сделать боятся. Микулка, сколько осталось стрел?

– В моем колчане с десяток.

– И у меня пяток. Значит расстреляли чуть меньше сотни. Если даже четвертой стрелой в цель попадали, то осталось басурман не так много. Вот и кричат. Но следующей атаки нам не сдюжить, стрел мало. Будем уходить, схоронимся в лесу, а потом потихоньку будем их изводить.

– И что, все добро оставим? – с горечью спросил Микулка.

– Они его не тронут. Съесть все сразу – лопнут, а портить не станут, самим сгодится.

– А грамоты… – паренек чуть не расплакался. – Сколько грамот остается! Сожгут ведь…

Из-за сруба показались двое печенегов, махали руками, подавая знаки. Микулка со злости скрипнул было луком, но старик удержал его за плечо.

– Погоди! Пусть скажут чего хотят.

– Эй, урус! – устало крикнул один из вышедших. – Не стреляй, урус! Каган Кучук приказал воинов уводить. Ты победил, батыр. Но каган Кучук знает месть, он тебя воевать до смерти будет. Он тоже батыр.

– Завсегда рад! – не высовываясь за частокол крикнул Зарян

Из-за сруба раздался удаляющийся конский топот.

– Кхе… – старик уселся прямо на землю. – Никак сдюжили. Спасибо Богам!

Микулка присел на корточки, оперевшись спиной в частокол.

– Неужто ушли… – прошептал он, обтирая рукавом пот со лба. – Не верится.

– Добро, коль не верится. – усмехнулся Зарян. – Не могли они все уйти. Появился печенег – жди подвоха. Знать нашли способ со спины нас обойти.

Они замолчали, вслушиваясь в безмолвие леса. Безмолвие было мнимым, зыбким как лунный свет. То дерево скрипнет, то птица ночная захлопает крылами, а с берега слышно морянок, это они на луну плачут.

– Лешака не чую… – задумчиво произнес дед. – А коль печенег в лесу, Леший всегда неспокоен. Но нет никого. Если только…

– Что, дед Зарян? – забеспокоился Микулка.

– Леший вне леса просто быть не может. И начихать ему на то, что вне леса деется. Ежели печенежская рать НА ДОРОГЕ собралась, все и будет тихо. Да только это ведь печенегам знать неоткуда. Неужто русич какой им насоветовал? Увидал бы такого, мозги б его на траву выплеснул. Хуже нет лиха, чем предательство.

– С дороги они нам не навредят… – неуверенно сказал Микулка. – Сруб помешает.

– Это, конечно верно, – кивнул дед, – но мысли их нам неведомы. Что замышляет басурман?

– Может и впрямь, просто ускакали к себе?

Со стороны сруба раздался глухой удар. Дед и Микулка вскочили на ноги и прильнули к бойницам. Тишина… Ни конского топота, ни криков, только лес шумит, играясь ветром. Под черным небом со светящейся дыркой луны разлилось сырое туманное безмолвие.

Снова удар, треск, надрывный бревенчатый скрип. И снова тихо.

– Бечева!!! – воскликнул старик и подхватив с земли оставленный Микулкой топор метнулся к срубу.

Паренек рванул следом, только ветер в ушах засвистел, мигом догнал старика, выхватил у него топор и первым подскочил к срубу. Он успел обрубить одну из пяти туго натянутых веревок, но остальные скрипя от натуги сорвали бревенчатый сруб с продольных бревен и унесли в темноту по дороге. Бревна скакали как живые, грохотали друг о друга, чавкали по размокшей грязи.

– К коням привязали! – ужаснулся Микулка. – Сейчас попрут… Как тихо все сделали, поганцы!

– Не кисни! Кати последнее масло из чулана, а я лампу из избы принесу. Не жалей, лей прямо у сруба. И пошире, через весь гостинец.

Микулка спотыкаясь вытащил из чулана бочонок, покатил к месту, где некогда стоял сруб. Там Зарян уже ждал с зажженным светильником. Паренек вышиб топором крышку и разлил густое золотистое масло в грязь, в тот же миг услышав дробный топот двух десятков коней.

– Палите, дед Зарян! – крикнул Микулка, отскакивая с топором в сторону.

Чадное пламя занялось через всю дорогу, пылавший бочонок покатился на юг, пугая подскочивших коней. Дед Зарян затерялся в дыму и в тот же миг налетела конница. Со свистом и улюлюканьем печенеги налетели на стену огня и многие кони, испугавшись пламени, не стали прыгать через раскаленную реку, рванулись назад, роняя седоков в шкворчащее масло. Но с десяток конников прорвались к избе и теперь кружили по поляне, выискивая врага, остальные спешились и обходили огнь слева.

Черный угарный дым заволок всю округу, луна скакала в смрадных клубах как сумасшедшая, крики печенегов и ржание коней смешались в жуткую песню боя. Микулка остался совсем один. Он стоял с топором в руке, освещенный желто-красным огнем, чумазый и страшный как нав, озирался затравлено и просто не знал что делать. А вокруг засвистели невидимые во тьме стрелы.

Близкий хрип печенега привел его в чувство, он понял, что Зарян где-то рядом, бьет басурман. Паренек бросился наземь, как учил старик, перекатился, уходя от стрел и встал на ноги уже за толстым стволом бука, в который сразу же с треском влетели три булатных острия. В трех шагах справа, из дыма выскочил пеший печенег с перекошенным злобой лицом, в его руке тускло блестела тяжелая сабля. Микулка привычной рукой метнул топор, с треском вгоняя его в закрытые кожаным доспехом ребра, подскочил, выхватил саблю и очертя голову бросился в самую гущу пеших, мельлькая в дыму огненным факелом своих ярко рыжих волос.

Лучники опасались стрелять в буйную сумятицу теней, людей и огненных сполохов, поэтому Микулка уже не метался от стрел, сосредоточился на сече, отбивая и нанося звонкие удары.

Оказалось, что печенеги особой силы в руках не имели и паренек начал теснить их мощной рубкой, прикрываясь со спины избой. Но численное превосходство противника сказалось очень быстро, Микулка начал выдыхаться и все чаше пропускал секуще удары по рукам и груди. Полушубок на нем скоро развалился кровавыми лохмотьями, но израненное тело уже не реагировало болью, только ныло и сочилось кровью. Он с усталым равнодушием заметил движение в лесу, кажется еще одна рать шла на подмогу противнику.

– Сдавайся, урус! – кричали остервенелые рожи, бросаясь слюной. – Сдавайся, совсем один остался!

Микулка полоснул отяжелевшей саблей, не удержался и упал на одно колено, продолжая почти вслепую отражать и отражать удары. Печенеги орали все громче и вдруг дрогнули, словно им в спину со стороны леса ударила неведомая сила, дрогнули и повернулись к Микулке спиной, словно его и не было. Он шлепнулся коленями в раскисшую от крови грязь и опустил саблю, дивясь необычному зрелищу.

Со стороны леса широким сомкнутым полукругом теснила печенегов, щерясь клыками, огромная волчья стая. Дикие звери прыгали как кошки, сбивая всадников с седел, вырывали внутренности, грызли глотки. Некоторые из них корчились в грязи с раздробленными черепами, некоторые ползали на брюхе, пронзенные стрелами, но лес выталкивал из себя новые и новые полчища серых воинов. Казалось, что волки были повсюду, ни у конных, ни у пеших не осталось ни единого шанса на спасение от мощных клыков.

Во главе этой дикой резни Микулка приметил огромного, почти белого волка со знакомым оберегом на лохматой шее. Волкодлак напористо валил коней на ходу, оставляя своей молчаливой свите добивать поверженных ратников. Вышедшая из низких облаков луна заливала кровавую бойню ослепительно-мертвенным светом.

Вскоре все стихло… Поляна была просто завалена растерзанными людскими и конскими трупами, да и вокруг Микулки валялось шесть окровавленных тел, изрубленных саблей. Сил встать не хватало, паренек отбросил оружие и на четвереньках отполз в сторону от парившего мяса, не удержался и рухнул на землю.

Волки рыскали по поляне, обнюхивали своих поверженных собратьев, растаскивали конину и человечину. Волкодлак подошел к лежащему в грязи Микулке и прямо у него на глазах обернулся старцем.

– Славно воил, людь… – похвалил он. – Много ворога обрек. Прав был Зарян, когда рек, что на всяку силу сила большая сыщется. Сыскалась…

– Где… Он… Сам… – еле слышно прошептал паренек, моргая залитыми кровью глазами.

– Почил… Неужто не заслужил отдыху?

Что-то не понравилось Микулке в этих словах. Он собрал всю свою силу, напрягся так, что в глазах потемнело, но встал на карачки и пополз в сторону тлевших сизым дымом остатков сруба. Волкодлак молча шел рядом, останавливая дланью спешивших на свежую кровь волков.

– Ооо… – только и смог выдохнуть Микулка.

Дед Зарян спокойно и мирно лежал у самой кромки леса, на губах осталась печать озорной усмешки, приводившей врагов в бешенство, руки крепко сжимали изрубленный посох, застрявший в басурманской спине, а из его груди топорщились в небо пять коротких печенежских стрел. Микулка давился слезами, полз, теряя последние силы, но никак не мог одолеть целую груду трупов, валявшихся вокруг неподвижного старика. Справа и слева от Заряна сидели на страже два угрюмых волка, пытались завыть на луну, но никак не решались.

Микулка дополз, уткнулся в насквозь промокший стариковский тулуп и зарыдал навзрыд. Так он не плакал еще никогда в жизни.

10.

Еще луна не склонилась к закату, а волки уже полностью очистили поляну. Только изрытая копытами земля и запах крови напоминали жуткую схватку.

– Заряна мы винны с собой отнесть. – еле слышно произнес волкодлак. – Его как не хорони, все одно не подберешь к нему обычай. Кем он только ни был за свой живот долгий… Схороним по нашему, есть в этом правый смысл.

– Он русич… – печально ответил Микулка. – Надобно по-русски и хоронить.

– А мы? – удивился волкодлак. – Чай не русичи? В лесах этих жили от веку, когда люди еще говорить не могли, в шкуры кутались. Не в огонь ему надо, а в землю родную. Жил аки волк, погиб аки волк, с нами и в путь последний пойдет.

Микулка не стал возражать, да и не хватило бы у него сил схоронить деда. Сам едва жив остался. Он отвернулся и угрюмо побрел в избу, не желая смотреть, как уносят Заряна.

– Избу сбережем, что бы ни было… – в след пареньку шепнул старец. – Ступай с миром молодой витязь.

Микулка не ответил, отворил дверь, забрел в комнату и скинув обрывки одежды, с натугой залез на печь. Подросший котенок словно чувствовал невыразимую печаль в сердце молодого хозяина, ластился, тыкался мохнатой мордашкой.

– Отстань, Фырк! Не до тебя сейчас… – отмахнулся Микулка и лег на спину.

Спина почти не болела, а вот грудь, лоб и руки буквально покрылись мелкими и крупными порезами. Паренек вздохнул. "Не сдюжу…" – безразлично подумал он. – "Истеку юшкой. А ежели нет, так лихоманка доконает".

– Никак помирать шабралфя? – раздался совсем рядом знакомый голосок.

Микулка поморщась повернул голову и еле узрел в темноте кикимору, сидевшую на корточках у самого края печи.

– Заряна печенеги убили. – прошептал он. – Кому я теперь нужен? Ежели помру, так никто и не узнает.

– Незачем мне в избе мертвяк. – серьезно ответила кикимора.

Она подсела совсем близко к Микулке и он разглядел, что глаза у нее разные – один темно карий, другой голубой как осколок неба. От голубого глаза взгляд отвесть было не можно, паренек в нем словно утонул, ничего кругом себя не замечая. И боль вроде отпустила, и жар спал, и силы словно вернулись, Микулка даже сел от неожиданности, мотая головой.

– Ожил, шердефный! – радостно воскликнула кикимора. – Так-то лучше, а то удумал… Помирать.

– Не помру? – удивился Микулка. – Так не бывает… На мне и живого места нет, разве что на ногах.

– Нет, помереть я тебе не дам, не надейфя… Перво-наперво мне тебя гадостно будет нюхать, коль помрешь. И муж мой будет недоволен. Что ж за хозяйка, коль в избе мертвечиной воняет? А вытащить тебя в леш мы и вдвоем ш ним не шдюжим. Кроме того ты мне помог давеча, принеш котейко, а через него я и мужа обрела. Хотя муж так щебе, шредненький, ленив больно. Да вщеж краше, чем никакого. Потому я тебе и помереть не дам, и подсоблю чем шмогу.

– Да чем же мне баба, в две пяди ростом, подсобить сможет?

– Опрометчиво шудиш… Разве в роште дело-то? Чай не проштая я баба, а шишимора. Один глазок, тот что карий, у меня для зглазу, а голубенький для указу. Почуял небофь, как я указала боли твоей отойти. Укажу и ранам заживать быштрее. Но главнее вщего то, что я тебе шкажу.

– Что же ты можешь мне такого сказать, чего я не ведаю? – устало поинтересовался Микулка.

– Много чего. Ты ведь не ш рождения в избе этой живешь, да и штарый Зарян, не шибко щекреты швои рашкрывал.

– Так и что? – Микулка снова повалился на спину.

– То, што помирать тебе никак не можно, ежели деда швоего любил.

– А Зарян тут причем? Нет его больше, волки в лес унесли.

– Шмертные… Неужто не понимаете, что вща жифть ваша имеет толк лишь тогда, когда потомки о делах ваших помнят? Ежели ты сейчаф дело Заряна брофиш, так тогда и жил он зря, и тебе грош цена.

– Да какое у него дело… – у Микулки хоть сил прибавилось после взгляда кикиморы, а говорить мог едва ли. – Травы ходил собирал невесть для кого…

– А я шлышала, што он киевшкого князя оштановить вздумал, да только сам не ушпел. Ему Ведалище поведал, что есть в Новгороде молодой князь, который всю Рущь шплотить может, как штарик мечтал. А князь тот необычный, такой точно как и ты. Робичич. Шын князя, а мать роба, ключница.

– Врешь… – где это видано, чтоб сын рабыни на новгородской земле княжил. – А ведь нет, не врешь… Слыхивал я про Владимира-князя… Только не верил.

– Вот и шел бы к нему на подмогу! Зря что ли пот проливал на дедовых ишпытаниях? Я тебя подлечу, а когда пойдешь, я тебе важный щекрет поведаю. А теперь шпи! Шпи…

11.

Полную неделю пролежал Микулка на печи почти не вставая, исхудал, ослаб, еле ложку с похлебкой до рта доносил. Да и ел редко, потому как охотиться сил не было, доедал то, что в чулане осталось, одним сочивом, да кашей питался.

Каждую ночь приходила кикимора, ворчала шепеляво, мол навязалщя на мою голову, смотрела голубым глазом в самую душу. Раны затянулись быстро, только чесались без удержу под засохшей кровавой коркой, да и лихоманка отступила, прошла стороной. Под конец недели силы стали возвращаться в молодое, полное энергии тело, Микулка стал вставать чаще, готовил целебный отвар из горных трав по дедову рецепту. Этот отвар и вовсе его на ноги поставил, а еще пуще сил прибавляло желание довести до конца дело, которое начал Зарян. Не зря, нет не зря Микулка потел на испытаниях, не зря получал тумаки деревянным мечом, не зря прибавлял себе силу, таская тяжелые бревна. Хоть и мало поучился он у старика боевой науке, но в злой сече шестерых печенегов одолел, а может и поболе… Кто считал? И не должна эта наука задаром загинуть вместе с ним, потому как в науке этой живет дед Зарян. И если она поможет подсобить Владимиру-князю, как хотел старик, так и он не зря жил, и Микулка не даром дедовы щи хлебал.

Но не только и не столько думал паренек о далеком Владимире, сколько мечтал отомстить печенегам, угнавшим мать и убившим деда. Лютой ненавистью клокотало молодое сердце, руки сами просили тугой лук и каленые стрелы, а потому Микулка, как только смог, снова вернулся к дедовым испытаниям. Начал с малого, чтоб силы не надорвать, но скоро дошел до того, что было, а потом и дальше пошел.

Набиравшее силу тело требовало мяса и паренек вернулся к охоте. Далеко ходить не мог, но как говаривал Зарян, родная земля сама помогает… Почти у самой избы стали появляться уставшие от бега козлы, а порой и олень забредал. Поначалу Микулка дивился таким переменам, но как-то ночью услыхал недалекий волчий вой и понял кто гонит зверя к одинокому дому.

Свежее мясо быстро добавило сил. От многочисленных ран, разваливших ломтями грудь, остались только стыдливо-розовые рубцы и Микулка понял, что дольше в избе сидеть смысла нету. Соромно в сытости да тепле нежиться, когда важное дело есть. И когда молодой месяц отделил уходящую зиму от наступавшей весны, Микулка стал собираться в дорогу, чтоб по утру отправиться в путь.

– Шобралфя? – раздался из левого угла шепелявый голосок. – Вще ли взял?

– А тут моего ничего и нет. – отмахнулся паренек. – Возьму еды на дорогу, много ли надобно? Лук свой возьму, да поутру посох вырежу.

Кикмора вышла, семеня ножками, из бархатной тени, спрятала острые ушки в прическу и присела на корточки, закрыв густыми волосами наготу от Микулкиных глаз.

– Нашто тебе, молодому, пошох-то? Чай не штарый дед.

– А я как Зарян, научусь шалапугой биться, я много чего запомнил, когда на него смотрел, уже и повторял кое-что.

– Прав был штарик… Глупый ты аки древо штаерошовое. Молодое ли дело, шалапугой битьфя? Тебе наштоящая шброя надобна, оружие. Это штарый дед меча поднять не мог, вот палкой мозги ворогам и вышибал. Коль до его лет доживешь, может тоже научишься.

– Так у него и не было меча! – улыбнулся Микулка. – Откуда у старого ведуна меч?

– Бештолковый… Говорила же тебе, что не вщегда он по лешу травы ишкал, был он в молодофти витязем, бивал башурман так, что пыль с ушей шлетала, злой нежити без меры уничтожил, чудищ кровожадных. И меч у него ешть, в штародавние времена добытый. Меч не проштой… Кладенец.

– Неужто Кладенец?! – Микулка даже вскочил от любопытства. – В народе говорят, что меч этот колдовской силой силен.

– Про колдовшкую щилу не ведаю, а вот где лежит, знаю.

Кикимора встала и шагнула назад в поджидавшую тень.

– В штене чулана, от правой руки, дверца ешть. – услышал паренек голос уже невидимой Хозяйки. – Там Кладенец и лежит. Я бы тебе не шказала, да штарик говорил не раз, что тебе вще швое завещает. А значит и меч…

– Ты за Фырком присмотри, Хозяюшка! – попросил напоследок Микулка. – Не то загинет котейко.

– Пришмотрю… – ответила густая тьма из угла.

Микулка накинул зашитый кикиморой полушубок, прихватил светильник и спустился в пропахший плесенью и пыльной паутиной чулан.

В трескучем пламени масляной плошки правая стена сырого чулана казалась безупречной. Микулка пощупал пальцами отмокшую земляную поверхность, с которой шорохом осыпалась каменистая труха, но никакой дверцы не отыскал. Тогда он отставил светильник на закопченый деревяный полок, расколол глиняный горшок из под пшена и начал основательно скрести черепком стену.

Вскоре, в неверном свете показалась первая доска, насквозь сырая, позеленевшая и порядком подгнившая. Микулка без труда выломал трухлявую палку, чуть на ногу не уронил, сунул за нее руку и пошарил в неприятной, неестественно теплой тьме. Липкая пыльная паутина схватила руку, что-то зашуршало, забегало тысячей членистых ножек. Микулка скривился, но руку не вытянул, желание отыскать меч пересилило первобытные страхи. И тут он нащупал холодный, шершавый от ржавчины булат, замер, боясь спугнуть удачу, уцепился пальцами и вытянул в чулан огромный, невероятно тяжелый меч. Из стены посыпались увесистые земляные комья, пахнуло застарелым сырым тленом, но Микулка уже не замечал этого, всем его вниманием завладело необычное, невиданное им досели оружие.

Широкое, на диво острое лезвие чешуилось шершавой ржавчиной, пачкавшей руки. Медные части толстой двуручной рукояти покрывала застарелая зелень, массивная гарда витым прутом перекрещивала клинок и тянула за собой паутину из недавнего плена. Все было простое, надежное, прочное. Только сквозь ржу на клинке проступали кованные в булате резы. Микулка напряг взор, но разобрать в дымном пламени коптилки ничего не смог.

Там же, в теплой земляной нише он нашел деревянные, обшитые кожей и позеленевшей медью ножны. Дерево отсырело, но гниению не поддалось, только в двух местах отстала вздувшаяся кожа. Перевязь на ножнах была какая-то странная, двойная и сколько не тулил ее Микулка к поясу, а зацепить не сумел, так и полез наверх, держа необычную ношу в руке.

Небо рассыпалось холодной сверкающей пылью, на востоке занимался бледный сероватый восход, растворяя в себе яркие жемчужины звезд. Микулка вынес из дому тряпицу, колчан с печенежскими стрелами, дорожный мешок с нехитрым своим пожитком и проверенный в бою лук, смочил тряпицу в остатках масла из светильника и тщательно протер меч, стараясь не оставлять даже следов поедающей булат ржавчины. Он, робичич, никогда и не мечтал иметь настоящий, совсем свой, булатный меч. Хотя нет, мечтал, конечно, глядя с завистью на господскую сброю, да разве думал об этом всерьез?