Ты спал. И в этом нервном сне
      ты был испуган, нем, как рыба,
      как мина накануне взрыва
      в тревожной, зыбкой тишине.
      С невыплаканною тоской
      ты спал, как одинокий ворон.
      А я себе казалась вором,
      уже укравшим твой покой.
      Благодарю. За всё. Подряд.
      За всё, что мне испить досталось,
      тебя благодарю. За малость.
      За голос, за улыбку, взгляд.
      Я видела: ты спал! Во сне
      ты был и небыл. Всё – напрасно.
      Твоё отсутствие ужасно,
      как сон на смятой простыне.
      Зачем ты вышел из реки
      судьбы, её руки не стиснув?
      Зачем усталым шахматистом
      играл с судьбою в поддавки?
      Отец и мать – родные пятна,
      родимые. Но я – одна.
      А муж и мужняя жена
      лежат крест-накрест, как распятье,
      на коем я водружена.
      Пер. Ефим Бершин
 

      Ты говорил то и дело,
      что тело –
      лишь одна из твоих примет,
      а тебя – нет.
      Есть лишь один заблудившийся призрак,
      по которому запросто воссоздаёшь
      всё, что было. Точнее, – его признак.
      А если ещё точнее – ложь.
      Пустота проявляется медленно, как на пленке, –
      словно воздух в дублёнке,
      обретая лишь форму и формулу,
      что земля состоит из песка –
      форменная
      тоска.
      Что с каждым взмахом ресниц око
      становится частью лица, как окна
      становятся частью дома.
      А душа в темноте – бездонна,
      и вмещает в себя другую душу.
      Так до утра,
      пока, как корабль на сушу,
      душу не выбрасывает волна страсти.
      Это – как застенчивое «здрасьте»,
      обращённое к голому в бане
      с прибавлением имени-отчества.
      А душа – одна,
      как дурак в нирване.
      И утро – ад одиночества.
      Ты говорил, что день –
      тень
      невыносимого бытия,
      сотканного из лжи.
      А я?
      Скажи.
      Да, ликующий вечер в себе таит
      ожидание встречи, и так томит
      запах памяти плоти, что страшно даже.
      Но душа – всё дальше.
      Да, колотится в горле пульс,
      словно ищет выход душе из тела.
      Только дверь заколочена.
      Дом твой пуст.
      Пер. Ефим Бершин

      Жить бы – как на японской гравюре:
      чёткий рисунок и цвет.
      Роса. Прохлада. Жить бы не щурясь.
      И не тем, чего нет.
      Время от времени,
      время от времени
      я никакого не знаю бремени,
      но иногда – беда ли, вина –
      мне уже не хватает вина.
      Жить – как среди чумы или пира
      жили герои в пьесах Шекспира.
      Из клетки глядеть на непойманных птиц.
      Из глины лепить солдат-неубийц.
      Время от времени, время от времени
      всё у меня в порядке.
      Но порою мне этот порядок
      кажется гадким.
      Жить – как среди взрослых людей:
      мелкие сделки с совестью.
      Завидовать прямодушью детей.
      "Нет печальнее повести…"
      Время от времени, время от времени
      мне хорошо с человеческим племенем,
      хоть и ночью помню, и днём –
      медленно с племенем и гниём.
      Жить в золотых песках у моря
      синего, рядом – седые горы,
      перебирая волну за волной:
      чёт ли – придёшь, или жить одной?
      Время от времени, время от времени
      вспомню – умею ждать,
      но порой не хватает времени
      уметь или вспоминать.
      Жить бы, как птицы живут и звери, –
      без иллюзии, без веры,
      будто радость способна длиться,
      а конец – не объявиться.
      Знаю, бывают и исключения:
      платье кружевного плетения,
      сапоги из кожи дублёной,
      запах белоснежных пионов,
      и одна – сквозная, как нить, –
      мысль: кого бы теперь пристрелить?
      Жить – как когда-то жили цыгане.
      Ночь. Костёр. Туман.
      Сладостное самоотрицанье.
      Несходящий дурман.
      Желание петь: песнею стать бы.
      Плакать со слабой будучи храброй.
      Время от времени, время от времени
      дробь барабанная – да по темени.
      Чаще же – как и бывало встарь –
      только стоны пьяных гитар.
      Жить – как осколки в калейдоскопе:
      пребражения.
      Кто я – белая, чёрная? Обе.
      Сон мой – снов спряжение.
      Хамелеон мне настроение
      дал бы своё, а кошка бы – зрение.
      И добыть бы ещё сновидение,
      которое мне не снилось.
      Время от времени, время от времени
      суетливых боюсь сомнений.
      А иногда – нагого стыда
      неодолимой силы.
      Жить в неприкаявшемся пространстве
      меланхолией вечных странствий,
      стремлением всех полюбить, – любого,
      в старом времени или новом.
      В самую грязную яму свалиться,
      к самому чистому свету пробиться…
      Вяжет язык вино шампанское –
      привкус стронция.
      Слепнут глаза от платья цыганского
      днём у солнца.
      Ночью же старики о погибели шепчут по-прежнему –
      под шелест волны, отраженье луны ласкающей нежно.
      Пер. Нодар Джин
 

      Окно, мельчайшим дождём окроплённое, –
      как только что начатый холст Сёра.
      Прозрачный. Влага словно приклеена.
      Не движется. Не мокра.
      За исключеньем единственной капли.
      Она на стекле разбухает, круглится,
      напоминая слезинку стыда:
      всё начинает светиться, искриться
      в ней. И дробится звезда.
      Ночь целиком уместилась в капле:
      от жары ошалевшая мошкара
      мечется в жёлтом, ослабленном
      свечении фонаря-шара.
      То ли пристыженно, то ли нежно
      шар мерцает, как минерал
      драгоценный, в заснеженных
      укрывающийся горах,
      которые завершаются в небе острыми колпаками льда…
      И потом, когда собравшаяся в капле этой вода
      начнёт сползать, – за нею прямая борозда, –
      она внезапно на мгновенье ока
      блеснёт в окне, обдав его, как током,
      неясным страхом. В нём мы и являем
      себе себя… И исчезаем.
      Пер. Нодар Джин
 

Часть первая

      Пока на стены я отбрасываю тени,
      пока способна всколыхнуть перо дыханием,
      пока владею всей пятёркой ощущений,
      пока жива, – живу, радею.
      И музыка не будет утихать.
      А если в жёлтый час моей кончины,
      когда обрежет время пуповину,
      связавшую меня с пространством, –
      в отличье от Тебя, готовым к постоянству, –
      Ты, пучеглазый, спросишь: «Что творила?» –
      "Играла музыка, – скажу, – и я кружилась».
      Я дожила уже до часа, что рассёк
      моё существованье пополам,
      до той нейтральной зоны, где исток
      один у "смех" и "плач", у "здесь" и "там",
      где Ты и жертвенный телец Твой есть одно,
      где рифма не в конце строки, а – всё равно.
      Я родилась не в том пространстве, где умру,
      а в том, что смотрит исподлобья и с прищуром
      не от избытка света поутру,
      а из жестокости и плутовской натуры.
      Я родилась в краю, где лгут поэтам,
      но я сбежала. И меня там больше нет.
      Жила как все. Совместно. В одиночку.
      Влюблялась. Вылюблялась. И клялась.
      Я отрекалась, превращаясь в точку;
      и в запятую; и в ничто. Бралась
      за то, что приносило и страданья,
      и радости. Молилась и гналась
      за смертью. И почти настигла дважды.
      Сбегала в никуда, как каждый.
      Жила с мужчиной. Он не то что жажды
      не ведал к жизни, – жить стеснялся.
      Её – покуда был живой – чурался.
      Не знал глагола "брать", но знал "давать".
      В конце концов собрался с духом
      и улетучился с холодным жёлтым духом.
      Но я молчала. Не рыдала
      и в день, когда они моё дитя…
      Ты знаешь зту боль. Я не взывала
      к Тебе… Ты Сам ни капельки дождя
      не проронил, когда убили Сына.
      Теперь уже, две тыщи лет спустя,
      Тебе просить прощенья не пристало.
      Да Он бы не простил Тебя!
      А я… Я не Иов Тобою сочинённый,
      к страдательным залогам склонный.
      Ни милости Твоей, ни гневу я внимать,
      ни ран своих стыдиться или восхвалять
      не буду.
      Я не Иов.
      Я не боюсь терять.
      Скажи, Который Есть Кто Есть, не мой,
      помимо “да” и “нет” на все слова немой,
      неужто вправду в главный день, седьмой,
      Ты перестал творить? И преисподню
      в зломудрости Твоей Господней
      не в этот ли, последний, создавал –
      как назначение Творенья, карнавал,
      где празднуют спасение от рая,
      поскольку нет такого края.
      Да, я не Иов – и моего доверия
      не жди к Себе, – к манере
      Себя являть… Когда однажды
      я про Тебя забыла было в жажде
      довериться существованью, Ты
      вернул меня на Божии следы
      Твои. В Твоей манере, грубо, –
      подсунув мне нежданно сцену с трупом
      убитой девочки. Не кем-нибудь, – Тобой,
      кем ни была б убита. Твой
      не мил мне мир сирот и душегубов.
      Я никакому не дивлюсь уж знанию,
      тем паче – связанному с умерщвленьем плоти;
      не жди, однако, и бесстрастного признания,
      что, дескать, знаю: время убивания
      давно пришло и не проходит вроде…
      Я есть нетонущая ветвь под водопадом.
      Я есть незаглушимый крик в преддверьи ада.
      Но и за тою оказавшись дверью,
      я буду утверждать, что рада
      своей судьбе, что ни досады,
      ни горечи в душе… – Не оттого ль, что верю? –
      Ты хочешь знать. Молчу, не лицемерю
      и повторяю: прибывая
      куда-нибудь, не пребываю
      на месте том, а убываю
      оттуда. Верой веру убиваю.
      Так и живу, с собой не совпадая,
      не обретая сути или формы,
      смущённо сущее обозревая,
      как смотрит солнце после шторма.
      Живу – и ничего иного
      ни знать я не желаю, ни желать,
      ни торопить себя, ни снова
      начать; жила бы как живу или жила:
      без всякого хотенья вспоминать,
      когда приходит время забывать.
      И ничему в себе продленья
      я не хочу теперь; от тленья
      я не желаю уберечь
      в себе ни мысль мою, ни речь.
      Предвижу заодно картину:
      как мошкара из вязкой тины
      и бабочки из паутины,
      к исходу рокового дня
      слова прорвутся из меня
      в неволю смысла, на круги своя, к рутине, –
      отрывки выдернутых с плотью звуков («ты», «та», «то»),
      напоминанье о несбыточности речи,
      о том, что Бытие – вхождение в Ничто,
      а люди – петли мёртвые противоречий.
      …На берегу две петли лиц, овал и круг,
      а в них по паре глаз с бровями, нос и губы.
      (Под кругом туловище – как гитара.) Пара рук
      тоскливо машет пароходу. Белотрубый,
      уходит он в разливе синих вод.
      За синей краской горы жёлтые с пещерой
      мерцают красной, в ней таятся звери
      давно убитые; на острове живёт
      неведомый народ; а в нём – тоска по раю.
      Но эхо
      рифм последних
      умирает…
      …Я знаю: всё, что есть не лесть,
      Тебе, Который Есть Кто Есть,
      должно быть, слушать скучно. Лезть
      к Тебе с вопросом есть не весть
      какая мудрость. Пить и есть,
      плюс, может быть, латать и плесть
      из облаков пушистых ложе
      Своё, которое, похоже,
      как Ты, мельчает и тончает, –
      вот всё, что нынче отвечает
      Твоим желаниям. И всё же –
      вопрос: Скажи, Тебя ведь тоже
      грызут сомненья? Сделай честь:
      не всё, признай, что в мире есть, –
      Твоё. Не всё Тебе пригоже.
      Крестом обкручивая шею,
      я удаляюсь в ад ко всем его чертям!
      Любовь не есть Твоё творенье, – смею
      предположить. Твоим чертам лица,
      лоснящегося жиром, очертаньям тела,
      расстлённого безделием, любовь не шла
      и в дни Творения. Она – не дело
      Твоё. Любовь – по ту черту добра и зла.
      Но Ты, как мужики, чураешься необщих мест
      и, как они (за исключеньем…), не берёшь на шею крест.
      Любовь – когда тебя высокий поднять стремится над собой,
      в разреженную высь, где плещет ветер, как прибой,
      который размывает память о том, что глаз узрел окрест.
      Чем выше в небо – больше видно внизу земли, хотя детали
      уже труднее опознать: ни новостроек, ни развалин.
      Не отличить целинной суши от той, что отдана под зданья, –
      видней становится зато рисунок мирозданья:
      калейдоскопное, случайное собрание
      кругов, квадратов и спиралей,
      крестов, овалов и диагоналей…
      Как если б мир застыл, – забыл, что есть ещё движение,
      и загляделся на себя с глупейшим выражением.
      (Так женщина, не видевшая зеркала с девичьих лет,
      молчит, дорвавшись до него: не верит собственному зренью.)
      Но это хорошо, поскольку счастье есть забвенье.
      Точнее, памяти оно – непререкаемое тленье.
      Ещё: блаженство – это верность, а не простое “непредать”.
      Добро не есть “незло”; и если надо передать
      в словах значенье “жить”, то мало слов “не умирать”.
      Ещё: блаженство есть не просто чудное мгновение,
      а устраненье вечных мук его непостижения.
      Исчезновенье памяти. Её освобождение
      от всех мгновений (чудных и нечудных). Превращение
      в прохладное, прозрачное дыханье-дуновение…
 

Часть вторая

      Устала услаждать Тебя. Хореи эти, ямбы
      фальшивы, ибо речь нелицемерна.
      “Под музыку, – сказали мне, – поются дифирамбы,
      а в рифму не бранятся!” Это верно.
      Но не для музыки я так, – для нагнетания
      внутри себя иного состояния…
      "Поэзия… Разгул… Предел…"
      Ты где? Вот, сядь на стул: Тебе
      не будет музыки! Отныне “всё и вся” –
      не “Ты”, а “я”.
      Хоть ненадушен Ты и малодушен, –
      поближе уши! И не только слушать, –
      записывать теперь изволь
      в тетрадь слова для тех, кого пугает
      лишь свет дневной, кто обретает
      через уход существованье там,
      где лишь сплошные “нет” и цифры “ноль”,
      а если “ноль” – цена, её не платят.
      Я говорю о царстве огненных печатей.
      Отсутствие. Ничто. Ничто опять.
      Движенья избеги. Но медленно, в покое.
      Что сделано – раз-сделано, пора понять.
      Ещё: не слушай тех, кто называть
      спешит примкнувшего к Ничто “изгоем”.
      Ещё: беседу двух людей –
      о чём бы ни была – терпеть трудней,
      чем тысячеголосый гвалт. При ней,
      беседе, не уйти от боли,
      возникшей из-за прищемленья воли
      меж “ты” и “я”: “два” есть надрез без шва
      на теле “мы”. Подай скорей
      скоросшиватель для гвоздей,
      пригодных при распятии. Не смей
      Твоих выбылтывать идей:
      заткни их в задницы блядей.
      Среди людей в любые дни
      я значусь как число “13”.
      Но ни к чему и мне они –
      я бы смогла ни с кем не знаться.
      Подай мне посему и сон,
      а также кофе с молоком.
      Несладкий, чтоб не разоряться.
      Из снов подай мне только беспредметные.
      Свет убивает знания запретные.
      С рассветом вседоступным начинаются забеги
      крысиные, где победивших не было вовеки.
      Ещё: сильнейшему из криков раздаться не случилось.
      Желаннейшее из желаний – то, что не осуществилось.
      В морях беспечности и смеха лежат течения из слёз.
      Во всём таится всё – и в этом лежит секрет метаморфоз.
      Не уходи в глубины “я” – пусть, так сказать, глубины
      пробулькаются сами пузырями из трясины.
      Ещё: на всё, что “есть”, мне было наплевать.
      Люблю я только то, что “будет” никогда опять.
      Вообрази ещё такое:
      мой голос всех лишит покоя,
      поскольку острое, нагое,
      стрелой вонзится слово в пуп.
      И даже стрелки виновато
      на всех смешались циферблатах.
      В часовщики идти мне надо:
      мои глаза – как пара луп.
      Нет, мне не быть кудрявой Музой
      с глазами вязкими медузы,
      и никакие в мире узы
      лишить меня моих скорлуп
      не в состояньи. “Одиноко” –
      точнейшее из слов; ни слога
      в него не втиснешь – равнобоко
      оно и равнооко. С губ
      моих теперь слетают фразы
      из прочих слов – и в пересказе
      они гласят, что Ты мне люб.
      Вообрази ещё бессвязный сон:
      отрывок женской почему-то речи,
      произнесённой на немецком языке,
      отрывок лишь, как шпиль, и только он,
      готической постройки вдалеке, –
      слова, что сон есть потеснившаяся боль.
      Что б это значило? Тем паче – на наречьи,
      где смысл не вяжется с звучанием: “яволь”,
      к примеру, значит “хорошо”, а не “уволь”.
      Поскольку я немецкий знаю плохо, роль
      в хозяйстве важную играет он моём:
      чем меньше нам язык знаком,
      тем проще не кривить душой на нём.
      А по-немецки что ни слово – то в спину нож; автомобиль,
      влетевший – тоже сзади – в твой на скорости 120 миль…
      Бессвязный сон. Сухие губы. За ними – брешь и желтизна.
      Над ними – дождь арийский. Грубый. И произносит “Да!” она.
      Но по-немецки. Затопила это “Да!” вода.
      Смутила глаз её прозрачность, размыла их небесный цвет,
      тот самый, что сама разлила, окрасив им весь белый свет, –
      и повторила отраженьем всего и вся (сказал Платон)
      очей первоначальных краски размытой каждый полутон.
      Теперь – о тёмном глазе. Тёмный
      хранит и отвергает Слово.
      Того хранит и отвергает, Кто именем не именован.
      Хранит и отвергает мир, хранит и отвергает снова.
      Он – “Нет” всегда тому, что “Да”.
      “Нет” – вот его первооснова.
      Ещё задача вот какая
      Тебе: понять кто я такая.
      Понять что это значит – “я”…
      Сперва впиши в тетрадь меня,
      а после вычеркни. Произнеси негромко
      что вычеркнул. Негромко, ибо эхом
      вернётся громкий звук. Помеха
      всему, что есть, запомни, – повторение.
      Оно есть грех, не знающий прощения.
      Помимо существительных, любые части речи
      не забывай вычеркивать при составленьи речи.
      И меньше этих существительных имён!
      Я знала одного поэта. Он
      кретином сущим был – он заносил
      в тетрадь любую существительную ахинею,
      и, никогда не расставаясь с нею,
      с тетрадью, раскрывал её при встрече и глаголил:
      “Америка! Оплот! Свобода! Вечность! Воля!”
      и прочее. Когда не стало сил,
      я попросила пояснить. Он пояснил –
      сказал: "Представь, такая вот поэзия!”
      Недавно он преставился – и рада я донельзя.
      Ещё я рада моему акценту,
      как памяти о том, что
      родина не здесь,
      а время знает категорию “давно”;
      в другом пространстве след исчез не весь,
      а лиходейство не завершено;
      превечный Рим по-прежнему стоит,
      но купола над храмом нет, – разбит.
      Ещё: никто не стоит нынче правды. Лги!
      Никто не слышит крика “Сгинь!”
      Идёт орда идиотов. Нет, – пришла.
      Не просто идиоты, – шлак.
      Взгляни – какие омерзительные лица!
      От шлака прежнего их отличает лишь уменье длиться.
      Не мудрствуй, говоришь, не поднимайся глубоко –
      чем выше яма, тем труднее возвратиться…
      Куда, однако? Низко, высоко –
      не всё ли яма? Где её граница?
      И что, скажи, такое в яме дно –
      не опрокинутый ли пик оно?
      Но как бы ни было, – не удалюсь, не досказав.
      Ты прав: всему начало – словеса.
      Как и Тебе, мне есть о чём поведать
      из прошлого. Я тоже верю в кредо,
      что главное – продлиться. Говорят,
      никто под Богом (как и Ты) не свят.
      Я девочкой… Увы, не превратиться
      тем, кто похож на жабу, в принцев.
      А принцам – даже лучшим душам –
      не привыкать давить лягушек.
      И ничего иного вроде
      в истории не происходит.
      Чего желают эти принцы?
      Все одного: ты – как вещица
      для них, лягушка, и тебя
      они в самих себя, “любя”,
      преображают. Подражают
      при этом все Тебе. Но я
      Тебя, правителя всея
      земли, не чту.Черты
      Твои… Да что черты –
      ничем не нравишься мне Ты!
      Ты прав: во мне клокочет гнев…
      Но этот гнев любви Твоей вдвойне
      добрей. Никто покамест не готов
      вообразить себе мою любовь.
      А посему итог всему – прощание.
      Банальное не признаёт нюанса.
      Реальность вышибла меня из транса,
      и там, в реальности, – к заглавной полосе,
      к центральной улице, стремятся все.
      Не уповая больше на мою
      способность быть не в центре, на краю,
      иду туда, где все, курю табак
      и кофе пью. Трясу под шаг
      угарной головой и, слепо
      бредя, роняю наземь пепел –
      сомненья, образы, слова, –
      всё, чем набита голова.
      Учусь теперь не помнить. Лгать красиво.
      С собой прощаюсь суетливо.
      Смотрю как расстаётся на рассвете
      со мною тень моя. Как с детством – дети.
      Как плоть – с душой… Стараюсь не тужить:
      лишь неживые и умеют жить.
      (1992)
      Пер. Нодар Джин
 

Картины из детства. Часть 1

      Картины из детства взрывают память,
      как птицу фламинго – её же краски.
      С прошлым всякая связь абсурдна,
      как привязь на шее верного пса,
      который после смерти хозяйки
      продолжает стеречь опустевший дом.
      Стережёт и лает пёс, – причитает
      над своей и покойницы злой судьбой.
      А я сокрушаюсь, что не решаюсь
      сорвать с него цепь нецепкой рукой,
      чтоб скотина не жалась, чтоб она сбежала
      к несвоей беде от чужой вины.
      Жизнь – это сумма того, что запало
      в память, и боли. Доли равны.
      И я не жажду того, что – каждый:
      продолженья. Какой бы цены
      оно ни хотело, – рождения тела ли,
      обретения ли новизны.
      Спешу сквозь жизнь, – как сквозь деревню
      спешат прогнать катафалк с лиходеем
      под взгляды боязливые и гневные.
      А вернуться мне никуда не хотелось.
      Пер. Нодар Джин
 

Картины из детства. Часть 2

      Не забыла я наш нечистый двор
      и овцу, во дворе забитую к свадьбе,
      положившей начало тягучей тоске
      в житии жениха и невесты.
      В глазах сей пары – я помню – тогда
      веселье чередовалось с грустью.
      Но наизусть и навсегда
      иное запомнилось мне, – кончина,
      её ощущенье скотиной и кровь,
      дымившаяся по той причине,
      что, струясь из горла в маленький ров,
      стыла на воздухе. Пар был багров…
      Чётко помню: оттуда я
      захотела сбежать в такие края,
      где никому не пришлась бы дочерью,
      и мне роднёй – никто, в свою очередь.
      А потом, когда с остывавшей туши
      сдирали шкуру, я заткнула уши,
      и помню, помню, что вместе со звуком
      хотела исчезнуть сама. Чтобы мукам
      немоим и моим пришёл исход.
      Помню ещё – захотелось пылью
      обернуться. Вернуться
      туда, где было
      всё.
      К раскладу первых колод.
      Пер. Нодар Джин
 

Картины из детства. Часть 4

      То было давно.
      Почти и не было.
      Ни светло, ни темно –
      ни огня, ни пепла.
      В те дни я в кулак
      ладонь не сжимала.
      Ни друг, ни враг, –
      жизнь моя вяло
      текла.
      С тех дней трудней мне стало.
      Детство. Прократься
      страхи стараются
      в каждую нишу на улице.
      Из зыбкого чувства вины акации
      сникли, сутулятся.
      Как наряд из солдат,
      которых уже уличили в измене.
      Настороже деревья стоят.
      Как судьба. В бессрочной смене.
      В те дни я не знала нужды притворяться,
      что знаю: осталось только податься
      вон из ума, как цветок из бутона.
      Краски не знали в те дни полутона.
      Маски не ведала правда. Нагою
      была. А сны – прямыми. Унылы
      были стены в драных обоях, –
      жёлтых, словно взгляд у гориллы,
      горюющей при мысли, что ей –
      в будущем среди нас, людей,
      быть. От рождения до могилы.
      Мне нагадали: если померкло
      в памяти всё, кроме детства, – счёт,
      значит, к концу… Дышу на зеркало,
      считаю вздохи: чёт, нечёт…
      Считаю ли счастьем детские годы?
      Знаю другое: другие – не в счёт.
      Пер. Нодар Джин
 

      К окончанию дня навещает меня
      ощущенье, что я – это вовсе не я,
      а старик в девятом десятке.
      Или женщина после схватки
      родовой. Или поступью шаткой
      уходящая в стойло лошадка.
      Или воин, раненный в схватке
      надоевшей. Солнце, украдкой
      проглянувшее сквозь накладки
      из густых облаков. Или гадкий,
      на затёртой открытый закладке,
      спор супружеский. Или гладкий
      человек, презирающий складки.
      Или просто вечер, – остатки
      освещения. Ночи зачатки.
      Пер. Нодар Джин
 

      Жизнь – дерьмо.
      Дерьмо на роликах.
      Посильней держись ты только.
      Посильней.
      Не брыкайся, помни круто:
      жизнь – дерьмо, сучьё, паскуда,
      жизнь – не шёлковое поле.
      Сволочь – жизнь.
      И крепчай, как крепок камень,
      и не ной, как ноет мамин, –
      чтобы хруст зубов да скрежет
      только – коли колит, режет
      жизнь.
      Нету времени, поверь,
      для затянутых потерь:
      кровь от раны ножевой сохнет быстро.
      Нету времени для слов
      или вздохов, если вновь
      шум да гам, переполох
      поднимают все, кто… – ох,
      плохо, плохо, мол, живёшь –
      все, кто… близко.
      Погляди – гурьбой ползут
      в кровеносный твой сосуд.
      Подожди – устроят суд,
      разнесут, и в свой хомут
      запрягут. Не дура жизнь, – плут.
      Где любовничек?
      Он тут,
      но отсутствует: приют
      ищет в сиськах баламут,
      а не блуд.
      Он устал от старой плоти?!
      Пусть сбежит – ни слова против!
      Так и водится в природе:
      всё, что надоело вроде –
      вон!
      Он, как все, сбежит далече.
      Ну и пусть! Держись покрепче!
      И пригнись! И стисни зубы!
      Будешь хныкать хоть и глухо, –
      не рассчитывай на ухо
      хоть какое! Что? Покоя
      хочется? Играй героя!
      И к тебе сбегутся – любо! –
      как к младенцу душегубы!
      Ух!
      Никому уже не режет
      слух, что жизнь – блядюра! Реже
      сердце что-либо мятежит. Даже факт.
      Никому уже не нужен
      тот, кто душу – да наружу,
      нужен тот, кто не нарушит такт.
      Жизнь – дерьмо и блядь на роликах,
      но на длинных на иголках
      смотришься ты, смотришься ты – ух!
      Цок и цок, и снова цок!
      Прямо – не наискосок!
      Западает, замирает дух!
      Смотришься ты хоть куда!
      Это правда – да и да!
      И любить умела ж иногда!
      Но любовь, скажи, к чему,
      если цоку твоему
      было оборваться под петлёй!
      Затянула ты стежок
      на петле. Ещё шажок.
      И потуже. И потом слезой
      поперхнулась, но, скрепясь,
      скрипнула зубами раз,
      и – открылась рана, прорвалась
      кровь.. И боль с тобой вдвоём
      в выкрике твоём немом
      пропадает: "Жизнь – дерьмо!"
      Пер. Нодар Джин
 

Часть первая

      Я для тебя – запуганного и забытого,
      Единственного никакой ценой не битого,
      Того, кто пренебрёг своею молодостью,
      Кто правду не посмел искать из доблести,
      Рыдал, когда вокруг тебя рыдали,
      Вершил, когда вокруг пытались, –
      Я для тебя единственного стерегу
      В последней паре рифм последнюю серьгу.
      Я стала б для тебя совсем иная.
      Расковыряла бы себя до дна я
      и душу выложила б всю –
      тебе на суд.
      Я для тебя преодолела страх
      перед наслышанными рифмами в стихах.
      Я для тебя сухой слезой
      слезиться буду, дорогой.
      Ты – тот, кто не по циферблату
      отсчитывал часы, а по набату,
      кто собирал себя из выброшенных строчек, –
      пространство, говорил, меж нами – просто прочерк.
      Ты – словно небесвод после дождей –
      опустошён. Притих из-за болей.
      Забудь! Живи! Греши! Прости!
      Ты и приснишься мне в конце пути.
      Последний день зимы –
      Спасенье!
      Последнее – введенье
      в привидение,
      в почти что веру:
      я, тебя обняв,
      спросила: «Как ты?»
      Ты: «Я? Нет меня!»
      Объятье первое. В нём тонет
      жёлтый свет.
      Я погребла лицо в ладони,