Когда добрался до Риги, город уже бомбили. Однако в гарнизоне, возглавляемом тем самым генерал-лейтенантом Н. Берзариным, который с такой редкой удачей потерялся для дальневосточных чекистов, никакой паники не наблюдалось. На железнодорожном вокзале вновь прибывших встречали представители округа и сразу же распределяли по частям и подразделениям.
Свежеиспеченного лейтенанта определили в артиллерийский дивизион 183-й стрелковой дивизии, которая в ходе «присоединения» Прибалтики целиком, со всем своим говорящим исключительно по-латышски штатом стала частью сухопутных сил Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
В составе этой дивизии, переодетый в латышскую военную форму (желтые кожаные сапоги, рыжеватая шинель, коротенькая плащ-накидка), и начал Николай Иванов отход под напором превосходящих сил противника к старой границе СССР. Стрельбой из не ведомых ему доселе 120-мм английских гаубиц овладевал по ходу дела. А молниеносный карьерный рост (будучи всего-навсего лейтенантом, принял батарею) совершил благодаря своему предшественнику, капитану-латышу. Тот тихой безлунной ночкой, прихватив лошадь (артиллерия в полку была на конной тяге), убыл в неизвестном направлении.
Вообще-то, латыши в своей массе оказались надежными, упорными в бою вояками. И не доходя до родных хуторов, сражались достойно. Дальше, правда, с Красной Армией расставались так же, как их учили и вооружали (то есть по-английски, не прощаясь). Не забыв, однако, прихватить с собой оружие и конский состав…
Русскоговорящий комдив и латыш-комиссар оказались людьми мужественными, не боящимися смотреть фактам в лицо. И потому как-то в перерыве между боями под предлогом разбора минувших сражений собрали офицеров-латышей поодаль от остальных и попросили определиться. Большинство тут же прямо заявило, что будет добросовестно оборонять родимый край. Но только до его границы. За такую обезоруживающую честность их тут же разоружили и отпустили на все четыре стороны.
На следующий день у Гульбене дивизию ожидал сюрприз. Миновать этот живописно расположившийся в окружении лесов и болот городок никак было нельзя: через него пролегала единственная ведущая на восток дорога. Так вот: на подходе к Гульбене дивизия была встречена убийственной по точности и кучности стрельбой.
Кто так исключительно метко поливал их огнем, так и осталось до конца не выясненным. Говорили о заброшенном в наши тылы немецком десанте. Однако сам Иванов никак не мог избавиться от каверзной мыслишки, что не обошлось тут без отпущенных накануне бывших сослуживцев. Уж больно хорошо они знали, что, сколько и где в дивизии находится. И с поразительной точностью предугадывали все действия батареи Иванова.
Однако хуже всего дело обстояло в пехоте. Буквально накануне в дивизию поступило пополнение. Новобранцы – в основном мобилизованные из Рыбинска и Ярославля – успели лишь получить оружие. Но при этом все равно остались необученными, необстрелянными и даже не обмундированными.
В первом же бою вся эта наспех раскиданная по взводам масса в белых рубашечках под цивильными пиджаками густо перемешалась с латышскими мундирами и штатным красноармейским обмундированием. И создала при перемещениях такую сумятицу, что разобраться, кто куда бежит и что делает, стало решительно невозможно.
Дабы восстановить управление, комдив вынужден был пойти на экзотический шаг: приказал всему подчиненному воинству оголиться по пояс. Однако ни солидная численность идущих в бой (дивизия была 10—12-тысячного состава), ни полугладиаторский, способный вызвать у слабонервных оторопь вид атакующих нужного результата не дали. Люди рвались вперед, гибли десятками, но не то чтобы ворваться в город, даже зацепиться за его окраину не смогли…
От полного уничтожения личный состав спасло другое решение. Буквально за ночь вымостив натруженными солдатскими руками колонный путь в обход мало гостеприимного городка, дивизия обошла Гульбене по лесам и топям, чтобы затем снова выйти на шоссе и с боями продолжить свой отход на восток…
«Смерть врагу» на конной тяге
Кое-как отбиваясь от по-бульдожьи наседающих немецких мехколонн и одновременно быстро тая, дивизия на двенадцатый день войны дошла до Пскова.
Древний русский город, служивший когда-то форпостом на пути наступавших из Ливонии псов-рыцарей, запомнился Иванову расклеенными повсюду бумажками с текстом радиовыступления товарища Сталина. Впервые с начала нападения фашистской Германии на страну Великий Вождь и Учитель обращался к своему воюющему народу. И как! Почти по-христиански: «Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К Вам обращаюсь я, друзья мои!»
Это горестно-задушевное «друзья мои» вместе с признанием, что над страной нависла смертельная опасность, просто обдавали сердце холодком…
Под Псковом оставшиеся без боезапаса и потому бесполезные английские гаубицы Иванов утопил в реке. А взамен получил новенькие 76-мм пушки. При своем сравнительно небольшом весе они были весьма удобны для маневрирования. Но в то же время обладали мощностью, достаточной для того, чтобы подбить танк…
С этого момента в военной судьбе лейтенанта Иванова наступил удивительный период, когда ему пришлось делать такое, что не предусматривалось никакими уставами, не описывалось ни в каких наставлениях. Но где легло «в масть», сошлось как в прицеле многое. И уже кое-какой поднакопленный боевой опыт. И изначально имевшийся в наличии бойцовский, не страшащийся сближения с противником характер. И волевая, не теряющаяся в самой критической ситуации натура…
Батарею Иванова включили в специальный подвижной отряд, состоящий из пехотинцев, саперов, минеров. И забросили за спину немецкого мотопехотного авангарда – резать транспортные коммуникации, сбивать гитлеровцев с бодрого марша по шоссе в направлении Сольцы – Новгород Великий – Ленинград.
Как показало дальнейшее, отряд для подобного рода задачи оказался слишком громоздким. И по ходу дела естественным путем распался на небольшие самостоятельно действующие группы. Чему командир отряда майор Чернов по-воински мудро не препятствовал. И даже благословил прибывшего к нему за указаниями Иванова репликой:
– Ты парень неглупый – решай сам!
Лейтенант и решал. Переправился со своими пушками на конной тяге глухой ночью через речку Шелонь. Поставил орудия на прямую наводку. И как только забрезжил новый день, вдарил по населенному пункту Боровичи, в котором на ночь разместилась какая-то крупная немецкая часть.
Отвыкшие от такого гитлеровцы, бросив более сотни машин с различным имуществом, несколько подбитых танков и десятки покалеченных мотоциклов, бросились из Боровичей в диаметрально противоположные стороны. Одна группа – поменьше – решила искать нападавших впереди и бросилась на восток, к Сольцам. Другая – самая многочисленная – предпочла отходить на запад, под крыло выдвигавшихся навстречу подкреплений.
Вот она-то и стала легкой добычей артиллеристов батареи Иванова. Потому что с грамотно выбранной командиром позиции на много километров открывался шикарный вид: убегающее на запад шоссе, прилепившиеся к нему населенные пункты, а главное – спешно ретирующиеся гитлеровцы.
Для почина Иванов приказал бить зажигательными по «голове» и «в хвост» колонны. Потом перенес огонь батареи по всем видимым с позиции целям – мостам, переправе, населенным пунктам: там наверняка стояли гарнизоны. А затем, используя для быстрой смены позиции отечественных «саврасок» и трофейные грузовики, пустился в преследование, не позволяя противнику разорвать дистанцию и перевести дух.
И долбил, долбил, долбил… Да так основательно, что еле поспевающая за батареей пехотная часть десантного отряда прошла за артиллеристами 12 километров без единого выстрела…
В течение следующих двух недель, приказав подцепить орудия к трофейным грузовикам и пересадив расчет на лошадей, Иванов обходными проселками выводил по ночам батарею к трассе. А днем дерзкими огневыми налетами терзал тянувшиеся к передовой вражеские подкрепления.
Теперь лейтенант по личному опыту знал, что пользы от таких маневренных, сбивающих противника с темпа действий было во сто крат больше, чем от нашей традиционной, выстроенной эшелонами обороны. Ведь уже не немцы своими бронированными кулаками заученно дубасили «рус иванов» с флангов. А его, командира Красной Армии Иванова, пушки чувствительно били тевтонов под дых.
Но вот она, драма войны на своей территории! Стрелял-то он по проклятым завоевателям. Да стволы разворачивал на родные просторы и веси. Сейчас в этих уютных деревеньках и тихих городках отдыхал, хозяйничал, укрывался смертельный враг. А значит, не было, не могло быть там для лейтенанта ни родной стороны, ни места, которое могло бы вызвать в его душе чувства сомнения или пощады.
…Решение пробиваться к своим Иванов принял только тогда, когда расстрелял почти все снаряды.
Выходить наметил в ночное время, разделив батарею пополам. Противника подловил на «распылении внимания»: пока два расчета вели беглый огонь по врагу, два остальных с подцепленными к грузовикам пушками незаметно для немцев проскочили передний край. А там, «спешившись», начали уничтожать фрицев с другой стороны. В то время, как вконец запутанный противник крутил головой, пытаясь разобраться, откуда по нему бьют, оставшиеся, расторопно подцепив орудия к машинам, без особых помех повторили маневр своих предшественников.
Полковник Кажеухов – начальник артиллерии корпуса, в расположение которого вышла батарея, удивился несказанно:
– Неужели все живы?
Только после этого «неужели» до Иванова дошло, что командование, отправив их отряд на задание, обратно никого особенно не ждало. Главное, чтобы посланные, «пережав» раз-другой тыловые артерии противника, хоть на день, хоть на ночь, хоть на час ослабили его наступательный порыв. А дальше – обычное дело – могли сгинуть. Или вернуться. Но при этом все равно остаться в масштабном полководческом сознании уже списанными, снятыми со всех видов довольствия единицами неизбежных на войне потерь…
Отбивная по-генеральски
Будучи всего-навсего лейтенантом, Иванов не знал, да и не мог знать, что в эти драматичные дни совсем другие, гораздо более глобальные вопросы занимали наши верховные умы. Ведь заканчивался всего-навсего первый месяц войны. А немцы уже вовсю хозяйничали на землях Украины, Белоруссии, в Прибалтике. Так что срочно требовалось эту страшную военную машину как-то и чем-то остановить.
Но легко сказать «как-то»! А на деле не только мечущийся по фронтам и участкам Г. Жуков, но даже сам Верховный, еще недавно строго-настрого всех предупреждавший, что Германия на нас ни за что не нападет, испытывал очевидные затруднения. А тут еще в конце июля нависла угроза сдачи Киева и полного окружения обороняющих столицу Украины войск. Чтобы не потерять и то и другое, на срочном докладе у Сталина начальник Генштаба предложил эти войска – пока еще они не оказались в одном мешке с Киевом – срочно перебросить на самый слабый и потому самый опасный участок – Центральный фронт. Далее произошла сцена, которую Жуков в своих воспоминаниях описывал так:
«– А как же Киев? – в упор смотря на меня, спросил И. В. Сталин.
– Киев придется оставить, – твердо сказал я… Наступило тяжелое молчание… Я продолжал докладывать,
стараясь быть спокойнее.
– На западном направлении нужно немедля организовать контрудар с целью ликвидации ельнинского выступа…
– Какие еще там контрудары, что за чепуха? – вспылил И. В. Сталин. – Опыт показал, что наши войска не умеют наступать…– И вдруг на высоких тонах бросил:
– Как вы могли додуматься сдать врагу Киев? Я не смог сдержаться и ответил:
– Если вы считаете, что я, как начальник Генерального штаба, способен только чепуху молоть, тогда мне здесь делать нечего. Я прошу освободить меня от обязанностей начальника Генерального штаба и послать на фронт. Там я, видимо, принесу больше пользы Родине.
Опять наступила тягостная пауза.
– Вы не горячитесь, – сказал И. В. Сталин. – А впрочем, если вы так ставите вопрос… »
Далее следовала фраза, которую советская редактура из жуковской рукописи вычеркнула, и ее восстановили только в 10-м издании 1990 г .: «…мы без Ленина обошлись, а без вас тем более обойдемся…»
Без Ленина, действительно, обошлись. За два дня до кремлевской размолвки самую дорогую советскую реликвию – тело «вечно живого» вождя эвакуировали из Москвы на Урал. Судя по этому мероприятию, сам Сталин беспокоился уже не за Киев, а за Москву. Да и Жукова без своего внимания не оставил. В Генштаб, правда, не вернул. Но всю войну посылал туда, где должна была решаться судьба самых важных сражений.
Забегая вперед, следует признать, что присылка подобного рода дополнительных контролеров, которые ни за что не отвечали, а только создавали лишнее напряжение и суету, лишь мешала делу. Оторванные от своих прямых обязанностей, посланцы Ставки обязаны были докладывать Сталину каждые два часа и еще раз в день составлять итоговое донесение. Это помимо того, что командующие фронтом и даже армией тоже регулярно докладывали. Вся эта излишняя опека со стороны Вождя преследовала одну главную цель – самое важное в начале войны решение об отходе могло быть принято только с его разрешения. Из-за этого под Киевом, где командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник М. Кирпонос не смог вовремя получить письменного приказа об отступлении, Красная Армия потеряла сотни тысяч солдат. Несколько позже командующий Западным фронтом И. Конев в самый критический момент из-за нарушений связи не смог доложить Сталину. А самостоятельно отвести войска не имел права. В результате около 600 тысяч красноармейцев попали под Вязьмой в окружение.
Как это ни страшно звучит, но эти сотни тысяч окруженных были лишь малой толикой жертв, подготовленных сталинским командованием к уничтожению и плену. Уже в первые недели войны счет плененных гитлеровцами наших солдат и офицеров шел даже не на десятки, а на сотни тысяч. Еще около миллиона оказались за немецкой колючкой после «котлов» под Вязьмой, Харьковом, Волховом, на Керченском полуострове. Правительство Сталина ухитрилось предать этих солдат и в плену, отказавшись поставить подпись СССР под Международной конвенцией о военнопленных. Из-за этого только они – из представителей всех воюющих стран – не получали через Международный Красный Крест помощи. И были обречены умирать от голода в германских концентрационных лагерях.
А ведь война только набирала обороты.
Так что пока штабная мысль ждала высочайшего благословения, а будущие полководцы набивали руку на разрешенных свыше отходах да на утвержденных в Ставке прорывах из котлов, перелом в войну пытались внести традиционным на Руси способом – обильным мобилизационным призывом. Начиная с третьей декады июня и вплоть до конца сентября Ставка ГК ежедневно бомбардировала командующих Северным и Северо-Западным фронтами директивами. В одной сообщалось о срочной отправке «20 маршевых батальонов всего двадцати тысяч разных специальностей». В другой требовала подтвердить получение «12 батальонов из Вологды и 12 из Казани», направленных «для доукомплектации». Третья подымала дух сообщением о «командировании 100 человек командного состава».
И нигде ни одного намека на существование какого-то плана, помогающего осознать, как всем этим кадровым богатством потолковее распорядиться. Только однообразно-директивные «об исполнении доложить», «ни шагу назад», «задержать на рубеже…», «перейти к активным действиям».
В ответ «кутузовы» всех уровней – от фронта до армии, от дивизии до полка – конечно же, старались. И в своих ответных докладах наверх «переходили», «задерживали» и «сообщали». Однако на практике все неизбежно сбивались на одно: получив пополнение, тут же затыкали им очередную брешь, а затем «недомолотые» немцем, отступающие в беспорядке остатки лично хватали за грудки, чтобы гнать их снова на передовую для «доиспользования».
Удостоился такой «чести» и лейтенант Иванов. Хотя не отступал, не бежал, а организованно следуя во главе батареи в распоряжение своего полка для пополнения людьми и боеприпасами, ступил на дорожный мост через реку Ловать.
И тут же напоролся на окрик: «Куда рвешь, подлец?» Да еще и сильно, с оттягом получил по спине палкой. Хозяином палки и зычного командирского голоса оказался невысокий, с гладкой, как бильярдный шар, головой дядечка в кожаной комсоставовской куртке.
Все попытки Иванова предъявить разрешение на проход, которое предусмотрительно выдал ему полковник Кажеухов, все старания объяснить, что вверенная ему батарея сутки как вышла из длительного рейда по немецким тылам, разъяренный чин пресекал одной фразой: «Назад!»
И только лейтенантская реплика о том, что «у батареи боезапаса нет – только два снаряда осталось», заставила его немного «сменить пластинку»:
– Как нету? – заорал он. – Иди на передний край, с чем есть! Может, там хоть один немецкий танк подобьешь! Или машину! И тем оправдаешь свою дурацкую смерть…
Оправдывать свою смерть лейтенант Иванов считал делом несправедливым и глупым. Он предпочитал жить и сражаться. Но обострять ситуацию не стал. Мало ли он за это время таких погонял повидал. До войны, небось, только со взводом управлялся. Да и то – лишь по строевой. А тут вылезло: умение – не по уму, ответственность – не по чину. Сколько с начала войны воюет – ни одного генерала не встречал: полками командовали капитаны, дивизиями – полковники…
Словом, развернул без лишних разговоров свое невеликое воинство, отошел по берегу реки на полтора-два километра вниз до полуразрушенной запруды старой мельницы, да и перетащил там с ребятами свои орудия на руках на нужную сторону.
Эх, лейтенант, лейтенант! Знал бы он, рядовой труженик войны, что предотвращал на мосту массовый уход в тыл не кто иной, как лично генерал-лейтенант Павел Алексеевич Курочкин. Командарм 43-й армии, который очень скоро, а точнее с августа 41-го, возглавит весь Северо-Западный фронт…
Эшелон отложенной смерти
Впрочем, спроси в те дни у того же Г. Жукова, кого более всего сейчас не хватает ему на огромной, протянувшейся от Кольского полуострова на севере страны до отрогов Карпат и Черноморского побережья на юге фронтовой полосе, он скорее всего сказал бы не о генералах, а о полковниках, лейтенантах и даже сержантах. То, что Красной Армии остро не хватает как раз грамотных, толковых командиров среднего и младшего звена, стало очевидным еще на Финской войне. Сам Жуков в не пропущенном цензурой варианте мемуаров вспоминал: «…На сборах командиров полков, проведенных летом 1940 г ., из 225 командиров полков ни один не имел академического образования. Только 25 окончили военные училища и 200 – курсы младших лейтенантов». Что же после этого можно было сказать о лейтенантах и сержантах!
Ликвидировать этот нетерпимый для любой армии пробел взялись только перед самой войной. И стали чуть ли не в массовом порядке направлять в центры военной подготовки не только выпускников школ, но и срывать с учебы студентов младших курсов. Об одном из них – призывнике 41-го, нам придется, ненадолго оставив лейтенанта Иванова и его расчеты на берегах реки Ловать, сказать несколько слов.
Девятнадцатилетнего студента механико-математического факультета МГУ Валентина Чернышева призвали в армию за полтора месяца до войны. Круглого отличника, еще совсем недавно окончившего с «золотым» аттестатом школу, записали в пехоту и отправили на Украину, в армейские Краснянские лагеря под Черниговом. Здесь в учебном взводе из таких, как он, собирались быстренько наштамповать ставшие столь дефицитными в Красной Армии свежие кадры для нижнего и среднего командирского звена.
Ну надо, так надо. Полстраны тогда шагало и пело: «Если завтра война, если завтра в поход…» Хотя если уж начистоту – душа лежала совсем к другому: к философии, литературе, языкам. А более всего к любимым математике с радиотехникой.
Казалось, с мечтами и планами придется лишь немного повременить. Кто же мог предположить, что это «немного» растянется на целых четыре года.
…22 июня, в первый же день войны, их полк отправили пешим ходом на передовую. Почти весь путь колонна шла навстречу нескончаемому потоку беженцев и неоднократно попадала под бомбежку. Несмотря на всеобщую неразбериху и даже панику, видно, отнюдь не везде организационные начала в армии были подавлены. Потому что на подходе к передовой тех из рядовых, у кого было среднее, среднеспециальное и незаконченное высшее образование, сбили в отдельную группу и отправили в Харьков, в школу сержантов.
По окончании оной новоиспеченного младшего сержанта Чернышева откомандировали на крупный артиллерийский склад. А уже оттуда, назначив начальником караула, с целым эшелоном боеприпасов отправили на Западный фронт.
От Харькова до пункта назначения – станции Новодубинская – состав тащился… два месяца. И все это время сопровождавший эшелон караул находился в невероятном напряжении. По сторонам все время возникали какие-то душераздирающие, давящие на психику сцены: то беспомощно мечущаяся по привокзальному перрону толпа гражданских, то окутанные дымом пожарищ поселки и города, то полевой аэродром с закопченными остовами уничтоженных еще на земле краснозвездных самолетов.
Конечно, больше всего напрягали налеты вражеской авиации. Безнаказанная наглость, с которой она хозяйничала в нашем небе. А еще понимание того, что попади в их эшелон хоть одна, самая маленькая бомбочка – от всего караула даже пуговицы от гимнастерки не останется.
Однако, как ни странно, но всю дорогу им почему-то фантастически везло. Даже тогда, когда эшелон попал под жуткую бомбежку в Вязьме. Как на грех, к этому моменту все многочисленные пути этого крупного транспортного узла были буквально забиты железнодорожными составами. Впритык друг к другу, словно сельди в бочке, на станциях Вязьма-1, Вязьма-2, Вязьма-3 и т. д. стояли бесконечные вереницы вагонов, в которых наряду с другими крайне необходимыми фронту грузами находились сотни, тысячи тонн взрывчатых и горюче-смазочных материалов. Позже поговаривали, что среди эшелонов затесался даже целый состав с ОВ – боевыми отравляющими веществами.
И вот все это гигантское взрывоопасное хранилище на колесах средь белого дня и при ярком солнечном свете, без всякого противодействия с земли или воздуха бомбили и расстреливали проносящиеся на бреющем полете «Юнкерсы».
Вокруг, казалось, полыхало и взрывалось все, даже небо…
Спасение от этого ада караул во главе с младшим сержантом Чернышевым нашел поначалу в небольшом примыкающем к обочине крайнего железнодорожного пути болотце. Пересидев там налет, чуть ли не на ощупь перебрались сквозь пелену густого дыма на противоположный сухой берег. И побрели к ближайшему неразрушенному жилью. Таковое обнаружилось лишь в виде полупустой деревеньки. Переночевав там, бойцы поутру решили на всякий случай вернуться на пепелище. К их полному изумлению, состав стоял цел и невредим. Вагонов с ОВ вообще не было. Как потом выяснилось, какой-то машинист – отчаянный, видно, парень – успел к своему паровозу подцепить страшный состав и в самый последний момент «выдернул» его из адского пекла…
Однако в самой Вязьме спасать, собственно, было нечего. Перед тем, что раньше было зданием вокзала, прямо по земле змеились скрученные невероятно высокой температурой рельсы. Шпал под ними не было – они выгорели начисто.
Но за вокзальными руинами картина была еще более страшной. Там, где еще вчера был город, жилье, люди, насколько охватывал глаз, простиралась дымящаяся пустыня. Ее «оживляли» лишь основания стен да сиротливые ряды одиноких печных труб…
Сказать, что сержанту и его подчиненным в очередной раз редкостно подфартило, значит ничего не сказать. По одному из наскоро восстановленных путей их под завязку забитый не одной тысячей отложенных на время смертей эшелон продолжил свой многодневный бег к конечному пункту назначения – арт-складу Западного фронта.
Камень с души у Чернышева и его ребят свалился только после передачи груза. Задание было выполнено. Однако после этого стало сразу же ясно, что здесь до них больше никому дела нет. И надо как-то самим добираться до своей части. Другого способа, кроме как идти пешком, не нашлось. Вот так и шагали походным порядком, преодолевая усталость и легкое головокружение от голода, до самой Москвы. Харьков к тому времени уже сдали. И с родным полком им помогли воссоединиться уже на марше: его поредевшие батальоны уходили в направлении Сталинграда. Сколько еще частей и даже соединений отходило с ними, сержант Чернышев точно сказать не мог. Но очень много. Потому что в память врезались картинки, напоминающие перемещение знаменитого «железного потока» времен Гражданской войны в описании писателя Серафимовича. Орудие на конной тяге с пристроенной на лафете детской коляской. Измученные командиры во главе своих подразделений и с домочадцами в обозе. Сами бойцы (кто поймал в степи лошадь – верхами, кому меньше повезло – пешим порядком) целыми днями месили жирную, противно чавкающую под ногами осеннюю грязь.
Но бездорожье бездорожьем, а километров по 80 в день, тем не менее, проходили. Правда, с постоянной текучестью в составе. Дезертирство, особенно когда шли по Украине, носило весьма распространенный характер. По родным хаткам разбегались в основном призывники из местных. Многие потом ушли в партизаны – поняли, что такое под немцем куковать…
До Сталинграда еще оставалось шагать и шагать, когда откуда-то с самого командного верха пришел очередной приказ по кадрам. В соответствии с ним, тем рядовым и сержантам, кто имел законченное среднее и неоконченное высшее образование, приказали выйти из строя, посадили в теплушки и отправили аж за Урал, в военные училища – «осваивать науку побеждать».
Валентин Чернышев попал в артиллерийское училище, расположенное в небольшом городке Сухой Лог Свердловской области. Курс на разведфакультете этого эвакуированного из солнечной Одессы училища был ускоренный. Уже через восемь месяцев бывший младший сержант примерял гимнастерку с лейтенантскими отличиями.
Рассеяны, окружены, забыты
Пока одни, как Чернышев, ускоренно готовились в тылу в качестве фронтового офицерского пополнения, для таких, как Иванов, уже по горло навоевавшихся в рассекаемой по частям, попадающей из окружения в окружение Красной Армии, Ставка Верховного Главнокомандования подготовила «подбадривающий» документ.
Ставший печально известным приказ № 200 был озаглавлен «О случаях трусости и сдачи в плен и мерах по пресечению таких действий». Согласно ему, всех отступающих легко можно было зачислить в дезертиры, а военнопленных объявить предателями и изменниками. Предполагалось, что позорная участь попавших под этот веющий могильным холодком документ сразу же всколыхнет всех остальных. И впредь каждый предпочтет получить пулю в бою, а не перед строем. Однако коренной причины поражений Красной Армии документ не касался, а следовательно, и не решал. Это главное заключалось отнюдь не в трусости тех или иных конкретных лиц. Дезорганизованная еще в мирное время армия оставалась таковой и в бою. В ее действиях отсутствовали элементарный порядок и должное управление. Потому что там, где оно реально присутствовало, реально не в виде начальственной палки, а как элемент воинского искусства – сразу же обнаруживалось, что даже отступление, даже полное окружение еще «не вечер». И тот же приказ № 200, хотели того его высокопоставленные сочинители или нет, в части, где пропагандировалось нечто безусловно положительное, это доказывал. Позитив содержался в действиях командующего 3-й армией генерал-лейтенанта В. Кузнецова, который, отступая от города Гродно вместе с подчиненными ему командирами, «умело, с уроном для врага вывел из окружения 498 вооруженных красноармейцев». А заодно «помог пробиться из окружения частям 108-й и 64-й стрелковых дивизий»
.
В атмосфере всеобщего хаоса и организационной неразберихи такое поведение дорогого стоило. Поскольку сохраняло в войсках боевой настрой и создавало потенциал к переходу в контрнаступление. Что, между прочим, генерал-лейтенант В. Кузнецов убедительно продемонстрировал уже через два месяца под Москвой.
О том, что Москва вот она, считай, уже за спиной, лейтенант Иванов не то чтобы задумывался – на то у него не было ни сил, ни времени – а скорее чувствовал. Будто с каждым шагом назад все ближе и ближе подступал к какой-то невидимой черте, за которую, хоть умри, но переступать нельзя. Впрочем, в его ситуации как раз умереть-то было легче всего. Сложнее было выдергивать себя и свои расчеты из свинцового плена страшной усталости. Обгонять действия противника на три шага вперед, чтобы отступить только на один. Менять позиции. Засекать цели. И бить прямой наводкой. Огрызаться осколочным, фугасным, бронебойным. Долбить по врагу из шипящих на дожде раскаленных стволов. Долбить до пороховой рези в глазах. До почти полной глухоты и сочащейся из ушей крови…
Думать в масштабе фронтов и участков было не его работой. Такими категориями могли мыслить Жуков, Кузнецов другие командиры высоких рангов. Иванову на войне была выделена всего лишь маленькая делянка, на которой он был един в двух лицах: воевал, отдавая, как командир, приказы другим, но при этом сражаясь на передовой лично, по-солдатски.
Зачем было в этих условиях гадать, скажем, на неделю вперед, если поутру не знаешь, доживешь ли до вечера?
В боях у городка Парфино близ озера Ильмень Псковской области у батареи Иванова работы оказалось ну просто невпроворот. Лейтенант дерзко, даже можно сказать нагло, выдвигал расчеты на самые танкоопасные направления. И оставлял позицию только тогда, когда был уверен, что те, чей отход прикрывали его пушки, зацепились за новый рубеж. Сама батарея при этом каждый раз оказывалась в условиях круговой обороны.
Иванова это не смущало. Он заранее готовил на данный случай маршруты выхода. И поэтому из западни, как правило, выскальзывал.
К сожалению, в ходе боестолкновения у реки Ловать сделать этого не удалось. Внезапным фланговым ударом немцы отсекли передний край от второго эшелона.
