Борис Ямпольский
      Гиперболический Диагноз
      -- Ну-с, молодой человек!--сказал врач. он весело открыл историю болезни, вынул из бумажного кармашка хрустящие листки свежих анализов и стал их проглядывать, и вдруг я увидел, что у него подрагивают пальцы.-так-с!--сказал он и взглянул на меня. -- как вы себя чувствуете?
      И пока я подробно рассказывал свои ощущения, он снял телефонную трубку и кому-то там сказал:
      -- Пожалуйста, зайдите ко мне.
      В комнату вошла молодая изящная сестра в ярко, до стекловидности, накрахмаленном халате. Врач молча пододвинул к ней листки анализов, она прочла, и они переглянулись.
      -- Доктор, что со мной?
      -- Ничего особенного, надо лечь в больницу и исследоваться.
      -- Напишите гиперболический диагноз, -- посоветовала сестра. -- Я вызову "скорую". Ложитесь, -- приказала она мне.
      -- Зачем?
      -- А иначе не возьмут.
      Они вошли в комнату, стремительные, будто все еще летели с сиреной, в белых халатах и белых шапочках,
      -- Ходить можете?
      -- Конечно, -- с радостью сказал я.
      Сестра строго посмотрела на меня и отвернулась.
      Сопровождаемый белыми ангелами, я пошел. Встречные поспешно уступали мне дорогу, и спиной я чувствовал их взгляды, и казалось, все знают, что со мной, один я ничего, не знаю, а может, никогда и не узнаю.
      Я вышел на солнечное крыльцо; отвлеченно сиял день, вокруг уже ничто для меня не существовало и реально не жило -- ни этот знакомый дом с разноцветными балконами, ни старый, шумящий тополь, ни ларек на колесах, где я покупал раков и польское пиво "Сенатор"; существовали только вот эти несколько шагов по асфальтовой дорожке к длинной светло-кремовой машине с красным крестом, белыми занавесками и мрачным, все уже на своем катастрофическом веку повидавшим шофером, грудью лежащим на баранке.
      Несколько прохожих, и среди них один знакомый мне мальчик, смотрели, как я влезал в машину. Мальчик был удивлен и испуган. Я помахал ему рукой, но он даже не улыбнулся.
      Ревела сирена, и я слышал, как шуршали шины. Это везли меня.
      В приемном покое больницы сестра очень внимательно прочитала сопроводительную бумажку, похожую на ордер, расписалась, и врач "скорой помощи", не взглянув на меня, ушел. Меня сдали и приняли.
      Я сидел на скользком клеенчатом лежаке и ждал.
      Я мог еще уйти отсюда в раскрытые ворота, сесть на трамвай, на троллейбус или пойти пешком по длинной горячей летней улице в кино, или в гости, или на собрание. Как все это было тепе'рь далеко, неправдоподобно и незначительно.
      Пришла нянечка и сунула мне под мышку градусник. Потом, пока я сидел с градусником, явилась сестра, села за стол, покрытый заляпанной чернилами простыней, положила перед собой бланк истории болезни и стала спрашивать фамилию, адрес, национальность. Я медленно вползал в новую, далекую, чуждую жизнь.
      В это время в комнату вошел высокий, худой человек в очках и устало, как бы вскользь спросил, что со мной. Это был дежурный врач.
      Он задавал мне вопросы, я отвечал, а он кивал головой и записывал, что ему надо и как ему надо. Потом он встал и как-то сонно, незаинтересованно ощупал мой живот, велел показать язык и, уже не глядя на меня, сел и стал писать неразборчивыми, похожими на латинский шрифт закорючками что-то свое, из себя, уже не связанное с моими ответами.
      -- Доктор, что у меня?
      -- Я не колдун, исследуют.
      -- А если что найдут, нужна операция?
      -- Это по вашему желанию, -- вяло ответил он.
      Он положил ручку, и сестра повела меня в соседнюю комнату, более темную и хаотичную. Здесь и воздух был другой, какой-то тюремный, насильственный, беспощадный.
      Тут уже ожидали две плотные, грубые грудастые бабы, похожие на надзирательниц. Одна из них сказала:
      -- Раздевайтесь.
      Дверь в коридор была настежь открыта, и там беспрерывно проходили люди.
      -- Ну, раздевайтесь, чего вы?
      Вторая няня села за стол и взяла ручку.
      Первая брала у меня одежду и профессионально ловко выворачивала карманы, и из них посыпались монеты, хлебные крошки, какие-то старые квитанции, записки со случайными телефонами, и диктовала второй:
      -- Брюки... рубашка верхняя... рубашка нижняя... носки... туфли мужские...
      А я смотрел на горку моих бумажек, похожую на горку пепла. Наконец опись была закончена. Я стоял посредине комнаты голый, двери были распахнуты, окно открыто, и во дворе цвела сирень, продувал свежий, милый, весенний ветерок.
      Первая баба куда-то пошла и принесла рубашку и кальсоны с большими дегтярными штампами. Я натянул на себя сиротское белье.
      Теперь меня повели в коридор, где у стены стояла^ длинная больничная каталка.
      Я лег, меня накрыли простыней и оставили.
      Весь Мир с его длинными, грохочущими улицами, полями и облаками сузился, сгустился в этот темный, тоскливо пропахший необратимым несчастьем, карболочный закуток,
      Я лежал на каталке у стены, люди проходили мимо, поглядывали на меня.
      Мне казалось, что меня забыли и что я уже в морге.
      Через полчаса пришел санитар в белой шапочке, с потухшим мундштуком в зубах и спросил:
      -- Поедем?
      -- Поедем, -- согласился я.
      Он пошел в комнату, получил на меня накладную, вернулся и, уже не глядя на меня, думая о чем-то своем, тошном, ежедневном, покатил меня по длинным белым коридорам, не снижая хода у дверей, так, что они распахивались у самых глаз, и было чувство, что это головой моей он открывает двери, заворачивая вправо, влево и по пандусам вверх, вниз, вдвигая в белые грузовые лифты, и снова по бесконечным белым коридорам, заставленным койками, мимо больных в синих халатах, на костылях, желтых, заостренных, обиженных жизнью лиц, провожавших меня уже потусторонним взглядом, мимо открытых перевязочных, похожих на медсанбат после боя, мимо сестры, капающей лекарство в мензурку, человека с глухим лицом рабочего-котельщика, сосавшего из подушки кислород, мимо королевского выхода профессора с белой свитой...
      Я въехал в большую белую палату, и меня переложили на свежую, белую, только что застеленную холодными простынями приподнятую постель.
      .. .Луна стояла в окне палаты, и стены, и простыни, и тумбочки -- все было до ужаса белое, и в этой белой замороженной тишине я остался наедине с собой.
      Я вспоминал детство, отца, мать, сестер, брата -- * всех, кого давно уже не вспоминал, и безнадежное позднее раскаяние овладевало мной.
      И я подумал, что в мире есть закон любви и внимания-- сколько ты, столько и тебе. И все в конце концов отольется!
      "Если все кончится хорошо, я буду другой, я буду совсем другой, -жалобно и настойчиво уверял я кого-то, -- совсем, совсем другой".
      Минул год. Давно забыта та больничная ночь. И редко вспоминается странная клятва, будто это было в другой жизни, с другим человеком