Аскольд Якубовский
      Спору нет конца
      Так случилось - из него просто-напросто вышел второй "я". Шагнул и замер. Затем из этого второго шагнул третий, из третьего - четвертый. Три этих выходца с сухим треском растаяли в воздухе...
      "А все кофе, - сердито думал Павел Григорьевич Пахомов. - Торчи тут дураком эти четверть часа".
      Пахомов второй
      ...Иван Ламин растер в ладонях колос и понюхал его. Потом ссыпал зерна в рот и разжевал. Да, скоро надо косить, очень скоро, завтра. Ламин был стар и жевал не своими зубами, а вставными. Очень хорошие зубы, молодые, острые.
      Он присел на камень и задумался. Дел было много приятных и неприятных, таких, в которых все ясно, и таких, где ничего не поймешь. Например, телеграмма.
      "Буду проездом. Встречай. Твой Павел".
      Все понятно, кроме одного. Павел - понятно. Рад. Вместе ходили, вместе мучились. Он, Иван, олешек гонял, Павел работал - варил еду, что-то считал, что-то писал, картинки рисовал. "Встречай". Очень хорошо, встречу. Что надо двум старикам? Оленина есть, мука есть, чай тоже есть. Что еще надо? Молодой аппетит. "Буду проездом" - совсем непонятно. Ламин задумался. Если на ветробусе, то не скоро приедет, тайга горела. Самолетом? Как найдет, где сядет? О сосны расшибиться может. Лучше не думать. Пусть сам думает.
      Сидит на камне Ламин, слушает. Вот шорох, осторожные шаги. Знает Ламин, кто ходит - олень ходит. Пришел пшеницу кушать. Улыбается Ламин, ждет. Идет олень в летней небрежной шубе, лезет в пшеничные колосья, ест их.
      Глупый олень!
      И вдруг с визгом выскочили два сторожа - две железные мыши - и погнались за оленями.
      Летит олень, ног от страха не чует. Смеется Ламин - долго олень не придет, очень долго. До следующего года. А мыши катят на свои места.
      - А ты не очень-то рад мне, даже и не смотришь, - говорит насмешливо голос. Ламин медленно обернулся. Оборачиваясь, думал: как подошел? Почему шагов не слышно, запаха чужого, городского, нет? Однако, шибко хитер.
      Обернулся и увидел Павла. Молодой. Улыбается: свои, однако, зубы, не вставные. Сам в городском костюме, в городских туфлях. Ламин удивленья не показал - сдержался. А голова совсем колесом пошла. Или не стареют теперь в городе?
      Но спохватился: гостя нельзя спрашивать, не полагается. Гостя угощать надо. Сначала нужно угостить разговором, потом вкусной едой.
      Рассказал Иван гостю о семье - в подробностях. Потом о себе.
      - Видишь, лепешки растим. Раньше олешек гоняли. Аякакун, хорошо: кончали кочевку, на месте сидим.
      - Так как же вы, черти, выращиваете здесь пшеницу? - удивляется гость. - Север! Лес!
      - Просто, очень... Уметь надо. Лес, правда, мешал. Сильно мешает лес... В лесу что росло? Мох рос, камень рос, брусника росла. Вот убрали камни, пахали, сеяли пшеницу - нет, не растет. Почему? Земля худая, как олешки в голодный год. Сильно землю кормили, однако опять не растет. Проверили пшеница слабая, рот маленький, плохо кушает. Тогда новый сорт сделали: давай и давай удобрения, все скушает. Растет быстро - шестьдесят дней. Однако опять плохо - олень ее шибко любит. Еще подумали - мышам велели хлеб сторожить.
      - Да, ты добился своего, - сказал Павел. - Помнишь, лепешки ел? И мечтал, чтобы и здесь хлеб рос. Вот и растет... Значит, мешает тебе лес! Слушай, а что это шуршит? Смотри, шевелится!
      Плотная масса пшеничных стеблей непрерывно шевелилась, двигалась, качала головами-колосьями. Поле и без ветра колыхалось, шло желтыми волнами.
      - Расти хочет, - пояснил Ламин. - Торопится, мало дней. Каждый день кормим.
      Павел всмотрелся в крайние колосья. Они росли, росли на глазах: неспешно, но явственно тянулись вверх.
      - Ночью спит, днем ходит, - сказал Иван. - Эй, однако, в лес идем, обед для пшеницы летит.
      Над дальним полем тарахтел вертолет, белый дождь густо сыпался вниз.
      - Идем, - звал Иван. Обернулся, нет Павла, совсем нет. Глянул туда-сюда. Посмотрел за камень. Нет. Ламин сплюнул и сердито сказал:
      - Однако, совсем ничего не понимаю!
      Пахомов третий
      Это сон: перед ним в чащобе стоит аккуратный гражданин в сером костюме и грызет веточку.
      Орефьев закрыл и открыл глаза - серый гражданин не исчез. Наоборот, теперь он семафорил руками, просил остановиться. Орефьев тормознул. А гражданин стоит - ручки в брючки, на ногах лакировки. Сухощавый, непонятного возраста. Странно...
      - Здравствуйте, - крикнул серый гражданин. - Подвезете?
      Орефьев приглушил мотор.
      - А куда вам?
      - Да мне все равно, - сказал гражданин. - Мне бы посмотреть, как и что. Я, знаете ли, приезжий, художник - и любопытствую.
      Живого художника Орефьев видел первый раз в жизни. Кто знает этих художников, может, им положено разгуливать по тайге в лакированных туфлях.
      - Садись, - сказал он. - Чего там. Подвезу... Гляди, сколько влезет. Мне надоело.
      Художник ловко - впору бы и самому Орефьеву - вскарабкался по лесенке и сел рядом. Ворочаясь, коснулся локтем. По телу Орефьева прошла странная дрожь. Он удивился:
      - Вы будто электрический...
      - Я электронный, - усмехнулся художник. Орефьев захохотал, выставив плотные зубы, и двинул рычаги. Снова завыли моторы.
      Сегменты шевельнулись, и с грохотом и треском он двинулся вперед.
      Пахомов всматривался в тайгу, забитую гнилью, сушняком, упавшими мертвыми деревьями. Миллионы, миллиарды кубометров... О, он знал, он ходил в тайге когда-то.
      Здесь рождались лесные пожары, огромные, почти необоримые. И горела тайга месяцами, и на всю Сибирь ложился жидкий дымный покров.
      И сейчас впереди их машин, гигантских многоногих гусениц, тайга была старая и обомшелая. Она грозила стволами, направляя их в глаза. Но сзади тайга оставалась парком - чистеньким и прозрачным. Деревья - одно к одному. Среди них, видный далеко и ясно, пробегал лосище, бурый и такой лохматый, что его хотелось поймать и стричь ножницами.
      Зеленый, прозрачный лес...
      - Как вы это делаете? - спросил Пахомов. - Не понимаю.
      Орефьеву это понравилось. Сначала он решил, что художник понимает уж слишком много, и ему было несколько не по себе.
      А вот таким, непонимающим, художник ему определенно нравился.
      Он хотел толкнуть его локтем, но остерегся.
      - Видишь ли, - заорал Орефьев, - раньше мы рубили деревья под корешок, ну и пилили на доски. Пропадало много - сучья, щепки, опилки, кора.
      Потом стали прессовать отходы в плиты. А теперь за лес взялась химия! Строевой лес почти не трогаем - бережем, а вот ерунда, всякая дрянь растительная пошла в ход. В ход, говорю, пошла! Ездим вот на таких штуках и утилизируем все на месте, сразу... Это самоходная фабрика, - он постучал кулаком по рулю. - Как получается? Машина выбирает поврежденную древесину сама. Часть перегоняет на древесный сахар для скота, часть - на спирт и прочее. Но главное - это целлюлоза, на месте, сразу! И понимаешь, лес выгоден и такой...
      Он обернулся взглянуть на произведенное впечатление, но художника не было: сиденье пусто, дверь закрыта. Орефьев разинул рот от крайнего изумления и чуть не наехал на сосну.
      И рявкнул:
      - Куда прешь?! - Машина повернула в сторону.
      Притормозив, он вгляделся, но лес был пуст, и художника нигде не было.
      - Ну и ну, - сказал Орефьев, почесывая затылок.
      Пахомов четвертый
      Он смотрел из-под ладони. Щурился.
      Городок вздувался радужным пузырем от самого леса - от влажных блестящих мхов, от худосочных сосен.
      Пахомов глядел упорно, стараясь перекинуть мостик от городка к ранее виденному, и не мог.
      К нему подошел старичок с корзинкой и белой палочкой. В корзине грибы. Он поздоровался.
      - Белянки, - похвастал старичок. - И ни одного червя.
      - Быть того не может, - сказал, не оборачиваясь, Пахомов.
      - Ни одного. Чего я здесь, в Эвенкии, не видел, так это червивых грибов. Нет их. Черви - народ нежный.
      - Черви - народ, - пробормотал художник. - Скажите, папаша... Я здесь бывал зимой, лет двенадцать назад. На оленях, с экспедицией. Один наш замерз, хоронили мы его здесь. Это Виви?
      - Точно!
      - Вижу. Зимой не холодно?
      - Ходим в демисезоне, значит, тепло. Так и живем - за стенкой минус шестьдесят, а у нас плюс шесть. И зовут его не Виви, а Теплый Город.
      Теплый Город взбирался на холмы радужными выпуклостями круглых домов.
      И - широченным размахом - город прикрыла льдисто-прозрачная полусфера. У верхушки ее, на высоте километра, маячили, поддерживая, груши аэростатов.
      - Вы старожил?
      - Как же! Я его помню еще сопливым поселком - избы, олени, собачья грызня, а сейчас... Значит, вы приезжий?
      Пахомов рассеянно кивнул. Старичок вздрогнул и бросил корзинку.
      - Что мы стоим? Пойдемте вперед, - засуетился он. - Я вам все, все покажу. Сам!
      Они прошли под аркой. Пахомов шагал легко и беззвучно. Старичок семенил рядом.
      - Вы смотрите! - кричал он. - Пластмасса, всюду пластмасса! Вот, щупайте... А теперь идите сюда... Смотрите, это не дерево, крашенное под алюминий, это настоящий алюминий, легкий и прочный.
      А деревья, деревья-то! Смотрите - клен. Вот тополя и яблони... Плодоносят!
      И точно, всюду росли нежные деревья, а в бетонных кадках ершились пальмы.
      - А тротуары! Самодвижки.
      Пришлось встать на эскалатор. Хороший был тротуар!
      - А собаки! - восторгался старожил. - Пятьсот штук охотничьих собак, а не гавкают. Злых нет. Кусачих лечат в клинике нервных заболеваний, глистов выводим в централизованном порядке.
      Действительно, зверообразные дюжие псы - медвежатники и их более стройные телом коллеги, специалисты по белке и прочей пушистой мелочи, встречали их миндальными улыбками. Но чем дальше они шли, тем больше людей присоединялось к ним. Сначала единицы, потом десятки, а теперь целая толпа яростных патриотов города топала следом. И все желали показывать и рассказывать.
      - А какой микроклимат, - нестройно гудела толпа. - Лимоны выращиваем... Зимой астры цветут... Вокруг полярная ночь, а у нас искусственное солнце... Улицы отапливаем...
      Старичка бессовестно оттесняли. Он проталкивался, шуруя локтями.
      - Граждане! - вопил он. - Товарищи! Моя заявка! Я его нашел, и поскольку я старожил... Право находки! Ишь налетели! Найдите себе сами. Да пропустите же!
      Он уже почти пробился, как толпа охнула и качнулась. Пахомов исчез, рассыпавшись с сухим треском. На тротуаре осталось черное пятно, да в воздухе пахло озоном...
      ...Сигнальный звонок. Пахомов очнулся. Зеленый свет рисовал комнату. Зеленые блики (среди них снова прошли трое Пахомовых). Он снял шлем и потрогал лоб - потный. Потрогал грудь - сердце бьется лениво.
      Пахомов встал и вышел.
      ...Его встретили настороженно.
      - Узнали знакомые места? - спросил кто-то.
      Пахомов сказал:
      - Да, места там суровые. Их надо стричь и чем-нибудь прикрыть. - Он заговорил уверенно и резко: - Итак, уважаемые коллеги, я отказываюсь от своего прежнего мнения. Вы правы, постройка сверхкрупных сфер над городами слишком дорогостояща. Но и в землю лезть не стоит. Я так вижу этот район: от реки Виви до вершин Путорана. - Он зажмурился, сосредоточиваясь, ведь он был главным художником, он руководил оформлением проекта, его голос решал.
      - Я вижу поля, парковые леса, горы с подчеркнутой фактурой. Но естественные впадины и возвышенности заполнены перекликающимися, видящими друг друга поселками. Они поставлены под индивидуальными куполами пониженной тепловой защиты. - Все зашумели, вскочив с места, и главинж Калименков постучал карандашом.
      Инженеры возились с ЭВМ. Пахомов, ожидая их расчеты, взял свою чашку кофе - он еще был теплым. Да, кофе... Напрасно им тогда подали кофе. Он уже преодолел врагов проекта, свалил навзничь перебежчиков из своего лагеря.
      Но Калименков требовал зарываться в землю, враги ехидничали, перебежчики двоились в своих мнениях. Он же карандашом набрасывал новые варианты сфер, указывал пути быть предельно смелыми.
      ...Тут-то подали черный кофе и пирожные с маслянистым кремом. И, жуя и прихлебывая, побежденные им проектанты института отдохнули, опомнились и сплотились вновь.
      - В командировку, - шумели они. - Послать его в командировку.
      - Я изучил документацию!
      - Не-ет, будь добр, езжай, - говорили ему. - Съездишь, мнение переменишь (и ведь точно, переменил).
      - Съезди, съезди, - ухмылялся Калименков. - А мы подождем. Еще по чашечке выпьем.
      Пахомов встал, пожал плечами и прошел к двери, на которой было написано: "Экспресс-командировки".
      Он снова пожал плечами и вошел, просмотрел список достигаемых объектов и отметил на экране световым карандашом три из них. Затем кинул телеграмму Ивану Ламину и стал набирать код. Набрал, подождал зуммер и надавил красного цвета клавишу, соединяясь с центром перемещений.
      Затем надел шлем и сел в кресло. А когда стал меркнуть свет, в последних его отблесках он увидел троих Пахомовых...
      Теперь, прихлебывая кофе, он вспоминал. Он снова шел по тайге, он, начинающий художник. Ему повезло, но сколько друзей дремлют в северных мхах.
      Тепло, нужно сюда тепло, солнце, крышу.
      - Ты художник, - ворчливо говорил ему Калименков, - я тебя насквозь вижу. Тебе дай волю, ты всю землю наизнанку выворотишь.
      - Неверно, - сказал Пахомов. - Неверно... Ну давайте-ка сюда расчеты. Я думаю...
      И спор продолжался...