Он видел — падает в океан горящая капсула.
      Видел — ее огонь перечеркнул тучи и вошел в желтизну закатного горизонта.
      И встал на воде белым крестиком.
      За ним, далеко-далеко, в слепящей желтизне заката и входящего в воду солнца, была ракетная база. Она нащупывала его (и капсулу) своими локаторами.
      — Черт все побери! — закричал Сельгин и прикрыл глаза ладонями. Он нажимал на глаза, но видел капсулу, опершуюся крыльями о воду.
      Она не тонет, поплавки держат ее, он выбросился рано.
      Но Синугола велела. «Бедная моя лодочка!» — подумал Сельгин.
      — Черт все побери! — гневно вскрикнул он и подобрал ноги — парашют не мог далее нести его. Сельгин падал в океан, в воду. До живой, корчащейся ее поверхности оставалось два или три метра.
      Вода!.. Гребни, кипящие какими-то пузырьками, подскакивали и хватали его за ноги.
      Вода! Вот она схватила его, повернула на стропах, показав ему черноту других горизонтов.
      Вода казалась Сельгину отвратительно густой. Эти пузырьки… Они со сверкающей желтой точкой посредине, они смотрели на него рыбьими глазами. И Сельгин понял — океан страшно, опасно живой. И ощутил тоску по простоте космоса. Тот предельно ясен. Он — формула, написанная мелом на черной доске. Сельгину хотелось видеть его, жить в нем, летать. Обязательно. (А здесь он видел суету туч, их грозную черно-ржавую окраску, горящую ракетную капсулу, стоящую на волне. Ее держали надутые автоматом поплавки.)
      Но волны поднялись над ним, схватили его. Рывок! Удар! Задержав дыхание, Сельгин дернул рычаг спаскостюма. Тот стал медленно надуваться, сжав бока и горло тугой резиной. Он высоко поднял голову Сельгина над водой.
      И Сельгин поплыл — костюм образовал небольшой резиновый плотик. Сельгин лежал и злобно смотрел на воду. К нему, желая утопить, шли волны, большие и мелкие. Но на этих мелких сидели другие волны — помельче, на тех — крохотные. И все злые…
      Вот плеснулись Сельгину в лицо.
      Он сжал губы.
      — Спокойствие, — захрипел спас-костюм. — Полное спокойствие, я берегу вас.
      Это было так неожиданно, что Сельгин рассмеялся запрокинутым кверху ртом. И сразу глотнул воду. Он сплюнул.
      — …Понимаю ваш смех как нервное расстройство. Прежде всего полное спокойствие, — шипел, будто простуженный, голос робота. — Доверьтесь мне, я удержу вас на плаву двое суток. Есть запас питьевой воды. Не забывайте — паника увеличит расход белков и витаминов. Будьте спокойны. Я забочусь о вас, я, спас-костюм N 10381, серия СК.
      И Сельгин увидел — к его щекам потянулись две трубки, одна красная, другая густого синего цвета.
      — Вода, — сказал автомат, постукивая Сельгина по носу синей трубкой, и повторил: — Вода.
      — А пища? — спросил Сельгин.
      — Пища… — Вторая трубка стукнула его.
      И тотчас заговорила, жужжа и треща, база Синуголы. Вертолеты они не посылали — сильно штормит.
      — Жди Руфуса, старик, — велели ему. — Жди.
 
      Волны становились крупнее. Подходила та гроза, которая сбила его, родив на закрылках капсулы шаровые молнии, четыре электрических апельсинчика.
      Сельгин засек их по внезапной сумятице приборных стрелок. А сначала шло так удачно — оторвался от «Фрама», сошел с орбиты и стал проваливаться вниз, до воздушного слоя. Ударился о него и, подскакивая, пронесся вокруг шара по траектории снижения. Скользнул над Африкой и Атлантикой… А там Кордильеры, Тихий океан… Индийский! (Здесь-то и был грозовой фронт. Он прошел сквозь снежные его горы.)
      Внезапная сумятица приборов принудила его осмотреться, и он увидел электрические апельсинчики. Они сидели на правой плоскости, около цепочки заклепок.
      — Анафемы! — ругнул их Сельгин. Но испуга не было. Так, веселая злость.
      Он перекинул глаза на другую плоскость и засек второе семейство молний. Они тихо, мирно сидели рядышком, как два желтых цыпленка.
      — Черт побери, я вас сброшу! — сказал он им и круто направил машину вверх. Ускорение село на его плечи. Схватив его голову, оно стало вдавливать глаза в череп.
      — Умммм… — простонал Сельгин, выходя обратно к пронзительному и косматому солнцу высотного неба.
      И рассердился на молнии по-настоящему — траектория нарушена, маршрут сломан. Электродьяволы! Исчезли? Нет, сидят. И Сельгин тотчас же бросил машину вниз, к океану, продрал ее длинное тело наждаком воздушных потоков, даже искры посыпались. Тут-то молнии и взорвались — разом!
      — Прыгайте! — завопила Синугола. — Прыгайте!
      Сельгин нажал кнопку выброса.
      — …Напрасно, — ругал он себя теперь. — Ах, напрасно. Напрасно.
 
      Гроза ушла — хлестал дождь. Костюм плотно зажал его — не шевельнешься. Воздушной помощи ждать было нельзя из-за сумасшедшего беспокойства воды и туч. Судно?..
      А если не найдет?
      — Не беспокойтесь, — говорил ему спас-костюм. — Я установил связь. Судно придет ровно в ноль часов. Не пугайтесь ранней темноты, здесь низкие широты. Хотите слушать концерт?
      — Молчи, костюм, — попросил Сельгин. В небе опять перемены — тучи быстро разбегались по сторонам. Небо, освободясь от них, обрело в своем цвете грозную мощь полированной меди.
      Может быть, все же пришлют вертолет?..
      Мелькнул обломок луны, мотаясь и то подскакивая, то проваливаясь вниз вместе с волнами.
      — Рекомендую употребить половину пищевого порциона, — внушал спас-костюм. — Пищу глотайте неторопливо.
      — Не хочу! Мне здесь все надоело. Слишком много воды и туч. Ты сможешь перегнать меня в другое место?
      — Нельзя, я сообщил наши координаты.
      Быстро темнело. Луна неслась между туч. Лицевыми вмятинами она улыбалась Сельгину, — он почувствовал раздражение, он ощутил себя, сжатого. Ему захотелось биться, все сбросить и убрать — дурацкий костюм, воду, слишком густой и мокрый воздух.
      …Луна ухмылялась с особенным значением. Какое-то судно шло мимо Сельгина. Оно появилось внезапно — черное, без огней и стуков машины.
      Сельгин молча следил, как мимо него шел черный, длинный корпус. Он не хочет связи, не хочет помогать. Почему? Свяжусь-ка с Синуголой.
      Корабль шел — молчаливый, в окрашенных луною волнах. Его борт… В нем проступала черная трещина. Вода входила в нее и выливалась обратно. Те, огромные и черные, что возились на борту, быстро собрались в одно широкое тело. Оно с плеском упало в воду и рванулось к Сельгину. Вода закипела, вокруг завертелись и взметнулись черные толстые веревки. В тот же миг спас-аппарат с долгим шипением выпустил густо-черное облако. Оно затянуло луну. У Сельгина перехватило дыхание.
      — Кальмар… Прошу, не дышите полторы минуты, полторы минуты, — бормотал костюм. — Это напал кальмар. Считайте до девяноста, считайте.
      Сельгин тряс головой — едкий пар жег лицо.
      …Когда газ рассеялся, тело корабля было далеко. Оно сверкало и походило на упавший в воду осколок луны. И вокруг никого — вода, вода… Проклятый кальмар удрал.
      Спас-костюм жужжал электросигналами, зовя какого-то Тики.
      «Напрасно», — решил Сельгин. В той абракадабре воды, клочьев воздуха и морской жути найти его почти невозможно. Но какая яростная и жестокая стихия! С ней приятно сцепиться. Это настоящая борьба!
      — Хорошо! — крикнул он. — Спас-костюм, здесь хорошо!
      — Помешался, взываю к «Тики», к «Тики»… — говорил спас-костюм. — Рекомендую успокоить себя. И мне трудно — отказало сопротивление N 1001882. Возьмите в рот трубочку, покрытую светящимся составом. Возьмите в рот светящийся состав. Немедленно! Я срочно зову «Тики», нас переместят… — Костюм бормотал и охал. Сельгин потянулся шеей, поймал трубочку губами, ощущая горечь.
      Вместе с нею появилась мглистая, зелено-черная путаница в голове и пришел сон. Нет, начало его — рябь и мелькание зеленых пятен. Или темных, живых тел?..
      Они подскакивали, всплескивались. Это куски волн. «Сон… Сон…» В наступившем приятном сне перемещались разные ощущения и звуки: толчки, пронзительные свисты, чье-то быстрое бормотание. Сельгин уловил движение… «Сон…»
      Вдруг лицо его затянула пленка воды. Он фыркнул и поднял голову — вокруг него вращался тесный клубок тел. В наушниках — их странный говор.
      «…Сон». Он опустил голову, зажмурился, слышал странные голоса:
      — …Мы несем, несем человека, поднимая его высоко. («Сон, я сплю, но в космосе не бывает таких снов».)
      Опять посмотрел — черные спины крутились в воде. Веселая толкотня, его несут… Отличный сон!
      — Спасатели, — бормотал во сне знакомый голос. А, это спас-костюм. — Они работают в здешней зоне, они помощники Руфуса. Слушайте электронного переводчика. («И это сон, — думал Сельгин. — Сон, сон».) Но пение все пробивалось в наушники, звуки слагались в слова.
      — Сарти, что делал ты в камнях Синуголы?
      — Я искал моллюсков-жемчужниц… Мы плывем, плывем, плывем…
      — Ты нашел их?
      — Меня просил Ямамото, он освежает кровь устричного стада.
      — Что ты увидел в водах прибрежных камней?
      — Многое… Мы плывем, мы плывем…
      — Как миновал ты опасности мануэзов?
      — Они не тронули меня и не помешали. Я видел Эвана, твоего взрослого сына, он живет там.
      — …Мы плывем, мы плывем, мы плывем…
      — Что ты говорил ему?
      — Я не волновал его твоим прокушенным спинным плавником…
      — Мы плывем, мы несем человека…
      — Да это же не сон! — крикнул Сельгин.
      Он резко поднял голову. Вокруг него быстрые, скользящие черные тени… Акулы? Он похолодел от ужаса. А-а, это дельфины! Он слышит перевод их вскриков в понятную речь. В океане чудесно. Товарищи, спас-костюмы, дельфины, вода, званы. Хорошо. Космос рядом с океаном — простая черная доска с меловыми линиями формул. Пустота! А жизнь — здесь.
      — Говорите, говорите, — просил он дельфинов.
      — …Жиго, где ты пропадал вчера? Мы играли весь день.
      — Я был в черных проливах.
      — Что делал там?
      — Я провожал большие машины и не давал им сесть на камни. Я играл с ними. Люди бросали мне вкусные сардины.
      — Тебе было хорошо, но и мне, но и мне.
      — А что делал ты?
      — Я подскакивал вверх, я разбегался и взлетал вверх, я почти жил в стихии человека.
      — Напрасно, каждому дано свое. Мы ушли с земли в теплое и сытное море, вспомни наши легенды. Если бы новый друг жил с нами, ему было бы хорошо. Он не искал бы гремящего полета, а плавал в голубых лагунах и познавал нашу мудрость…
      — У каждого существа своя мудрость.
      — Есть общая мудрость.
      — Знаю — помогать и жертвовать. Быстрее, Джерри. Я слышу. Руфус зовет меня. Я слышу, слышу его, он почти живет с нами, мы бережем его.
      — Он близко?
      — Он рядом, до него сто, и двести, и еще пятьдесят, и еще тысяча всплесков. Сейчас наш друг — в этом холодном и плотном костюме — пустит вверх яркую звезду, и капитан Джерри увидит ее.
      — …Мы плывем, мы несем человека…
 
      Когда загремело железо и свет прожектора ударил в лицо, Сельгин поднял голову. К нему подходила светящаяся громада — корабль «Тики» под командой капитана Джерри Руфуса.
      Ходят слухи, что именно Джерри Руфус уговорил Сельгина стать океанавтом, но это глубокая неправда. Решение родилось, когда Сельгин увидел игру темных тел, услышал дельфиньи голоса.
      Но правда, что он сказал Джерри Руфусу (тот поднес ему в каюте согревающую рюмочку коньяка).
      Он сказал:
      — Черт возьми, я до смерти хочу к вам, к ним, в воду.

 
 
      — Оно нападает!..
      — Бежит от нас!
      — Атакует!
      — Стреляем! Вместе! Раз-два-три!
      Мы выстрелили.
      …Обычно, если убитое животное было годно для еды (отмечено в определителе — «пригодное»), мы приносили его домой. Тогда чувствовали себя настоящими, смелыми охотниками. Но если зверь оказывался несъедобным, мы долго рассматривали его, ворочая с боку на бок. Потом фотографировали, а чаще заливали пластиком и уносили — для коллекции.
      Этим вечером, задержавшись на Соляном Столбе, у метеостанции, мы уже в сумерках спускались в долину.
      Я шел впереди, а Морис шагал за мной — след в след. В этом был смысл — преследующий нас ожидал встретить одного, а сталкивался с двумя.
      Темнело. Висел легкий светящийся туман, и потому видимый мир перемещался с нами, как движущийся круг, в котором мы постоянно оставались в центре. Иногда в него врывалось черное дерево, изредка — утес. В этом круге все предметы принимали неожиданную зрительную силу. Будто они были вставлены в волшебную раму. Рама и была сама планета — Нерль, так ее прозвали. И если бы не звери, она казалась бы, даже была странно прекрасной и безопасной. Но не с ними.
      Вдруг на лужайке, что на расстоянии десяти-двенадцати шагов от нас ускользала в светоносную глубь тумана, я заметил комочек. Он был как раз на границе линии — еще можно было видеть его. За ним шла бездна тумана, в которой все предметы пропадали, меняли форму, двигались, шли за нами.
      Я шел первым, и зона обстрела впереди была моей. Я вскинул ружье и остановился (Морис ткнулся стволом мне в спину), а белый зверек повернул ко мне свою острую мордочку.
      Зверек, зверь колебался. Наверное, он сейчас раздумывал, бежать ему или нападать. Я тоже колебался. Неудержимая сила привычки — приклад уперся в мое плечо. Это была Нерль, и, еще не успев разглядеть, что за животное было передо мной, я приготовился и к нападению, и к защите. В спину меня опять толкнуло. Я вздрогнул — зверь! — но догадался, в чем дело. Это Морис встал спиной к моей спине и выставил свою винтовку. Потому что здешний зверь мое быть и таким вот белым шариком впереди тебя, и мог быть и за спиной у тебя, но уже другим.
      Полиморфия, двойственность — интересные случаи. Но мы были вынуждены убивать зверей — из осторожности, для ученых, чтобы жить, есть, работать. Но вот что думают они, нападая или убегая от нас?
      А вокруг были уже не деревья, а скалы. И в моих ушах отзвук крика. Чьего?
      — Ты закричал? — спросил я Мориса.
      — Ага! Я криком загнал в ту щель зверька (Морис глядел в другую сторону).
      — Ты уверен, что это был твой зверек. А не этот, впереди меня?
      — Не знаю… У него круглая голова с черной мордочкой, с зеленым глазом, здоровенным, как луна. И знаешь, светится.
      Один глаз на двоих? Таких мы еще не видели.
      — А ты уверен, что он в щели? Ткни-ка стволом.
      — Я лучше выстрелю. И если убью, попробуешь выстрелить и ты.
      Морис снял с плеча винтовку и оттянул курок. Щелкнул кнопкой, увеличивая калибр ствола. Двинул предохранитель — готово. Я все еще не знал, что там, в двух шагах от меня в узком отверстии напротив Мориса. Знал только одно — это живое существо. Пока — углом глаза — я силился разглядеть зверька Мориса в темной щели, мой вдруг рискнул. Он оторвался от меня и обошел утес кругом.
      Где мой зверек? Он никуда не мог убежать.
      — Никого, — крикнул Морис. — Ого? Ведь с той стороны нет выхода.
      Мы стояли перед утесом. Мы были окружены со всех сторон темью планеты. И не знали, сидит ли зверь только в щели. Или где-то еще. Ведь белый комочек исчез.
      Нет, это безумие — охотиться здесь ночью. Скорее уйти, скорее. И тут же я уловил движение воздуха над собой. Я присел. Зверь, промахнувшись в своем прыжке, кружился над утесом. Он то валился на нас плоской массой, громадной, тяжелой и пухлой, будто промокшая вата (в середине ее светилось красноватое пятно). То порхал мириадом легких белых перьев. Кто это?
      И тут я увидел высунувшуюся из каменной щели мордочку зверя Мориса. Черная такая. Морис прицелился в него, а зверек выпрыгнул из своего убежища и встал передо мной на задних лапах.
      Я даже попятился, так как не мог представить себе зверька маленьким. Мне показалось… Да нет, это он, но уже вырос, сравнялся со мной, становился все больше. Жуть! И я крикнул:
      — Морис, стреляй!
      И вскинул ружье — зверь зашипел и поднял передние лапы. И тут же исчез. И утеса нет. А была поляна, туман, ветки деревьев. И парил зверь-облако. Но теперь в его массе светилось два пятна. Это что, глаза?
      Да, такого я еще не видел, никто не видел.
      — Мы выстрелим вместе, — предложил Морис. — Вверх.
      — Такого отличного зверя нам еще не попадалось.
      — Не промахнись.
      Он вскинул винтовку. Я тоже прицелился и стал считать:
      — Раз-два-три!..
      Ибо когда охотятся на Нерли вдвоем, надо стрелять вместе, залпом.
      Я нажал спуск. Грохнуло так, что повалилось дерево и посыпались камни. Мой белый зверь упал сверху. Головой он уткнулся в траву, и я понял, что он мертв.
      Теперь он стал похожим на клочок шерсти. Пахло горелым. Я стоял над ним согнувшись и спрашивал: как я мог думать, что этот зверек был одинакового со мной роста? Как мог он показаться мне таким большим?
      А Морис говорил, довольный:
      — Вот здорово, зверь падает вниз, дождем.
      Я не ответил, так как почувствовал отчаяние. Я смотрел, зверь становился меньше, а дождь усиливался.
      — Морис, тебе он тоже показался… Ты его успел разглядеть?
      — Ну?
      — Он был…
      — Он был очень-очень страшным, — отвечал Морис. — Хотя теперь, как видишь, похож на зайца и для супа сгодится. Знаешь, я сварю из него суп с вермишелью, по старинке. А привкус? Отобьем черным перцем.
      Он протянул руку, чтобы поднять зверька и положить его в ягдташ, но я грубо толкнул его.
      — Не трогай!
      — Че-го? — сказал Морис, глядя на меня, коренастый, всегда спокойный парень. — Я думал, он бросится на тебя. Ты посмотри, какие у него когти. А если бы я промахнулся?..
      — Чертов француз! Все бы тебе жрать.
      — Ну, запел! Можно подумать, что ты убил человека.
      А я глядел и глядел на убитого зверька.
      — Нет, почему он казался таким большим? Почему был в двух местах сразу?
      — Кончай, — сказал Морис. — Не все ли тебе равно. Главное, оно было и ушло. Придем домой и все подробно запишем. Мы добыли гору мяса, хватит его надолго.
      — Мясо?
      — Ты забыл? Дома он здорово увеличится. Не будем спешить есть его. Чего, неврастеник?
      — Ничего.
      И мы подняли и понесли этого крохотного, но невероятно тяжелого зверька в наш дом, стоящую на трех костылях круглую ракету. Шли долго и устали, как собаки. К тому же, как обычно на этой планете, ракеты не было на месте там, куда нас подвела тропа, и мы нашли ее километрах в двух отсюда.
      Мы шли к ней, через три земных месяца мы улетим. Но я думал, что вот мы убили еще одно живое существо, непонятное. И если оно нападало, то Морис успел выстрелить лишь потому, что сам был живым существом, непонятным этому. Оно, глядя пристально, старалось понять и медлило… Что такое то, летевшее?
      Нет, все здесь непонятное, если оно живое. Но чем-то мы и понятны друг другу. Тем, что мы живые? Что медлим, стараясь понять?
      Хоть бы скорей прошли три месяца, хоть бы перестать баловаться охотой и раз попробовать не стрелять.
      Но тогда нападет зверь?
      Все мы помним о судьбе экипажа «Лады»… Что с ними случилось? Куда они исчезли? А если оно не нападет? Я решил — попробую не стрелять. И Мориса уговорю сделать так же.

       Так случилось — из него просто-напросто вышел второй «я». Шагнул и замер. Затем из этого второго шагнул третий, из третьего — четвертый. Три этих выходца с сухим треском растаяли в воздухе…
       «А все кофе, — сердито думал Павел Григорьевич Пахомов. — Торчи тут дураком эти четверть часа». 
 

Пахомов второй

      …Иван Ламин растер в ладонях колос и понюхал его. Потом ссыпал зерна в рот и разжевал. Да, скоро надо косить, очень скоро, завтра. Ламин был стар и жевал не своими зубами, а вставными. Очень хорошие зубы, молодые, острые.
      Он присел на камень и задумался. Дел было много приятных и неприятных, таких, в которых все ясно, и таких, где ничего не поймешь. Например, телеграмма.

       «Буду проездом. Встречай.
Твой Павел».

      Все понятно, кроме одного. Павел — понятно. Рад. Вместе ходили, вместе мучились. Он, Иван, олешек гонял, Павел работал — варил еду, что-то считал, что-то писал, картинки рисовал. «Встречай». Очень хорошо, встречу. Что надо двум старикам? Оленина есть, мука есть, чай тоже есть. Что еще надо? Молодой аппетит. «Буду проездом» — совсем непонятно. Ламин задумался. Если на ветробусе, то не скоро приедет, тайга горела. Самолетом? Как найдет, где сядет? О сосны расшибиться может. Лучше не думать. Пусть сам думает.
      Сидит на камне Ламин, слушает. Вот шорох, осторожные шаги. Знает Ламин, кто ходит — олень ходит. Пришел пшеницу кушать. Улыбается Ламин, ждет. Идет олень в летней небрежной шубе, лезет в пшеничные колосья, ест их.
      Глупый олень!
      И вдруг с визгом выскочили два сторожа — две железные мыши — и погнались за оленями.
      Летит олень, ног от страха не чует. Смеется Ламин — долго олень не придет, очень долго. До следующего года. А мыши катят на свои места.
      — А ты не очень-то рад мне, даже и не смотришь, — говорит насмешливо голос. Ламин медленно обернулся. Оборачиваясь, думал: как подошел? Почему шагов не слышно, запаха чужого, городского, нет? Однако, шибко хитер.
      Обернулся и увидел Павла. Молодой. Улыбается: свои, однако, зубы, не вставные. Сам в городском костюме, в городских туфлях. Ламин удивленья не показал — сдержался. А голова совсем колесом пошла. Или не стареют теперь в городе?
      Но спохватился: гостя нельзя спрашивать, не полагается. Гостя угощать надо. Сначала нужно угостить разговором, потом вкусной едой.
      Рассказал Иван гостю о семье — в подробностях. Потом о себе.
      — Видишь, лепешки растим. Раньше олешек гоняли. Аякакун, хорошо: кончали кочевку, на месте сидим.
      — Так как же вы, черти, выращиваете здесь пшеницу? — удивляется гость. — Север! Лес!
      — Просто, очень… Уметь надо. Лес, правда, мешал. Сильно мешает лес… В лесу что росло? Мох рос, камень рос, брусника росла. Вот убрали камни, пахали, сеяли пшеницу — нет, не растет. Почему? Земля худая, как олешки в голодный год. Сильно землю кормили, однако опять не растет. Проверили — пшеница слабая, рот маленький, плохо кушает. Тогда новый сорт сделали: давай и давай удобрения, все скушает. Растет быстро — шестьдесят дней. Однако опять плохо — олень ее шибко любит. Еще подумали — мышам велели хлеб сторожить.
      — Да, ты добился своего, — сказал Павел. — Помнишь, лепешки ел? И мечтал, чтобы и здесь хлеб рос. Вот и растет… Значит, мешает тебе лес! Слушай, а что это шуршит? Смотри, шевелится!
      Плотная масса пшеничных стеблей непрерывно шевелилась, двигалась, качала головами-колосьями. Поле и без ветра колыхалось, шло желтыми волнами.
      — Расти хочет, — пояснил Ламин. — Торопится, мало дней. Каждый день кормим.
      Павел всмотрелся в крайние колосья. Они росли, росли на глазах: неспешно, но явственно тянулись вверх.
      — Ночью спит, днем ходит, — сказал Иван. — Эй, однако, в лес идем, обед для пшеницы летит.
      Над дальним полем тарахтел вертолет, белый дождь густо сыпался вниз.
      — Идем, — звал Иван. Обернулся, нет Павла, совсем нет. Глянул туда-сюда. Посмотрел за камень. Нет. Ламин сплюнул и сердито сказал:
      — Однако, совсем ничего не понимаю! 
 

Пахомов третий

      Это сон: перед ним в чащобе стоит аккуратный гражданин в сером костюме и грызет веточку.
      Орефьев закрыл и открыл глаза — серый гражданин не исчез. Наоборот, теперь он семафорил руками, просил остановиться. Орефьев тормознул. А гражданин стоит — ручки в брючки, на ногах лакировки. Сухощавый, непонятного возраста. Странно…
      — Здравствуйте, — крикнул серый гражданин. — Подвезете?
      Орефьев приглушил мотор.
      — А куда вам?
      — Да мне все равно, — сказал гражданин. — Мне бы посмотреть, как и что. Я, знаете ли, приезжий, художник — и любопытствую.
      Живого художника Орефьев видел первый раз в жизни. Кто знает этих художников, может, им положено разгуливать по тайге в лакированных туфлях.
      — Садись, — сказал он. — Чего там. Подвезу… Гляди, сколько влезет. Мне надоело.
      Художник ловко — впору бы и самому Орефьеву — вскарабкался по лесенке и сел рядом. Ворочаясь, коснулся локтем. По телу Орефьева прошла странная дрожь. Он удивился:
      — Вы будто электрический…
      — Я электронный, — усмехнулся художник. Орефьев захохотал, выставив плотные зубы, и двинул рычаги. Снова завыли моторы.
      Сегменты шевельнулись, и с грохотом и треском он двинулся вперед.
      Пахомов всматривался в тайгу, забитую гнилью, сушняком, упавшими мертвыми деревьями. Миллионы, миллиарды кубометров… О, он знал, он ходил в тайге когда-то.
      Здесь рождались лесные пожары, огромные, почти необоримые. И горела тайга месяцами, и на всю Сибирь ложился жидкий дымный покров.
      И сейчас впереди их машин, гигантских многоногих гусениц, тайга была старая и обомшелая. Она грозила стволами, направляя их в глаза. Но сзади тайга оставалась парком — чистеньким и прозрачным. Деревья — одно к одному. Среди них, видный далеко и ясно, пробегал лосище, бурый и такой лохматый, что его хотелось поймать и стричь ножницами.
      Зеленый, прозрачный лес…
      — Как вы это делаете? — спросил Пахомов. — Не понимаю.
      Орефьеву это понравилось. Сначала он решил, что художник понимает уж слишком много, и ему было несколько не по себе.
      А вот таким, непонимающим, художник ему определенно нравился.
      Он хотел толкнуть его локтем, но остерегся.
      — Видишь ли, — заорал Орефьев, — раньше мы рубили деревья под корешок, ну и пилили на доски. Пропадало много — сучья, щепки, опилки, кора.
      Потом стали прессовать отходы в плиты. А теперь за лес взялась химия! Строевой лес почти не трогаем — бережем, а вот ерунда, всякая дрянь растительная пошла в ход. В ход, говорю, пошла! Ездим вот на таких штуках и утилизируем все на месте, сразу… Это самоходная фабрика, — он постучал кулаком по рулю. — Как получается? Машина выбирает поврежденную древесину сама. Часть перегоняет на древесный сахар для скота, часть — на спирт и прочее. Но главное — это целлюлоза, на месте, сразу! И понимаешь, лес выгоден и такой…
      Он обернулся взглянуть на произведенное впечатление, но художника не было: сиденье пусто, дверь закрыта. Орефьев разинул рот от крайнего изумления и чуть не наехал на сосну.
      И рявкнул:
      — Куда прешь?! — Машина повернула в сторону.
      Притормозив, он вгляделся, но лес был пуст, и художника нигде не было.
      — Ну и ну, — сказал Орефьев, почесывая затылок.
 

Пахомов четвертый

      Он смотрел из-под ладони. Щурился.
      Городок вздувался радужным пузырем от самого леса — от влажных блестящих мхов, от худосочных сосен.
      Пахомов глядел упорно, стараясь перекинуть мостик от городка к ранее виденному, и не мог.
      К нему подошел старичок с корзинкой и белой палочкой. В корзине — грибы. Он поздоровался.
      — Белянки, — похвастал старичок. — И ни одного червя.
      — Быть того не может, — сказал, не оборачиваясь, Пахомов.
      — Ни одного. Чего я здесь, в Эвенкии, не видел, так это червивых грибов. Нет их. Черви — народ нежный.
      — Черви — народ, — пробормотал художник. — Скажите, папаша… Я здесь бывал зимой, лет двенадцать назад. На оленях, с экспедицией. Один наш замерз, хоронили мы его здесь. Это Виви?
      — Точно!
      — Вижу. Зимой не холодно?
      — Ходим в демисезоне, значит, тепло. Так и живем — за стенкой минус шестьдесят, а у нас плюс шесть. И зовут его не Виви, а Теплый Город.
      Теплый Город взбирался на холмы радужными выпуклостями круглых домов.
      И — широченным размахом — город прикрыла льдисто-прозрачная полусфера. У верхушки ее, на высоте километра, маячили, поддерживая, груши аэростатов.
      — Вы старожил?
      — Как же! Я его помню еще сопливым поселком — избы, олени, собачья грызня, а сейчас… Значит, вы приезжий?
      Пахомов рассеянно кивнул. Старичок вздрогнул и бросил корзинку.
      — Что мы стоим? Пойдемте вперед, — засуетился он. — Я вам все, все покажу. Сам!
      Они прошли под аркой. Пахомов шагал легко и беззвучно. Старичок семенил рядом.
      — Вы смотрите! — кричал он. — Пластмасса, всюду пластмасса! Вот, щупайте… А теперь идите сюда… Смотрите, это не дерево, крашенное под алюминий, это настоящий алюминий, легкий и прочный.
      А деревья, деревья-то! Смотрите — клен. Вот тополя и яблони… Плодоносят!
      И точно, всюду росли нежные деревья, а в бетонных кадках ершились пальмы.
      — А тротуары! Самодвижки.
      Пришлось встать на эскалатор. Хороший был тротуар!
      — А собаки! — восторгался старожил. — Пятьсот штук охотничьих собак, а не гавкают. Злых нет. Кусачих лечат в клинике нервных заболеваний, глистов выводим в централизованном порядке.
      Действительно, зверообразные дюжие псы — медвежатники и их более стройные телом коллеги, специалисты по белке и прочей пушистой мелочи, встречали их миндальными улыбками. Но чем дальше они шли, тем больше людей присоединялось к ним. Сначала единицы, потом десятки, а теперь целая толпа яростных патриотов города топала следом. И все желали показывать и рассказывать.
      — А какой микроклимат, — нестройно гудела толпа. — Лимоны выращиваем… Зимой астры цветут… Вокруг полярная ночь, а у нас искусственное солнце… Улицы отапливаем…
      Старичка бессовестно оттесняли. Он проталкивался, шуруя локтями.
      — Граждане! — вопил он. — Товарищи! Моя заявка! Я его нашел, и поскольку я старожил… Право находки! Ишь налетели! Найдите себе сами. Да пропустите же!
      Он уже почти пробился, как толпа охнула и качнулась. Пахомов исчез, рассыпавшись с сухим треском. На тротуаре осталось черное пятно, да в воздухе пахло озоном…
      …Сигнальный звонок. Пахомов очнулся. Зеленый свет рисовал комнату. Зеленые блики (среди них снова прошли трое Пахомовых). Он снял шлем и потрогал лоб — потный. Потрогал грудь — сердце бьется лениво.