Он видел — падает в океан горящая капсула.
      Видел — ее огонь перечеркнул тучи и вошел в желтизну закатного горизонта.
      И встал на воде белым крестиком.
      За ним, далеко-далеко, в слепящей желтизне заката и входящего в воду солнца, была ракетная база. Она нащупывала его (и капсулу) своими локаторами.
      — Черт все побери! — закричал Сельгин и прикрыл глаза ладонями. Он нажимал на глаза, но видел капсулу, опершуюся крыльями о воду.
      Она не тонет, поплавки держат ее, он выбросился рано.
      Но Синугола велела. «Бедная моя лодочка!» — подумал Сельгин.
      — Черт все побери! — гневно вскрикнул он и подобрал ноги — парашют не мог далее нести его. Сельгин падал в океан, в воду. До живой, корчащейся ее поверхности оставалось два или три метра.
      Вода!.. Гребни, кипящие какими-то пузырьками, подскакивали и хватали его за ноги.
      Вода! Вот она схватила его, повернула на стропах, показав ему черноту других горизонтов.
      Вода казалась Сельгину отвратительно густой. Эти пузырьки… Они со сверкающей желтой точкой посредине, они смотрели на него рыбьими глазами. И Сельгин понял — океан страшно, опасно живой. И ощутил тоску по простоте космоса. Тот предельно ясен. Он — формула, написанная мелом на черной доске. Сельгину хотелось видеть его, жить в нем, летать. Обязательно. (А здесь он видел суету туч, их грозную черно-ржавую окраску, горящую ракетную капсулу, стоящую на волне. Ее держали надутые автоматом поплавки.)
      Но волны поднялись над ним, схватили его. Рывок! Удар! Задержав дыхание, Сельгин дернул рычаг спаскостюма. Тот стал медленно надуваться, сжав бока и горло тугой резиной. Он высоко поднял голову Сельгина над водой.
      И Сельгин поплыл — костюм образовал небольшой резиновый плотик. Сельгин лежал и злобно смотрел на воду. К нему, желая утопить, шли волны, большие и мелкие. Но на этих мелких сидели другие волны — помельче, на тех — крохотные. И все злые…
      Вот плеснулись Сельгину в лицо.
      Он сжал губы.
      — Спокойствие, — захрипел спас-костюм. — Полное спокойствие, я берегу вас.
      Это было так неожиданно, что Сельгин рассмеялся запрокинутым кверху ртом. И сразу глотнул воду. Он сплюнул.
      — …Понимаю ваш смех как нервное расстройство. Прежде всего полное спокойствие, — шипел, будто простуженный, голос робота. — Доверьтесь мне, я удержу вас на плаву двое суток. Есть запас питьевой воды. Не забывайте — паника увеличит расход белков и витаминов. Будьте спокойны. Я забочусь о вас, я, спас-костюм N 10381, серия СК.
      И Сельгин увидел — к его щекам потянулись две трубки, одна красная, другая густого синего цвета.
      — Вода, — сказал автомат, постукивая Сельгина по носу синей трубкой, и повторил: — Вода.
      — А пища? — спросил Сельгин.
      — Пища… — Вторая трубка стукнула его.
      И тотчас заговорила, жужжа и треща, база Синуголы. Вертолеты они не посылали — сильно штормит.
      — Жди Руфуса, старик, — велели ему. — Жди.
 
      Волны становились крупнее. Подходила та гроза, которая сбила его, родив на закрылках капсулы шаровые молнии, четыре электрических апельсинчика.
      Сельгин засек их по внезапной сумятице приборных стрелок. А сначала шло так удачно — оторвался от «Фрама», сошел с орбиты и стал проваливаться вниз, до воздушного слоя. Ударился о него и, подскакивая, пронесся вокруг шара по траектории снижения. Скользнул над Африкой и Атлантикой… А там Кордильеры, Тихий океан… Индийский! (Здесь-то и был грозовой фронт. Он прошел сквозь снежные его горы.)
      Внезапная сумятица приборов принудила его осмотреться, и он увидел электрические апельсинчики. Они сидели на правой плоскости, около цепочки заклепок.
      — Анафемы! — ругнул их Сельгин. Но испуга не было. Так, веселая злость.
      Он перекинул глаза на другую плоскость и засек второе семейство молний. Они тихо, мирно сидели рядышком, как два желтых цыпленка.
      — Черт побери, я вас сброшу! — сказал он им и круто направил машину вверх. Ускорение село на его плечи. Схватив его голову, оно стало вдавливать глаза в череп.
      — Умммм… — простонал Сельгин, выходя обратно к пронзительному и косматому солнцу высотного неба.
      И рассердился на молнии по-настоящему — траектория нарушена, маршрут сломан. Электродьяволы! Исчезли? Нет, сидят. И Сельгин тотчас же бросил машину вниз, к океану, продрал ее длинное тело наждаком воздушных потоков, даже искры посыпались. Тут-то молнии и взорвались — разом!
      — Прыгайте! — завопила Синугола. — Прыгайте!
      Сельгин нажал кнопку выброса.
      — …Напрасно, — ругал он себя теперь. — Ах, напрасно. Напрасно.
 
      Гроза ушла — хлестал дождь. Костюм плотно зажал его — не шевельнешься. Воздушной помощи ждать было нельзя из-за сумасшедшего беспокойства воды и туч. Судно?..
      А если не найдет?
      — Не беспокойтесь, — говорил ему спас-костюм. — Я установил связь. Судно придет ровно в ноль часов. Не пугайтесь ранней темноты, здесь низкие широты. Хотите слушать концерт?
      — Молчи, костюм, — попросил Сельгин. В небе опять перемены — тучи быстро разбегались по сторонам. Небо, освободясь от них, обрело в своем цвете грозную мощь полированной меди.
      Может быть, все же пришлют вертолет?..
      Мелькнул обломок луны, мотаясь и то подскакивая, то проваливаясь вниз вместе с волнами.
      — Рекомендую употребить половину пищевого порциона, — внушал спас-костюм. — Пищу глотайте неторопливо.
      — Не хочу! Мне здесь все надоело. Слишком много воды и туч. Ты сможешь перегнать меня в другое место?
      — Нельзя, я сообщил наши координаты.
      Быстро темнело. Луна неслась между туч. Лицевыми вмятинами она улыбалась Сельгину, — он почувствовал раздражение, он ощутил себя, сжатого. Ему захотелось биться, все сбросить и убрать — дурацкий костюм, воду, слишком густой и мокрый воздух.
      …Луна ухмылялась с особенным значением. Какое-то судно шло мимо Сельгина. Оно появилось внезапно — черное, без огней и стуков машины.
      Сельгин молча следил, как мимо него шел черный, длинный корпус. Он не хочет связи, не хочет помогать. Почему? Свяжусь-ка с Синуголой.
      Корабль шел — молчаливый, в окрашенных луною волнах. Его борт… В нем проступала черная трещина. Вода входила в нее и выливалась обратно. Те, огромные и черные, что возились на борту, быстро собрались в одно широкое тело. Оно с плеском упало в воду и рванулось к Сельгину. Вода закипела, вокруг завертелись и взметнулись черные толстые веревки. В тот же миг спас-аппарат с долгим шипением выпустил густо-черное облако. Оно затянуло луну. У Сельгина перехватило дыхание.
      — Кальмар… Прошу, не дышите полторы минуты, полторы минуты, — бормотал костюм. — Это напал кальмар. Считайте до девяноста, считайте.
      Сельгин тряс головой — едкий пар жег лицо.
      …Когда газ рассеялся, тело корабля было далеко. Оно сверкало и походило на упавший в воду осколок луны. И вокруг никого — вода, вода… Проклятый кальмар удрал.
      Спас-костюм жужжал электросигналами, зовя какого-то Тики.
      «Напрасно», — решил Сельгин. В той абракадабре воды, клочьев воздуха и морской жути найти его почти невозможно. Но какая яростная и жестокая стихия! С ней приятно сцепиться. Это настоящая борьба!
      — Хорошо! — крикнул он. — Спас-костюм, здесь хорошо!
      — Помешался, взываю к «Тики», к «Тики»… — говорил спас-костюм. — Рекомендую успокоить себя. И мне трудно — отказало сопротивление N 1001882. Возьмите в рот трубочку, покрытую светящимся составом. Возьмите в рот светящийся состав. Немедленно! Я срочно зову «Тики», нас переместят… — Костюм бормотал и охал. Сельгин потянулся шеей, поймал трубочку губами, ощущая горечь.
      Вместе с нею появилась мглистая, зелено-черная путаница в голове и пришел сон. Нет, начало его — рябь и мелькание зеленых пятен. Или темных, живых тел?..
      Они подскакивали, всплескивались. Это куски волн. «Сон… Сон…» В наступившем приятном сне перемещались разные ощущения и звуки: толчки, пронзительные свисты, чье-то быстрое бормотание. Сельгин уловил движение… «Сон…»
      Вдруг лицо его затянула пленка воды. Он фыркнул и поднял голову — вокруг него вращался тесный клубок тел. В наушниках — их странный говор.
      «…Сон». Он опустил голову, зажмурился, слышал странные голоса:
      — …Мы несем, несем человека, поднимая его высоко. («Сон, я сплю, но в космосе не бывает таких снов».)
      Опять посмотрел — черные спины крутились в воде. Веселая толкотня, его несут… Отличный сон!
      — Спасатели, — бормотал во сне знакомый голос. А, это спас-костюм. — Они работают в здешней зоне, они помощники Руфуса. Слушайте электронного переводчика. («И это сон, — думал Сельгин. — Сон, сон».) Но пение все пробивалось в наушники, звуки слагались в слова.
      — Сарти, что делал ты в камнях Синуголы?
      — Я искал моллюсков-жемчужниц… Мы плывем, плывем, плывем…
      — Ты нашел их?
      — Меня просил Ямамото, он освежает кровь устричного стада.
      — Что ты увидел в водах прибрежных камней?
      — Многое… Мы плывем, мы плывем…
      — Как миновал ты опасности мануэзов?
      — Они не тронули меня и не помешали. Я видел Эвана, твоего взрослого сына, он живет там.
      — …Мы плывем, мы плывем, мы плывем…
      — Что ты говорил ему?
      — Я не волновал его твоим прокушенным спинным плавником…
      — Мы плывем, мы несем человека…
      — Да это же не сон! — крикнул Сельгин.
      Он резко поднял голову. Вокруг него быстрые, скользящие черные тени… Акулы? Он похолодел от ужаса. А-а, это дельфины! Он слышит перевод их вскриков в понятную речь. В океане чудесно. Товарищи, спас-костюмы, дельфины, вода, званы. Хорошо. Космос рядом с океаном — простая черная доска с меловыми линиями формул. Пустота! А жизнь — здесь.
      — Говорите, говорите, — просил он дельфинов.
      — …Жиго, где ты пропадал вчера? Мы играли весь день.
      — Я был в черных проливах.
      — Что делал там?
      — Я провожал большие машины и не давал им сесть на камни. Я играл с ними. Люди бросали мне вкусные сардины.
      — Тебе было хорошо, но и мне, но и мне.
      — А что делал ты?
      — Я подскакивал вверх, я разбегался и взлетал вверх, я почти жил в стихии человека.
      — Напрасно, каждому дано свое. Мы ушли с земли в теплое и сытное море, вспомни наши легенды. Если бы новый друг жил с нами, ему было бы хорошо. Он не искал бы гремящего полета, а плавал в голубых лагунах и познавал нашу мудрость…
      — У каждого существа своя мудрость.
      — Есть общая мудрость.
      — Знаю — помогать и жертвовать. Быстрее, Джерри. Я слышу. Руфус зовет меня. Я слышу, слышу его, он почти живет с нами, мы бережем его.
      — Он близко?
      — Он рядом, до него сто, и двести, и еще пятьдесят, и еще тысяча всплесков. Сейчас наш друг — в этом холодном и плотном костюме — пустит вверх яркую звезду, и капитан Джерри увидит ее.
      — …Мы плывем, мы несем человека…
 
      Когда загремело железо и свет прожектора ударил в лицо, Сельгин поднял голову. К нему подходила светящаяся громада — корабль «Тики» под командой капитана Джерри Руфуса.
      Ходят слухи, что именно Джерри Руфус уговорил Сельгина стать океанавтом, но это глубокая неправда. Решение родилось, когда Сельгин увидел игру темных тел, услышал дельфиньи голоса.
      Но правда, что он сказал Джерри Руфусу (тот поднес ему в каюте согревающую рюмочку коньяка).
      Он сказал:
      — Черт возьми, я до смерти хочу к вам, к ним, в воду.

 
 
      — Оно нападает!..
      — Бежит от нас!
      — Атакует!
      — Стреляем! Вместе! Раз-два-три!
      Мы выстрелили.
      …Обычно, если убитое животное было годно для еды (отмечено в определителе — «пригодное»), мы приносили его домой. Тогда чувствовали себя настоящими, смелыми охотниками. Но если зверь оказывался несъедобным, мы долго рассматривали его, ворочая с боку на бок. Потом фотографировали, а чаще заливали пластиком и уносили — для коллекции.
      Этим вечером, задержавшись на Соляном Столбе, у метеостанции, мы уже в сумерках спускались в долину.
      Я шел впереди, а Морис шагал за мной — след в след. В этом был смысл — преследующий нас ожидал встретить одного, а сталкивался с двумя.
      Темнело. Висел легкий светящийся туман, и потому видимый мир перемещался с нами, как движущийся круг, в котором мы постоянно оставались в центре. Иногда в него врывалось черное дерево, изредка — утес. В этом круге все предметы принимали неожиданную зрительную силу. Будто они были вставлены в волшебную раму. Рама и была сама планета — Нерль, так ее прозвали. И если бы не звери, она казалась бы, даже была странно прекрасной и безопасной. Но не с ними.
      Вдруг на лужайке, что на расстоянии десяти-двенадцати шагов от нас ускользала в светоносную глубь тумана, я заметил комочек. Он был как раз на границе линии — еще можно было видеть его. За ним шла бездна тумана, в которой все предметы пропадали, меняли форму, двигались, шли за нами.
      Я шел первым, и зона обстрела впереди была моей. Я вскинул ружье и остановился (Морис ткнулся стволом мне в спину), а белый зверек повернул ко мне свою острую мордочку.
      Зверек, зверь колебался. Наверное, он сейчас раздумывал, бежать ему или нападать. Я тоже колебался. Неудержимая сила привычки — приклад уперся в мое плечо. Это была Нерль, и, еще не успев разглядеть, что за животное было передо мной, я приготовился и к нападению, и к защите. В спину меня опять толкнуло. Я вздрогнул — зверь! — но догадался, в чем дело. Это Морис встал спиной к моей спине и выставил свою винтовку. Потому что здешний зверь мое быть и таким вот белым шариком впереди тебя, и мог быть и за спиной у тебя, но уже другим.
      Полиморфия, двойственность — интересные случаи. Но мы были вынуждены убивать зверей — из осторожности, для ученых, чтобы жить, есть, работать. Но вот что думают они, нападая или убегая от нас?
      А вокруг были уже не деревья, а скалы. И в моих ушах отзвук крика. Чьего?
      — Ты закричал? — спросил я Мориса.
      — Ага! Я криком загнал в ту щель зверька (Морис глядел в другую сторону).
      — Ты уверен, что это был твой зверек. А не этот, впереди меня?
      — Не знаю… У него круглая голова с черной мордочкой, с зеленым глазом, здоровенным, как луна. И знаешь, светится.
      Один глаз на двоих? Таких мы еще не видели.
      — А ты уверен, что он в щели? Ткни-ка стволом.
      — Я лучше выстрелю. И если убью, попробуешь выстрелить и ты.
      Морис снял с плеча винтовку и оттянул курок. Щелкнул кнопкой, увеличивая калибр ствола. Двинул предохранитель — готово. Я все еще не знал, что там, в двух шагах от меня в узком отверстии напротив Мориса. Знал только одно — это живое существо. Пока — углом глаза — я силился разглядеть зверька Мориса в темной щели, мой вдруг рискнул. Он оторвался от меня и обошел утес кругом.
      Где мой зверек? Он никуда не мог убежать.
      — Никого, — крикнул Морис. — Ого? Ведь с той стороны нет выхода.
      Мы стояли перед утесом. Мы были окружены со всех сторон темью планеты. И не знали, сидит ли зверь только в щели. Или где-то еще. Ведь белый комочек исчез.
      Нет, это безумие — охотиться здесь ночью. Скорее уйти, скорее. И тут же я уловил движение воздуха над собой. Я присел. Зверь, промахнувшись в своем прыжке, кружился над утесом. Он то валился на нас плоской массой, громадной, тяжелой и пухлой, будто промокшая вата (в середине ее светилось красноватое пятно). То порхал мириадом легких белых перьев. Кто это?
      И тут я увидел высунувшуюся из каменной щели мордочку зверя Мориса. Черная такая. Морис прицелился в него, а зверек выпрыгнул из своего убежища и встал передо мной на задних лапах.
      Я даже попятился, так как не мог представить себе зверька маленьким. Мне показалось… Да нет, это он, но уже вырос, сравнялся со мной, становился все больше. Жуть! И я крикнул:
      — Морис, стреляй!
      И вскинул ружье — зверь зашипел и поднял передние лапы. И тут же исчез. И утеса нет. А была поляна, туман, ветки деревьев. И парил зверь-облако. Но теперь в его массе светилось два пятна. Это что, глаза?
      Да, такого я еще не видел, никто не видел.
      — Мы выстрелим вместе, — предложил Морис. — Вверх.
      — Такого отличного зверя нам еще не попадалось.
      — Не промахнись.
      Он вскинул винтовку. Я тоже прицелился и стал считать:
      — Раз-два-три!..
      Ибо когда охотятся на Нерли вдвоем, надо стрелять вместе, залпом.
      Я нажал спуск. Грохнуло так, что повалилось дерево и посыпались камни. Мой белый зверь упал сверху. Головой он уткнулся в траву, и я понял, что он мертв.
      Теперь он стал похожим на клочок шерсти. Пахло горелым. Я стоял над ним согнувшись и спрашивал: как я мог думать, что этот зверек был одинакового со мной роста? Как мог он показаться мне таким большим?
      А Морис говорил, довольный:
      — Вот здорово, зверь падает вниз, дождем.
      Я не ответил, так как почувствовал отчаяние. Я смотрел, зверь становился меньше, а дождь усиливался.
      — Морис, тебе он тоже показался… Ты его успел разглядеть?
      — Ну?
      — Он был…
      — Он был очень-очень страшным, — отвечал Морис. — Хотя теперь, как видишь, похож на зайца и для супа сгодится. Знаешь, я сварю из него суп с вермишелью, по старинке. А привкус? Отобьем черным перцем.
      Он протянул руку, чтобы поднять зверька и положить его в ягдташ, но я грубо толкнул его.
      — Не трогай!
      — Че-го? — сказал Морис, глядя на меня, коренастый, всегда спокойный парень. — Я думал, он бросится на тебя. Ты посмотри, какие у него когти. А если бы я промахнулся?..
      — Чертов француз! Все бы тебе жрать.
      — Ну, запел! Можно подумать, что ты убил человека.
      А я глядел и глядел на убитого зверька.
      — Нет, почему он казался таким большим? Почему был в двух местах сразу?
      — Кончай, — сказал Морис. — Не все ли тебе равно. Главное, оно было и ушло. Придем домой и все подробно запишем. Мы добыли гору мяса, хватит его надолго.
      — Мясо?
      — Ты забыл? Дома он здорово увеличится. Не будем спешить есть его. Чего, неврастеник?
      — Ничего.
      И мы подняли и понесли этого крохотного, но невероятно тяжелого зверька в наш дом, стоящую на трех костылях круглую ракету. Шли долго и устали, как собаки. К тому же, как обычно на этой планете, ракеты не было на месте там, куда нас подвела тропа, и мы нашли ее километрах в двух отсюда.
      Мы шли к ней, через три земных месяца мы улетим. Но я думал, что вот мы убили еще одно живое существо, непонятное. И если оно нападало, то Морис успел выстрелить лишь потому, что сам был живым существом, непонятным этому. Оно, глядя пристально, старалось понять и медлило… Что такое то, летевшее?
      Нет, все здесь непонятное, если оно живое. Но чем-то мы и понятны друг другу. Тем, что мы живые? Что медлим, стараясь понять?
      Хоть бы скорей прошли три месяца, хоть бы перестать баловаться охотой и раз попробовать не стрелять.
      Но тогда нападет зверь?
      Все мы помним о судьбе экипажа «Лады»… Что с ними случилось? Куда они исчезли? А если оно не нападет? Я решил — попробую не стрелять. И Мориса уговорю сделать так же.

       Так случилось — из него просто-напросто вышел второй «я». Шагнул и замер. Затем из этого второго шагнул третий, из третьего — четвертый. Три этих выходца с сухим треском растаяли в воздухе…
       «А все кофе, — сердито думал Павел Григорьевич Пахомов. — Торчи тут дураком эти четверть часа». 
 

Пахомов второй

      …Иван Ламин растер в ладонях колос и понюхал его. Потом ссыпал зерна в рот и разжевал. Да, скоро надо косить, очень скоро, завтра. Ламин был стар и жевал не своими зубами, а вставными. Очень хорошие зубы, молодые, острые.
      Он присел на камень и задумался. Дел было много приятных и неприятных, таких, в которых все ясно, и таких, где ничего не поймешь. Например, телеграмма.

       «Буду проездом. Встречай.
Твой Павел».

      Все понятно, кроме одного. Павел — понятно. Рад. Вместе ходили, вместе мучились. Он, Иван, олешек гонял, Павел работал — варил еду, что-то считал, что-то писал, картинки рисовал. «Встречай». Очень хорошо, встречу. Что надо двум старикам? Оленина есть, мука есть, чай тоже есть. Что еще надо? Молодой аппетит. «Буду проездом» — совсем непонятно. Ламин задумался. Если на ветробусе, то не скоро приедет, тайга горела. Самолетом? Как найдет, где сядет? О сосны расшибиться может. Лучше не думать. Пусть сам думает.
      Сидит на камне Ламин, слушает. Вот шорох, осторожные шаги. Знает Ламин, кто ходит — олень ходит. Пришел пшеницу кушать. Улыбается Ламин, ждет. Идет олень в летней небрежной шубе, лезет в пшеничные колосья, ест их.
      Глупый олень!
      И вдруг с визгом выскочили два сторожа — две железные мыши — и погнались за оленями.
      Летит олень, ног от страха не чует. Смеется Ламин — долго олень не придет, очень долго. До следующего года. А мыши катят на свои места.
      — А ты не очень-то рад мне, даже и не смотришь, — говорит насмешливо голос. Ламин медленно обернулся. Оборачиваясь, думал: как подошел? Почему шагов не слышно, запаха чужого, городского, нет? Однако, шибко хитер.
      Обернулся и увидел Павла. Молодой. Улыбается: свои, однако, зубы, не вставные. Сам в городском костюме, в городских туфлях. Ламин удивленья не показал — сдержался. А голова совсем колесом пошла. Или не стареют теперь в городе?
      Но спохватился: гостя нельзя спрашивать, не полагается. Гостя угощать надо. Сначала нужно угостить разговором, потом вкусной едой.
      Рассказал Иван гостю о семье — в подробностях. Потом о себе.
      — Видишь, лепешки растим. Раньше олешек гоняли. Аякакун, хорошо: кончали кочевку, на месте сидим.
      — Так как же вы, черти, выращиваете здесь пшеницу? — удивляется гость. — Север! Лес!
      — Просто, очень… Уметь надо. Лес, правда, мешал. Сильно мешает лес… В лесу что росло? Мох рос, камень рос, брусника росла. Вот убрали камни, пахали, сеяли пшеницу — нет, не растет. Почему? Земля худая, как олешки в голодный год. Сильно землю кормили, однако опять не растет. Проверили — пшеница слабая, рот маленький, плохо кушает. Тогда новый сорт сделали: давай и давай удобрения, все скушает. Растет быстро — шестьдесят дней. Однако опять плохо — олень ее шибко любит. Еще подумали — мышам велели хлеб сторожить.
      — Да, ты добился своего, — сказал Павел. — Помнишь, лепешки ел? И мечтал, чтобы и здесь хлеб рос. Вот и растет… Значит, мешает тебе лес! Слушай, а что это шуршит? Смотри, шевелится!
      Плотная масса пшеничных стеблей непрерывно шевелилась, двигалась, качала головами-колосьями. Поле и без ветра колыхалось, шло желтыми волнами.
      — Расти хочет, — пояснил Ламин. — Торопится, мало дней. Каждый день кормим.
      Павел всмотрелся в крайние колосья. Они росли, росли на глазах: неспешно, но явственно тянулись вверх.
      — Ночью спит, днем ходит, — сказал Иван. — Эй, однако, в лес идем, обед для пшеницы летит.
      Над дальним полем тарахтел вертолет, белый дождь густо сыпался вниз.
      — Идем, — звал Иван. Обернулся, нет Павла, совсем нет. Глянул туда-сюда. Посмотрел за камень. Нет. Ламин сплюнул и сердито сказал:
      — Однако, совсем ничего не понимаю! 
 

Пахомов третий

      Это сон: перед ним в чащобе стоит аккуратный гражданин в сером костюме и грызет веточку.
      Орефьев закрыл и открыл глаза — серый гражданин не исчез. Наоборот, теперь он семафорил руками, просил остановиться. Орефьев тормознул. А гражданин стоит — ручки в брючки, на ногах лакировки. Сухощавый, непонятного возраста. Странно…
      — Здравствуйте, — крикнул серый гражданин. — Подвезете?
      Орефьев приглушил мотор.
      — А куда вам?
      — Да мне все равно, — сказал гражданин. — Мне бы посмотреть, как и что. Я, знаете ли, приезжий, художник — и любопытствую.
      Живого художника Орефьев видел первый раз в жизни. Кто знает этих художников, может, им положено разгуливать по тайге в лакированных туфлях.
      — Садись, — сказал он. — Чего там. Подвезу… Гляди, сколько влезет. Мне надоело.
      Художник ловко — впору бы и самому Орефьеву — вскарабкался по лесенке и сел рядом. Ворочаясь, коснулся локтем. По телу Орефьева прошла странная дрожь. Он удивился:
      — Вы будто электрический…
      — Я электронный, — усмехнулся художник. Орефьев захохотал, выставив плотные зубы, и двинул рычаги. Снова завыли моторы.
      Сегменты шевельнулись, и с грохотом и треском он двинулся вперед.
      Пахомов всматривался в тайгу, забитую гнилью, сушняком, упавшими мертвыми деревьями. Миллионы, миллиарды кубометров… О, он знал, он ходил в тайге когда-то.
      Здесь рождались лесные пожары, огромные, почти необоримые. И горела тайга месяцами, и на всю Сибирь ложился жидкий дымный покров.
      И сейчас впереди их машин, гигантских многоногих гусениц, тайга была старая и обомшелая. Она грозила стволами, направляя их в глаза. Но сзади тайга оставалась парком — чистеньким и прозрачным. Деревья — одно к одному. Среди них, видный далеко и ясно, пробегал лосище, бурый и такой лохматый, что его хотелось поймать и стричь ножницами.
      Зеленый, прозрачный лес…
      — Как вы это делаете? — спросил Пахомов. — Не понимаю.
      Орефьеву это понравилось. Сначала он решил, что художник понимает уж слишком много, и ему было несколько не по себе.
      А вот таким, непонимающим, художник ему определенно нравился.
      Он хотел толкнуть его локтем, но остерегся.
      — Видишь ли, — заорал Орефьев, — раньше мы рубили деревья под корешок, ну и пилили на доски. Пропадало много — сучья, щепки, опилки, кора.
      Потом стали прессовать отходы в плиты. А теперь за лес взялась химия! Строевой лес почти не трогаем — бережем, а вот ерунда, всякая дрянь растительная пошла в ход. В ход, говорю, пошла! Ездим вот на таких штуках и утилизируем все на месте, сразу… Это самоходная фабрика, — он постучал кулаком по рулю. — Как получается? Машина выбирает поврежденную древесину сама. Часть перегоняет на древесный сахар для скота, часть — на спирт и прочее. Но главное — это целлюлоза, на месте, сразу! И понимаешь, лес выгоден и такой…
      Он обернулся взглянуть на произведенное впечатление, но художника не было: сиденье пусто, дверь закрыта. Орефьев разинул рот от крайнего изумления и чуть не наехал на сосну.
      И рявкнул:
      — Куда прешь?! — Машина повернула в сторону.
      Притормозив, он вгляделся, но лес был пуст, и художника нигде не было.
      — Ну и ну, — сказал Орефьев, почесывая затылок.
 

Пахомов четвертый

      Он смотрел из-под ладони. Щурился.
      Городок вздувался радужным пузырем от самого леса — от влажных блестящих мхов, от худосочных сосен.
      Пахомов глядел упорно, стараясь перекинуть мостик от городка к ранее виденному, и не мог.
      К нему подошел старичок с корзинкой и белой палочкой. В корзине — грибы. Он поздоровался.
      — Белянки, — похвастал старичок. — И ни одного червя.
      — Быть того не может, — сказал, не оборачиваясь, Пахомов.
      — Ни одного. Чего я здесь, в Эвенкии, не видел, так это червивых грибов. Нет их. Черви — народ нежный.
      — Черви — народ, — пробормотал художник. — Скажите, папаша… Я здесь бывал зимой, лет двенадцать назад. На оленях, с экспедицией. Один наш замерз, хоронили мы его здесь. Это Виви?
      — Точно!
      — Вижу. Зимой не холодно?
      — Ходим в демисезоне, значит, тепло. Так и живем — за стенкой минус шестьдесят, а у нас плюс шесть. И зовут его не Виви, а Теплый Город.
      Теплый Город взбирался на холмы радужными выпуклостями круглых домов.
      И — широченным размахом — город прикрыла льдисто-прозрачная полусфера. У верхушки ее, на высоте километра, маячили, поддерживая, груши аэростатов.
      — Вы старожил?
      — Как же! Я его помню еще сопливым поселком — избы, олени, собачья грызня, а сейчас… Значит, вы приезжий?
      Пахомов рассеянно кивнул. Старичок вздрогнул и бросил корзинку.
      — Что мы стоим? Пойдемте вперед, — засуетился он. — Я вам все, все покажу. Сам!
      Они прошли под аркой. Пахомов шагал легко и беззвучно. Старичок семенил рядом.
      — Вы смотрите! — кричал он. — Пластмасса, всюду пластмасса! Вот, щупайте… А теперь идите сюда… Смотрите, это не дерево, крашенное под алюминий, это настоящий алюминий, легкий и прочный.
      А деревья, деревья-то! Смотрите — клен. Вот тополя и яблони… Плодоносят!
      И точно, всюду росли нежные деревья, а в бетонных кадках ершились пальмы.
      — А тротуары! Самодвижки.
      Пришлось встать на эскалатор. Хороший был тротуар!
      — А собаки! — восторгался старожил. — Пятьсот штук охотничьих собак, а не гавкают. Злых нет. Кусачих лечат в клинике нервных заболеваний, глистов выводим в централизованном порядке.
      Действительно, зверообразные дюжие псы — медвежатники и их более стройные телом коллеги, специалисты по белке и прочей пушистой мелочи, встречали их миндальными улыбками. Но чем дальше они шли, тем больше людей присоединялось к ним. Сначала единицы, потом десятки, а теперь целая толпа яростных патриотов города топала следом. И все желали показывать и рассказывать.
      — А какой микроклимат, — нестройно гудела толпа. — Лимоны выращиваем… Зимой астры цветут… Вокруг полярная ночь, а у нас искусственное солнце… Улицы отапливаем…
      Старичка бессовестно оттесняли. Он проталкивался, шуруя локтями.
      — Граждане! — вопил он. — Товарищи! Моя заявка! Я его нашел, и поскольку я старожил… Право находки! Ишь налетели! Найдите себе сами. Да пропустите же!
      Он уже почти пробился, как толпа охнула и качнулась. Пахомов исчез, рассыпавшись с сухим треском. На тротуаре осталось черное пятно, да в воздухе пахло озоном…
      …Сигнальный звонок. Пахомов очнулся. Зеленый свет рисовал комнату. Зеленые блики (среди них снова прошли трое Пахомовых). Он снял шлем и потрогал лоб — потный. Потрогал грудь — сердце бьется лениво.
      Пахомов встал и вышел.
 
      …Его встретили настороженно.
      — Узнали знакомые места? — спросил кто-то.
      Пахомов сказал:
      — Да, места там суровые. Их надо стричь и чем-нибудь прикрыть. — Он заговорил уверенно и резко: — Итак, уважаемые коллеги, я отказываюсь от своего прежнего мнения. Вы правы, постройка сверхкрупных сфер над городами слишком дорогостояща. Но и в землю лезть не стоит. Я так вижу этот район: от реки Виви до вершин Путорана. — Он зажмурился, сосредоточиваясь, ведь он был главным художником, он руководил оформлением проекта, его голос решал.
      — Я вижу поля, парковые леса, горы с подчеркнутой фактурой. Но естественные впадины и возвышенности заполнены перекликающимися, видящими друг друга поселками. Они поставлены под индивидуальными куполами пониженной тепловой защиты. — Все зашумели, вскочив с места, и главинж Калименков постучал карандашом.
      Инженеры возились с ЭВМ. Пахомов, ожидая их расчеты, взял свою чашку кофе — он еще был теплым. Да, кофе… Напрасно им тогда подали кофе. Он уже преодолел врагов проекта, свалил навзничь перебежчиков из своего лагеря.
      Но Калименков требовал зарываться в землю, враги ехидничали, перебежчики двоились в своих мнениях. Он же карандашом набрасывал новые варианты сфер, указывал пути быть предельно смелыми.
      …Тут-то подали черный кофе и пирожные с маслянистым кремом. И, жуя и прихлебывая, побежденные им проектанты института отдохнули, опомнились и сплотились вновь.
      — В командировку, — шумели они. — Послать его в командировку.
      — Я изучил документацию!
      — Не-ет, будь добр, езжай, — говорили ему. — Съездишь, мнение переменишь (и ведь точно, переменил).
      — Съезди, съезди, — ухмылялся Калименков. — А мы подождем. Еще по чашечке выпьем.
      Пахомов встал, пожал плечами и прошел к двери, на которой было написано: «Экспресс-командировки».
      Он снова пожал плечами и вошел, просмотрел список достигаемых объектов и отметил на экране световым карандашом три из них. Затем кинул телеграмму Ивану Ламину и стал набирать код. Набрал, подождал зуммер и надавил красного цвета клавишу, соединяясь с центром перемещений.
      Затем надел шлем и сел в кресло. А когда стал меркнуть свет, в последних его отблесках он увидел троих Пахомовых…
      Теперь, прихлебывая кофе, он вспоминал. Он снова шел по тайге, он, начинающий художник. Ему повезло, но сколько друзей дремлют в северных мхах.
      Тепло, нужно сюда тепло, солнце, крышу.
      — Ты художник, — ворчливо говорил ему Калименков, — я тебя насквозь вижу. Тебе дай волю, ты всю землю наизнанку выворотишь.
      — Неверно, — сказал Пахомов. — Неверно… Ну давайте-ка сюда расчеты. Я думаю…
      И спор продолжался…

      Идет ночь — чернее цыганского глаза, густая падающим дождем и комарами.
      Друзья не спят. Весной еще Нил выцедил из берез достаточно сока и приготовил самоквасом брагу.
      Постояв, брага здорово окрепла, годилась на случай какой простудной хвори. А если смочить тряпицу и приложить, будет возможность оттянуть жар от глотки.
      А можно и хлебнуть — с радости, что будет жить Ильнеаут, вылечили с Другом охотника!..
      Давал Нил зарок, но с радости можно… Что до сих пор, слава богу, жив и здоров!.. И надо помянуть покойного барина, выпить за здоровье солдат. Им, конечно, всыпали по первое число за побег Нила.
      И отчего не выпить с Другом?.. Разве мало они помучились в тайге?..
      Нил закусил черемшой и лег на расстеленную медвежью шкуру. Ее подарила жена Ильнеаута.
      Хороша шкура, спасибо ей!
      Он подумал, что кончилась старая его жизнь и рождена новая. Новую жизнь дали Нилу эвены и Друг.
      Друг и эвены…
      Хотя Нил здорово измазался дегтем (который сам гнал из тощей здешней березовой скорлупы), но остаются местечки. Глаза, уши… Их не смажешь.
      Мучает в тайге комар.
      — Комары-ы-ы… — рычит Нил. — Казнь египетская…
      — Комары-ы-ы! — вторит Друг.
      — Тебе-то чаво, — сердится Нил. — У тебя и тела одна видимость.
      — Я чувствую тебя.
      — Дымарь разведи. Хучь бы зима скорей!..
      Нил знает, Другу ничего не стоит развести дымарь: моргнул — и задымились головешки. Но ветер гонит дым обратно, нечем дышать в чуме.
      — Погаси, — просит Нил.
      Костер гаснет.
      — Вывел бы ты комаров, — просит Друга мучающийся Нил.
      — О, не могу, есть запрет на вмешивание… Н-начальство!
      — Иди ты со своим вмешиванием, — сердится Нил. — Выведи!.. Другом зовешься… Яви еще чудо…
      — Не могу-у-у, — подвывает Друг и нервно дергается.
      — И то, — соглашается Нил. — Комары — божья тварь, создана, питаться надо. Он допустил, а тут мы… Зима-а-а, где ты?
      — Зима-а-а… — стонет Друг, шевелясь за пазухой Нила.
      И больше всего хочется Нилу сейчас или заснуть, или без промедления оказаться в сельце Быковке, на пасеке. И чтобы пчелы вокруг тебя, и коровы ходили по травам. Рай!.. Сейчас и ягоды и огурцы зреют.
      А молока-то, молока… Оленье что, сусло суслой… Ах и хороша Расея, а хода в нее нету. Мука! И Друг мучается с ним. Друг… Звать его мудрено, не выговоришь. Зато добр. Потому Нил зовет Другом.
      Одно тело его железное, оно лежит в ящичке, закопано у того железного ведра, которое никаким камнем не прогнешь, сколько ни бей. А сам Друг то вроде дым, то котенок, то черт знает что. Может быть, думает Нил, их два?.. Один спит в ящичке, а другой здесь, с ним мучается его человечьей мукой?
      — Комары-ы-ы… — стонет Друг.
      — Хоть бы заснуть, — истомно говорит пахнущий дегтем Нил. — Навей сон покрепче.
      И Друг тотчас же начинает показывать ему сон. В нем есть шар вроде одуванчика, но это изба для множества нелюдей. Чертей, что ли? Их-то уж бог не делал по своему образу и подобию. Но Друг один из них, а так добр, так добр. Куда добрее быковского священника, отца Игнатия.
      Нил засыпает. Он видит странные сны, в которые не верит. Даже во сне. А Друг склоняется над ним, таращится и навевает их, навевает. Даже светится. Комары, пища, летят к его свету.
      Затем друг Нила размышляет о своей планете, о катастрофе своего корабля, о том, что еще узнал (и запомнил) сегодня.
      Он сравнил различные методы лечения — своего, таежного, ниловского… Он запомнил предание о Вороне и разбирался в очень усложненных родственных отношениях эвенов. Тайно.
      …Что еще он сегодня сделал, что успел?.. Мыл друзей-эвенов. Сами не захотели, так он ливень нагнал, все равно помытые.
      Что еще было?.. Лечили охотника вдвоем. Нил плясал обрядовый танец, а он починял Ильнеаута, хорошо починил.
      Затем Нил пил то, что зовется бурдой.
      — Бу-урда… За-ачем?.. — спрашивал он Нила.
      — Жив, жив будет охотничек, — радовался Нил. — Пей и ты!.. Друг… Барина помянем, солдатушек…
      — Бу-урда…
      — Пчелы какие были! Здесь и шмель в диковину.
      Попали они в тайгу разными путями, но в одно время. Пасечник Нил Кротов (он же знахарь) отравил барина. Выпив, он дал барину Кириллу Нефедычу настой блекоты, которой пользовал Манеиху от трясучки. (Барина он лечил зверобоем, его хоть ковшом пей. А блекоту полагалось считать каплями.)
      Когда Нил проспался и восстановил привычно хитроватое выражение скуластого лица, он вспомнил и побежал. Шибко!
      Ох, как бежал, а ноги плохо слушались его… Он ворвался на барский двор, к окнам, что были величиной с его ворота.
      Нил кричал:
      — Погоди!.. Годи!.. Нельзя пить!
      Будь Нил в себе, орать бы не стал. И уж конечно, не дал бы барину проклятый настой.
      Он бежал и кричал: барин же кончался, карачун его брал… Понятно, Нила сгребли и под суд… И правильно, за дело — не лечи пьяным. А дело такое — хорошо задалась медовуха, и пили ее с кумом. Затем кум сбегал за штофом, соблазнил, и вот…
      На суде Нил говорил чистую правду про медовуху и штоф и очень верно указал, что дворецкому Мишке не следовало брать настой, коли он вынес его в черпаке.
      Дали каторгу. Нил не обиделся, надо так надо!..
      …Гнали этапом. Сначала он шел окованным в железки, это было тяжко и больно. Все ноги посбивал. Потом он лечил зубы конвойного офицера Макарина, за что его повезли в телеге. Он и стал всех лечить от болей — той же блекотой. Закуривал ее в чайничке и давал сосать дым из носика. Помогало. С него и кандалы сняли, чтобы по пути травки собирал. И тогда Нил рванул в лес. Благо, ноги поджили, а солдат зазевался.
      Нил ушел в тайгу. Глушь!.. Была осень, подошли они уже к реке Лене. Дремучая страна!.. Бежал Нил с молитвой, кормясь тем, что добыл. А что добудешь голыми руками?.. Сильно голодал, обеспамятел Нил. Очнулся — рядом сидит Друг. Он жжет костер. Далее пошли вместе, понес он Друга за пазухой. Зимовали они в берлоге, а весной нашли их дикие тунгусы — эвены, так они себя звали и уверяли, что их предки — собаки.
      Нил с Другом остался у них… Нил жил открыто, а вот Друг таился, чтобы не пугать.
      Патрульный корабль столкнулся со сгустком антиматерии, спасся один Сваритакаксис. Увидел: вспыхнул их ан летящий впереди. Но слишком, слишком близко! А сколько он спорил и доказывал омандо, что он должен быть отдален. Не послушался… И только он, сидевший под смешки весь путь в аварийной капсуле, был выброшен из корабля. Его удача…
      Аварийная капсула спасла. К добру?.. К худу?.. И началось скитание — он попал в плен притяжения солнца, желтого карлика, и летел от одной его планеты к другой, пока не нашел живую. Эту! Затем понадобилась кое-какая перестройка сенсорных механизмов и даже белковых систем. Это время он провел в капсуле. А когда вышел, то вдохнул здешний легкий воздух и подвигал руками, вытягивая их от удовлетворения, так ему здесь понравилось.
      Настоящая, живая планета, бушевание биосил… Но мучило одиночество. А тут он вскоре встретил Нила. Кто знает, как бы прошла их встреча. Быть может, Нил бы перепугался до смерти и напал, и тогда Сваритакаксис пустил бы в ход анопакс в нарушение инструкций.
      Но человек полз и стонал. Друг, бредя тайгой, встретил Нила, обогрел его. Ополоумевший от радости Нил предложил жить вместе. Он все говорил: Друг, Друг…
      Сваритакаксис лечил Нила… Когда Нил однажды проснулся с все еще болевшей, но ясной головой, то увидел Друга.
      (А вся дорога представилась ему тяжелым сном, в котором и ногами сучишь, и орешь благим матом.)
      Спал Нил крепко, но проснулся и поднял хитрое и скуластое свое лицо. Перед ним стояла тварь из сна. И посему Нил решил, что ему снится.
      Но нет сна, а лес, снег и это… («Друг… Друг…» — билось в голове Нила).
      — Ты хто? — спросил ошалелый Нил.
      Существо ответило птичьим языком:
      — Свири… сие…
      — С нами крестная сила! — троеперстно осенил себя Нил.
      Ничто не изменилось — странная тварь на него поглядывала. Нил потянулся к палке — ударить — и не мог взять ее, так был слаб.
      — За грехи мои, — застонал он: тварь одновременно походила и на зеленую лягву, и на бабье любезное ситечко с дырочками. Была она в пояске с какими-то блестящими штучками.
      — Ты черт? — спросил он.
      — Не-ет, Ни-ил, — по-человечески ответила она. — Я Друг…
      Нил облизнул губы. Что бы такое сделать?.. Проверить?..
      — Перекрестись! — велел он.
      — Ка-ак?
      — А так, — ответил Нил, крестясь в убеждении, что обвел черта, который станет неопасным.
      Существо повторило жест Нила всеми лапами и осталось как было. Значит, это не черт, а дивная божья тварь, говорящая по-русски.
      — Дру-уг, помога-ай, — говорило Нилу существо. И точно, помогает: рядом, на костре, в прозрачном горшке, варится птичье мясо. А рядом другая посуда, и в ней преет то, что слаще сладкого, — каша из саран. Значит, тварь человечий смысл имеет. А ежели разбираться, то все едино дышат на свете.
      — Дру-уг, — сказала тварь. — Я-а-а…
      — Друг, — отвечал Нил, испытывая странное блаженство.
      И зиму они прожили вместе — Нил ходил охотиться с Другом. Тот прямо из-за пазухи стрелял зверей. Огнем. Перезимовали в берлоге, а весной их нашли тунгусы.
      Нил перепугался — дикий народ! Набежал верхом на оленях, рогов полно, лес…
      А еще у них ножи на деревянных предлинных ручках, и луки, и копья. Словом, вояки. Собаки их сердитые, да и сами хороши, чуть поссорятся, тотчас давай стрелять из луков. Вроде барина, которого по милости Нила карачун взял. Тот стрелялся из пистолетов с соседом, страшнее. Но и стрела в пузо очень нехорошо. Стрела… Все здесь чудно для русского человека!
      Житие этих людей странное — кожаные чумы, скитания, едят сырую рыбу, младенцев возят в корчажках, присыпав тертыми гнилушками. И сосать им дают не жвачку в тряпочке, а кусок сырого мяса.
      Но прошел страх, понравились Нилу лесные люди. Зовутся эвены, уважают собак. Правильные люди, стариков слушают. И одежда хорошая, меховая. Легкая и удобная в тепло и мороз. А свыкнешься, то и рыба сырая, если мороженая, вкусом коровье мясо напоминает.
      Привык Нил, ел и сырое и сушеное мясо.
      Ел лесные саранки и ягоды, грибы, что растут здесь, чистые, ровно детки, без единого червяка. Эвены их есть не желают. Друг — тоже. Нил варил их себе одному.
      Но что за еда в одиночестве?.. Без соли?..
      Не будь Друга, сошелся бы Нил с шаманом. Очень был умственный мужик. К Нилу ходил, о травках лекарственных разговаривал. Но действовал он больше камланием — страхом вышибал хвори!
      Нил посмеивался: не так, не так надо. Но и завидовал: работы пустяк, а платят хорошо, оленей, шкуры дают.
      Да и лечить хотелось Нилу, привык… Об этом говорил с Другом. И — помогло несчастье. Шаман, леча девицу, полез в дымовую отдушину изображать злого духа и упал оттуда. Он сломал ноги и отшиб печенку. Нил лечил его, и шаман, помирая, велел старикам считать Нила шаманом.
      Друг тоже нашептывал.
      Теперь колотил в бубен и плясал Нил, после давал пить хворым травяные настои. Когда эвены потребовали полетов Нила за духами и лазанья в дымоход, Нил поговорил с Другом. И теперь Нил бил в бубен, а плясал и головы задуривал Друг.
      Появились олени, тридцать, пришлось принять на себя грех, женился — хозяйство! Взял старуху, чтобы все умела. Но сам жил с Другом в отдельном чуме.
      Совсем хорошая жизнь, кабы не комары. Стойбище росло, ребятишки были здоровые.
      От такой удачной жизни надо бы с Другом петь песни. (Друг умный, он быстро научится петь.) Но и горевал Нил: шаманство — бесовское действо!
      Отказаться?.. Но шаман его просил — пляши!.. И правда, отчего не сплясать, ежели добрые люди требуют? Но это дело обманное… А почему и не обмануть человека, если ему этого хочется?.. Друг утверждал, что так всем будет лучше.
      Шаман… Сам он верил и не верил в бубен. Спросил его как-то Нил, а тот отвечал ему так:
      — Мы не верим, мы боимся.
      — Чего?
      — Тайгу боимся, амикана (медведя), плохих людей.
      Понятно. Как не бояться: тайга!.. Страшновато, хотя и не каторга. А если разобраться, то вообще жить временами не худо — еда имеется, Друг есть. И какой!
      Учился Нил выть и в бубен бить. Друг во вкус вошел — летал, плясал, даже чудеса творил. Так, по малости: то зуб кому из железа поставит, то стекло в глаз сунет — и все видно.
      Дело пошло. Нилу сделали парку из соболя, упряжь бисером расшили. Но главное — удалось построить передвижную баньку. Друг придумал сделать ее разборной. Воду грели в корчаге. Нил мылся и даже парился.
      И все же страшное это камланье, особенно последнее. Чум большой, в нем очаг и все, что положено. Урке, вход.
      И дымоход широкий, будто окно. Принесли больного Ильнеаута, что в воду зимой угодил. Теперь он чах, один скелет остался. А хороший охотник. И хотя не страшно за жену и детей: их сообща прокормят, но все равно жаль охотника. Жинка ему иглой грудь вышивала — лечила, — брусники давала. Не помогло, травы тоже не помогли.
      Нил к нему приходил и спрашивал, что и где болит. Друг велел ухом слушать — и Нил слушал: хрипела грудь. Чахотка!
      Надо плясать.
      Собрался весь род — сидят ветхие старики, лежит хворый. Дрожит, ему страшно.
      Что же, от хорошего камланья, бывает, и помирают люди — у шамана случалось. И бьет в бубен Нил, страшно Друг пляшет. Будто огонь!
      Нил в тугой бубен колотит, скачет. Друг пускает то искры, то дым. То обернется медведем, то сажей мажет всех подряд.
      Здорово работали оба. Только знает Нил: здесь камланье и травы не годятся, надежда в другом: вскакивает Друг прямо в больного, в нем исчезает, начинает болезнь вытягивать. Невозможно понять как, но вытягивает. Из него вот простуду вытянул. Большое это чудо (было и другое).
      Нил притворяется, что Друг — это Злой Дух. Теперь он Друга будет выгонять. Час бьет в бубен, второй, третий… Больной глаза закатил, а в нем Друг ходит и лечит, ходит и лечит.
      Третий час… Нил совсем обессилел, дыханье заходится. Наконец выходит Друг, а с ним болезнь. Хотя человек еще этого не знает. Друг очень усталый. Вылетая, он дает круг, пускает дым — и фьюить в дымоход. Нет Друга!.. Исчез Злой Дух!.. «А вдруг совсем?» — пугается Нил.
      Но Друг ждет в чуме. Оба они устали.
      — Выздоровеет? — спрашивает Нил, и Друг отвечает, что в этом уверен. — Жить будет? — суматошится Нил.
      — Бу-удет… бу-удет… — уверяет Друг.
      — Верно говоришь?
      Другу надо верить, он может явить чудо. Это и смущает Нила, и пугает немного. А чудо уже было, являл его Друг, все его видели. И не зря есть большой кусок тайги, куда эвены ни ногой. А почему?.. Шибко непонятное место, говорят они. Духи бродят, мол, а понять, добрые они или злые, невозможно.
      Так было — их совсем недавно приняли к себе эвены. Совсем рядом с ними аргишили хукочары, что по-русски означает «топорики». Почему? Да выменяли у купца много топориков, а их бойцы-сонинги ими драться научились.
      Сонинг, он такой, с детства к вооруженной драке приучен, с ним лучше не связываться. А тут еще род хукочаров сердитый, да помер у них кто-то быстрой смертью. И выходит, его убили наговором, так порешили хукочарские старики.
      Нил как раз бродил около реки и закидывал удочку с костяным крючком. Он уже надергал бойких рыб, ранее им невиданных. И тут послышались крики.
      Нил, открыв рот, увидел — из леса на берег вывалило множество оленей, а на них сонинги с луками и копьями. Иные, топориками размахивая, кричат.
      И все нарядные, будто на праздник вывалили. А князец их аж подпрыгивает на своем учуге, Нилову стойбищу кулаком грозит. (До него рукой подать, только брод отыскать.)
      — Ну, быть беде, — прошептал Нил. Он пересчитал хукочаров — тех было вдвое больше, и Нил поправился: — Быть великой беде…
      Вот уже и стрелы полетывают с берега на берег.
      Быть великой крови! И сердце Нила, пчеловода и лекаря, екнуло. Он побежал к чуму, как летел к барину.
      — Беда-а… беда-а-а… Друг, помоги!
      Нил влетел в свой чум. Увидел: Друг, очень недовольный, раскачивается в берестяной коробочке. Подвесил ее и качается. Он отказался вмешиваться. Нил просил его, на колени становился (а как орали хукочары, отыскавшие наконец брод…). Тогда Нил схватил валявшийся шестик и хотел бежать с ним.
      — Разниму!
      Тут Друг и швырнул какую-то блестящую штучку, нажал и бросил. Все затряслось вокруг. Нил упал и пополз к выходу. Теперь дрожал и пел сам воздух, будто громаднейший рой пчел ревел.
      Нил вышел — и обомлел, Друг их накрыл радужной какой-то штукой. Накрыл сверху, как барин накрывал какие-то особенные часы. Это, должно быть, был какой-то особенный сорт крепкого стекла. Оно разгородило враждебных сонингов (а заодно и оленей). Хукочары уже побежали на оленях, лишь князь их в ярости бился, в радужную стенку, махал топориком — хотел в стойбище, сердешный…
      Но опомнился и бросился наутек, крича непонятное. Ниловы же эвены попрятались в чумы и даже костры свои погасили. И остался Нил, несчастные олени с той стороны да лающие собаки. А ночью колпак исчез неизвестно куда.
      …Хорошо поработали. Друг Нила лезет ему за пазуху. Нилу приятно.
      — Комары, комары… — шепчет Друг.
      — Спи, спи, — говорит ему Нил. И сам мечтает вслух, будто барин его, Кирилл Нефедович, совсем не умер и Нилу можно возвращаться на пасеку.
      И он берет Друга, идет с ним в Россию, бросив дьявольские радения. И там они вместе живут на пасеке, ухаживают за пчелами, варят травяные настои! Хорошо! Друг рад.
      …Вечерами они сидят за столом, у жбана самой легкой медовухи. Он пьет из ковша, а приучившийся Друг лакает из плошки. И они разговаривают о том, о сем…
      Друг подает ему хорошие советы.
      …Хорошо — бабы принесли дикие утиные яйца, зеленоватые, а в берестяном туеске — оленье густое молоко.
      А, черт!.. Куриные яйца…
      И когда стемнеет, Друг станет показывать ему чудную землю, где такие, как он, живут и прыгают.
      Он познакомит Друга со старым барином, ставшим вполне хорошим человеком, когда состарился и оставил деревенских девок в покое.
      …Перед сном Нил выходит, вдыхает воздух, определяет погоду завтрашнего дня по миганью звезд. Спят в ульях пчелы, пахнет травами и липой, гудят хрущи, летая туда и сюда.
      Поют девки, а парни играют на гармонике. Все это разносится, разносится… Хорошо так жить!
      Ах, Расея, Расея, чудесная ты сторона…
      …Другу тоже не спится. Он лежит за пазухой Нила и, хотя ему жарко, старается не шевелиться.
      Он слушает, как стучит сердце Нила, и думает о том, что придет спасательный корабль. За ним. До того времени осталось тридцать здешних лет. С комарами, мошками… Но улетать не хочется. Затем видится Другу его планета.
      От выставленных солнечных приемников похожа она на шар того цветка, который Нил зовет одуванчиком.
      Друг раздумывает о Ниле, ему жалко покидать его. Но за тридцать земных кругов многое может случиться. И с Нилом… Ему будет одиноко тогда.
      Нила следует беречь.
      — …Комары, комары, — шепчет Друг.
      Нил отвечает ему:
      — Спи, спи…

      Идет день, и все здесь привычно. Хотя свет и пропитан какими-то искорками, хотя он не льется, а сыплется на землю. Пусть себе!
      А вот закат — это на Маг делается здорово! Вот только что солнце было круглое и голубое, и уже уперлось в горизонт и смялось в четырехугольник, выбросив рыжие протуберанцы. Одни поднимаются вверх, другие врастают в горизонт. Солнце теперь похоже на усталую голову рыжебородого человека.
      Похоже на Эрика (я видел его фото).
      Оно — сам Эрик — легенда этой планеты.
      Затем солнце как бы застревает, и долго-долго на горизонте видна его рыжая голова.
      И если спешит молодая магянка, то обязательно остановится и пристально, долго смотрит на закат. Так долго, что хочется крикнуть ей: «Да, я согласен, Эрик умел любить. Но он умер, умер… А вот я живой и сижу в этом кафе».
      Но уходит магянка, и снова мы втроем — голова Эрика, я и посеребренная роботесса.
      Стакан крепкого кофе зажат в моей руке: я люблю разглядывать другие планеты, прихлебывая горячий кофе.
      Маг пустынна. А если бы сюда кипение городов? Женщин в их светящихся платьях?
      Ресницы их сияют, а глаза черны. Они сразу ставят четкий вопрос:
      — Вы космонавт? (Эти ценятся высоко: деловиты, эффектны, храбры.)
      — Предположим.
      — Почему ты не носишь свой значок? (Первая космическая скорость знакомства.)
      — …Ты… ты такой сильный.
      Я пью кофе и думаю: хорошо, что здесь нет городов. Здесь люди деловиты и неспешливы. Вон пролетает в прозрачном вертолетике любитель древней техники. Летит на уровне горы, где стоит кафе.
      Машинка старается, крошит воздух красными лопастями. Летун глядит прямо вперед. Закат краснит одну (и только одну) сторону его лица.
      Куда, зачем он спешит?
      Здесь надо идти пешком и думать не о делах (им нет конца), а об Эрике.
      Я пью кофе. Я думаю теперь о фитахе — разгадка его все уходит. Я думаю о когда-то погасшем солнце этой планеты (а ведь горит), о Вивиан Отис и Эрике, их удивительной любви.
      Взлаивают собаки, светятся шляпки грибов — равнина покрыта ими. Они будут светиться еще часа два-три, а там и погаснут. На рассвете.
      Эрик садится — скрываются его рыжие космы. Испарения поднимаются вверх и прижимаются к стеклам. Шевелится зелень, тянется вверх. Пружинистые сяжки царапают стекло, тысячи нелепых коготков. Они просятся ко мне.
      — Откройся! — командует кто-то.
      Окно с шуршанием отходит. Запах ванили, толпа стеблей. В листьях мигают их широкие травяные глаза.
      Отчего глаза? Что они видят? Тайна, тайна…
      — Ха! Вот он ты!
      В окно просовывается голова Гришки Отиса.
      Живоросток игриво обвил шею Отиса и зеленым крючком трогал мочку его большого и плоского, как оладья, уха.
      И скворчит, скворчит ему что-то.
      — Вот ты куда забрался.
      Отис дышал тяжело. Рубашка расстегнулась, оголив шею.
      — Отщепенец!
      Отис влез в окно, оборвав кучу ростков, и сел за мой столик. Он улыбался мне пьяновато и жалко: виноградники здесь отличные, лучшие во всех мирах.
      Вдруг схватил мою руку и стал благодарить меня. Я так и не понял, за что.
      — Спасибо, — говорил мне Отис. — Спасибо.
      — За что? — спросил я и понял: пропал мой одинокий вечер.
      Гришка Отис цеплялся за руку и уговаривал:
      — Пойдем к нам, не будь таким. Поешь домашнего, вкусного, сытного.
      — Не, — говорил я. — Не.
      Я представил себе его семейку, его родичей. Занудные, унылые типы, как и он. Их много — человек двадцать дедушек, сто двадцать бабушек, тысячи внучек и собак.
      — Пойдем, — ныл Гришка. — Ты мне нужен. Посмотришь, посмотришь.
      — Не, — говорил я.
      — А сестренка-то у меня Вивиан Отис. Эрикова!.. Понимаешь?..
      И он подмигнул. Я словно лбом ударился. Вивиан Отис и Эрик?.. И Гришка Отис, наш бортмеханик? Муть какая-то.
      — …?
      Отис мигнул мне. Он сидел и мигал, мигал, мигал. Мне стало казаться, что веко его стучит. Потом он ударил кулаком по столу, шмыгнул носом и сказал:
      — Она снова отказала Дрому.
      Я молчал.
      Вивиан Отис поднялась нам навстречу. Она стояла среди мебели рыжевато-золотистого тона. Я пробормотал имя, но видел одно — среди всего золотистого стояла Вивиан Отис во плоти. Нет, легенды не врали — с золотыми волосами и с золотыми глазами.
      Гришка чуть смахивал на нее, но был блеклый. Так, серебро с процентом золота, целиком пошедшего в бороду.
      Вивиан!.. Не может быть! Я видел ее фотографию, Дром держит ее у себя перед носом, роскошный и сентиментальный Дром.
      Я жалел, что пошел с Гришкой.
      Нельзя соприкасаться с живой легендой (или живой ее частью) — легенда умирает.
      Скажу прямо — Вивиан Отис, ты обманула меня в тот вечер. Ты была подвижно-веселая женщина, ты говорила нам о вкусном ужине и не имела права говорить о нем.
      Ты подала мне руку — маленькую, крепко жмущую руку в золотистом пушке, а не должна была давать.
      Я не знаю, что ты могла делать, но твердо знал, что было запрещено тебе, Вивиан.
      Запрещено обыкновенное.
      Ты не смела готовить ужин и тем более есть его. Нарушения так потрясли меня, что я сел в кресло. И пока оно обнимало меня, мурлыкая на ухо какую-то чепуху, я пытался помириться с тобой, Вивиан Отис, и не мог.
      Ты предала меня! За ужином — очень хорошим ужином — я сидел истуканом.
      Во-первых, этот тусклый брат. Во-вторых, Вивиан должна быть вечно молода. В-третьих, она должна говорить об Эрике (или молчать совсем), а не болтать как попугай.
      Я позволил бы тебе, Вивиан Отис, только разговоры о фитахе. Это соответствовало бы идее Великого Риска.
      А тут еще Отис.
      — Выкинь из головы Эрика! — заорал он и бросил вилку.
      Сестра качала головой.
      — Он тебя опутал! — вскрикнул Отис. — Мне противно глядеть на этот склеп! Всюду его хитрые рожи.
      Отис нажал на что-то — засветились портреты Эрика. Объемные — они отрывались от золотисто-рыжих стен. И мне подумалось о его долгом счастье. Он вошел в эту женщину навсегда. Она дарила Эрику бессмертие, а он ей — взаимно.
      Или она не в силах отказаться, стать иной, уйти от этого имени — Эрик, уйти из легенды?
      Вивиан громко засмеялась и стала грозить пальцем Отису:
      — Эх ты!
      — Выкинь Эрика! Ты не любила его.
      Я слушал их, держа на лице улыбку, и думал, что в конце концов мы и живем только в памяти других людей, и умираем там же. Становимся меньше, меньше — и исчезаем. А если легенда?.. Тогда человек растет.
      — Уйдем от нее, — сказал мне Отис.
      Сестра его смеялась. Она говорила мне, что так шумят они в его прилеты и было скандалов не менее десятка.
      — А могла бы иметь мужа и семью! — уныло говорил Отис. — И мне бы нашелся уголок.
      Я смотрел в ночь (над равниной поднималось голубое сияние). Во мне рождалось великое любопытство.
      Меня не интересовал Дром — он проиграл игру.
      Не манила воображение Вивиан: она обжилась в легенде, ей тепло, уютно. Привлекла внимание хитрость Эрика: он победил время и Дрома, этот невзрачный человек.
      «Он хитрый», — сказал Отис.
      Все было мелким рядом с этой великолепной хитростью. И несчастье Дрома, и бесконечное терпение Вивиан. Эрик перековал несчастье человека нелюбимого в нечто обратное — в счастье сделать новое солнце, в счастье остаться в сердце женщины, предельно красивой в ушедшие годы. Что он сделал для этого?
      Я облетал всю планету за ту неделю, что мы отдыхали здесь. Я был в музеях, я говорил с людьми, я узнал все, что мог узнать о времени Великого Риска и Эрике.
      Я проследил за Проектом. (Магяне до сих пор говорят: это было до Проекта, а это — после.)
      Открыл Маг робот Звездного Дозора. Он приземлился — живая планета!.. Но через две сотни лет первые колонисты застали планету угасающей. Солнце стало багровым, сателлит — невидимым. Почву обтянула корка льда.
      По планете носились пыльные бури, перегоняя с места на место ледяную пыль. Но кислород имелся, а живомхи еще цепко держались за камни, будто надеясь.
      Командир Лаврак удивился неточности сообщения.
      Жена его, Магда, тихая женщина, умерла в полете. Я видел в музее ее стереограммы — в ней мягкое, домашнее. По лицу рассыпались веснушки, пухловатые руки говорили о лени, но лоб ее был решителен. Ее видишь с детьми или на кухне, она же была хирургом экспедиции.
      У Магды, жены Лаврака, было лицо человека, одержавшего над собой победу.
      Планету же стали звать Маг.
      Но колонисты были довольны: недра планеты оказались щедры (уран, алмазы, титан, золото, медь). Есть воздух, вода. Под куполами выращивали съедобную зелень (там же коснулись загадки фитаха и увидели мощь жизни в спящих магинских семенах).
      И через десять-двадцать или тридцать поколений колонисты сделали бы вторую оболочку над планетой, и Маг окончательно перешла бы в разряд полуискусственных тел. Но солнце остывало.
      Солнце гасло, и Всесовет предложил эвакуацию. Были отменены рейсы кораблей в иные секторы. Но, снимая с трасс корабль за кораблем и посылая их на Маг, Всесовет продумывал и иные предложения. Их поступило два.
      Проектом номер один был срыв Маг с орбиты и крейсирование ее в другую солнечную систему. Проект номер два был практичнее. Предлагалось, разогнав массу Н до субсветовой скорости, вбить ее в центр солнца, возбудить его активность взрывом этой массы.
      Это предлагал Эрик Сельгин — энергетик Мага. Проект был одобрен, но энергии требовалось больше наличного запаса планеты.
      А если неудача?
      Этот проект назвали Проектом Великого Риска. И в истории планеты вдруг появились рыжий Эрик, Вивиан Отис, и сплелись их судьбы в прихотливое кружево легенды.
      А третьим лишним стал роскошный Дром.
      Беспокойные дни. Я крестил планету своими маршрутами, я бродил в шахтах, бывал на заброшенных заводах. Был в горах, был всюду.
      Эрик?.. Обычный пресноватый человек, пожалуй, слишком суровый к себе. С детства он любил Вивиан, и только.
      Дром?.. Эффектный, говорливый, блестящий. Ум, энергия! (И его любила Вивиан.) Гришка Отис?.. Так, тень Дрома.
      Вот фото (оно лучше других). Отисы, Дром, Эрик. Фигуры их шевелятся, губы двигаются. Я слышу слова — чешую, одевающую этих людей. Словами Эрика прочно скрыт его замысел. А Вивиан?.. Шутки, капризы, легкомыслие. Еще одно фото — она, и рядом, бросая черную тень, хромает рыжий Эрик. Впереди них шагает рослый Дром, роскошный Дром. Гены негров. Лицо умное, энергичное, темное, сильное. Откуда оно? С равнин Уганды? С берегов озера Виктория? С болот Конго?..
      Я спрошу его когда-нибудь.
      Они шли — три человека и три их тени. Жизнь их была завязана в крепкий узел, но из троих все знал один Эрик.
      Они идут, и один Эрик знает все, что может знать человек.
      Знал — солнце зажжется.
      Знал — Дром торжествует последние дни. Это знание и кладет на лицо Эрика налет угрюмой хмурости. Но и торжества тоже.
      Я прослеживал жизнь этих троих на поверхности и в глубине планеты, на магнитных линзах (они летали вместе с Эриком смотреть их).
      Они облетали сооружения. Около каждой линзы, подобно рыбе, спящей в ночной воде, торчала межзвездная гигантская ракета. Светились цепочки иллюминаторов, вращались ее антенны. Я вижу крохотные их фигурки среди сплетения алюминиевых и стальных ферм — металл одел идею Эрика.
      Ее можно было видеть и трогать.
      Эрик… Он улыбается — теперь у него все шансы в руках — он рос вместе с Вивиан, он знал ее. Хорошо.
      Или это улыбка инженера, которому приятно видеть механизм?
      Цепь магнитных линз для разгонки массы Н поддерживали корабли Звездного Дозора и лайнеры.
      Цепь протянулась на нужные миллионы. Масса Н, получив импульс, должна была пролететь в каждую магнитную линзу и брать в ней дополнительную энергию у ракет. Последняя линза уточняла удар. От нее зависел успех, она направляла массу Н в рассчитанную точку. Эта масса пронзит солнце и возродит его.
      И вспыхнет солнце, сгорит прицельная — последняя — линза, и кончится работа.
      И он, Эрик, хромой и невзрачный, останется один на один против Дрома и Вивиан, как был.
      Он знал — счастье впереди, если он будет смелым. Он все решил и все взвесил. Я вижу его озабоченным. На лбу — вертикальная морщина. Еще фото: я вижу его около Вивиан. Он, хмурый и упорный, стоит на снимке рядом с Дромом.
      Я пристально смотрю на него.
      Лицо Эрика… Оно обычно. (Но видишь и холодок глаз.) Борода заслонила его крепкую нижнюю челюсть — в ней его неукротимость.
      Лоб его выпирает вперед. Он рассечен мыслью на два сильных, больших бугра.
      Тяжелая, большая голова. А рука?
      У него прекрасная, женственная рука ученого в противоположность грубоватому лицу. Оно плосковатое. У всех волевых натур такие лица. У Дрома, например.
      Тогда еще Дром был счастливым баловнем жизни.
      Последние часы Эрик провел на прицельной линзе. Он никому не доверил ее, даже приборам. Там не было корабля — линза должна была сгореть. Эрик остался один, и его ракетная шлюпка была пришвартована к устройству. В это время его электронный двойник появился на главной станции и врубил ток. Дело было начато и кончено этим — никто на свете не мог остановить движения массы Н.
      В этот момент (все было снято) на планете загорелись древние светильники. Их колеблющийся свет искажал человеческие лица.
      Вообразите себе черную планету и роботов в шахтах. И людей, застывших в ожидании. (Эрик тоже ждал.)
      Я вижу Вивиан Отис и Дрома. (Рядом с ними Гришка Отис.)
      Они сидят в черной тени скалы, на них тяжелые одежды. Живомхи тянутся к их теплу.
      Отисы молчат и глядят на солнце. Дром не может усидеть на месте. Он поднимается, ходит, топочет ногами, смотрит, из троих он больше всего скучает по солнцу.
      Он боится провала, он знает — тогда они уйдут под землю. И потянутся столетия жизни в подземельях.
      Ему жаль Эрика, он решает уехать с Вивиан, чтобы Эрику было легче.
      А тем временем холодный разум Эрика отсчитывает последние минуты жизни, но сердце его сжигает боль. Все сделано. Он максимально придвинул линзу к солнцу. Приборы замерли в ожидании. Эрик думает о Вивиан, он прощается с ней. Он стоит в рубке, и лазер вспыхивает, и голос Эрика несется к планете. Его слышит Вивиан, слышат все. Даже если бы погибла планета, слова и голос жили бы во вселенной.
      Теперь Эрику все равно, что он рыж и хром, — он говорит.
      Я вижу его впалые щеки и заострившееся лицо. Он смотрит в черный фильтр прицела на багровую поверхность солнца с островами холодного шлака…
      Нет, Отис ошибся — не было хитрости, было твердое решение отдать всего себя делу. А еще жгучая боль — ведь он любил.
      Он сказал, он подарил этой женщине то, о чем они мечтают все, красивые и безобразные, толстые и худые.
      …Или все же связаны и лукавство, и его смертная тоска — в неразделимом противоречии правды?..
      Эрик говорил, и все слушали его. Но женщины понимали все, а мужчины нет.
      Женщины думали: «А стоит ли эта девчонка такого счастья?»
      Мужчины: «Он чудит».
      Женщины: «Он ходил рядом, я видела его».
      Мужчины: «Никто не стоит такой любви».
      Женщины: «Он должен жить».
      Мужчины: «Сказав такое, надо умереть».
      Эрик же смотрит на безмерную плоскость гаснущего солнца. Он видит прохождение газовых вихрей, колебание полужидкой плоскости. Он знает — масса Н близко. И в реве верньерных двигателей, управляя линзой, в последние секунды жизни Эрик уточняет удар массы Н.
      Вивиан крикнула: «Стой!», но масса Н врезалась в солнце. Оно всколыхнулось огнем, взяло в себя магнитную линзу (и плоть Эрика). В этот слепящий момент рыжий Эрик стал легендой планеты Маг и бесконечно счастливым. Вивиан это поняла. Отис не понял: он был желторотым курсантом; не понял и Дром.
      Но Вивиан увидела будущее. Ей было жаль Дрома, но она ощутила одиночество Эрика и в это мгновение полюбила его.
      Так мне казалось, так говорили мне все.
      …Я вижу толпы народа: они среди скал, на берегу моря, на ржавых плоскостях равнин.
      Одни забрались повыше, осторожные уходят в подземные галереи.
      На поверхности оставались Отисы и Дром. Они бы ушли, Гришка Отис и Дром, но Вивиан не трогалась с места. Она смотрит вверх, будто стараясь разглядеть Эрика и магнитную линзу. Но виден только красный круг. По нему раскиданы темные пятна угасания. Они бежали — это показывало быстроту вращения солнечного шара.
      — Стой! — крикнула Вивиан.
      И вдруг зажглась синяя точка на красном круге. Еще, еще одна. И началось бурное превращение солнца в ослепительный шар, и взметнулись рыжие волосы протуберанцев.
      Солнце росло и росло (Дром кричал, что оно сожжет все).
      Зной упал на планету. Поднялся водяной пар. Снега таяли, бежали потоки. Пронеслась красная буря, коротко заслонив солнце. Выпал ржавый дождь. Поднялись живомхи. С треском лопались семена, выбрасывая ростки. Море катилось на берег. Валы его гнались за бегущими в гору людьми. С гор стеной шли потоки мутной воды. Смешались жизнь и смерть, становилось голубым небо, поднялась зелень. Солнце яростно грело, наверстывая упущенные столетия. Люди сбрасывали одежду и отдавали себя этому солнцу, сыплющему на все голубой свет. Он лился вниз, как вода, растекался, словно потоки голубого тумана. И, взлетая вверх, пел свою песню фитах.
      — Он жжет меня, — сказала Вивиан брату. — Жжет!
      Она закрыла глаза ладонями.
      Отис обхватил ее, прикрывая собой от солнца.
      — Пусти, — сказала Вивиан. — Пусти.
      Дром скинул с себя тяжелую одежду. Запрокинул лицо. Поднял руки. Лицо его исказилось. Он плясал древний танец. Я вижу его запрокинутую голову, вижу голубые отсветы, струящиеся по коже.
      Сначала он движется медленно, будто в полусне. Древний танец словно просыпается в нем, чтобы взорваться движением.
      …Кончив плясать, он подошел к Вивиан и властно обнял ее. Она была его, была женой. Вечной.
      — Пусти, — жалобно сказала Вивиан. — Он смотрит на нас.
      — Кто? — Дром оглянулся с угрозой.
      — Эрик. Гляди, это солнце… его голова.
      — Сумасшедшая! — крикнул ей Отис. — Сумасшедшая!
      — Смотрите, протуберанцы — его рыжие волосы!..
      Она закричала. Так кончилось счастье Дрома.
      Жить вечно?.. Это можно только в сердце других людей. Эта жизнь самая уверенная и беспечальная.
      Дром ушел в космос, и Отис с ним. И родилась легенда, и Вивиан, женщина с золотыми волосами, стала одинокой, а Эрик бесконечно живет в ней. Так все и случилось.
      Я завидовал долгому счастью Эрика.
      Я мечтаю. Она тягучая, как мед, эта мечта: у космонавта должна быть жена, верная женщина — чтобы ждала. Голос ее должен приноситься на радиоволне, и слова ее должны быть золотым металлом.
      Но где найдешь ее, если магянки, самые верные, самые нежные, самые привязчивые, забывают умершего, плотно едят, полнеют и говорят, говорят, говорят ерунду.
      И имеют унылых братьев.
      Космонавт должен быть холост — лет до ста. Так, и не иначе.
      Я сидел в кафе. Пришел Отис.
      — А-а, вот он где. Ночью уходим, готовься. (В глазах его с видимыми красными жилками что-то стылое: Он брит, подтянут, строг, в костюме.)
      Я поманил пальцем — роботесса подошла. Кудри — золотые пружинки. Серебряное улыбающееся лицо.
      — Кофе, — велел я.
      — Он был страшно хитрый человек. Я имею в виду Эрика. Скажи мне, Дром — мужчина?
      — Если судить по…
      — Может он составить счастье женщины?
      — Я не женщина, но судя по…
      — Мог бы! Эрик обошел его на повороте. И эта дура не хочет выходить замуж за Дрома.
      — Она пример, — сказал я. (Вивиан начинала мне нравиться.)
      — Плевать мне на примеры! Дром был сегодня в тысячный раз. А та бубнит: нет, нет, нет… Эй, кофе!
      Я пошел прощаться с Вивиан. Мне хотелось войти в золотую выпуклость ее дома.
      Вечерело. Эрик клонился к горизонту. Его борода сминалась о твердую зубчатую линию далекого хребта.
      В небо раскаленной точкой ввинчивался очередной фитах, и кто-то долговязый целился в него камерой.
      Я подошел к дому Вивиан. Подошел и увидел ее, стоявшую на площадке дома, у вирсоусов, шевелящих свои цветы. Я хотел крикнуть ей, весело и бодро сказать свое «здравствуйте — прощайте», но осекся: Вивиан поднимала руки, тянулась к солнцу.
      Она прикрыла глаза, она отдавалась ему и говорила что-то нежное, говорила воркующим голосом.
      Я стоял и слушал. Мне не было дано счастья слышать такие слова и такой голос.
      Я повернулся и осторожно ушел.
      Уходя, я твердил себе слова Эрика, подаренные им Вивиан: «Вивиан, я люблю тебя. Я вечно буду любить. Я войду в плоть солнца, чтобы светить тебе. Свет мой — любовь к тебе, тепло мое — любовь к тебе, все, что вокруг, — мой подарок тебе.
      Смерть моя — во славу тебя».
      Я шел и повторял эти слова.
      («Ни одного шанса, он взял все. Проходимец! Хитрец!» — негодовал Гришка Отис.)
      «Вивиан была самая любимая в здешнем секторе космоса», — говорили мне женщины.
      И они жалели Дрома — тропического Дрома. Расчет?.. Неужели хитрость?.. Быть может, Эрик рассуждал так: мы продолжаем жить после своей смерти и в мыслях, и в сердцах других (и в легенде).
      Нет, у него был порыв: любовь, отчаяние.
      Откуда-то вынырнул Гришка Отис. Он шел рядом, заглядывая мне в глаза. Походка его была косолапа, а вид подобострастный. Мы шли по тропе, поднимая легкую пыль. Живорастения цеплялись за ноги своими сяжками. Их свиристение поднималось в небо и нависало над нами, будто прозрачный купол.
      — Послушай, — говорил мне Отис, — послушай. Ты бы попробовал поухаживать за ней. А вдруг…
      Я же повторял про себя слова Эрика. Их сладкая горечь жгла мое сердце, как кислота.
      На горизонте виднелась его голова.

      Опять Великий Кальмар!..
      Он свернул и бросил газету в воду. Она поплыла корабликом и вдруг исчезла: море скрутилось воронкой и взяло ее в себя.
      Сейчас она опускается на дно и ляжет там, развернув белые крылья… Великое море и Кальмар — Великий.
      Море… Его шум идет отовсюду. Он бежит над блеском мокрых камней, путается в скалистых гранях и рождает маленьких, шумовых детишек. Те скачут через бурые пучки голубиных гнезд и зеленые прожилки ящериц.
      Если вслушиваться, то шум делится на два разных, оба неторопливых и размеренных: широки взмахи бронзового маятника времени.
      Шум говорит одно и то же: «Спи, спи, спи… Иди в покой, в неподвижность».
      …Солнце со звоном бежит по воде. Маятник движется неторопливо, и на берег наплывают призмы волн (водоросли потянулись к скалам, и эти светятся, искрятся пурпурными точками). Снова движение — маятник пошел в другую сторону. Теперь обнажается белый камень в глубине.
      Газетчики… Зачем они звали? Что, он не видел перевернутых шхун и экипаж, утонувший в каютах?
      Или догадываются? Чепуха.
      «Это сделал Великий Кальмар?» — спрашивали они. И так видно, что он — сломан такелаж, вывернута часть борта.
      Вероятно, закинул щупальца и, ухватив мачты, повис на них. И опрокинул судно.
      …Полдень. Скамья теплая и ласковая — солнце! Все же эти воды не могут уравнять жар. Холод и жар, две крайности. Человек тянет свою линию в промежутке крайностей, но способность стать посредине приходит со старостью. Это мудрость?.. Угасанье сил?..
      …Отличная перспектива — зеленая бухта и кусок моря, отхваченный челюстями берегов. И тени бабочек синие. Тени круглы, как солнце. Это солнечные тени. Они бегут с бабочками, и слабые миражи ходят по каменной горячей стене. На ней дремлет кот, тонко посвистывая носом. Иногда настораживается и, подняв голову, узит глаза на все дневное. Зоркие глаза, холодные.

       «Буду в полночь.
Мефисто».

      — Слушай, кот, вещая душа! Ты не спишь ночами, ты все видишь, все знаешь. Что будет? Он придет? Как я его увижу ночью? Ах да, полнолуние… Наконец-то я его увижу, если эта телеграмма не просто заблудившиеся в проводе электрические придонные искры. Вопрос: где кончается жажда всезнания и начинается мечта о всемогуществе? А вот к нам идет вкусный холодный чай, идет на негнущихся ногах моего старого Генри. Спасибо, старина, спасибо. Ты веришь в судьбу?.. Мне показали «Марианну». Это была трудолюбивая шхуна — сначала грузы на Папуа, потом сбор «морских огурцов» Большого Барьерного рифа.
      Оттуда виден австралийский берег.
      Судно опрокинуто на мелком месте. Значит, он где-то здесь.
      А почерк его — ночь, спящий экипаж, крик вахтенного, когда он видит светящуюся массу Великого. Тот закидывает руки на мачты и повисает на борту — живой яростный груз!
      Всегда одно — ночь и небольшие шхуны. Или яхты.
      Эта цепь ночных нападений опоясала шар и подошла сюда. И вот газетчики вопят: «Внимание, внимание, появился Великий Кальмар!»
      Ну а я что должен делать? 1115 новых видов абиссальной фауны — самое важное в конце концов.
      …Библиотека. Тишина, запах кожи, запахи рук.
      От моря, лезущего в каждую щель, от постоянно густой влажности бумага взбухла и книги раздулись.
      А, Мильтон… «И более достойно царить в аду, чем быть слугою в небе». Вот что мог бы сказать Мефисто. Сатанинская гордость в этих словах. Безмерная. Кстати, каковы пределы роста кальмара-архитевтиса? Есть ли мера? Или мерой служит безмерность придонных глубин? И это одинаково с погоней за знанием — чем больше их, чем полнее они, тем агрессивнее и безжалостнее?
      И надо платить за знания: таково дьявольское условие. Они заплатили оба. Он платил болью, Джо — своими муками.
      А если месть? Зачем было ждать так долго?.. Он всегда, давно готов.
      …Солнце пробивает наборное, давних веков стекло. Его краски оживили комнату. Они пестры, как рыбы-попугаи в изломах кораллов. Вот список яхт и шхун за этот год.
      Индийский океан: «Сага», «Шипшир», «Смелый», «Каракатица».
      Тихий океан: «Джемини», «Пирл», «Индус», «Флер», «Марипоза».
      Атлантика: «Могол», «Артур», «Дэви Крокет», «Пигги», «Мститель».
      …Тронутые руками времени бумаги, пачка пожелтевших листов, сотни, тысячи телеграмм — жизнь Мефисто. Как соединяют мысль, познанье и действие. Какая удача, что маленький Джо был военным телеграфистом. А потом несчастье, словно удар или ожог: саркома. Мальчик стал скелет: огромный костяк, огромные руки и ноги, маленькая сухая голова. Он сказал: лучше жить хоть так.
      Мефисто отлично владеет ключом. Вот первая, как труха, рассыпающаяся телеграмма. Тире и точки, тире и точки, и перевод всей этой тарабарщины:

       «…Я слаб, отец, и ноги меня не держат. Это еще действует наркоз. Сижу в пещере. Всю ночь кто-то долго глядел на меня огненными глазами. В них блеск фосфора настолько силен, что свет очерчивает странный, чудовищный контур. Мне страшно.
Мефисто».

      (Такой избрали псевдоним — он сам.)
      И примечание карандашом: «Начинается адаптация».
      Мне тоже, тоже страшно, сынок, но только страх пришел сейчас. Вот череда телеграмм, длинная цепь, выкованная из звеньев страха.
       6 июля:«…я так мал и слаб. Что я сделал этому, с горящим взглядом?»
       7 июля:«…оказывается, это зеркало, поставленное для самонаблюдений, чужое тело вселяет в меня непрерывный ужас. Оно стиснуло меня — не шевельнешься, я вмурован в него, вмазан, стиснут, оно чужое, чужое, чужое! Я задыхаюсь в нем».
       8 июля:«…ничего, не расстраивайся, отец, не расстраивайся, я сам хотел, я притерплюсь. Зато какой мир окружает меня! Ночами черный и горящий, днем пронизанный светом и движением».
       10 июля:«…Рыбы, рыбы, рыбы. Они все охотятся за мной. Они выслеживают меня, они хотят съесть. Мне трудно здесь, я еще слаб и вял».
       21 июля:«…Сегодня хороший для меня день. Сносное самочувствие и превосходные цветовые эффекты в сплетении кораллов. Прогуляюсь».
       18 августа:«…Спасся чудом. До сих пор мне мерещатся противные жадные морды, длинные зубы, оскаленные, светящиеся, их круглые и злобные глаза. Возьми меня к себе. Мне страшно».
       19 августа:«…Возьми, отец!»
      Он вспомнил себя — успех в науке высушил его. Он стал прямой, логичный и жестокий к другим и к себе.
      Познанье иссушило сердце, оставался вопрошающий мозг.
      Тот день был врезан в память. Он сел на камень в том месте, где толстый кабель нырял в море. Соображал, чем его можно прикрыть. Волна плескалась и булькала в камнях, и вдруг он увидел Мефисто. Он крикнул: «Как ты посмел!»
      Мефисто полз к нему, тянул щупальца и глядел черными глазами. Они таращились и от резкого волнения вращались в противоположные друг другу стороны. Крупные стежки шрама опоясывали голову.
      Это липкое длинное тело, вместившее душу и мозг Джо, было ненавистно и родило только страх. Он стал пятиться, отходить, пока не споткнулся о камень и не упал… А тогда пришла ярость, фиолетовое чудовище.
       26 августа:«Я понял тебя, отец, и это меня опечалило.
      Раньше я тебя никогда не понимал и гордился тобой. Я долго не буду тебя беспокоить, долго!»
      Тогда и пришло первое их молчание — долгое.
       20 сентября:«…Болел и потому не ел две недели. Пост оказался полезен — восстановил силы. Не выхожу. Смену дня замечаю по игре оттенков воды. Днем она зеленоватая, к вечеру чернеет, проходя все оттенки зеленых, синих и пурпурных тонов».
       21 сентября:«…Генри опустил мне на шнуре большую и вкусную треску. Я видел его наклоненное доброе лицо. Мне захотелось всплыть. Я унес рыбу к себе и съел всю, без остатка. Я уже привык к сыроеденью и подумал только механически: «А почему она не зажарена?» Насытившись, я спал (теперь я сплю охотно и помногу, но сон этот больше похож на дремоту). Меня коснулись подозрительные движения воды. Я увидел мурен. Они смотрели, шевеля плавниками. Мне хотелось вскочить и убежать, но я сдержался. Мурены слизистые и толстые, у них собачьи зубы, и запах их невкусен. Они снились мне всю ночь».
       22 сентября:«…Земных снов у меня нет. Полагаю, что мозг мой так истощен привыканием к чужому, что маневрирует только кратковременной памятью. Помни, я люблю тебя».
      Что он видел тогда в нем? Не только отца, но и гордость свою? «Папа, если все удастся, я буду твоим морским глазом». Я убеждал себя, что лучше ему жить так, чем умирать.
      Ничто не говорило об удаче операции, я не мог знать, что в морской воде и пище есть фактор сращения чужеродных тканей.
       25 сентября:«…Я знаю, что ты терпеть не мог маму. Ее женское и требовательное пришло в конфликт с твоим стремлением к знанию. Мне стало тоскливо, и я позвал к себе память о ней. Я старался вообразить себя маленьким, в коротких штанах, с обручем и собакой. Это было трудно сделать, потому что ко мне пробрались маленькие медузы (их ты просмотрел в наших водах). Они жглись. Наконец пришло мамино лицо, но оно было окрашено зеленым».
       30 сентября:«…Я изобрел защиту от рыб. Вчера отыскал актиний, похожих на красные гвоздики с нашей клумбы. Их посадил у входа в пещеру на камнях, а двух самых крупных держу в руках. Сегодня утром мурены опять явились ко мне. Я сунул актинии им прямо в глаза, они отпрыгнули и убежали. Жить можно».
       11 апреля:«…Наблюденье: здесь все едят друг друга. Самых маленьких едят те, что больше их (рачки и рыбы), тех — большие, больших поедают огромные. Пища достается тем, у кого рот большой и зубастый».
       18 апреля:«…Видел китовую акулу, глотающую рачков и планктон. Мы встретились нос к носу, но я ее не испугался. Больших с маленьким ртом здесь не уважают».
      Бедный мальчик! Он еще шутил. Я же препарировал его ежедневный улов (он складывал все в проволочную сумку, подвешенную к бую).
       29 мая:«…Подбрось-ка мне цветовые таблицы, а то напутаю в описании окраски придонной мелочи. Сегодня в полдень сверху опустили бечевку. К ней была привязана макрель. Я решил — ага, это мне! — и сцапал ее. Тотчас сверху дернули, и в меня впился большой крючок. Меня поймали. Это больно. Я упирался изо всех сил, хватался за что мог, но меня тянули наверх. Я не сразу сообразил, что нужно делать, но потом запутал леску в камнях и вырвал крючок с куском мяса. Истекаю кровью. Увидев рану, испытал противоестественное — мне захотелось есть самого себя. Тому виной рыбаки. Я им еще припомню. Мефисто».
       30 мая:«…Весь день пролежал в пещере, размышляя о жизни. Решил — нужно быть сильным и хитрым. Сильные и хитрые много и вкусно едят и спят в самых уютных пещерах. Я должен приспособиться. Принять все правила игры».
       1 июля:«…твое поручение изловить скорпену выполнил, но укололся и чуть не умер. Ты безжалостен ко мне, отец. Или ты хочешь от меня избавиться? Ответь, во время операции около меня лежало старое мое тело. Что ты с ним сделал? Иногда мне кажется, что оно где-то рядом и я еще встречу его».
       7 июля:«Сегодня в моем мозгу горят невыносимые видения, звучат слова, гремящие, как медь, слова, которых я никогда не выскажу».
       17 июля:«Меня вчера чуть не съели. Я увернулся и, сжавшись, упал в камни, а надо мной пронеслось что-то с разверстой пастью. Это не была акула. Такого ты никогда не увидишь. Закажи кинокамеру для осьминога. Ха-ха!»
       18 июля:«…я так одинок, отец. Возьми меня обратно и держи в каком-нибудь чане. Я несчастен и жалок».
      «…Я силен, рано утром я плыл, развивал скорость. Я пронизал толщу, и вынесся в верхний слой, и все ускорял движение. Мимо неслись, вытягивались в серебристые полоски макрели и сарганы. Я выплеснулся, взлетел в твой удушливый мир и упал обратно.
      Брызги осыпали мое тело. Я чувствовал безотчетную радость. Но ненадолго. Я вернулся в пещеру, думал и был несчастлив…»
      «…Поймал скумбрию и съел ее. Это вкусно, но еще вкуснее крабы. Вкуснее крабов бывают только устрицы. Охочусь за ними так — беру камешек, подкрадываюсь и вкладываю его между распахнутых створок. Потом отщипываю по кусочку и ем. И все время оглядываюсь».
      Кто знал, что через пятнадцать лет он получит от газетчиков кличку Великий Кальмар. Вот кого я боялся — газетчиков. Теперь я смеюсь над ними.
      «…Сегодня я ушел на глубину километра. Тяжело и страшно. Здесь такая глубина черноты, которую трудно и вообразить себе. И в ней горели тысячи огней, и я подумал: «Как в городе». Я увидел выходящего из глубин кашалота. В него впился кракен. На тупом рыле кашалота он выглядел шевелящимся венцом. Вокруг чудовищной и прекрасной пары кипело что-то светящееся и облепляло их, вычерчивая и проясняя очертания. Я желал победы кракену.
      Я же опустился на дно и долго сидел. Вокруг меня было немного звезд и парочка морских огурцов. Я ждал так долго, что увидел чешуйчатого плоского ящера. Он шел по дну, медленно и тяжело ворочая головой, и лапы его были толще тела. Несмотря на темноту, я видел его отчетливо медлительные движения, срыванье придонных живорастений, неторопливые пережевывающие движения и красный глаз на затылке. Я понял — это мое инфракрасное зрение. Меня ящер не заметил, хотя и прошел совсем близко. Намекни Бартону, что глубинные его снимки на дне достоверны». (Я намекнул, но Бартон мне не поверил. А потом его яхта, которой я так завидовал, исчезла.)
      «…Сцапал дельфина-белобочку. Он рвался из моих рук и испустил серию различных звуков. Остальная стая скрылась. Причем мною было отмечено следующее: поначалу его вскрики были другого тона, и стая рванулась к нему, а когда я распустил все руки в положенном мною диаметре, он заговорил другое, и стая ушла. Он предупредил. Так как по установлению этого факта мне безразлично, может он говорить или нет, то я прокусил ему череп. Насытившись, я ушел к себе и долго размышлял над жизнью дельфинов. Они многого добьются. Они умны, имеют язык и общественны. По-видимому, дельфины будущие владыки моря».
      «…Нет, властелинам моря нужна сила, а дельфины слабы. Морем властвуют кракены. Изредка я вижу их, сильно пугаюсь и несусь изо всех сил. Потом забиваюсь к себе в пещеру и сижу там часами».
      «…Иногда я вижу людей. Они недвижны, и лишь их волосы слабо шевелит течение. Они медленно погружаются вглубь. Они так похожи на тебя, отец, что я пугаюсь и убегаю. Я понял: я боюсь стать таким же неподвижным. Но мне любопытно, из укромного места я слежу за ними. А они плывут, неподвижные, загадочные. Но мне кажется — они бросятся, и схватят меня, и будут что-то делать. Мне будет больно, я не люблю боль».
      «…Что я люблю? Я люблю много есть, я люблю хватать других и убивать их.
      Чего я не люблю? Когда меня хотят съесть. Не люблю людей, не люблю родниковую воду, бьющую промеж камней. Абстрактные знания, ранее привлекавшие меня, сейчас уступают знаниям, как уберечься и быть сытым».
      «…Увидел странных рыб, черных и крупноголовых, с торчащими изо рта кривыми и тонкими зубами. Рыбы мерцали синим светом. Я схватил их. Все мое существо кричало — нельзя их есть, нельзя. Мозг сказал мне, что знать верно можно, только попробовав.
      Я поймал восемь штук. Шесть я отдал тебе, а две съел. И сейчас весь горю. Мне страшно. Я умру и буду недвижен. Помогите, отец!»
      (Затем тусклые смыслом, больные слова.)
      «…Выжил, вы мне никогда и ничем не помогаете. Я могу рассчитывать только на себя. Все мне враги. Весь день сидел в пещере и думал о могуществе. В чем оно заключено? В силе, в зубах или плавниках? Я умнее краба, умнее рыб, умнее осьминога. Я имею человеческий ум. Он — сила».
      «…Решил — не нужно верить вам, отец».
      «…Сегодня видел кракена. Он неторопливо плыл мимо и тянулся почти бесконечно. Какие у него сверкающие глаза, какой крепкий клюв, длинные и толстые щупальца. Он был чудовищно прекрасен. Хорошо быть кракеном».
      «…Вы просили, и я нырнул в пучину. Я долго и медленно погружался вниз, изо всех сил работая водометом и руками. Я миновал километр за километром. Креветки обстреляли меня светящимся соком.
      Я погружался. Навстречу неслись огни прямо в глаза и тут же рассыпались фейерверками. Дышать становилось все труднее, руки слабели, тело плющилось, и временами казалось, что меня жует большая беззубая рыба.
      Все во мне кричало — вернись! Погибнешь! Но ум говорил — держись, ты узнаешь новое, оно пригодится. Наконец я опустился на дно. Оно было безжизненно, почти безжизненно, только шевелилось что-то похожее на большое одеяло. Оно плоско-черное, с зелеными слабыми огоньками.
      От него шло ощущение пронзительной, ядовитой силы.
      Рядом я увидел странную девятилучевую звезду, я схватил ее и стал подниматься, и черное гналось за мной, колыхаясь.
      Я рванулся и выплыл на поверхность. Там долго лежал без сил, и волны укачивали меня. Никто не напал на меня.
      Отдохнув, я поплыл к вам. Вопрос: стоит ли рисковать из-за несъедобной дряни?»
      «…Сегодня мне приходят мысли, холодные, как подводный ключ. Я умолчу о них. Размышляя, я забыл завалить вход в пещеру, и ко мне вошли три мурены. Я раздробил им головы и съел их».
       Через два года:«…Я ищу новую пещеру. Я могу спать всюду — меня боятся, но считаю это излишним риском. Всегда найдется дурак с ртом больше мозга. В пещере же уютно и надежно. Ем почти всех. Думаю обычно о еде. Да, тех рыб, что нужны были тебе, я съел по дороге. Жди другого случая. На вкус они так себе. Кстати, почему ты не купаешься в море? Я У берега вижу много людей, а тебя никогда».
      «…Сегодня нашел подходящую пещеру. В ней жила компания осьминогов. Они никак не хотели выходить — надувались, таращили на меня глаза. Я поймал треску и, показывая им, выманил и разорвал их».
      «…Принес удобный камень и приспособил его как дверь. Ты интересуешься черепахой-логерхедом. Отвечаю — невкусно, но есть все-таки можно. Сегодня ко мне спустили наживку. На один крюк было насажено две рыбы — маленький тунец и рыба-летучка. Я рассвирепел, всплыл на поверхность и, ухватив лодку за борт, опрокинул ее. Теперь этот человек спокойно лежит рядом со мной. Чтобы его не унесло течением, я прижал камнем. Что мне с ним делать? Съесть?»
      «…Как ты смеешь мне указывать! Нарочно съел его, хотя он груб и невкусен. Я чуть не подавился пуговицей, но, как видишь, все же настоял на своем. А может быть, и ты, нацепив маску, заглянешь ко мне? Приглашаю. Мефисто».
       Прошло еще три года:
      «…Я огромен и безжалостен, я умнее всех. Только ум и никаких чувств. Ты не можешь себе представить, какие здесь живут дураки! Пример — четыре архитевтиса напали на кашалота. Первый вцепился ему в голову, а три остальных дрались между собой из-за еще не убитого кита. Тот вынырнул, съел напавшего на него, потом повернулся к дерущейся троице. И опять один вцепился в кашалота, а двое так и дрались между собой. Щупальца кусками летели в стороны. Идиоты! Не волнуйся, я не ем человечков, я питаюсь дельфинами и молодыми кашалотами».
      «…Ты мне предлагаешь обмен: я буду тебе ловить новые виды рыб, а ты меня кормить. Брось, я не дурак. Сейчас я тебе нужен. Но кто может поручиться за будущее?! Ты завидуешь мне, моему уму и силе, ты хочешь отравить меня. Я не верю тебе, я никому не верю. Я одинок. Одиночество — сила».
      «…Вчера я убил первого взрослого кашалота. Я дождался, когда архитевтис вцепится в эту гору мяса, подкрался и прокусил кашалотий череп. Архитевтис бросился на меня, пришлось убить его».
      «…В этих водах я самый большой и сильный. Я никого не боюсь. Пробую силу на вас, людях. Вчера увидел яхту. Я все рассчитал. Ухватившись за правый борт, я повис всей своей тяжестью и опрокинул. После чего лег на дно и смотрел, как людей ели акулы. Их набежало штук двадцать. Они метались длинными тенями, а я лежал на скале и смотрел. Огромный, безжалостный и прекрасный. На следующий раз попробую опрокинуть пароход».
      «…Вышло и с пароходом. Название: «Святая Анна». Я знаю — я буду расти, расти, расти много лет. Знаю — я сам кракен. Я стану сильным. Я — умный. Я — холодный разум в глубинах океана. Я буду властелином моего холодного и огромного царства. Я буду жить вечно. Я всюду распространяю страх. Я буду равнодушен к покорным и беспощаден к врагам. Я внушу ужас. Я буду царить в океанах по праву ума, силы и хитрости. Есть приятно, но внушать страх еще приятнее».
      «…Встретил осьминога, огромного осьминога, тонны на две. Увидев меня, он побледнел и притворился мертвым. Я оставил ему жизнь — нужно же их приучать к покорности! Я всплыл около лодки, полной рыбаков. Позеленевшие, вытянутые лица! Я оставил их жить».
      «…сегодня я видел кракена неизмеримой длины и мощи. Он был глуп. Говорю «был», потому что его уже нет — я подкрался и прокусил ему череп. Теперь сижу в скалах на его месте и расту, расту».
      «…Я страх, я ужас морей. Когда я всплываю, океан волнуется и все живое прячется от меня. Даже вы, люди, сворачиваете в сторону».
      «…Я ухожу в свое царство, в одиночество, в молчание. Навсегда. Прощай, двуногое ничтожество. Мефисто».
      …Умер закат — золотая полоска. В бухте появилось большое скопление ночесветок. Вода светится. В нее уходит кабель. Он вползает в нее, как резиновый шланг. Много тайн выкачал он из моря, из светящихся глубин. Кроме одной — Мефисто.
      Он громаден, наверное. Никто не знает, каких размеров достигают архитевтисы в таком возрасте.
      Скажем так: Мефисто — его эгоизм, погруженный в глубины моря. Нет, он эгоизм науки.
      Мефисто — его жадные глаза, брошенные в море, ищущие руки, опущенные до самого отдаленного морского дна. А сейчас придет его Джо, милый сын, раздвоившийся в смерти, лежащий одновременно и под холмиком в саду, и в теле гигантского кальмара. «Великий Кальмар — а я его отец. Дико! Словно увидеть сына ракетой, машиной, кораблем, молнией».
      — Генри, кофе!
      Вот он, обжигающий и ароматный. Кофе! Приятный запах счастья с горчинкой печали, аромат цветов с горечью увядающих листьев.
      — Иду, Мефисто.
      …Какие влажные дорожки, как ласково касаются листья моих щек — прохладные и влажные их ладоши. Так касаются холодные руки, сплетающиеся струи глубин. Покойно лежат на донном песке, мягком, золотом песке. Вот и лестница, ведущая вниз, и перила, лишние для привычного человека.
      Светит луна, и видно все. Думал ли я, что Мефисто вырастет в чудовище? А думал ли Райт о бомбардировщиках «либрейтор»?
      Кох — о бациллах в бомбах?
      Бэкон о пулемете? Думал ли сэр Резерфорд о водородной бомбе?
      …Вода черна, она шевелится, отражая луну, и родит жирный блеск. Сколько еще в ней тайн. Их не схватишь.
      И все пропитано ожиданьем и страхом. Дрожь в руках, под сердцем. И все дрожит вокруг. Прощай, вкусный кофе Генри.
      Прощай, мое богатство и большая свобода, подаренная им. Спасибо за нее тебе, отец! Ты был добр, ты хорошо вел торговые дела.
      — Мефисто, я жду-у-у!
      Звук пронесся, отразился и ушел в воду. Та молчала. Старик сутулился, глядя в воду. Ему стало казаться, что ничего нет и не будет. Он зевнул — от напряжения и подумал, что завтрашний день будет теплый. Оттого не сразу заметил перемену, а увидев, замер, положив ладонь на грудь, к сердцу.
      Вода еще молчала, но в ней, среди скользящих лунных блесков, растерзанной лунной плоти, проходила какая-то работа. Вот, шевельнулась. Лунные отблески заколыхались.
      Скольжение отблесков ускорилось, медными полосками вскинулись летучие рыбы, исчезла белая запятая рыбачьей лодки.
      И вдруг море поднялось, закипело и вспенилось. Мелькнули быстро вращающиеся колеса и покатились к берегу. Они расправились, вздыбились лесом рук-щупалец.
      Щупальца упали на сосны, вцепились в них. Трещали и ломались стволы, громыхали и скатывались камни, ревел сбегающий поток воды. Из черноты выплывало тело кракена — огромное и черное, словно затонувший корабль. Мефисто пришел.
      Сверкнули фосфором глаза, будто колеса, и Мефисто стал уходить в воду. Исчезало тело, но еще светились гневные глаза. Щупальца, упав на берег, заскользили обратно.
      Старик по-прежнему стоял, прижав обе руки к груди. В ней сидело острое. Оно пробило грудь и не давало дышать. Он не мог шевельнуться и не двинулся даже тогда, когда, черное и толстое, толще сосны, скользило мимо щупальце Мефисто. В слепом своем пути оно хватало присосками камни, доски, лодки — все, что ему попадалось. И, словно еще один малый камень, совсем не заметив, оно прихватило отца. Еще блеснули глаза, и потянулась рябь — Мефисто уходил в океан.
      …На берегу мелькали огни и маленькие людские тени. И возносились слабые их вскрики.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КРАСНЫЙ ЯЩИК

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЧЕЛОВЕК С ВОРОНЬИМ ЛИЦОМ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
БУДНИ ЛЮЦИФЕРА

ИСКАТЕЛЬ
1-е предисловие составителя

ИЗОБРЕТАТЕЛЬ
2-е предисловие составителя

3-е предисловие составителя

ОХОТНИК

СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
Послесловие составителя

 
 
      Таня села в постели.
      — Что же произошло? — разбиралась она. — Да, случилось что-то странное и милое. Да, милое, милое…
      Она приложила пальцы к глазам — помочь им вытрясти сонный песок. Ресницы затрепыхались под пальцами, и сами пальцы дрожали радостно. Эта радость побежала вниз и зашевелила ноги.
      А радоваться-то было нечему — все Танины последние дни были отвратные: Вовка слишком материально посмотрел на жизнь. И вчера, и позавчера ей тошновато было. А сейчас даже радовалась чему-то.
      Что же такое случилось?.. Да, прилетела ночная широкая птица и крикнула ей с подоконника. Потом был сон.
      Нет, сон был до птицы.
      Так — птица ей прокричала часа в три, когда Таня, всплакнув, уходила в сон, а до рассвета оставалась капля темного времени.
      — Фу, глупая, — сказала Таня птице.
      Вначале шло мелькание, какая-то беглая рябь — лица, лица, лица… Потом громко ударило, раскатилось, и в небе прорезалась алая стрела, повисло светящееся облачко… Так — стрела перевернулась облачком, а оно стало юношей с гордым лицом. Инопланетчиком.
      Лицо юноши было строгое и прозрачное. Оно просвечивало насквозь. В таком все дурное разом увидишь. И не может быть в нем дурного, нет… Приятный сон оборвался вскриком ночной птицы. Птица закричала совсем рядом, близко.
      Призрачная жуть была в птичьем крике. Таня обернулась к проему открытого окна и быстро прикрылась одеялом — птица, сидя на подоконнике, смотрела на нее горящими глазами. В них бегали оранжевые искорки.
      — Убирайся! — приказала Таня. — Пошла вон!
      — Бу-у! — крикнула птица Вовкиным басом и поднялась в полет.
      Она пустила крыльями ветер в комнату, сдув все со стола на пол, и исчезла в темноте.
      В лапах птица несла большую змею.
      Об этом Таня узнала по злобному шипению.
      Опору телу змея вернула, схватив метавшимся хвостом лапу птицы.
      Лапа была твердая. Она была нужна только на миг — не более. И в этот самый миг гадюка отвердела — вся! — и ударила в птицу концом морды. Ударила в перья, жало заблудилось в них. Змея почувствовала бесполезность своего удара и опять зашипела, выдыхая отчаяние. Неясыть же метнулась в резком испуге и не заметила электрических проводов. Задела их.
      Провода загремели страшным гудом и выхватили змею из ее лап.
      Та повисла и закачалась на проводах перед вернувшейся гневной птицей. Еще покачалась — игривой черной тенью — и упала в кусты.
      Земля была мягкая, ласковая сыростью и щекотливым касанием упавших листов. Под ними ползли большие червяки в виде лиловых зигзагов, ходила мышь, светясь теплом своего тела.
      Она виделась змее розовым катящимся шариком. Язык желал коснуться этого шарика. Телу хотелось того же.
      Змея хотела есть эту мышь, ощутить ее частью себя. Но в ней прошло тихое гудение. Оборвалось. Резкая судорога толкнула змею на дорожку.
      Она позабыла мышь. Она ползла дорожкой, ползла открыто, ощущая жажду встречи.
      Первые зорьные огоньки сели на ее глаза.
      — Проклятая ползучая гадина, — сказала ей из окна Таня.
      Она высунулась — налегке, с припухшими глазами.
      Говорила со змеей сквозь зубы, угрожала ей бровями.
      — Я бы убила тебя щеткой, — говорила Таня. — Но и тебе жить надо. Уползай, змея.
      В раме окна колыхалась Танина фигурка. По ней пробегали мигания утренних светов, стекавших вниз, на подоконник, на колкие шиповники, на землю.
      …Снова гуденье. Что-то оторвалось и ушло.
      Змее вдруг стало страшно и пусто. Страх!.. Страх!.. Она торопливо ушла в траву.
      — Сигурд… Сигурд… Перехожу на прием…
      Владимир Корот дежурил эту кончающуюся ночь в машинном отделении на пятисотом этаже. (Чтобы не заснуть, он пил крепкий кофе.) Прислушался — молчание… Сказал на всякий случай:
      — Я плохо вас слышу, Сигурд, измените направленность на десять градусов. Перехожу на прием…
      И вновь прислушался: Корот знал, голос Сигурда нужно искать долго, с китайским терпением. Только шеф брал Сигурда легко, просто, сам.
      В наушниках заворочался голос, короткими мелкими движениями. Будто насекомое.
      — …Говорит Сигурд… угол изменил… передач не будет… нахожусь в тепловых рецепторах гадюки… от транспортации в Хамаган отказываюсь…
      Это вышло ясно и твердо: «отказываюсь».
      — Но, Сигурд! — вскрикнул Корот и прихватил рукой спадающие наушники. — Тогда наши планы рушатся. Что скажет шеф? А моя диссертация?
      — Подробности… не дам… они выматывают… я вам… не ходячая электростанция…
      — Сергей, послушай… Сережа! Сигурд!
      Молчание. Корот поднялся. В расстройстве он даже кулаком ударил по столу. Черт бы побрал этих фокусников!
      Он потянулся к телефону: сообщить, пожаловаться шефу. И — опомнился. Светало, но в зашторенном кабинете шефа еще, конечно, ночь.
      — Нет, — заворчал Корот. — Не могу же я поднимать старика ночью. Но каков свин этот Сигурд!
      Встав, Таня решила: этот ее день будет холодный и синий.
      Таня стала одеваться соответственно цвету дня. И хотя еще душевые холодные змейки, ползая по спине, шептали ей про шорты и белую свободную блузу, она решила: синее, и никаких!
      И накинула синее платьице.
      Чутким глазам этот цвет говорил. Он скажет, что Таня несчастна и холодна, а с Вовкой покончено.
      Цвет обязывал. Завтракая, Таня ела чуть-чуть. (Братики-двойняшечки так и мели со стола тартинки и вареные яйца.)
      Таня ела бутерброд и медленно выпила стакан чая с лимоном.
      Выпивая чай, Таня глядела в солнечное окно и слушала, как шумно вздыхала бабушка — вместе с самоваром.
      В сирени у окна возились серые мухоловки. Между веток виделась автострада — утренняя, розовая. В конце ее — город, в нем Танина работа. «Хорошенькая секретаришечка, — спрашивал шеф. — Что нового в печатном мире?» (Миров у старика, как и у отца, было множество: печатный, городской, телевизионный, Танин и т. д. Наверное, земной круглый мир представлялся шефу похожим на слоеный пирог. Оттого сбор журнальной и газетной информации был нелегким делом.)
      Таня прикидывала свой день.
      Про явившуюся утром гадюку: надо вызвать отловителей, пусть уберут зверя. Проблема Вовки… Бабушку полностью успокоит синее платье. С мамой хуже, с ней придется говорить словами. Не прямо (таким словам мама не верит и, слушая их, щекочет пальцем кончик Таниного носа).
      Маме нужны слова косвенные.
      — Какое небо… — сказала Таня. — В нем есть что-то арктическое.
      — Ты так думаешь? — Мама взглянула на Таню.
      — Да, облака — айсберги… Помнишь наш круиз?.. Остров Врангеля, июль, пароход, льды, любопытные нерпичьи головы, торчащие прямо из воды. Какие у них были прекрасные глаза!
      — Да, да, их глаза удивительно похожи на глаза дочек Поленц. Я так сразу и сказала: Танюша, они похожи на дочек Поленц.
      — Марина! — сказала бабушка. — Оставь в покое своих ближних.
      — Но они же походят…
      — Марина!.. Повторяю, оставь своих ближних, человек еще не животное. Сейчас все на зверях свихнулись, вон зятек от мяса отказывается.
      — Хотелось бы мне знать, — проговорила мама сквозь зубы, — когда здесь меня будут считать взрослой и разрешат иметь свое мнение хотя бы о глазах дочерей Поленц? Да, — говорила она, — я все сношу, все.
      — Марина, не занимайся саморекламой, — раздраженно заметила бабушка.
      Таня покосилась на папу. Тот молчал. Он ел, глядя куда-то в свои мысленные конструкции. Тане часто хотелось увидеть их глазами отца.
      Он — тихий человек — любил придумывать шумные двигатели и трудился в ракетном центре. Там все ревело, гремело, взрывалось.
      Пора идти… Таня вышла, поцеловав папину, макушку и потрогав братиков за уши. Они отмахнулись головами.
      «Уже превращаются в мужчин», — грустно думала она и остановилась у калитки.
      Вьюнки, оплетавшие все, зашелестев, протянули к ней фиолетовые граммофончики, что было как-то странно. Таня обернулась к дому. (Уходя, она всегда прощалась с ним взглядом.) Ей всегда было хорошо и покойно здесь, до этого несчастного Вовки.
      Посмотрела, но что-то прошло перед ней. Будто подули дымом. Дом закачался, исчез и появился снова. «Что это? Я плачу, дуреха?» — спросила Таня себя. Она потрогала глаза — слез не было.
      Такие сухие, жаркие глаза…
      Таня села в рейсовый ветробус. Она не знала, что с первым рывком машины вступает в полосу странных дней и пестрых событий, что жизнь ее пойдет в зависимости от них.
      Садясь, увидела котенка.
      Котенок был сер и лохмат. Глаза тоже серые. Из лап высовывались серые крючочки, впившиеся в пиджак кошковладельца. Они и держали зверька.
      Котенок смотрел в глаза Тани. Взгляд его был вдумчив и пристален. Он явно делал наблюдения. Таня решила: лет через тысячу, когда животные страшно поумнеют, они будут смотреть именно так. Они станут менять нехороших хозяев. Про достойного человека будут говорить: «Его и кошки любят».
      «Годилась бы я в хозяйки?.. Что можно сказать обо мне хорошего?.. Двадцать лет, год секретарю. Говорят, красивая (а умна ли?). И тьма недостатков».
      — Кися, — сказала Таня, чтобы устранить натянутость. — Кисик мой хороший.
      Сказала и вспыхнула жаром. А котенок до конца пути смотрел на нее. В глазах его бегали светящиеся мурашки, как у ночной птицы.
      …Автодактиль, треща крыльями, поднял ее на площадку пятисотого этажа. Сел, Таня, поколебавшись, вышла — ее пугала высота города. И земля слишком уж далеко: туман скрывал ее. А если и обнаруживалась в нем дырочка, то земля походила на обрывок карты.
      Таня вошла в институтские двери. Здесь все нормально — дорожки и двери, двери, двери… Кабинет шефа. Таня вошла. Приоткрыла окна и, стараясь не взглянуть вниз, опустила жалюзи.
      Пошла к себе.
      На столе в плоской вазе была роза. Цветок ее черный, с багровыми прожилками. Маленький, сжавшийся, будто кулачок негритенка.
      Отличный цветок!
      Интересно, кто его принес? Таня, поставив зеркальце, поправила волосы, прижимая где надо ладошками. Вздохнула, убрала зеркало. Снова посмотрела на розу: та на ее глазах раздвигала лепестки. Они расходились и один за другим становились в положенный порядок.
      Центр розы был красный, с большой водяной линзой. Она сверкнула и скатилась вниз, на полировку стола. Таня стерла водяную каплю пальцем, лизнула — так, пресная вода, аш два о.
      — Работай, работай, — велела она себе. Но не выходили из головы юноша из сна, наглая птица, змея, котенок. В них был какой-то общий смысл. Но какой?
      Таня вообразила себя шефом. Нахмурилась, занялась журналами. Быстро пробегала статьи, водя пальцем по колонкам. Заманчивое для шефа отмечала вставкой бумажных закладок — красных, синих и зеленых. Отчеркивала статьи для микрофильмов.
      В двенадцать дня пришел шеф. Он был сердит. Но глазом это не замечалось.
      — Никодим Никодимыч, — спросила она. — Правду говорят, что наша машина принимает мысли на расстоянии?
      Шеф остановился — боком. Он покосился на нее, прищурив ближний к Тане глаз (тот был с красной жилкой).
      — Случается. А что?
      — Я бы могла с ней потелепатировать?
      Шеф растянул свой рот до самых ушей: обиднее Тане за всю ее жизнь не улыбались.
      — Я сказала глупое?
      — Отнюдь. Но даю вам совет — телепатируйте, телепатируйте, но… но только молодым людям. «Чем нас прельщает девушка? Своими кудрями, своими синими очами, своими стройными ногами…» Так, кажется? Но есть, есть еще молодые люди, которые отдают свой пыл исканию научных истин. Их, их оставляйте в покое! Их!
      Шеф погрозил Тане пальцем и грохнул дверью. Гул прошел между стен и родил четыре эха. Каждое родило еще четыре. И звуки спутались, сплюсовались в тихий голос.
      — Не огорчайтесь, Таня, — сказал этот голос. — Старик прав, но по-своему. Будет и у нас все самое лучшее…
      Дверь тотчас раскинула створки.
      Шеф влетел.
      Остановился.
      — Ага, здесь! — крикнул он. — Здесь! Приманила! Сигурд, отзовись! Приказываю! Прошу-у-у… — Шеф склонил голову, прислушиваясь.
      — Это пришелец? — спросила Таня.
      — Хуже, гораздо хуже. Объясню — физики нащупывают новое состояние материи. Фантастичное! Его овеществляет в себе один, только один человек. Кудесник! Гений! Монополист! И вот институт, я, работа — все зависит от него… Эх! — Шеф махнул рукой и ушел к себе, оставив в дверях щелочку. Он ходил, вздыхая за дверью, и временами старческое ухо прижималось к щели. И Тане было жаль шефа, особенно его седое ухо.
      …А в обеденный перерыв роза исчезла. Должно быть, ее стащили.
      Остаток этого месяца не принес Тане ни радости, ни печали. После общего психоза с каким-то Сигурдом в институте установилось спокойствие с привкусом безнадежности. Многие сотрудники ушли в отпуск, остальные бестолково суетились, бегали растерянно.
      У Тани были свои тревоги. В ней проявился магнетизм. Например, в саду к ней тянулось все — травы, цветы, ветки…
      Таня сначала пугалась. Привыкнув, ставила вполне научные опыты. Например, держала руку над полегшей в дождь травой, и та поднималась, шевеля длинные зеленые тельца. Даже цветы распускались в ее присутствии.
      Но не всегда было такое. Иногда Таня простирала руку и велела: «поднимайся, трава» или «расцветайте, маки», но трава оставалась полегшей, а маки нераспустившимися зелеными кулачками.
      Приятнее всего было вечерами, в сумерки.
      Белели звезды пахучих Табаков. Древесные кусты пухли, заполняли собой весь сад.
      Все растительное пахло так сильно, что у папы начинались мигрени. Теперь, пообедав, он уезжал в городской пансионат, расположенный на самом верху, в облаках.
      Там, поставив маленький телескоп, он вечерами созерцал пригороды, ночью — звезды…
      Мама, подходя и садясь на скамью рядом с Таней, говорила:
      — Танечка, маленькая, я так понимаю: аромат — это речь цветов. Они говорят тебе. Ты слушай их, они плохого не скажут. Надо жить нараспашку, простым сердцем, как живут цветы. Ты удалась мне, маленькая, ты мой цветок, ты моя красулечка.
      Таня слушала, и ей стало казаться — она ширится и все берет в себя — и слова, и запахи, звезды Табаков и те звезды, что так далеки в небе; и высотные папины самолеты.
      …Темнело. Загорелись окна. За десять домов от них гоготал, изображая веселье, Владимир.
      — Фу-у, — корила она себя. — Я становлюсь мечтательницей. И словно жду чего.
      Но ей было очень хорошо в такие вечера, и сон казался потерянным временем.
      Затем пришел час встречи.
      Таня не поехала домой, пообедала в кафе. А там спустилась на лифте вниз и пошла в театр смотреть «Планету Астру». Театр был в парке и походил на древнегреческий.
      Актеры работали до седьмого пота. Они преображались прямо на сцене, летали на «воздушных подошвах» и т. д. и т. п. Но декораций не было, планету приходилось воображать.
      Очень интересно, только болела голова.
      После театра хотелось поболтать. Но Таня была одна, до последнего ветробуса оставалось часа полтора, можно было и не спешить. Таня пошла в парк — ценители лунных эффектов бродили по его дорожкам.
      Таня шла по своей тени, как по коврику. Думала о Вовке.
      Сегодня в машинной она слышала скандальный разговор. (Ассистентские тенора и басы доносились явственно. Шеф же прослушивался в промежутках голосовых взрывов.)
      Таня приложила ухо к двери, запретной для нее.
      По слухам, странная машина за этой обжелезенной дверью подманивала пришельцев. Наверное, в ней что-то не ладилось.
      — Затраты сил, затраты средств! — Это кричал рыжий Боневич, родившийся со счетами вместо человеческой головы. Он всегда небрит и взлохмачен, и странно, что его любит жена.
      Вдруг уши Тани загорелись — сквозь дверь шел Вовкин голос. Он уверенно, твердо выговаривал слова, будто нарезал их ножиком.
      — Мы… вложили… слишком… много… средств… Сергей… забыл… что… является… только… частью… системы… только зондом… в наших… руках: Мы не можем без него, это верно, но и он без нас ничто! Кто его будет транспортировать? Тратить мегаватты? Что он для других? Давайте частично вернем прежние методы (вдруг в крике спутались все голоса). — Таня, угадав общий выход, прошла на свое место. Села, уставилась на стопку журналов.
      «Ладно, разберемся, — думала она на ходу. — Вовка… Противный голос, самоуверенность, шуточки его плосколобы. Силен, бицепсы, трицепсы! Он заработал их, скача по спортплощадкам. Не зря шеф говорит, что мозговые Вовкины структуры пленочного характера. Зато внешнее оформление на уровне. Блеск! Треск».
      Сигурд сел на скамью — нога на ногу.
      Место ему определенно нравилось. Бузина подняла лапистые ветки. Он протянул было руку, чтобы щипнуть лист, но спохватился. Он думал в ожидании Тани, думал, что еще свободен, что перед ним лежат два пути, прежний и новый.
      Под кустами шатались коты. Двойные огни их глаз мерцали повсюду. Это был народ, видавший разные виды. Такой именно кот и вскочил на скамью. Он был громаден и неряшлив и носил только половину хвоста.
      Сигурд махнул рукой, но кот не обратил внимания и прошел сквозь него.
      — Проклятое животное, — засмеялся Сигурд. — Не путает сущности с видимостью. Пугнуть его? Пугну.
      Он напрягся и стал светиться ламповым светом. Коты шарахнулись, но послышались человечьи шаги. Шаркающие. Сигурд понял — человек идет сюда. Он стар и потерял гибкость психики. Уйти?.. Но сюда идет Таня. Оставался короткий выбор. Сигурд напрягся и стал пожилым человеком с морщинами и одышкой.
      Он хрипло закашлялся.
      — Добрый вечер, — сказал ему старик в черном. — Разрешите присесть?
      — Располагайтесь. — Сигурд кашлянул еще раз. Потом объяснил свой кашель ночной прохладой.
      — Что там прохлада, все старость проклятая, — задребезжал старец. — Ранее никакие кашли не вязались. Одно я одобряю в этой проклятой старости — женщины не беспокоят. Ранее то влюблен, то разведен, то тебя бросают, то сам кого-нибудь бросаешь. Такая у меня сейчас и мысль в голове: старость — проклятая штука. А раньше и подумать было некогда.
      Старик ковырнул палкой маленький лопушок.
      — Хоть бы мысли людей видеть в старости, — вздохнул он.
      — Верно заметили, — захрипел Сигурд. — А вы как думаете, стоит видеть мысли людей?
      — Со временем, я полагаю, мы получим это развлечение.
      — Скучные будут времена, — сказал Сигурд. Он и сейчас видел человеческие мысли. Не их суть — это было скрыто — он видел цвет мыслей.
      Они могли быть синими, зелеными, серыми, красными и даже черными.
      Между кустами мелькнули силуэты гуляющих. Их мысли были как вспышки. Иные люди пыхали золотыми лучиками идей, кто-то просиял розовым. У одного гражданина мысли были льдисто-синие, полярные.
      Молодежь пылала зеленым — семафорным — цветом.
      А вот в черепе старика лежат черноватые угольки. Так, малая пригоршня. Сигурд поверил, что дед женился и разводился. Любовные тревоги взяли его досуг, он остался с неразвитым мозгом и скудным запасом мыслей. «Ведь урожай их закладывался в молодости. Надо думать, спешить думать… Но какая это чепуха — мысли… Старик прав, надо много любить и много страдать.
      Кстати, много любить — не значит любить многих».
      (В него вошли волны чужой мысли: шеф звал его.)
      «Они счастливые, — думал Сигурд. — Они гуляют, наслаждаются, страдают — и в этом самое большое их богатство. Я же вечно привязан, и нет мне свободы».
      Шеф нудил:
      «Сигурд, вы можете понять старого человека? Мои дни уходят, мне некогда. Отзовитесь! Перехожу на прием». (Сейчас он вслушивается, сжимая руками свой череп.)
      «…Сигурд… Сигурд… Сигурд…» (Это машина.) «Я жду… я жду… я жду…» Эти волны шли, прямо в мозг щекочущей вибрацией.
      «Не хочу! — твердил Сигурд. — Я устану, страшно устану, а мне надо быть свежим и бодрым… Я оборву волну… отброшу волну. Вон! Пошла!»
      Борясь с волнами, Сигурд ощутил Таню. Она подходила к скамье. Между ними еще лежал промежуток времени, наполненный работой. Первое — обрыв волны. Второе — изгнание старикашки. Сигурд сделал это разом: напрягся, отбрасывая волну и сжимая волю до тех пор, пока его свечение не вырисовало все жилы на лиственных пластинках бузины, сделав ее ржаво-тяжелой.
      Старичок вскочил, закричал:
      — Эй, эй! Гражданин!
      Пиджак его расстегнулся. Старик производил тростью дрожащие фехтовальные движения.
      — Эй, ты, вы, бросьте!.. Вы, ты не смеете!.. У меня будет спазм, вот увидите…
      Старичок ткнул тростью прямо в грудь Сигурда и увязил ее в кусте, росшем позади. Он издал междометие, выдернул трость и побежал. Сигурд, глядя вслед, ощутил мозговой покой. Это ощущение оборвалось следующим: «Она — рядом». Он увидел высокую фигуру Тани. Его посетило двойственное желание. Ему хотелось быть здесь и далеко отсюда, в Амазонии. Там гущина, джунгли, лягушачьи дикие вскрики, болотные огни. Этот период колебаний сделал его расплывчатым продолговатым пятном.
      Таня заколебалась у входа в приятную беседку. Показалось, там есть кто-то. Сверкнула догадка о Вовке — прячется. Он способен. Кажется, его шевелюра маячила в переднем ряду.
      Таня выбрала самый сердитый голос. Спросила:
      — Занято?
      Молчание.
      Заглянула — никого. Таня вошла и села на скамью. Она вздохнула, положила сумочку на колени, зажмурилась. И все заговорило с ней своими ароматами.
      Говорила влажная земля — испарениями: «Я добрая, я питательная. Пока ты здесь, я кормлю тебя, перестанешь быть — успокою».
      Заговорили бузиновые кусты. Они рассказывали Тане, какие у них листья — послушные и обильные, пахнущие так же, как лесные травы, если их долго разминать в пальцах.
      Кусты шептали ей о горьковатой серой коре, обтягивающей стволы, рассказывали о корнях: те обреченно сидят в земляной темноте, чтобы все остальное могло свободно пить солнце.
      Потом ветки потянулись и обняли ее, щекоча.
      — Какая я фантазерка! — воскликнула Таня, опомнившись, и села прямо, положила руки на колени.
      Ей было хорошо. Она даже не обиделась на прилетающих комаров — пусть! Но комары ее отрезвили. Она стала махать на них руками, отталкивать лезущие к ней листья бузины.
      — Здесь нет удивительного даже на мизинчик. Все движется, в растениях совершаются процессы движения, — рассуждала ученая Таня. — Цветы раскрываются утром и зажимают свои лепестки на ночь.
      Таня вспомнила розу и прижмурилась на минуточку, воображая водяной глаз. И ей стало отчего-то стыдно. Ах, фантазии! Лучше припомнить пьесу. Она старая, ее помнят и мама, и бабушка. Может, вспомнит папа. Они спросят ее.
      — Так, — сказала Таня и снова зажмурилась. — Основная мысль этой пьесы…
      Тут она раскрыла глаза и ахнула — рядом с ней сидел молодой человек. Это был не Вовка, а чужой молодой человек.
      Таня резко поднялась. Незнакомец остался сидеть, но сжался.
      — Не сердитесь, пожалуйста, — попросил он Таню. — Я немного посижу и пойду себе.
      Таня рассматривала его. Странно, но и в темноте он был ясно заметен. А рубашка его снежно мерцающая. Новая синтетика? Примешали светящееся?
      От рубашки падал свет на его лицо. Оно было ничего себе, хотя простоватое, недалекое какое-то. Безопасное.
      — Я понимаю, — сразу догадался сжавшийся, человек. — Мое лицо вам не нравится? Да?.. Если хотите, я сделаю его другим. Понимаете, я хотел представиться вам натуральным, чтобы без обмана.
      — Я буду вам очень обязана, если вы освободите скамейку.
      — Пожалуйста.
      Молодой человек был покладист. Он взлетел в воздух. Его башмаки находились теперь на уровне Таниной головы.
      — Мое лицо отчего-то вообще не нравится женщинам, — сообщил он сверху. — Я его сейчас улучшу. Хотите, будет испанское, с бачками? Или лицо экваториального негра, человека с жадным аппетитом к жизни? (Он подождал ответа.) Лицо Байрона? Наполеона?..
      Таня села на скамью и коснулась затылком ветки.
      — Понимаю, вы мой сон, — сказала Таня. — Я устала на спектакле, пришла отдохнуть и заснула на воздухе. Или я еще в театре?
      — Глупости. Вокруг вас кусты, в них моционят кошки. Видите их глаза? Вон там… Еще… еще… А по дорожкам бродят любители свежего воздуха.
      Таня слушала молодого человека и повертывалась в разные стороны. Было все, о чем говорил ей этот человек, было и многое другое, творившее рельефную летнюю ночь.
      Коты жестоко дрались в близких кустах, трещали ими. Но кончили драку, красиво запели в четыре подобранных голоса, переплетая их. С пением они кинулись вон отсюда. Их голоса быстро убегали.
      В небе неслись, поревывая, тройные самолетные огни.
      В телефоне, лежащем в Таниной сумочке, гудел мамин голос.
      — Таня… Таня… (Мама звала из сумочки.) Ты скоро? Мы заждались, не опоздай на последний ветробус.
      — Не-а… — сказала ей Таня. — Я счас. — Она зажмурилась и прижала глаза пальцами, твердя: — Сон… сон…
      — Пусть будет сон, — прошелестел голос.
      Таня раскрыла глаза — она была одна. Но в ней все дрожало — радостно.
      — Я же знала, это только сон, — сказала она. — Только сон.
      И прижала ладонью рот, чтобы не вскрикнуть, — он был здесь. Юноша сидел с ней рядом. «Значит, это не сон, не сон…»
      — Простите, — сказал он и нахмурил брови. — Я все-таки не могу без вас. Не могу, и все!
      — Чепуха!
      Таня страшно рассердилась. Но рот ее улыбался, пальцы сжимались и разжимались.
      — Вы, мужчины, ужасные нахалы, — добавила она.
      Упрек поразил странного юношу. Он схватился за голову, вскочил, сел обратно.
      — Знаете, — сказал он. — Договоримся сразу. Я не буду вам говорить избитости вроде того, что вы красивы. Здесь другое: я должен видеть вас. Смотреть!.. Смотреть!.. Глядите, глядите на меня внимательно. Не бойтесь, придвиньтесь ближе. Еще, еще… Возьмите фонарик из сумочки. Так, верно. А теперь придвиньте эту дурацкую штуку мне за спину. Видите?
      — Вы прозрачны! — воскликнула Таня в ужасе.
      — Бесплотен! И вот люблю вас. Не правда ли, странно?
      Тане казалось, он расплывается, уйдет. И все кончится.
      — Ужасно, ужасно… — твердила Таня. — Он любит меня.
      — Люблю, — кивнул тот. — Я себя проверил, можете не сомневаться. И не спешил — мне это не к лицу.
      Таня помахала на себя ладонями. Щеки ее горели.
      — Давайте будем рассуждать, хладнокровно рассуждать, — говорила она.
      — Рассуждайте, — предложил он. — А меня увольте, я не могу. Если хладнокровно рассуждать, я сейчас должен быть совсем в другом месте.
      — Рассудим… Первое — вас не должно быть здесь, вас нет вообще, вы сон!..
      Таня с торжеством посмотрела на молодого человека. Но он был здесь, высокий и тонкий.
      Таня поразмышляла еще:
      — Ага, догадалась, вы гипноз?
      Таня развила идею:
      — Вы полюбили меня (человек так и потянулся к ней) и решили меня гипнотизировать. Правильно? Вы не здесь, вы в другом месте, я вижу ваш мысленный образ.
      Установилось молчание. На скамью ложилась ночная роса.
      — Из-за вас я не высплюсь сегодня, — пожаловалась Таня. — А теперь уйдите. Гипноз кончился, я сочувствую вам, но полюбить не смогу. Никогда. Вы так далеки от меня.
      — Гипноз?.. Это мысль, я мог это сделать, — заговорил юноша. — Прежде чем… Я как-то не подумал, простите… Нет, я хочу быть тем, что я есть. Я Сигурд. Сергей. И.Гурдин. Вспомните — наш институт, шеф, ассистенты, машина… Это для меня, а я для них. Я единственный в мире человек-уникум, проникаю в тайну живого, а не могу обнять вас.
      Уныние пришло на лицо Сигурда.
      — Уходите, — сказала она. — Стойте, розу вы принесли?
      Но Сигурд исчез мгновенно. Некоторое время еще подержалось облачко не то на скамье, не то в памяти и рассеялось. Тане стало страшно. Она поднялась и побежала дорожкой.
      Котенок дремал на плече впереди сидящего гражданина, клевавшего носом. Плечо человека было огромное, котенок лежал на нем косматой лепешкой. Коготки его цепко держали сукно. Это был тот — знакомый котенок.
      Он подрос и похудел, но был именно тот.
      — Кись-кись, — сказала Таня. Гражданин, клевавший носом, вздрогнул и обернулся. Лицо у него было пожилое и широкое, типа поднос. Небритый. Свисала изжеванная нижняя губа. Ворот рубашки расстегнут. Голос тонкий, будто в дудочку.
      — Вот они, люди. Попросят животное — и отказываются, — желчно пропищал он. И сморщился, собрав в морщины необъятное лицо.
      — Нехорошо, — отозвалась Таня. «Бедный, должно быть, вдовый», — жалела она.
      — Гнусно!.. Котенок пачкает, котенок необразован, котенок испортил ковер.
      Сосед становился багровым и даже страшным.
      — Человек, гомо сапиенс, овладевает горшком только на второй год своей жизни и то несовершенно, а котенку всего был месяц! Он и сейчас еще молочный, этот котенок.
      — Сосет?
      — Лакает… Да еще и полакал из чьей-то там чашки! А животное это самое чистое. Я с удовольствием выпью после кошки и остерегусь сделать это после одного знакомого человека. По секрету: живет такой двуногий, после которого ни одна уважающая себя муха есть не будет… А теперь изволь опять искать желающего. — Он вздохнул, как насос.
      — Отдайте его мне, — попросила Таня.
      — Решено! — воскликнул человек.
      Он снял лепешку с плеча и передал ее Тане. Котенок был сонный и горячий. Он позевывал, жмуря глаза, и язык его выставлялся в виде узкой красной стружки.
      — Кисик, кисик, — говорила ему Таня.
      Котенок заснул у нее на коленях.
      …Калитка подавалась туго. Таня сразу поняла — это к дождям. У них всех были приметы — такая метеорологическая семейка.
      Бабушка следила за своим прострелом, папа — за переменами настроения, мама — за облаками накануне дождя, близнецы — за клевом мелкой рыбешки, проживающей в верховодье их пруда.
      Самые верные приметы были у Тани и бабушки. Когда они совпадали, дождь был просто неизбежен, как приход ночи или наступление утра.
      Таня не стала захлопывать разбухшую калитку: в доме спали. На веранде горела ночная лампа. Свет ее падал на кусты.
      В саду — прозрачный туман.
      В небе — хоровод нетопырей. Они резвились, близко, смело налетали на Таню. Ей показалось — хотят вцепиться в волосы или сесть на ее белое платье.
      Она заторопилась на веранду. Прикрыла дверь и пустила котенка на пол. Тот вздел хвост и стал ходить, знакомясь с мебелью.
      Обошел все, приласкался к каждому стулу и сел, тихо мяукнув.
      Таня осмотрела тарелки на столе. В одной лежал зеленый салат, в другой немного фруктов — персики, груша, два кислых на вид яблока. Их бабушка находила полезными для Таниных зубов.
      В тарелке, прикрытой газетой, было холодное мясо.
      — Ты, плотоядный хищник, иди-ка сюда, — сказала Таня.
      Котенок подошел и стал урчать.
      — А еще молокосос, — сказала Таня и отдала мясо. Сама съела персик. Он был приятно кисл и горек.
      Сигурд телепатировал. Исключительное напряжение делало его синим. Он мерцал, вздрагивал внешним очерком фигуры.
      — Я — Сигурд… Сигурд… Вы меня слышите, шеф?.. Слышите?.. Я согласен, согласен.
      Старик проснулся и сел на постели. Коснулся босыми ступнями пола, вздрогнул и поджал их, скрючив пальцы.
      — Голос, я слышу голос.
      Он вскочил и побежал к столу. Сел за него, прикрыл лицо руками. Посидел, боря дремоту. Затем проглотил таблетку.
      — Да, да, да, милый Сережа, — кивал он. — Я слышу, все слышу.
      — Проверку комплекса хищник — жертва отложим. Не вышло. Работу тепловых рецепторов гадюки я доисследую потом, — говорил Сигурд. — Сегодня займусь вне графика нетопырем… Согласны? Да?
      — Да, да, все, все, что хочешь.
      — Спасибо…
      Растянулись круглые огоньки, искры мошек сошлись в слепящую дымку. Нетопырь бросил себя в эту манящую дымку.
      Крылья зашевелила вибрация. Он услышал тонкое гудение своих перепонок и растопырил коготки лап. Сквозь пальцы со свистом прошли рассеченные воздушные струи.
      От восторга поднялись все шерстинки.
      Нетопырь ликовал. Он кувыркался в промежутках проводов, вильнул у светящегося изолятора, прошел над верхушками деревьев.
      Всходила луна.
      Она была светозарна. Нетопырь давно видел ее отсветы за горизонтом. Но луна взошла очень поздно, она долго лежала, долго зрела за брошенными на землю черными лесами. Но взошла — огромная на коричневом небе. На ней были тени лунных гор.
      Нетопырь осветился ею. Он с писком кинулся вниз — во тьму, в деревья.
      Здесь было глухо и темно, была путаница: ветки тополей, черемух, лип… Ниже их — дома. Здесь глаза лишние, они лгали. Нетопырь велел им плотно зажмуриться. Он закричал сверляще-тонко:
      — …Пи… пи… пи…
      Звуки улетали, ударялись и, отскакивая, возвращались обратно, градом стучали в перепонки.
      Стучались все звуки, что, ударяясь, отскакивали от веток и листьев, от столбов и насекомых. И Сигурд отметил, что крыльям древесные ветки казались гуще и косматее, чем были на самом деле.
      Он видел — крыльями — рои ночных мошек и ощущал перемещения их.
      Видел — крыльями — прерывистые трассы хрущей и лохматые клубки ночных бабочек. (И хватал их, и пожирал на лету.)
      — Пи-пи… пи-пи… пи-пи-пи… — кричал он, шмыгнув мимо плясавших мошек. Он несся к луне.
      Она казалась ему светящимся отверстием, его несло в ее горячий рот. Он видел луну собой, ощущал ее всем хрупким сооружением тела. Она звала к себе, но зов ее был двойным: нетопырь ощущал спиной подъем серой лунной радуги. Он летел выше, выше…
      Луна звала его, манила, осыпая звездчатым дождем световых корпускул. Сухим листиком нетопырь заметался в холодных высотных течениях, среди темных и незнаемых еще ночных птиц. И снова кинулся вниз, в отсветы фонарей, в красные лунные тени.
      Таня отпросилась домой и стала помогать в кухне. Но все у нее валилось из рук. Бабушка прогнала ее, Таня ушла в сад. Перед дождем (а начиналось погодное безобразие — шли ежедневные дожди) все население их сада шумно ворочалось в травах и листьях.
      Летали рыжие комары, гудели синие мухи, перелетывали травяные моли. Жуки ползали по дюралевым косякам окон.
      При таком насекомьем изобилии в сад налетели ласточки-касатки с черными хвостовыми вилочками. Они, проделывая воздушную акробатику, вылавливали мошек.
      Особенно красиво работала одна. Она вскрикивала, налетала близко, показывая Тане то белый жилетик, то красное пятнышко. Она безотчетно нравилась Тане. Думалось: было бы счастьем летать вот так.
      Устав, ласточка присела на косяк и глядела на Таню. Малюсенькая, но так хитро, так ловко устроенный летательный аппарат. И клюв маленький, и краснотца на щеках — следы небесных зорь.
      — У, малюня, — сказала ей Таня и протянула вперед губы. — Моя славненькая, маленькая!
      И вдруг догадалась: он!..
      И стала наливаться жаром. Под ладонями раскалялся оконный косяк.
      — Сейчас же уходите, Сигурд! — велела она.
      Ласточка смотрела. Глаза ее — черные пятнышки — слишком пристальны для дикой птицы.
      — Уходите! Чтобы я вас больше не видела. Безобразие быть таким прилипчивым.
      Ласточка взлетела, загнула в воздухе сложную кривую и скрылась из глаз. Совсем.
      — Сигурд! — крикнула Таня вслед. — Вернись! Ой, что я наделала… — Она схватилась за щеки.
      «Обиделся, обиделся. Пришел, а я его выгнала. Летал, устал, а взяли и выгнали, взяли и выгнали. Так ему и надо. Пусть летит, пусть другую найдет. Только помнит, что та не полюбит его таким…» Опять налетели ласточки, но другие, городского типа. Кричали стрижи; вечер шел своим чередом, пустой и ненужный.
      И чтобы наказать улетевшего Сигурда, Таня поговорила по телефону с подругами (советы о прическах). Приготовила салат к ужину. Особенный салат — из яблок, капусты, лука и белой смородины. Папа долго рассматривал его, нацепив очки, и взял одну только ложку. Мама глядела на Таню с любопытством. Погрозила пальцем.
      — В тебе я сегодня чувствую что-то грозовое. Знаешь, снежные тучи, а в них спрятанные молнии, — сказала мама. — В теперешнем настроении бойся себя.
      — Марина, не говори глупости, — сказала бабушка. — У девочки возрастное, а ты говоришь бог знает что! Оставь ее в покое, пей чай.
      Мама обиделась и ядовито спросила:
      — Могу ли я заняться воспитанием собственной дочери?
      — Тебя саму еще нужно воспитывать. Как ты подала сегодня гренки? Они были зажарены только с одной стороны. Твое счастье — в тихом характере Бориса.
      — Ах, опять эти пошлости!.. Выбери другой пример.
      — Тысячу! Ты пренебрегаешь маринованными медузами, а они полезны моей щитовидке…
      Поужинав, Таня ушла к себе. Свернулась в кресле, накрылась пледом. Почувствовала себя такой усталой, одинокой, некрасивой. Все, все врут о ее красоте.
      Ей захотелось умереть и лежать во всем белом. Будто невеста (в волосах бант, оборочки кружевные). Сигурд прилетит к ней — ласточкой — и сядет на край гроба.
      Вообразив себя, гроб и Сигурда, Таня заплакала.
      Она плакала долго, обильно, она захлебывалась слезами. Они были особенные, таких она еще не знала. И вообще раньше она ничего не понимала, жила дура дурой. А вот теперь знает, а что проку — все кончилось.
      — Про-гна-ла… — шептала она. — Про-гна-ла…
      Устав от слез, Таня заснула. И сном ее горе кончилось.
      Придя на работу, Таня все смотрела на порожнюю вазу. Никто не ставил ей цветов. Таня несколько загрустила и подумала о мужской черствости. «Он как дым, этот Сигурд, — думала она. — А если его поцеловать? Как это почувствуется?» Идея поцеловать Сигурда была столь же странной, как целовать журнал или самого шефа. Она застеснялась, робея, но лукаво почувствовала свою женскую командную силу.
      Такое щекочущее, такое сладкое ощущение.
      «Он как туман», — думалось ей. И она тянула и тянула губы. Целовать туман смешно, но что бы он сказал при этом? Где он сейчас?
      Она даже не уверена, что все это правда. Было или не было?.. Непонятно. Но отчего-то все мужчины теперь казались такими мясистыми, такими щетинистыми. «Было, было…» Она капризно вытянула губы.
      — Поцелуй! — приказала она.
      Подождала — ничего.
      — А ну! Целуй! Сейчас же! — требовала она.
      И странное ощущение посетило Таню. Показалось — воздушный поток вентиляторов скрутился в воронку и стал прижиматься к ее губам. Пришло и ощущение мелкого электрического щипанья. Микроразряды щекотали ее губы.
      Таня полузакрыла глаза.
      — О-ох! — вздохнула она. Откинулась на спинку стула — в вазе раскрывалась свежая астра. Лепестки ее еще продолжали свое движение — резкими толчками.
      А в приоткрытую дверь на нее глядел шеф. Он приспустил очки на нос и смотрел на Таню поверх оптики. Его лобные морщинки сбились в гармошку.
      Таня под взглядом шефа налилась краской. Шеф молча закрыл дверь и стал за ней возиться. Через минуту он вышел в пиджаке и галстуке. Торжественно ступая, шеф подошел к Тане. Она выпрямилась. Но шеф не смотрел на нее.
      Он в лупу стал рассматривать цветок. По его лицу туда и сюда ходили желваки и красные пятна.
      — Это я принесла, — стала объяснять Таня.
      Шеф и не взглянул. Он сунул лупу в карман, кашлянул, потрогал пальцами галстук.
      — Сигурд, — сказал шеф астре. — Я всегда считал себя вашим другом. Больше того — вы мне как сын. Откроюсь до конца — вы мне дороже сына.
      Астра молчала. По ней ползала оса цвета анодированного алюминия. Шеф взорвался.
      — Черт возьми! — закричал он. — Ты можешь прикидываться сколько тебе вздумается. Но что будем делать мы? Прикажешь разогнать институт? На тебе держится план и график. Оставь свои штучки! Каждый упущенный час — это потерянное знание.
      — Мне бы хотелось кое-что решить самому, — сказала астра. Тихий звук разошелся по комнате. Или собрался?
      — Я понимаю тебя, понимаю. — Шеф покраснел. — Но что нам делать? Мы завалили теплорецепторы змей, ахнули тему симбиоза хищников и жертв. Мединститут передал нам изучение спинальных нервов. Сам знаешь, для этого им не хватает ни кошек, ни крыс. Сотнями губят. Тысячами! У нас целая очередь на тебя. И вот Кимов запорол диссертацию. А что будет с Коротом? А?
      — Пусть, — упрямилась астра.
      — Перечисляю: ты не поехал в Хамаган! Нетопыря недонаблюдал. Была работа по действию гипофиза жирафы, а что сделал ты? Фьюить! Исчез! Знаешь, чем это кончилось? Они взяли отличную жирафу и… и отправили ее к чертовой матери. Чучело они сделали из нее, вот чем все это кончилось! Ты не нас, ты зверье пожалей!
      — К черту всех жираф на свете! — раздражительно произнес цветок. — Имею я право жить для себя или нет?
      — Но как?
      — То есть?
      — Вы же бесплотны в этом состоянии, мой молодой друг. Житейски бесплотны.
      — Перейду в другое.
      Шеф расстроился окончательно.
      — Сигурд! Не говори глупости! Это неизвестно как… Тогда все рушится! Сигурд, я… я старик. Я скоро умру. Понимаете? Мне так ценно время, а я ничего не успеваю. Ничего. А нужно так немного: нетопыря и его реакции. Термоглаз змей. Подземная ориентация крота. Кое-что еще. Это ведь и твои, и мои работы, и наши, и всех.
      Расстроенный шеф сел на стул, свесил руки, короткие и толстые. На кончике его носа повисла капля пота.
      — Жизнь впустую, — бормотал он. — Впустую…
      Таня разглядывала шефа словно впервые. Пальцы, сжимавшие платок, были толстые, волосатые, с короткими ногтями. Стариковская толстота была рыхла, она содержала в себе не менее ста кило той плоти, от которой добровольно отказывался Сигурд. Такой милый… Но вот зашевелились морщины, задвигались веки старика. Таня знала, так в шефе проступает таинственный процесс думанья.
      — Сигурд, — начал он. — Ты извини, я погорячился.
      — Принимаю, — произнес голос, но из пространства. Астра обвисла всеми лепестками. Сигурд принес ее («Значит, не так уж он бесплотен», — догадалась Таня), а сам витал где-то в комнате. Должно быть, у открытого окна.
      «Как бы шеф не закрыл его», — забеспокоилась Таня (она перехватила его косой взгляд).
      И пронесся торжествующий голос Сигурда:
      — А я на подоконнике… Сижу и свесил ноги. Черным цветом вы подумали, шеф, черным. Но поздно.
      — Я думал об этом с самого начала, — обиженно пробормотал шеф. — Но что это могло дать?
      — Правильно. Ничего!
      — Поэтому я приглашаю вас серьезно говорить со мной, Сигурд. Она тоже будет, она может спорить со мной. Вы согласны, Таня?
      Она кивнула.
      — Сигурд, вы и сейчас единственны и долго будете единственны. Вы — главная исследовательская сила нашего института.
      — Это говорит старая лиса.
      — Так говорили мне физики и психофизиологи, и вы знаете это. Раз! Второе — мы связаны, мы две стороны одного дела — науки познания. Третье — сейчас ей кажется, что она любит вас или собирается полюбить. Поверьте мне, в ней говорит молодость, пышущая хорошими намерениями, молодость, стремящаяся к необычному. А что может быть необычнее вас? Космонавты приелись. Инопланетные?.. Где они? И вдруг такой человек! Молодой! Совершающий путь в непознаваемое! В глубины! Всякая влюбится. Но, возвратясь в обычное состояние, вы станете как все. И она найдет людей интереснее вас, потому что вы человек увлеченный. А женщины недолго любят витающих мужчин, поверьте мне. Мы часто шутим на популярные темы, но женщина (простите меня, Таня) — это земля, прекрасная, дающая жизнь земля.
      — Никодим Никодимыч! — воскликнула Таня.
      — И сам знаю, что я Никодим Никодимыч! — отмахнулся шеф. — Сигурд, верь мне. Уйдя из всепроникающего состояния, ты будешь несчастен, станешь томиться, поедом есть жену и детей. Почему? Да потому, что твоя жизнь — это искусство, приключение, сокровище. Ты не простишь ни себе, ни ей, что потерял его. Кроме того, ты ведь… Помни — машина… она ждет.
      — Я могу сказать одно, — вмешалась Таня. — Сигурд, вы мне нравитесь именно таким.
      — Спасибо, — голос Сигурда приобрел холодный оттенок. И шеф обидно ухмыльнулся, моргнул ей веком левого глаза.
      — Сами видите, Сигурд, у этой особы любовь к вам сидит не в сердце, а в голове. Сердце — алогичная штука, ей-ей…
      Таня вспыхнула. Ей вдруг стало так совестно, так совестно. Она откинулась лицом в руки, и в темноте сжатых глаз, вдруг расцветившейся узорами, она поняла — их разговор был недостойный… Шеф коснулся ее сердца. «Этими толстыми руками, волосатыми пальцами!.. И вообще, что это все мужчины вдруг заговорили о любви? Что они понимают?»
      Когда Таня отняла руки от лица, шеф осторожно прикрывал окно. Он опускал створку, придерживая ее рукой. Выглядел заботливым толстым папашей.
      — Вы можете простудиться, здесь сильный сквозняк, — говорил он, не глядя на Таню. — Мы обо всем с ним договорились… мысленно. Я поднапрягся и понял его, вполне. Я дал ему две недели отпуска на устройство и так далее… Одним словом, не сердитесь на меня, я защищал достояние нашего коллектива, а вы — только свое. Мой совет: защищайтесь! Боритесь! А лучше бросьте-ка все это. Право, бросьте!.. А?.. Я как отец… — И он пошел, тяжело потянул за собой ноги.
      Таня увидела, что при всей официальности его черного пиджака и черной бабочки обут он был в домашние туфли в форме ржаных лепешек. И цвет их тот же.
      Из ушей его торчали одинокие седые волосики.
      Она проснулась глубокой ночью, и потянулась сладко, и зевнула, говоря: «А-а-а…»
      В кресле, напротив, сидел Сигурд и смотрел на нее. В позе его было что-то от рабского поклонения.
      — Пришел… Пришел-таки, — заговорила Таня. — Вы мне снились приятно синим, сходящим из туч, весь в молниях. Тучи, молния, гром…
      — Космос… молния, тучи… — повторил Сигурд. — Эффектно. А синим я могу стать, если хотите.
      И он стал вполне синим, расцветкой похожим на Танино шерстяное платье. Правда, в его синеве проглядывал фосфор, легкое и все время перебегающее мерцание. Оно рождалось в груди и бежало к голове, к плечам.
      — Годится расцветка? — спросил он. — Если не устраивает, могу принять любую другую. Что хотите — оранжевый?.. зеленый? Весь спектр в вашем распоряжении. Заказывайте.
      Таня произвела опыт с оранжевым цветом и напугалась. Пришлось пить холодную воду.
      — Как вы это делаете? — спросила она. — Расскажите.
      («Я, наверно, ужасно растрепана», — подумала она.)
      — Делаю?.. А знаете, я могу проникнуть во все, могу стать видимостью всего. Не могу стать вами, этого мне не дано. А если нужен цветок, зверь или еще кто-нибудь, то приказывайте, исполню.
      — Станьте пионом, — попросила Таня.
      — Пион, этот распутный, с нехорошими желаниями цветок? Пожалуйста!
      И в кресле засветился розовый пион. Он был прислонен к ручке кресла и покачивался слегка. Таня протянула руку, но отдернула ее.
      — И все же, с какой вы планеты? — интересовалась Таня. — И отчего не было сообщения о вашем прибытии?
      — Вот, — сказал Сигурд и выпятил губу. — Свихнулись на космосе. Им проще предположить, что я с другой планеты, чем заинтересоваться, как стать таким. Или гипноз, или планета, два варианта. Шеф очень неглупый человек, но знали бы вы, какую чепуху он говорил при первом нашем знакомстве. Мы посмеялись… Но он удивительно быстро опомнился, а хватка у него, скажу вам, железная. То, что не для себя делает, придает ему дополнительную цепкость.
      Сигурд встал и ходил по комнате беззвучной походкой. Ворчал:
      — Давай им планеты!.. А что творится на Земле, еще толком не знают. Мир растений и мир животных — тоже планеты, малоизвестные. Это чужие планеты. Их мириады — руку протяни. Как так можно? Сначала нужно узнать свое, узнать Землю и лишь потом браться за остальное. Узнать… Вы спросите: «Как?» Ведь наше проникновение в эти миры убивает их. Положим, беру мир жука, ползающего по коре, или мир жука, обитающего в ней, мертвой и разрыхленной. Эти миры — соседи, но различные… Впрочем, я болтаю, а у меня нет времени. Работа! Сегодня я лечу в Хамаган.
      — В Сибирь? — спросила Таня.
      — В тропики.
      — Вылетаете самолетом?
      — Мой самолет — транспортация направленными волнами. Это, сообщу вам, сомнительное удовольствие. Видели машину? На крыше гнутые зеркала? Блестят?
      — Параболические?
      — Это и есть мой аэропорт. Швырнут — словно электросваркой ошпарят. И прибываешь в самое неожиданное место. Вообразите, очутился я однажды верхом на тапире. Бедняга чуть не умер от разрыва сердца… Да, в Хамаган… А пока позвольте мне присесть рядом с вами. Из-за своей газообразной консистенции я безопасен для хорошеньких девушек. Абсолютно! Даже ваша уважаемая бабушка не придерется.
      — При чем здесь бабушка?
      Но Сигурд не стал отвечать на вопрос. Он спешил.
      — Я уезжаю, я долго-долго вас не увижу. А когда вернусь, то узнаю, что вы замужем. Тогда я стану целым букетом — сразу. Вы любите сирень?
      — Очень.
      — Значит, стану букетом сирени, приготовьте вазу. Ах, муж рассердится.
      — Мужа не будет, — сказала Таня.
      Как-то неладно повела себя голова. Она ничего не понимала, она болела от усилия понять. Таня пошарила на столе и нашла тюбик. Она вытрясла таблетку на ладонь и проглотила ее. И начала считать: «Раз, два, три, четыре…» Реклама не врала, при счете «тридцать» в нее вошла бодрость. Таня села, подобрав ноги. Ей было любопытно и странно. Котенок вспрыгнул и устроился рядом. Он не боялся Сигурда. Наоборот, поворачиваясь к нему, котик заводил песенку.
      — Вот так и получается, — повторил Сигурд. — В Хамаган.
      — Ваше поведение говорит о вашем благородстве.
      — Благородстве? Давайте не будем, — умоляюще сказал Сигурд. — Помолчим. Перед отъездом принято сидеть и молчать.
      Таня затихла и только взглядывала. Со стороны виделись взметывания ее ресниц. Все так странно, так странно. «Бедный, он меня любит, но в его положении… Или это и есть высшая любовь?»
      Тане было грустно и хорошо.
      …Светало. Кричали воробьи. Сигурд был интересен. Какие глаза, но почти прозрачный. (Таня неожиданно для себя усмехнулась и замерла — была уверена, что Сигурд обидится.) Тут только она заметила его руку, гладившую котенка. Молчание становилось невыносимым. Таня потрогала котенка: от него шло электричество. Таня решила — это походит на пульсацию слабых токов. «Все пульсирует во вселенной, — думала ученая Таня. — Пульсируют туманности, пульсирует кровь в моих жилах… Сигурд. В нем тоже разнообразные вибрации. Он хороший, а не знает этого. Смешно… Мог бы и не сидеть истуканчиком. А ток идет от него, даже сердце сжимает».
      Таня вообразила, чтобы Сигурд не только поцеловал ее, но и крепко обнял. Это будет настоящее прощание. Это будет научно. Никто еще не обнимался с Сигурдом. «Ну чего он застыл? — думала Таня. — Пусть посмеет только…»
      Его рука придвигалась ближе и ближе. Они соприкоснулись пальцами и отдернули их.
      — Пять утра, — сказала Таня сломанным голосом.
      Она посмотрела в окно — по шоссе неслась, подпрыгивала точка первого ветробуса.
      — Тебе пора…
      — Может, сказать обо всем вашим?
      — Иди, ступай в свой противный Хамаган.
      — Нам нужно поговорить.
      Но Таня брала себя в руки. Хотелось спать. Голову стягивало тугой невидимой шапочкой.
      — Ладно, — сказала она. — В последний раз приходи, сегодня, в двадцать четыре часа… Жду. А сейчас я буду переодеваться.
      «Что я говорю? — ужасалась Таня. — Какой последний раз? Зачем последний?.. Глупости, мне так хорошо».
      Она следила: Сигурд уходил от нее. Он стал притуманиваться, будто отпотевающее от дыхания стекло. Ветерок заколебал занавески, и его не стало. Таня вскрикнула и покрылась пупырышками, словно от холода.
      С этого дня и пошла новая жизнь Тани.
      Так, вчера она была одна, потом Сигурд построил мост разговора, и по нему пришла ее новая жизнь. Возможно, о ней знала бабушка, догадывалась мама.
      Таня не хотела выяснять. Остерегалась, боялась притронуться, потому что все было слишком хорошо. Все дни шли хорошо. И даже взгляды бабушки не могли помешать ей.
      Но были и люди, которых она побаивалась. В институте, например, был Вовка. Он мог усмехаться так, что его хотелось стукнуть тяжелым.
      Был папа, который (как Сигурд и шеф) проживал в разных мирах. Но в противоположность Сигурду миры эти обычны и четко отделены друг от друга.
      Он работал в мире ракетных двигателей (и молчал о них дома). Он ел смакуя, тихо и молча возился в своей тарелке разными вилочками — находился в мире жареного.
      Вечерами отец обитал у друзей в мире какой-то древней и медлительной карточной игры. Когда он возвращался, выходил из одноместного «Птеродактиля» и прикрывал его крылья брезентом на случай дождливой ночи, то видел Таню.
      Увидев, изумлялся и не верил себе. Затем долго разговаривал с ней, спрашивал, открывал для себя мир дочери.
      После работы Таня шла гулять с Сигурдом. Он присаживался к ней на грудь бабочкой-махаоном. Тане было приятно такое его настроение, было весело смеяться удивлению прохожих.
      Она шла в кафе, Таня ела, а Сигурд фамильярничал: садился на нос, щекотал губы. Таня смущалась, думая, какой она представляется Сигурду необозримой великаншей. Она говорила:
      — Не надо этого, Сигурд, не надо… Пей-ка лучше кофе.
      Или он был воробьем. В таких случаях приводил одного из своих приятелей. Воробей ел с Таней из одной тарелки. Эта птица была необычайной силы и живости. Она могла стащить и унести даже половину мясного пирожка, даваемого к бульону. А однажды унесла снятую клипсу. Но Таня сразу догадалась, что ее взял себе не воробей, а Сигурд.
      Потом они шли в лес (в дороге Сигурд становился брошкой-жуком на ее блузке). В лесу они были свободными. Сигурд ухаживал за Таней. Он становился всем, он был всюду. Даже ветер разговаривал с ней голосом Сигурда; все об одном, все об одном… Или, оставив Таню около муравейника. Сигурд забирался в него, он выводил всех муравьев и принуждал их склеиваться в зимний шар.
      Еще они плавали в озере: Таня плыла, а около нее вертелся Сигурд в какой-нибудь щуке и хватал за пальцы.
      Таня взвизгивала, брыкалась и плыла к берегу, заикаясь от смеха и разбрызгивая воду, а Сигурд уже выставлялся ей навстречу камышом, пускал свой пух на голову и уши. Таня бегала и хохотала. Проходящие пары косились на столь оживленное провождение времени.
      Таня ходила в дом Сигурда. Он долго звал. Она наконец согласилась.
      Здесь был старинный пригород — его оставили для любителей эффектов старого жилья, для художников и поэтов.
      Отсюда хорошо виделся город, проткнувший тучи.
      Таня прошла в калитку — старенькую, болтавшуюся. Запели ржавые скобы, прошептали ветки древних вязов, прикасавшихся к верхней доске калитки.
      На заборе сидела кошечка и глядела на Таню травяными глазами. Она увидела Таню и без звука, стеснительно, заговорила с ней, приоткрывая красное пятнышко рта.
      — Кисик, кисик, — говорила ей Таня.
      Кошка замяукала. Необычный ее голос был звонким, как у какой-то птицы. И Таня подумала, что именно эту кошку, наверное, гладит вечерами Сигурд.
      И пошла по тропинке в глубь древнего мохнатого сада — к дому.
      И тотчас от дома к Тане побежали, перескакивая друг через друга, большие собаки неопределенной породы.
      Кусать Таню собаки не стали. Наоборот, подставили головы, чтобы Таня гладила их.
      Это были добрые собаки…
      И Сигурд уже шел к ней прямо по лужайке. Он шел так быстро, что Тане стало радостно. И она испуганно оглянулась, не смотрят ли на них из окна.
      На Таню смотрело много глаз.
      Смотрела кошка с забора травяного цвета глазами, смотрели большие собаки.
      И другие глаза смотрели поверх оконных белых занавесок — внимательные человечьи глаза. Прежде чем Таня вошла в дом, о ней все уже имели определенное мнение: и мать Сигурда, его сестры, и даже бабушка Сергея (видевшая очень плохо).
      Сигурд взял Таню за руку и повел в дом. Они прошли одну за другой все ступени крыльца, прошли веранду, где лежали ранние яблоки.
      Запах их был восхитителен.
      Затем был узенький коридор с запахом жилья. Поры домовых бревен хранили запахи жизни всех поколений. Сигурдов.
      В доме Таня познакомилась с мамой Сигурда, самой милой чужой мамой на свете.
      В доме пришедшие следом собаки подали Тане правые лапы, выпачканные в земле, и понюхали ее носами, зелеными от травы.
      Затем мама велела сыну хлопотать с обедом и повела Таню смотреть малину.
      Они ходили вдвоем в колючих ее рядах, и мать серьезно говорила с Таней (в то же время обирая и кладя в рот ягоды).
      — Ешьте, ешьте малину… Я рада, очень рада, — говорила она. — Вы хорошая и милая девочка. А я так боялась за первое увлечение моего сына. (Таня молчала, глядя на сочную ягодную кисточку.)
      …Он всегда, всегда в работе. Вы знаете, Танюша, он совершенно не спит. А я нахожусь в ужасном положении. Я стала бояться убить простейшее насекомое, скажем, муху или комара, потому что он изучал их. Если я ударяю комара, то мне кажется, я убиваю своего сына.
      …Мы все тут нервные, все немного не в себе, даже собаки и кошки… Стать лягушкой науки! Я понимаю, ему нужно было сделать это. Но нельзя же все время жертвовать собой! Я хочу иметь сына и внуков. И я рада его любви к вам. Вы должны убедить его вернуться в нашу жизнь, вы одна можете это сделать. Я бессильна, отец не желает ни во что вмешиваться, товарищи его хотели бы бесконечного продолжения этого опыта.
      …Таня! Я прошу вас. Он славный мальчик и сделает вас счастливой. А когда вы выйдете замуж, мы оставим вам этот старый дом — если хотите. Сейчас модно жить в настоящем старом доме.
      …Таня, наши животные напуганы. Кошка не ловит мышей, собаки не дерутся друг с другом.
      И знаете, временами и эти деревья, и солнце, и цветы, и птицы — все лучшее мне кажется моим сыном.
      Сигурдова мама поцеловала Таню.
      Затем они обедали всей семьей (и собаки и кошка). Потом Сигурд увел Таню в холодную глубину дома, в комнату. Комната эта была очень большая. На беленых ее стенах повешены картины — все старинные, написанные на холсте, в тускло золоченых рамах. Это были древние картины о древнем городе, о его деревьях и птицах. И нельзя было подключить ток и сделать их движущимися или извлечь из них какую-нибудь поясняющую музыку.
      Надо было глядеть и соображать самой.
      — Вы видите, Таня, природное в нашей семье сидит крепко. Эти картины писал один мой далекий предок. Какая-то боковая ветвь, с сильной кровью сибирских пионеров… Да, вы не знаете, мой брат занимается росписью ночного неба над городом, а другой — в свободные часы — делает те маленькие картины, что оживают на строго рассчитанное время.
      Но вернемся к предку. Я думаю, что некоторые его глубинные устремления получили выход только во мне — его воля, его нацеленность.
      Предок жил давно и немного. Он оставил после себя только картины. По ним судите о его силе.
      Жил он в те времена, когда люди много работали на полях и в шахтах. Они часто болели, им было трудно отдаваться искусству. И этот человек однажды заболел какой-то древней болезнью, и она дала ему время обостренного видения.
      Он был скромный, хороший человек. И вот, больной и несчастный, он увидел на земле других несчастливцев и понял их. По старомодной ограниченности считали, что человек должен переживать горе только людей. Эта идея — наследие стадного образа жизни, пришедшее к нам из древности. А также ограниченность. А также смешное мнение, что Земля была звездными силами изготовлена только для человека.
      Мой предок проникся болью всех гонимых человеком животных, птиц я трав. Он первым стал писать картины о том, как должен жить человек.
      …Писал картины… Ими показывал, что животное зависит от клубка мировых сил — от воздуха и воды, человека и космических лучей, от ветра и пищи, любви и ненависти, сострадания и дружбы — так и сам человек.
      При жизни над ним посмеивались, а после смерти вдруг стали любить.
      Его картины есть в музеях, здесь же всего десять маленьких этюдов.
      Таня смотрела. Грустно — на картинах странные, дымные, чумазые города, голые ветки, жалкие птицы.
      И Таня поняла смертельно больного художника, бродившего по городу со своими рабочими инструментами. Она поняла его сердцем.
      Но унесла с собой и раздражение на этого художника. Она чего-то не прощала, не могла простить художнику, а что — не знала и сама.
      Этой ночью они зажгли в поле маленький костер, превращая старые травяные былки в огненную игру, в дым, в разговоры. Таня рассказывала Сигурду об отце и братиках, о бабушке и маме.
      Дым уходил вверх, пророча устойчивую погоду, нависал лунный край с пятнами кратеров. Волосы Тани становились золотыми паутинками.
      Сергей глядел на Таню и видел в ней то розоватое сияние доброй памяти, то черноватую рябь ее былых тревог. Тогда она казалась ему чужой, из другого — непонятного — мира. Она пришла, она могла и вернуться в него. Чем ее удержать? И когда Таня на короткое время замолкала, Сигурд исчезал. Таня пугалась. Но ближний куст вдруг начинал клониться и щелчками ронять на нее паутинные листья.
      И слышался из него легкий смех Сигурда, растекался по земле. И Тане казалось — это смеются, качаясь, травы.
      — Теперь твоя очередь. Говори о себе, говори, — требовала она. — Только о себе.
      — Это началось так, — говорил Сигурд. Он сел и держал ногу на колене сцепленными пальцами рук. От напряжения рассказа он светился зеленым светом.
      — Когда-то я просто изучал животных. Этолог — такая моя профессия. Но, стремясь к универсальному, я был и цитологом, и биохимиком. И вот, изучив, то есть убив, сотни зверей в лаборатории, я, как и все, понял: нужно что-то другое. Животное умерло, его жизнь умерла. А ведь самое тайное — это жизнь, оркестровка органов, незримая партитура мозга.
      Если кто-нибудь скажет: я стопроцентно знаю, что такое жизнь, я предложу — сотвори ее.
      Теперь же я занят только живым, и это мое счастье. Сегодня утром, согласно плану, я занялся кротом. Да, да, этим толстячком в бархатной шубке. У него масса специфических секретов.
      Шефу я обещал выяснить механику ориентировки крота под землей.
      Биохимикам — его обменные процессы. А еще цитологи, горняки, фармацевты… О, целая пачка заявок!
      Итак, я работал.
      Я шел полем. Навстречу мне неслись сигналы цветов. И всюду вулканчики кротиных нор, кольцеобразные, похожие на лунные кратеры (круг, шар, выпуклость, кольцеобразность — это стиль природы. Углы, прямоугольники — стиль человека).
      Я стал у одного вулканчика — и тот ожил. Я почувствовал подрагивание почвы, услышал шорох и пофыркиванье. Это значило, что крот подходит к выходу и сейчас выставит нос, опознавая погоду. Необходимо быть наготове. Мгновение — нос выставился со всеми облипшими его песчинками. Крот фыркнул и спрятался, но я уже вошел в него. Не знаю, как это видится со стороны, я работаю всегда один. Мне так: находит облачко. Оно слепит (но оказывается черным). Затем как бы застреваешь в узком темном проходе, ни дохнуть, ни вскрикнуть. Это страшно. Затем я уже был кротом и полз в подземном ходу. Я протискивался и тихо урчал от удовольствия, чуя запах личинок. И все время во мне сидело человеческое смешное опасение застрять и задохнуться, потому что я видел всю узость пути — сверху — этих ходов, хотя был слеп, как крот. (Шеф говорит, я-де вхожу в объект частично.) Итак, его глаза, рудименты глаз… Шеф просто ахнет, узнав об их функциях. И это знание очень пригодится изобретателям. (Он взглянул на Таню — она скучала.) А еще я изучал радарный механизм нетопыря Квинка (помните театр?), прослеживал работу инфракрасного зрения змей (и нанес вам первый визит).
      — Как интересно, — сказала Таня, думая, отчего он не говорит о своей любви.
      — Я считаю это своим счастьем, — сказал ей Сигурд. — Я вырос в семье, где любили животных. Всегда пять-шесть собак, а еще кошки, рыси, куницы, белки, ужи… Когда неудача, несчастье, это зверье очень понимает и утешает.
      Понимание животных, лишенных дара внятной речи…
      Понимание!.. Я ласкаю свою собаку. Но где, в чем родственны связи наших сердец? Каковы химические истоки этого сродства?.. Взаимодействие электрических полей?.. Нет, нет, я не допытываюсь, я не хочу этого знать. Не хочу!
      — Почему? — испугалась Таня.
      — А вдруг исчезнет мое особое свойство? Это бывает — спрашиваешь, ищешь — и от твоих усилий познать все исчезает.
      …До тебя моя жизнь делилась на неравные части — «до» и «после». «До» — маленькое, всего двадцать восемь лет. «После» — огромное и слепящее, и длится оно 621 день. Это сделала не только машина, но и моя воля — я хотел знать. Хотел проверить и понять собачий талант чутья, мощь сборного мозга муравьев, красоту цветка. Стоя против растения с любым названием, созерцая это чудо природного строительства, я хотел ощутить внешнюю недвижность и внутреннюю быстроту процесса жизни.
      Только проникновение в растение или зверя дает полное знание. Это нужно для моей науки, для дружбы между нашими разобщенными мирами. Войдя в промежуток атомов (ведь они плавают свободно, будто планеты), я живу жизнью клеток, жизнью ферментов — всей чужой жизнью.
      Я знаю, со стороны все это выглядит безумной чепухой. Когда я говорил об этом шефу, он назвал меня сначала дураком, затем сумасшедшим. Я и был сумасшедшим.
      Я верил — мы шли неверной дорогой. Меня сводило с ума сознание, что мы скованы телом. Я перестал ценить человека. Мне он виделся рабом своего тела и изобретенных им механизмов.
      А потом пришло это. Как оно пришло? Не знаю.
      Знаю! Было желание, волевой взрыв, был новый, особых свойств механизм — его изобрели для иных целей, но он помог мне. Но как?.. В последний наш разговор физики говорили о перераспределении материи в пространстве, что от меня-де остался только алгоритм, формула.
      Много было говорено… Итак, крот… Одна моя прогулка в десять метров усилила нашу фармакопею знанием особенных свойств презираемых мелких жуков и червей.
      Глубокой ночью шеф проснулся. Ему было душно и тревожно. Давило сердце. Он встал, подошел к окну и высунулся. Жадно, ртом он хватал и глотал воздух.
      Шла ночь. С явственным писком проносились летучие мыши, поднимались на высоту двухсотого этажа.
      Что и говорить, воздух здесь хорош.
      Вот и удушье исчезло. Но оставалась тревога, переходящая в страх. Шеф стал разбираться в этом неожиданном страхе. Он перебирал одну причину за другой.
      Не переел на ночь, хотя жена и напекла к ужину сдобных булочек с корицей. Не был лишен того короткого дневного сна, что помогал ему спокойно спать ночью. С детьми все хорошо — писал сын, а дочь с мужем жили рядом. У них до сих пор светилось окно. Свет падал на ночные клубы мошек, а их голоса тихо доносились до него.
      Жена?.. Молодцом.
      Артрит?.. Терпим.
      Старость?.. Здесь все решено, все перемолото.
      Сигурд?.. Вот оно? Все последние бессонницы, все сердечные спазмы, все тревоги рождал именно Сигурд. Где он сейчас? Шеф напрягся, вызывая его. Для этого он вообразил дырочку в своей лобной кости, а из нее струей брызжущую мысль. Он раздул грудь, свел брови.
      «Сигурд, Сигурд», — звал он. Ответом было молчание.
      «Сигурд, Сигурд…» Молчит.
      Сейчас он или вертится в воздухе, или сидит с этой гадкой эгоисткой Таней.
      Нет, не Сигурд виноват — та девчонка!.. Нет! Не девчонка — молодость их.
      В конце концов, могли бы и подождать с любовями, недолго ему жить осталось.
      Никодиму Никодимычу стало так обидно и так горько. «Возьму и умру сейчас», — решил он и всхлипнул.
      Жена, услышав, встала и принесла таблетку. Она поставила горчичники на его грудь, сделала ему горячую ванну. И так, хлопоча, помогла встретить рассвет.
      На травах лежала росная седина — матовая и тусклая. По ней бродили домашние звери. Ходили коровы с выпученными боками, гуляли лошади с длинными белыми гривами.
      Лошади были не рабочие, а для украшения луга.
      Таня и Сигурд шли промеж этих лошадей, и те смотрели на них, выворачивая глаза, всхрапывая, мотая головой, стуча боталами.
      Тане было хорошо. Она смотрела на переступающие ноги Сигурда (по ее требованию он перерабатывал свою скользящую походку в обычную) и командовала:
      — Правой, левой!
      Сигурд шел, не приминая трав: лебеду, ромашки, пырей, одуванчики. Одуванчиков было особенно много. Поэтому молоко здешних коров считалось лечебным, а сияние луга казалось золотым.
      — Сигурд, — сказала Таня, оборачиваясь к нему и видя сквозь него проступающий луг. Обрадовалась — Сигурд и внутри солнечный и ясный, весь золотой. Чистое луговое золото было в нем. И ей с ним и надежно и тепло. — Сигурд, ты сегодня особенный, — сказала Таня и повернула к нему сияющее лицо. По нему ходили золотые отблески. Он глядел на нее.
      — Что ты, девочка?
      — Я могла бы все для тебя сделать. Все, все.
      — Спасибо, Таня, я это знаю.
      — Глупый, поцелуй меня сейчас же, сейчас, скорее… Крепче.
      Опять щекочущее, электрическое ощущение, от которого хотелось и засмеяться, и закричать. Словно бы она нюхала большой и лохматый букет, весь в росе, в гудящих пчелах. Нюхала, погружала в него лицо по самые уши.
      — Сигурд, — говорила Таня, — Сигурд…
      — Что, Таня?.. Что?
      — Сигу-у-урд…
      Коровы смотрели на них, жуя траву. Ходили две трясогузки, желтая и серая, качали хвостиками. Далеко, на зеленом луговом фоне, полуголый человек с сачком гнался за желтой бабочкой. Бежал — словно катился.
      Это был охотник — сборщик личной коллекции, один из миллионов нарушителей запретов.
      Он махал сачком, но промахивался.
      — Лимонница! — закричала Таня. — Хоть бы не поймал, ну споткнулся, что ли. Споткнись! Споткнись! Разбей нос!
      Человек не споткнулся. Он догнал бабочку. Махнул сачком — исчезло ее веселое пятнышко.
      — Он злой, злой! — быстро говорила Таня. — Он насадит ее на булавку, его надо проучить. Проучи его!
      Бабушка пришла на веранду сильно запыхавшейся. Платье ее гремело. Платок упал на плечи.
      Бабушка пришла точно к завтраку, но не стала пить крепко заваренный чай, не съела обычного яйца всмятку, хотя его и снесла для нее курица Пеструха, немного похожая на бабушку.
      — Кормите детей, и пусть убегут, — велела бабушка и стала громко, порывисто дышать.
      Папа скосился на бабушкин нос и вспомнил кучу дел. Он даже перечислил их вслух.
      — Сядьте, Борис! — приказала ему бабушка и загремела своим платьем.
      По его металлу ползла рыжая муха с синими глазами. В углу сидел и смотрел на все дальнозоркий паук.
      — Итак, Марина, что ты скажешь по этому случаю, а? — Бабушка взглянула на Танину маму.
      — Он славный мальчик, он мне нравится.
      — Я только что с луга, купала ноги в росе. Моему флебиту это помогает лучше гормонов. Я их увидела там и точно знаю — он светится насквозь. Он кисейка!.. Слушайте.
      Бабушка вынула из кармана платья свою записнушку и стала читать вслух, отставя ее подальше, на расстояние четкого зрения.
      «19 июля. Подозрительное волнение в Т. По лицу проходят красные токи. Ясно, она влюблена — разузнать.
      21 июля. Плохо ест, в глазах мечта, на молодых людей не смотрит. Подозрительно.
      24 июля. Голос в комнатке. Посмотрев в отверстие, обнаружила прозрачную личность, влюбленную в Т. Слава богу, она безопасна. Следить».
      Папа покашлял и спросил:
      — Прозрачную? Это фигурально?
      Ему не ответили, а мама всплеснула руками:
      — Боже мой, как это чудесно! Он любит ее только душой. Духовная любовь в этом плотском мире.
      — Не говори глупости, Марина, — отрезала бабушка.
      — А скажите, эта бесплотная личность… он… бросил нашу девочку? — осведомился папа и стал нервно потирать лысину.
      — Да что ты! Он ее любит, в этом и зло.
      Папа чихнул и вытер нос салфеткой. Забормотал:
      — Ничего я теперь не понимаю. Отстал. Духовно, бесплотно… это модно? Простите, мамы, я пойду и выпью валерьянки.
      — Ступайте, Борис, и прилягте на половину часа. — Бабушка выдвинула челюсть. — Видите ли, милая моя дочь, я хочу… я поклялась умереть прабабушкой. Да, — говорила она сквозь зубы, — да, ты знаешь, у меня идеальный характер, я все сделаю как надо. Я настаиваю, чтобы эти бесплотники знали свое место и не лезли к девушкам. Я хочу иметь правнуков! Слышите вы, глупая, восторженная и нелепая женщина?..
      Бабушка ударила кулаком. Чашки подпрыгнули. Зеленая муха взлетела, попала в паутину и зазвенела.
      Таня задержала дыхание. Она все увидела — был резкий, безжалостный свет.
      На что походило? Да, на их костер в поле.
      Она вспомнила откатившийся уголек: он пускал тонкую и долгую струйку дыма. Она тянулась вверх, колеблясь, и где-то там, высоко, рассыпалась на молекулы.
      Так случилось и здесь — на цветке тлел уголек, король-бабочка. Махаон.
      И к нему вдруг — струйкой дыма — потянулось тело Сигурда и мягко, беззвучно вошло, исчезло… Таня задержала вскрик, прижав рукой губы.
      Бабочка же снялась и полетела.
      Тень ее бежала по траве. Таня заметила, что она круглая, и догадалась, что это тень самого солнца.
      …Быстрее, быстрее!.. Луг поворачивается внизу. От него идут теплые земляные потоки, подкидывают, толкают (луг косо уходит вниз).
      И зелено, зелено кругом, и сигналят цветы. Они зовут. Бабочку звали присесть поздние ромашки, звало «татарское мыло», звали все, отовсюду…
      Сигурд поднялся выше, выровнял плоскость крыльев и скользнул над сидящим в тени бабочколовом. Тот вскочил — огромнейшая фигура с жадными глазами. Они — две круглые блестящие стекляшки.
      Он рыкнул — прокатился по лугу недолгий гром.
      Он вскинул сачок — тот со свистом ушел высоко в небо.
      Страх поселился в Сигурде, веселость и страх. Он стал работать крыльями, поднялся высоко, высоко. И спланировал вниз, и уже нетерпеливо, на высоте кустов, полетел к белому платьицу Тани.
      А позади громко топало и пыхтело. Сигурд летел тихо, чтобы оно не отстало, не потеряло пыл охоты. И Таня сжалась, когда бабочку смял удар сачка. Он прихлопнул и вдавил ее в промежуток мелких березовых кустиков.
      — Есть! — вскрикнул бородач и нагнулся, запустил руку в траву.
      — Что вам, собственно, надо, молодой человек?
      Из травы поднялся Сигурд в виде небольшого и морщинистого старичка в костюме-тройке. Бородач стал пятиться.
      — Простите, — сказал бородач и подтянул штаны. — Простите, что-то с глазами.
      — Полежать не дадут, поспать не дадут, — негодовал Сигурд.
      — Солнце, знаете, ничего и не видишь.
      Бородач отходил, оглядываясь. Погрозил кулаком, повернулся и побежал.
      — Почему ты не смеешься? — спросил Сигурд.
      Таня молчала. Она щипала травинки и кусала те их части, что были воткнуты в основу стебельков. Они были как салат без сметаны — трава с простым травяным вкусом и запахом. И только.
      «Он воздух, он мираж, я его сама придумала».
      — Таня, вы расстроены чем-то?..
      — Нет, не то… Скажи, если меня оскорбят или… Ты заступишься за меня? Ударишь нахала?
      — Чем я его ударю? — спросил Сигурд. — Я дым, клубок молекул, сочетание еще не разведанных свойств материи. Я не могу ни обнять, ни защитить. Я ничто в обычном понимании. Сила моя в этом мире овеществляется в других и другими. Товарищами, машиной, шефом. Ты расстроена?
      — Глупости, Сигурд, я прошу прощения.
      — Это я должен просить прощения.
      Корова подошла и смотрела на них, вздыхая. Нос ее был черный и мокрый. Она лизала его шершавым языком.
      — Хочешь, я узнаю, что сейчас чувствует эта корова? — спросил Сигурд.
      — Я знаю. Она хочет, чтобы ее подоили, — сказала Таня. — Мне пора домой. Не провожай, я сама…
      На веранде гудела из угла в угол оса с золотым животиком. Но, может быть, это просто осовидная хитрая муха.
      Хитрая!.. Бабушка пригрозила пальцем и велела прогнать муху.
      — Почем я знаю, что это не твой чудак, — сказала бабушка Тане. — Прилетел и слушает. Проныра!
      Таня обиделась.
      — Что вы, бабушка, он не такой.
      — За себя ручайся, деточка, только за себя, и то здраво подумав. Вот и Пеструха сегодня на меня как-то странно посматривает и яйцо мне не снесла. А снесет, то как его будешь есть? Почем я знаю, может быть, Пеструха — это тоже он.
      Таня взяла полотенце и выгнала осу. Пришлось вытаскивать из угла домашнего паука и садить его за дверь.
      Котенок сидел на полу и смотрел на них большими серыми глазами.
      — Убери и его, — требовала бабушка. — Очень у него глаз сообразительный. Наверное, твой…
      Таня взяла мягкого котенка под локотки (тот запел) и унесла. Посадила в траву, и серый занялся вылавливанием травяных бабочек.
      Таня вернулась и услышала бабушкины слова. Она, вздыхая, говорила маме:
      — А попробуй откажи? Как подумаю о нашей кухне, где и окно-то не закрывается и форточку твой благоверный не починил толком, сердце обмирает. Так и обливается кровью, так и обливается. Я сама в детстве, разозлясь, сажала мух в бабушкины пироги. Садись, Татьяна! — Бабушка указала на стул. — Садись, слушай и мотай на ус. Ты уже не маленькая, в восемнадцатом веке в твоем возрасте детей имели. Мать тебе ничего доброго не скажет, уж слишком романтична. И все оттого, что я, будучи в интересном положении, читала Карамзина — «История Государства Российского». И всего-то один том! Мы же с тобой, надеюсь, люди трезвые и здравомыслящие.
      — Мне кажется, это мое личное дело.
      Бабушка выпятила губы.
      — Вот так же говорила Марианна, выходя замуж. А ее личное дело (то есть именно ты) стало общим, то есть нашим. Знай, в его семье тоже голову ломают.
      — А что я такое особенное делаю?
      — Не напускай тумана, моя милая, все это крайне прозрачно. Имей в виду, я поклялась дождаться своих правнуков и не потерплю, чтобы они были сделаны из желе или воздуха. Я хочу, чтобы они плакали, ели, пачкали пеленки и делали все, что положено делать младенцам.
      — Бабушка!
      — Я уже двадцать лет бабушка! Да-с!.. А что, по-твоему, получится? Я, моя милая, желаю для тебя мужа, которого я могла бы потрогать и убедиться, что ты и точно замужем.
      — Вы подсмотрели, совестно вам!
      — Именно, моя милая, подсмотрела. Меня и успокоило, что он просто дым, одна видимость!.. Прозрачник!.. Но как ты думаешь жить с бесплотным человеком? Он вечно будет сидеть в своих цветочках. Он же не от мира сего. Заруби себе на носу, я не хочу газообразных внучат. Нет! Нет! Нет! Ты знаешь, у меня идеальный характер, как я сказала, так и будет.
      — Я не позволю мешаться!
      Бабушка оправила платье и начала смотреть, плотно ли закрываются окна веранды.
      …Сигурд вышел из котенка. Он — по новой привычке — пошел к себе домой пешком.
      — Вот это старуха! — бормотал он и качал головой. — Ай-ай… Но и я хорош, подслушиваю! — Он бормотал и взмахивал руками, удивляясь себе.
      — Какое право она имеет так со мной говорить? — бормотала Таня, быстро ходя вокруг клумбы. Но бабушка дала ей и новые мысли. Привязчивые. Да, вот и в клумбе распускаются петуньи, говорят своими запахами с Таней. Говорят, как хороша эта жизнь, как сладко прижать к себе ребенка. Она не думала об этом. Или думала?.. Надо идти к шефу, надо выяснить все, все, все…
      Шеф в кабинете пил свой второй утренний чай (первый он испивал дома). На столе лежали бутерброды. Он поедал их. Уши его шевелились.
      — Здравствуйте, Никодим Никодимыч, — сказала она. — Мне бы с вами поговорить. Лично.
      — Прошу. — Шеф носом указал ей на кресло и завернул бутерброды в бумагу. После чего икнул и отпил глоток чая. — Вот, — сказал он недовольно, — жидкий чай противен, а от густого сердцебиение.
      — Я хочу знать, — начала Таня, — о Сигурде. Он сможет стать обычным или таким и останется? Ну, когда все для вас сделает?
      — Сможет, — быстро и как-то ненамеренно ответил шеф. И сразу спохватился, взял в кулак нижнюю часть своего лица. Так и держал энное время, глядя на Таню из-под бровей.
      Таня смотрела на его большую руку — волоски на ней седые, веснушки. Но она поразила ее сильной, мускулистой плотью.
      Крепкая была рука, вот в чем дело, сделать ли что или наказать, ударить. Отличная мужская рука.
      — Как я понимаю, Таня, — осторожно спросил шеф, — вы собираетесь замуж за Сигурда?
      — Да, мы это решили.
      — Гм, уже и решили. — Шеф поднялся и стал ходить. — Это хорошо и просто необходимо в смысле личном и, понятно, общественном: ячейка, семья и прочее. Но вы думали о том, как человек, переживший самые яркие приключения в этом мире, согласится с семейной жизнью и ее, так сказать, тихими радостями?
      — Он меня любит.
      — Предположим. Но что такое любовь для него?.. Он свел вместе свое стремление к доброте, к познанию, к творчеству. Он творит из себя одного за другим. Сегодня, например, он обещал работать с сиамской красномордой лягушкой, — Таня моргнула, — и в два часа продиктует нам. Кстати, это пойдет в подборку его новых статей. Ясно? Это исследование на уровне нуклеиновых структур, проникновение в избранные молекулы живого. Это ослепительно!.. Вы ощущаете простор?.. А что вы дадите ему взамен? Стандартную форму женской любви? Дорогая моя, хотите путевку куда хотите? На сколько хотите?.. На юг? В любое место? Мы включим ваши расходы в рубрику научных командировок. А?.. Ей-ей, оставьте Сигурда, а сами влюбитесь в кого-нибудь менее нужного. Скажем, в Корота. Прошу — оставьте Сигурда его необычной судьбе. Вы разные люди (верьте мне, старику!), и ваша дорога в жизни — не его дорога.
      Таня встала. Шеф взял ее обе руки в свои.
      — Идите, идите, милая девушка, срывайте цветы радости в другом месте. Сигурд рожден для полного сосредоточения в своем поразительном даре, он вам не простит. И вы его не простите. Он бездарен в обычной жизни, я знаю. А сейчас ступайте домой, я отпускаю. Можете не приходить даже завтра, а вот послезавтра жду. Да!
      Таня шла по улице мимо молодых людей, которые могли любить, жениться, могли и заступиться за нее. Они не были дымным облачком, готовым растаять в каждый момент.
      Они шли веселые, загорелые.
      Можно любить их сильные руки и плечи. Они и обнимут крепко. А если станут многострадальными неудачниками, их страдания, их муки будут вполне понятны ей. У нее тоже руки и пальцы, и она не может проникать в нуклеиновые структуры.
      Вот пусть Сигурд станет как все, пусть живет в ее измерении.
      Она сделает его отцом. У них будут маленькие Сигурды, будет семья — как у всех — с сегодняшнего дня и до последнего дня в жизни. Так она ему и скажет. Вот!
      Он поднялся навстречу ей со скамьи. Они пошли вместе. Сигурд говорил:
      — Таня, милая, я послал к чертям все планы и графики, я провел сегодня утром чудеснейшие часы. Вообрази, я стал мхом. Да, да, обычным мхом на стволе упавшей ели. Я рос медленно и постепенно — микрон в час. Было и другое движение — я выпрямлял стволики, тянулся ими к солнцу (и боялся его).
      Существо мое было двойное. Кто-то другой все время был рядом, теснил меня в зелени мха, в просвечивающих стеблях.
      Тот, второй, был самоуверенный, живучий гриб. Его мицелии, пронизывающие мое тело, все время шевелились. Я был им.
      Был и той зеленой водорослью, что образовывала и окрашивала самое растение и давала ему кислород… Тебе неинтересно?
      — Что ты, это замечательно интересно, — сказала Таня и удивилась его догадливости. Удивилась и немного испугалась.
      Значит, он видит ее мысли. Но тогда почему, почему не говорит самое нужное?
      Или он не хочет жить как все? Как живут мама и папа, как жили бабушка с дедушкой? Она не будет посягать на его работу, она просто прикажет сменить ее. Он собрал факты, их хватит на всю его научную жизнь. Почему он должен быть инструментом шефа и Корота? Зачем спасать глупых кошек? Он напишет книгу, у него будет самое славное в мире имя. И люди станут говорить: «Смотрите, вот идет жена этого замечательного Сигурда». Говорить: «Она поняла и полюбила его». Она должна быть тверда с ним. И тогда им будет хорошо — Сигурду, ей. Они проживут счастливую и долгую жизнь. Чудесную жизнь!
      — Мне надо серьезно с тобой поговорить, — сказала Таня. — Обещай мне сделать все, что я попрошу тебя. Обещаешь?
      — Таня, милая, конечно…
      — Так вот что мы сделаем, — сказала Таня и глотнула воздух. — Вот так — ты станешь человеком как все, и мы с тобой поженимся. Хочешь?
      Дыхание ее перехватило. Лицо горело. А кончики ушей онемели, будто ее схватили за них и держали.
      — Так мне только это и нужно! — воскликнул Сигурд, и праздничное пламя стало наливать его. Розовые блики упали на кусты. Пролетные бабочки-капустницы запорхали над ним.
      Сигурд торопился, говорил:
      — Я хочу стать как все — и любить и страдать.
      — Зачем же страдать? — удивилась Таня. — Это совсем лишнее. Я не хочу страдать.
      Он благодарно коснулся ее плеч. Но ее куртка была с пропиткой и не проводила токи. Таня ничего не почувствовала, и даже маленькая лукавинка пришла к ней. Она улыбнулась глазами.
      — Погасни, обращают внимание, — велела она. — Шеф мне говорил что-то о машине, чтобы стать как все, — солгала Таня. И прищурилась на Сигурда: скажет он ей правду или нет?
      — Шеф лгал, мне не нужна машина. Я знаю, как могу уйти из этого мира. Мне нужно только собрать мои рассыпанные атомы. Пойдем-ка на луг.
      «Он открытый… открытый… — думала Таня. — Но откуда он все это знает?»
      — Как ты можешь знать? Ты пробовал? Тебе говорили?
      — Я чувствую. И еще…
      — Что? — быстро спросила Таня и глянула на него блеснувшим глазом.
      — Я должен убить кого-нибудь…
      — Что, что? Убить?.. Но зачем?.. Сумасшедший… Ну, ну, говори. — Ей было страшно и интересно.
      — Убить кого-нибудь. Ну, птицу, или бабочку, или зверя. Войти и убить. Тогда двери, в которые они меня впускают, закроются. Да, здесь двери. Животные рвутся к нам, но не могут пройти, а мне они приоткрыли сияющий проем. Они мудрее, чем мы думаем. Я сейчас что сделаю? Видишь, ласточка? Я полетаю немного, а потом возьму и… ударю ее оземь.
      Нет, ласточку жаль, она милая, красивая. Всех, всех их жаль. Вот что, я не был стрижом… Странно, ни разу… Нет, ласточка ближе и знакомей… И все будет кончено. Только быстрее, иначе не смогу. Ты подожди, я сейчас, сейчас приду.
      Зеленел луг, поднимался вверх, ткался солнцем из трав и поздних одуванчиков.
      Сигурд вошел в это сияние, растворился, скользнул к дальнему краю луга.
      …Мне и тяжело и радостно — в одно время. Отчего здесь двойное ощущение, горе и радость?.. Радость? Ликование сейчас вредно, оно помешает. Итак, надо сказать себе: все кончено, не стану подниматься к облакам, жить в птицах, распускаться цветком, рычать добрым зверем.
      …Ходят струи цветочных запахов. Тяжелые и сырые остаются внизу, вместе с запахами густых трав. Легкие же поднимаются вверх. Свободны легкие цветочные запахи! Солнце греет их, придает подвижность. Вон оно, сквозь дымку запахов проступает его голубой диск.
      …Как все было в самый первый раз, в первое превращение?
      Так было — после великолепной, ослепительной боли пришло удивительное ощущение. В нем оказалось множество переходных состояний. Тысячи! Они входят одно в другое, будто древние китайские безделушки, выточенные из слоновой кости… Нет, они были текучи. Тогда-то он и стал текуч и всепроникающ.
      О солнце!.. Оно бушует, колеблется, гремит и вскидывается вверх. По нему бегут фиолетовые тени.
      Лучи его сильные. Они давят, толкают, гонят. Стриж. Ты великолепен для воздушной акробатики.
      А вот сокол-чеглок (и металлический звон его полета). Я не был в тебе, я не знаю тебя, а ты меня. Лети, сокол, гонись за добычей. А вот голубь, сильный дикий голубь.
      Я не был тобой, я так и не познал до конца мук погибающей жертвы. Пролетает цапля, важная и огромная, как самолет. Я не был тобой, не был!
      Я ничего, ничего не успел.
      …Лети, лети, моя ласточка, лети быстрее. Вон дома, желтые хлеба, дороги. Ласточка, шевелит воздух твои перышки. Теперь вверх, еще, еще, еще выше — прямо в облака.
      Они холодные и упругие… Ласточка, ласточка, лети стремительнее, меня скоро не будет. Не станет человека, проникшего в ваши тайны. Ласточка, лети, спеши вниз — там я стану прежним.
      Ласточка, я убью тебя, потом в тысячах опытов я убью тысячу загадок вашей жизни.
      Ласточка, ласточка!.. Я ударюсь тобой о землю, ударюсь и встану с земли человеком, как все. Я люблю ее. Прости, прости меня, ласточка…
      Черный вихорок метался в воздухе. Он то уходил вверх, в тяжелые, мокрые тучи, к пронзившему их острию города, то кидался к ногам, и Таня вскрикивала. Ей было страшно.
      Вот Сигурд пронесся между высоковольтными проводами, вот кинулся к ней, скользнул над плечом, обвеял крылышками. «Как он может любить меня? Что я дам взамен? А если это мечта, если ошибка? Или он, став простым и обычным, не удержит моей любви?»
      Сигурд взлетел и вдруг понесся с щебетом — ниже, ниже, ниже. В землю, косо, направлял он птичье тельце. Сейчас ударится! Сейчас!
      — А-а-а-а! — закричала Таня.
      Но Сигурд скользнул мимо и вдруг схватил большую муху, все присаживавшуюся на Танино платье. Резкий, металлический щебет оглушил Таню, полыхнул железной синевой, и Сигурд унесся в облака… Исчез…
      Мошки жгли ноги и сгущались облачком вокруг глаз. Таня вытерла платком свои щеки, потом и глаза — сухие, обожженные. Горело ее лицо, горели верхние ободочки ушей, плавилось что-то в груди. «Идти, идти отсюда, идти домой, скорее». Пришла. Остановилась у калитки. Стояла долго, не решаясь войти и не веря себе.
      Глаза ее все искали ласточку, сердце щемило и жгло.
      Таня слышала — за десять домов отсюда Владимир играл на гитаре, терзал инструмент. Пролетали выпущенные им ноты — тяжелые и черные, как грачи.
      Таня видела — повяли, обвисли вьюнки и цветные фасоли, затягивавшие все лето калитку и веранду. В тучах, шедших одна за другой из-за крыши их дома, сидела хмурая непогода осени. И по-августовски прохладно. Все, все холодное — травы, стареющие цветы, доски калитки.
      Близится осень. Деревья никли ветвями, листья уже падали вниз по одному, долго кружась.
      Таня видела — бабушка в пуховой шали, повязанной крест-накрест, пила чай на веранде, сидя рядом с попыхивающим самоваром.
      — Осень… — шептала Таня. — Наступает осень, за ней придет первый снег, а там и зима. И… снова придет весна, и будет лето другое и другой сон.
      Я тоже стану другая, и он вернется ко мне другим.