Глава 1

Я совсем не сентиментальна и даже немного цинична, как все профессионалы, к коим я имею наглость себя относить. Еще я болезненно самолюбива, хотя и стараюсь — по возможности, конечно, — это не афишировать, что для меня довольно сложно. Недоброжелатели, а я тешу себя надеждой, что таковых у меня предостаточно, считают меня выскочкой и зазнайкой, но это меня только подстегивает, как кнут норовистую лошадку, и я даже начинаю беспокоиться, когда не слышу за спиной привычного шепота:

— Опять эта Алтаева!..

Такой я стала не сразу. В детстве и ранней юности я была тихим, слезливым существом, распускающим нюни по поводу и без повода, а опасный переходный возраст я встретила долговязой девицей, жутко неуверенной в себе, зацикленной на собственных неудачах, этаким ходячим комплексом неполноценности с глазами на мокром месте и красными юношескими прыщами на лбу и подбородке. Мама покупала мне специальный настой в аптеке, и, пока я, стоя перед зеркалом, неверными движениями заржавленного робота втирала его себе в лицо, на уме у меня было только одно: почему природа дает одним неземную красоту, а другим такое уродство? Почему бы ей не поделить все поровну, так сказать, по справедливости? Тогда у меня было еще очень примитивное, почти большевистское представление о справедливости как о чем-то среднем арифметическом.

Одно время меня даже преследовали мысли о самоубийстве (теперь это выглядит смешно, а тогда было вполне серьезно), но неловкий подросток со странным, если не смешным, именем Капитолина справился с тягой к суициду, построив собственную теорию, до безобразия глупую и наивную, в которой, однако, имелось разумное зерно. Оно-то и позволило мне более-менее благополучно миновать сложный и чреватый неожиданностями переходный возраст. Подробно углубляться в эту спасительную теорию я не стану, замечу лишь, что основная ее идея выглядела примерно так: везунки изначально имеют фору перед неудачниками, но это их только расслабляет, зато неудачники, оставленные судьбой на произвол, получают прекрасный шанс потренировать себя в преодолении препятствий и закалиться в горниле жизни, которого напрочь лишены везунки.

Теорию эту я открыла для себя лет в четырнадцать, примерно тогда же в моей жизни появилась Наташка. Наташка Русакова. Хорошенькая девочка с толстой белокурой косой и скрипкой в футляре, ежедневно пересекавшая наш двор по дороге в музыкальную школу. Я смотрела на нее, приникнув к оконному стеклу, и тихо завидовала ее чистенькому личику, ясным голубым глазам и нежнейшему румянцу. Однажды она остановилась, чтобы завязать шнурок на ботинке, и случайно посмотрела наверх, наши взгляды встретились, мы улыбнулись друг другу и, кажется, сразу же поняли друг друга и полюбили. Было очевидно, что мы из разных лагерей (Наташка — из везунков, а я — из неудачников), но это нас не развело, а, напротив, объединило. И Наташка как была, так и осталась единственной настоящей подругой в моей жизни, несмотря на то что с нашей последней встречи прошло уже пятнадцать лет.

Пятнадцать лет я ничего о ней не знаю, и все это время мне ее не хватает. До сих пор, заметив на улице хрупкую девушку с белокурой косой, я стараюсь забежать вперед и заглянуть ей в лицо в надежде, что она вдруг окажется Наташкой. И, в очередной раз потерпев жестокое разочарование, запоздало соображаю, что тридцатитрехлетние женщины (а Наташка моя ровесница) уже не заплетают косы. А еще, когда мне не спится, когда у меня что-нибудь идет наперекосяк или я сомневаюсь в своем хваленом профессионализме, я выхожу на балкон, долго смотрю в ночное небо, усыпанное золотой пылью звезд, и зову Наташку. Потому что это невыносимо — пятнадцать лет не знать, куда она ушла душным августовским вечером восемьдесят третьего года и почему до сих пор не вернулась.

Через восемь лет после ее исчезновения, уже работая в газете, я однажды воспользовалась представившейся оказией — юбилейным интервью с высоким милицейским начальством, — поинтересовалась, что сталось с делом Натальи Русаковой, и узнала, что оно благополучно закрыто и отправлено в архив. Как говорится, следствие окончено — забудьте. При этом мне популярно, почти по-дружески растолковали, что Наташино дело безнадежно. Подполковник, с которым я имела доверительную беседу, честно признал, что судьба пропавшей девушки (а для него она была абстрактной девушкой, одной из многих) вряд ли когда-нибудь прояснится, а если это и произойдет, то только по чистой случайности.

— А что вы хотите? — разоткровенничался тогда этот высокий милицейский чин. — С пропавшими без вести всегда так было. Если не отыщутся по горячим следам, считай, никаких шансов. Уж поверьте моему опыту. — И, спохватившись, добавил:

— Но вы про это лучше не пишите, все-таки тема не юбилейная.

Я уныло согласилась: как-никак интервью было приурочено к Дню милиции. Но это вовсе не значило, что я смирилась с Наташиным исчезновением. Я не могла, подобно милиции, «сдать ее в архив», что было бы равносильно предательству, я то и дело мысленно возвращалась в тот тихий вечер, когда она в последний раз прошла через наш двор со своей неизменной скрипкой, нырнула в арку, за которой монотонно шуршали автомобильные шины, помахала мне рукой и навсегда растворилась в теплом августовском мареве. Нормальная логика подсказывает, что ее скорее всего давно уже нет в живых, но верить в это мне не хочется. И Наташина мать, умершая четыре года назад, до последнего своего дня говорила о ней как о живой, и Наташина бабушка Нина Никаноровна, пережившая дочь на три с половиной года, тоже надеялась, что однажды в дверь позвонят, она откроет и увидит на пороге любимую внучку. Только одного боялась: сослепу ее не узнать.

Нина Никаноровна в свои семьдесят шесть была еще довольно бодрая старушка. Иногда я ее навещала, поскольку у нее не осталось родственников в городе, спрашивала, чем помочь, но она неизменно мне отвечала:

— Слава Богу, пока сама управляюсь. А однажды я застала Нину Никаноровну в слезах (это было около полугода назад и за несколько дней до ее скоропостижной смерти от инсульта). Оказалось, она разбирала Наташины вещи, аккуратно сложенные в шкафу, и обнаружила, что любимую внучкину вязаную кофточку обезобразила прожорливая моль. Старушка так горевала и убивалась, что не сразу вспомнила о сделанной ею находке, и, только немного успокоившись, показала мне пожелтевшую газетную вырезку, которую, как оказалось, она случайно нащупала за подкладкой Наташиной ветровки.

— Почитай, что там написано, — попросила Нина Никаноровна, — а то там так мелко, что я не разберу.

Я взяла в руки желтый клочок бумаги, повертела в руках. Это была старая вырезка из газеты: с одной стороны — сплошной текст, речь в котором шла о сорняках, заглушивших поля колхоза «Рассвет», а с другой — маленькая, буквально в пятьдесят строк, заметочка с дубовым названием «Комсомольский вожак» и не очень качественным фото: мужчина с аккуратным пробором, в пиджаке и галстуке, напряженно смотрел куда-то вбок.

— Ну читай, читай, — поторопила меня Нина Никаноровна.

Читать про сорняки я не стала, поскольку сомневалась, что вырезка была сделана ради них, скорее уж ради комсомольского вожака. И я скороговоркой перебрала строчки заметки, повествующей о первом секретаре Пролетарского райкома ВЛКСМ Игоре Пашкове, под руководством которого, если верить написанному, бурная комсомольская деятельность достигла заоблачных высот. Судя по всему, речь шла о довольно-таки замшелых временах ударных пятилеток и переходящих красных знамен.

Первое, что я сделала, порылась в старых газетных подшивках и выяснила, что заметка вырезана из «Губернского вестника», в котором я отработала два года и из которого уволилась две недели назад по причинам, речь о которых еще впереди. Впрочем, тогда еще «Губернский вестник» напыщенно и многозначительно назывался «Свет маяков», но это не так уж важно. Важнее, что заметка о комсомольском вожаке была напечатана седьмого августа 1983 года, то есть за четыре дня до Наташкиного исчезновения!

Я зачитала дурацкую заметку буквально до дыр, а заодно исследовала весь номер от корки до корки, но так и не придумала, чем хвалебный панегирик комсомольскому вожаку мог заинтересовать мою пропавшую подружку. Потом я приложила максимум усилий к тому, чтобы побольше разузнать о замечательном молодежном лидере Игоре Пашкове, и, честно говоря, сведения, которые я таким образом нарыла, не давали никаких оснований думать, будто бывший комсомольский функционер мог иметь какое-нибудь отношение к таинственной Наташиной судьбе. Ну был такой, потом выдвинулся на повышение в Москву, опять же по комсомольской линии, да так там и остался. Ничего сверхъестественного, если на то пошло, не помню, чтобы кто-нибудь из здешних «варягов», пробившись в первопрестольную, спешил вернуться в родную губернию. Признаться, была у меня мысль сунуться с этой дурацкой вырезкой в милицию, но я быстро отмела ее по причине полной бессмысленности. Кто станет возобновлять давнее, сданное в архив дело из-за какой-то вырезки из старой газеты? Если бы обнаружились улики посущественнее, да где же их возьмешь, особенно через пятнадцать лет?

Ну что ж, теперь пришла пора рассказать о том, что еще случилось со мной приблизительно в то же самое время, когда мне попалась эта вырезка из газеты. Тогда же я ввязалась в самую серьезную авантюру в своей жизни: я добыла весьма взрывоопасные документы. Главное, едва взяв их в руки, я сразу почувствовала предгрозовое электричество в воздухе, но, по своему обыкновению, вместо того чтобы оглядеться и прикинуть, с чего бы они на меня свалились, глупо и отважно ввязалась в драку. В точном соответствии с заветами классиков марксизма-ленинизма, А тут еще и редактор моей газеты меня поддержал, и история о неслыханной приватизации машиностроительного завода, флагмана областной индустрии, как говаривали во времена не столь отдаленные, наделала немало шума. Приватизации, в результате которой, если судить по тем документам, хорошо нажились наш губернатор и еще кое-кто из его ближайшего окружения. Если вы думаете, что при этом я боролась за какие-то там вечные ценности и пустеющие на глазах закрома родины, содержимое коих растаскивают те, кто, по идее, должен его сохранять и приумножать, то здесь мне придется вас разочаровать. Все не так: я всего лишь выполняла свою работу. А моя работа — охота за сенсациями, потому что я репортер от Бога.

Что дальше? Через несколько дней после скандальной публикации, когда я возвращалась домой, на меня напали и вырвали из рук сумку, прыснув в лицо из газового баллончика. Все бы ничего, если бы в сумке не лежали те самые документы. Что удивительно, нападавшего нашли — им оказался мелкий рыночный торговец, — нашли и мою сумочку, но без документов. Больше того, горе-грабитель клялся, что их и в глаза не видел. Состоялся суд, который закончился ничем. Когда приговор огласили, бандюга посмотрел на меня торжествующе. Ничего удивительного, он имел для этого максимум оснований. Как ни крути, а победителем, несмотря на те два года условно, которые ему в конце концов припаяли, оказался он, а не я, идеалистка несчастная. Точнее, даже не он, а те, кто за ним стоял. Кстати, они тоже были в суде, не все, конечно, а, так сказать, младшие по званию. Держались сплоченной группой и, похоже, задолго до окончания судебного заседания знали о его результатах. К моменту оглашения приговора я уже ни на что не надеялась. Сколько времени потрачено — и все впустую! Где адвокаты, сулившие мне сенсационный процесс, где широкая общественность, по законам жанра обязанная в едином порыве сплотиться за моей гордой спиной? Ау?! Нет ответа. Вот и все, полгода суеты и нервотрепки, когда я почти не работала, а воевала в суде, — псу под хвост.

Я приготовилась к следующему суду, на этот раз «о защите чести и достоинства», причем в качестве ответчика, поскольку без документальных доказательств моя недавняя публикация в газете носила голословный и даже больше — клеветнический характер. Но губернатор проявил недюжинное «великодушие». Просто созвал пресс-конференцию и заявил, что мои «злобные измышления» остаются на моей же совести, в наличии которой он, впрочем, сильно сомневается.

Именно таким образом я, еще совсем недавно «лучшее перо» области, превратилась в «эту скандалистку Алтаеву». Дальше больше. Поначалу поддержавший меня редактор сразу посуровел и сменил привычную милость на гнев, несколько раз публично отчитав меня на оперативках при всем коллективе редакции. И отчитывал незаслуженно, по пустякам. Я, отягощенная уязвленным самолюбием, к тому же привыкшая менять газеты, как колготки, немедленно накатала заявление об уходе. Сказать по чести, это мое решение трудно назвать благоразумным, просто меня подвело то внимание, которое уделялось моей персоне три последних года. С тех пор как я получила первую премию на региональном конкурсе прессы, мне казалось, что меня везде ждут с распростертыми объятиями. Еще бы: ведь за мной тянулся шлейф славы непревзойденного репортера областного масштаба!

Не буду скрывать, в глубине души я была уверена, что могла бы рассчитывать и на большее, на место в Москве, например, но там и без меня столпотворение. И потом… Кто-то ведь должен жить и в глубинке? Впрочем, наша губернская столица хотя и не Рио-де-Жанейро, но не такая уж и дыра. Одних турфирм у нас без малого три десятка, семь банков (помимо Сберегательного), несколько ночных клубов и целых два казино. При этом я перечисляю только самые характерные явления повсеместно зарождающегося капитализма, те, что принято считать основными атрибутами, так сказать, визитной карточкой буржуазного образа жизни. Впрочем, я, кажется, отвлеклась.

Итак, я накатала заявление и швырнула его на стол редактору, приготовившись услышать какую-нибудь умиротворяющую чепуху. Вместо этого редактор подвинул заявление к себе, пробежал глазами и… подписал одним росчерком, что называется, недрогнувшей рукой. Мало того, он еще и сопроводил свою начальственную волю весьма откровенным комментарием:

— Что, думала, я тебя уговаривать буду? Положа руку на сердце, я очень даже допускала такое развитие событий, в противном случае я вряд ли стала бы разыгрывать из себя оскорбленную добродетель. Все-таки не далее как два года назад он сам (редактор) сманил меня в «Губернский вестник» громадным, по нашим провинциальным масштабам, окладом и свободным режимом работы, коий я фривольно именовала «беспривязным содержанием». До того я работала в «Вечерних известиях», откуда меня не хотели отпускать. Но когда я огласила предложенные мне в «Вестнике» условия, редактор «Вечерки» только развел руками и философски заметил:

— Против лома — нет приема…

Ныне я выслушивала совсем другое, во всяком случае, горестными сожалениями здесь и не пахло.

— Уговаривать я тебя не собираюсь. А если ты рассчитываешь, что тебя будут рвать на части и зазывать во все газеты, то совершенно напрасно. Ты теперь котируешься на общих основаниях. Забудь про «первое перо», перьев этих теперь столько наплодилось, и все молодые, хваткие, быстрые… Так что ты немножко не ориентируешься в обстановке…

Редактор брезгливо отодвинул лист бумаги с моим заявлением и сделал вид, что меня в его кабинете нет. Я вышла, на прощание громко хлопнув дверью. Точнее, я хотела ею громко хлопнуть, но последнее, к сожалению, технически невозможно из-за того, что эта самая дверь тщательно обита кожзаменителем, а посему закрывается медленно и беззвучно, как врата рая перед неисправимыми грешниками. Дабы они могли в полной мере осознать, чего именно лишаются по причине сумасбродств и излишеств, совершенных в грешной земной жизни.

Между прочим, насчет молодых и прытких редактор был прав, грустно подумала я, меряя шагами безлюдный коридор. Этих и в самом деле развелось, как мышей в хорошем амбаре. Что за беда, если они были необразованными дилетантами? Времена сильно изменились, и теперь с экранов телевизоров обворожительно улыбались очаровательные блондинки, всего лишь не выговаривающие каких-то тридцать две буквы алфавита, а репортерский хлеб в газетах грызли вчерашние пэтэушники, которые успешно научились пользоваться вокабуляром Эллочки-людоедки. Ну и плевать, из принципа не стану искать работу, куда денутся — сами позовут!

С тех пор прошло две недели — мне никто не звонил и никуда не звал. И это при том, что в городе полтора десятка газет, три радиостанции, две местные студии телевидения и два кабельных канала! Моя жизнь лежала в руинах, а я сама была погребена под ними. Следовало разгрести развалины и, засучив рукава, снова взяться за строительные работы. Но я не находила в себе для этого ни сил, ни желания.

Глава 2

Итак, уже две недели я сидела в тоске и одиночестве, зализывала раны и придумывала подходящие эпитеты неблагодарному человечеству, которое забыло меня, как забывают старый зонтик в трамвае. Неудивительно, что каждый телефонный звонок действовал на меня точно призывный голос трубы на боевого коня. Но телефон большей частью молчал, никто меня не домогался, если не считать какого-то психа, который три раза подряд ошибался номером и требовал некоего Леню. Что до заманчивых предложений о трудоустройстве, то таковых не поступало, а проявить встречную инициативу мне не позволял внутренний ступор под названием болезненное самолюбие. В общем, я решила держаться до последнего. Вопрос — насколько меня хватит, учитывая, что бережливостью я никогда не отличалась и деньгами, впрочем, как и продовольствием, на черный день не запаслась.

К началу третьей недели добровольного затворничества я одичала до такой степени, что упорное молчание телефона меня уже не удивляло и даже как будто устраивало. Если что и нарушало тишину, в которую я сама себя погрузила, так это методичная капель из подтекающего крана на кухне. Раньше, когда я и дома-то практически не бывала, я ее не замечала, а теперь она действовала мне на нервы. Честное слово, не квартира, а камера пыток! В конце концов я даже вознамерилась устранить течь собственными силами, но, слава Богу, руки у меня до этого так и не дошли, потому что еще неизвестно, к чему могла бы привести моя самодеятельность. А отвлек меня от этой задумки телефонный звонок. Трубку я подняла не сразу, сначала убедилась, что это не слуховая галлюцинация.

— Слушаю, — дохнула я в мембрану.

— Привет, Капитолина! — бодро отозвалась трубка незнакомым мужским баритоном.

— Кто это? — растерянно пробормотала я.

— Некий Вениамин Литвинец! — представился бодрый баритон. — Надеюсь, помнишь еще такого?

Фамилия показалась мне знакомой, но добрая минута на размышления у меня все-таки ушла. Литвинец, Литвинец… О Господи!

— Венька, ты, что ли? — уточнила я.

— Вспомнила наконец-то! — обрадовался баритон. — А я знал, что ты меня не забыла!

Надо же, какой незабываемый! Лично я подивилась, как много у меня в голове ненужной информации, которую по-хорошему давно следовало бы стереть из памяти, не потому что она какая-то там особенно неприятная, просто зачем хранить в сознании лишнее?

Ладно, поговорим о Веньке. Сейчас ему, если я не ошибаюсь, лет тридцать пять или около того, а познакомились мы с ним, когда вместе начинали журналистскую карьеру на местном радио. Венька был маленьким, круглым типчиком с блудливыми глазками, жутко падким до женского пола. Представительницы последнего, правда, не спешили отвечать ему взаимностью, а потому его всегдашняя озабоченность не имела естественного выхода. Дошло до того, что он предпринял несколько отчаянных попыток утолить свою непреходящую страсть не с кем-нибудь, а со мной. Помнится, это было так смешно, что я даже не разозлилась. А Венька только печально вздохнул:

— Эх, Капитолина, жалко, что мы не подходим друг другу по геометрическим параметрам, из нас бы такая отличная пара вышла!

Под «геометрическими параметрами» Венька имел в виду соотношение моего гренадерского роста с его «метром с кепкой».

Так и не продемонстрировав особенных достижений на поприще корреспондента областного радио, Венька подался в политику. Тут как раз очень кстати до нашей губернии докатилась первая, довольно мутная перестроечная волна, которая, отхлынув, унесла с собой Веньку, и не куда-нибудь, а в столицу. Конкретно это выглядело так: Венька сел на хвост к одному из записных губернских демократов, подвизавшись на должности его помощника, а когда демократа выбрали народным депутатом, последовал за ним. С тех пор ни от демократа, ни от Веньки не было ни слуху ни духу. Одно могу утверждать, эта двойная потеря никак не отразилась на губернской жизни. Про себя я вообще скромно помалкиваю. И вот теперь Венька возник в моей телефонной трубке, непонятно зачем и почему.

— Ты откуда звонишь? — спросила я Веньку на всякий случай.

— Думаешь, из Москвы? — хохотнул Венька. — Нет, моя милая, я звоню из нашего с тобой родного городка. Здесь я, Капуля, здесь, ласточка моя, и жажду тебя немедленно лицезреть. Я слегка опешила:

— Это еще зачем?

— Ну ты меня разочаровываешь! Это же так естественно: старые друзья встречаются вновь!

— Не помню, чтобы мы были друзьями, — хмыкнула я.

— Ну ты и грубиянка, — обиделся Венька. — Хочешь сказать, что мы были врагами?

— Да никем мы с тобой не были, — буркнула я в трубку, недоумевая, чего это Веньке от меня понадобилось через десять лет после того, как его благополучно смыло волной всеобщей демократизации.

— А я так не считаю, — нахально заявил Венька, — я считаю, что мы всегда были с тобой друзьями и соратниками, а потому имею к тебе очень выгодное предложение. Так что готовься, Капуля, через десять минут я буду у тебя.

— Чего?.. — протянула я растерянно, но Венька уже дал отбой.

Я положила трубку на рычаг и потерла лоб. Интересно, как Венька меня найдет? Кажется, мы с ним были не в таких отношениях, чтобы я таскала его к себе домой. А, ладно, это не так уж важно. Интереснее другое: с чего это он на меня свалился?

По-моему, еще и десяти минут не прошло, как в дверь позвонили. Я рывком ее распахнула и увидела Веньку Литвинца в модном пальто горчичного цвета, кашне в тон и черной велюровой шляпе.

Он почти не изменился, по крайней мере, по части «геометрических параметров».

— Здравствуй, Капочка, здравствуй, радость моя, — радостно проворковал Венька.

— Привет, — буркнула я и продемонстрировала Веньке свою спину с признаками профессиональной сутулости, заработанной еще во времена школьной юности. Долго расшаркиваться с гостями мне не позволяла тесная и узкая прихожая, да и характер у меня не тот.

Венька протиснулся вслед за мной, вытирая стены полами своего кашемирового пальто, покряхтывая и интересуясь по ходу действия:

— Слушай, как ты только живешь в такой шкатулке?

— Зато потолки высокие, — усмехнулась я.

— Ну да, конечно, — хмыкнул коротышка Венька, — каждому свое.

В комнате, к счастью, места было побольше. Венька огляделся по сторонам, снял свое пижонское пальто, аккуратно свернул его и положил на спинку кресла. Костюмчик у него тоже был что надо, и весь вид суперпроцветающий — ничего общего с тем скромным и пухлым пареньком, которого я знавала прежде, в те времена, когда нам на пару приходилось зачитывать в микрофон скучные передовицы и литрами хлебать плохой растворимый кофе.

— М-да, — философски заметил Венька по поводу моей спартанской обстановки, — я вижу, твой репортерский хлеб по-прежнему черный…

— Простая грубая пища всегда здоровее, — изрекла я, мысленно прикидывая, сколько килограммов прибавил Венька с тех пор, как мы виделись в последний раз. Его круглая физиономия с маслеными выпуклыми глазками, пухлыми, тщательно выбритыми щечками и маленьким, каким-то дамским ротиком стала шире по крайней мере в два раза.

Венька еще немного покрутил головой, отметил, что у меня ничего не изменилось (вот стреляйте меня на этом самом месте, не помню, чтобы прежде он хоть раз бывал в моей квартире!), и, задрав фалды модного пиджака, торжественно водрузил свой толстый круп на диван. Перед этим он так долго примерялся, словно управлял не собственной задницей, а транспортным самолетом, которому предстояла аварийная посадка, а шасси заклинило.

Я отошла к противоположной стене и сложила руки на груди. В моем варианте такая поза называлась: я вся внимание, но не дольше десяти минут.

Венька этого не понял, поскольку вместо того, чтобы говорить по существу, продолжал нести чепуху:

— А ты в форме, старушка! Все такая же стройная и поджарая…

— Но наши геометрические пропорции не изменились, — продолжила я многозначительно и вздохнула.

— Не забыла? — Венька обрадовался, как ребенок, и долго хихикал в пухлый кулачок.

Я проявила максимум выдержки, терпеливо дожидаясь, когда Венька выйдет из приступа безудержного веселья и скажет мне наконец что-нибудь членораздельное. Поскольку надежда уже угасала во мне, я решила его немного простиму-лировать:

— Слушай, чего тебе надо?

— О, узнаю Капитолину Алтаеву! — вскричал Венька, которого практически невозможно было зацепить: уж такой он был круглый и обтекаемый, как в прямом, так и в переносном смысле. — Все такая же ершистая и колючая!

Чтобы не терять времени даром, я прижалась спиной к стене — лучшее упражнение для людей, ведущих малоподвижный, сидячий образ жизни, а именно таковым я довольствовалась последние две недели.

Венька тем временем закинул ногу на ногу, попытался расположить ее перпендикулярно, на американский манер, но от натуги его физиономия заметно покраснела, и он удовлетворился более традиционным вариантом.

— Ты мне не поверишь, а я тебя в Москве часто вспоминал. И работу нашу совместную на радио, и городок наш, и все вообще… Как ни крути, а лучшие годы прошли под сенью этих пыльных кленов. — Венька хмыкнул. — Смотри, как я расчувствовался, еще немного — и стихами заговорю. Считай, десять лет здесь не был, спустился по трапу самолета — признаюсь, сердечко-то защемило. А ведь, когда уезжал, думал: ну, слава Богу, выбрался из дыры… М-да… А вообще у меня, знаешь ли, все очень удачно сложилось. Работа интересная, жизнь интенсивная, жена молодая, ребенок здоровый — что еще надо? — Самодовольство из него так и перло. Видно, ему не терпелось отчитаться в достигнутых им несомненных успехах. — Хочешь посмотреть на мое семейство? — Венька сунул руку во внутренний карман пиджака и достал цветную фотографию.

Я отлипла от стены, подошла к Веньке и, склонив голову, полюбовалась фотографическим подтверждением Венькиных достижений. Любопытство меня не мучило, но я не желала давать Веньке оснований думать, будто хоть на минутку ему завидую. Правда, положа руку на сердце признаюсь, я была немало удивлена, увидев на снимке самого Веньку в обнимку с потрясающе красивой блондинкой. Там еще присутствовал пухлый розовый младенец, но он поразил меня в меньшей степени. Что там ни говори, но после хорошо известных мне Венькиных неудач на любовном фронте эта блондинка была его наивысшим достижением, на фоне которого меркли его прочие завоевания.

Я вернула Веньке фотографию с прочувствованными словами:

— Вень, я правда очень рада за тебя, но ты же знаешь, я не сентиментальна. Кроме того, я отвратительная хозяйка, а потому чай с баранками по протоколу не предусмотрен, так что лучше будет, если ты сразу выложишь, зачем пожаловал.

Венька спрятал снимок в карман и развел руками:

— На чай, если честно, я и не рассчитывал, но все-таки мы с тобой не первый день знакомы. Ну ладно, раз ты такой сухарь, перехожу к делу, точнее, к интересному и, заметь, очень выгодному предложению. Ты, надеюсь, в курсе, что в области грядут выборы губернатора?

Я усмехнулась:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что прибыл из столицы специально, чтобы выяснить, за кого я отдам свой голос?

Венька заерзал на диване:

— А что, это интересно! Ты, кстати, за кого: за демократов или красно-коричневых?

— Я за серо-буро-малиновых, — отрезала я. — А если серьезно, то мне на все это нас…ть! Надеюсь, ответ исчерпывающий?

— Вполне, — согласился Венька. — Я и ожидал чего-нибудь в таком духе, хотя аполитичный журналист в наших широтах — это все равно что кенгуру в сибирской тайге. Но, знаешь ли, я думаю, это даже к лучшему.

Не стану скрывать, такие Венькины рассуждения весьма меня заинтриговали, и я приготовилась услышать, что за ними последует. А последовало вот что:

— Как ты смотришь на то, чтобы принять участие в этих выборах?

Я подумала, что ослышалась:

— Это как? В качестве кого, извините? Венька снова затрясся от смеха:

— Не бойся, не в качестве кандидата! У меня есть для тебя должность попроще, а главное — соответствующая твоей квалификации: пресс-секретарь!

Я тряхнула головой:

— Какой еще пресс-секретарь? Твой, что ли?

— Хи-хи… Ценю твое чувство юмора, — выдавил из себя все еще хохочущий Венька. — Вениамин Литвинец — кандидат в губернаторы от блока… — Договорить ему не позволил очередной взрыв смеха. Проржавшись, он наконец задушевно поведал:

— Ты что, Капуля, на такую должность я не вышел рожей. Кто же выберет губернатором гражданина сомнительной национальности? Я это полностью осознаю и в губернаторское кресло не нацеливаюсь.

Этот дурдом уже здорово действовал мне на нервы. Я ровным счетом ничего не понимала: какой такой губернатор, какой пресс-секретарь и при чем здесь, черт возьми, Венька Литвинец, маленький толстяк с повадками авантюриста средней руки, с которым я имела давнишнее шапочное знакомство и о котором сто лет не вспоминала и вспоминать не собиралась? Во мне подспудно зрело почти непреодолимое желание выставить Веньку за дверь, пока он окончательно не засорил мне мозги. Может, тем бы все и кончилось, не заговори он поконкретнее:

— Я, Капуля, приехал сюда не просто так, а в команде кандидата в губернаторы, в которую и тебе предлагаю вступить. Вот-вот, в качестве пресс-секретаря.

Ну вот, все ясно. Он, оказывается, предлагает мне «вступить в команду кандидата в губернаторы». Звучит почти как «в дерьмо». Ну уж нет, я и без того достаточно надышалась миазмами грандиозной выгребной ямы под названием большая губернская политика, чтобы меня можно было так просто заманить в нее снова.

— Ну что скажешь? — живо поинтересовался Венька, вероятно уверенный в том, что я с минуты на минуту начну размазывать по бледным щекам слезы счастья. Надо же, такая везуха подвалила! Приглашают в пресс-секретари кандидата в губернаторы! — Чем ответишь на мое предложение?

Я фыркнула:

— Глубоким отвращением, естественно. Кажется, на Веньку моя откровенность произвела впечатление ушата с холодной водой, вылитой ему за шиворот.

— Ты что? — заверещал он. — Ты хоть соображаешь, что я тебе предлагаю? Это же такая редкая удача! Работа интересная, оплата высокая. Опять же перспектива роста! Ты… ты что, до пенсии в репортерах прозябать собираешься?

Мне было как-то чудно объяснять Веньке совершенно очевидные вещи:

— Разве я тебе еще не сказала, как я отношусь к политике?

— Да при чем тут политика? — взвизгнул Венька. — В твоем случае речь идет о работе, и только. В конце концов, ты профессионал или нет?

— Ну профессионал, — кивнула я, насупившись. — И что дальше?

— А то, что настоящего профессионала такое предложение обязательно должно заинтересовать! — торжественно провозгласил Венька.

— А меня не интересует, — огрызнулась я. — Потому что я не профессиональный ассенизатор, а профессиональный охотник за сенсациями, чтоб ты знал!

(Гм-гм, а что, неплохо сказано, надо бы запомнить!) Венька зашел с другого конца, продемонстрировав поразительную осведомленность в моих делах:

— Ну хорошо, ты принципиально не желаешь иметь какое бы то ни было отношение к политике. Допустим, я тебе поверил, хотя, как известно, жить в обществе и быть свободным от общества… Ну допустим, допустим… Тогда как оценивать последнюю историю, из-за которой тебя выставили из газеты?

— Какая осведомленность! Выходит, это известие уже и до столицы долетело? — подивилась я. — Только твои источники тебя дезинформировали: из газеты меня не выставили — я сама ушла.

И на судьбах демократии этот факт, я думаю, никак не отразится.

— Нет, ты не увиливай! — горячился Венька, все больше и больше впадая в патетику. — Ты же выступила против Крутоярова, против этого чинуши и казнокрада! Выступила, не побоявшись, так сказать, с открытым забралом…

От этой дешевой демагогии меня чуть не стошнило на роскошные Венькины штаны.

— Слушай, Литвинец, ты ведь не на митинге, — напомнила я Веньке. — Зря не голоси. А про это самое забрало лучше вообще при мне не говори, у меня на него аллергия. И против Крутоярова, чтоб ты знал, я не выступала. Мне в руки попали материалы, которые сулили сенсацию, я их тиснула. И все! И все, слышишь? К лику борцов за справедливость и немеркнущие идеалы демократии ты меня не причисляй, понял? — Завершив эту пламенную речь, я покосилась на фаянсовую Венькину физиономию и сама себя мысленно отругала. С чего бы мне распинаться перед этой рожей, которой нет равных по части цинизма? Нет и не будет! Даже я по сравнению с Венькой беспробудная идеалистка. Просто смешно, честное слово! И разозлилась: вот проходимец, до чего ловок! Вывел меня из равновесия, не прилагая никаких усилий. Такой далеко пойдет. А впрочем, почему «пойдет», когда он уже пошел! Как-никак до Москвы добрался!

— Ну ладно, ладно, — примирительно забормотал Венька. — Не сердись… Ну переборщил немного, каюсь. Будем считать это издержками… производства, хи-хи-хи… Это все по-дружески. Ты лучше, Кап, это… соглашайся. Сама подумай, ты девка гордая, привыкла ходить, не глядя под ноги, а ситуация у тебя сейчас, хоть обижайся, хоть нет, швах. Ни в одну редакцию тебя теперь не позовут, поскольку Крутояров, насколько мне известно, так распорядился. Кланяться же ты не будешь… Безнадега получается самая настоящая, а посему тебе сам Бог велел принять мое предложение. Таким образом ты сразу не то что двух, а трех зайцев убьешь. Во-первых, хорошей работой себя обеспечишь, карьерные перспективы пока опустим, если хочешь. Во-вторых, вольно или невольно приложишь руку к тому, чтобы свалить Крутоярова с пьедестала, а Крутояров сегодня твой личный враг, причем без всякой политики. В-третьих, уж прости меня за высокий штиль, ты сослужишь хорошую службу своей родной области.

Едва этот сладкоголосый московский соловей довел свою фальшивую партию до конца, я испытала очередной рвотный позыв, но, как и в прошлый раз, неимоверным усилием воли его сдержала, чем, очень даже не исключено, нанесла серьезный урон собственному здоровью. Венькин спич я никак не прокомментировала — у меня просто цензурных слов для этого не нашлось, Венька же счел мое молчание за хороший знак и продолжал живописать светлые перспективы, автоматически открывающиеся передо мной по принятию его заманчивого предложения влиться в дружную команду кандидата на губернаторскую должность.

— Капуля, я же тебе не какую-нибудь крысу дохлую подсовываю, я же тебе стопроцентный верняк сватаю! Кандидат-то у меня какой! Не мухомор замшелый, а человек новой формации, демократ, можно сказать, до мозга костей. По всем показателям. Молодой, красивый, обаятельный, умный, перспективный. Минусов — никаких, не кандидат — а один сплошной плюс. Все за него. — Венька принялся загибать свои короткие, поросшие черными волосками пальцы. — Первое дело — происхождение, он же родился здесь, вышел буквально из народа, всего добился своим трудом, своим серым веществом! А фамилия, фамилия какая! Простая русская фамилия — Пашков. Да за такого…

— Стоп! — перебила я Веньку. — Это какой же Пашков? Не тот, что в восьмидесятых был тут у нас молодежным лидером средней задницы?

— Капа, Капуля, — с притворной укоризной покачал головой Венька. — Какая же ты все-таки хулиганка, честное слово! Да, он был первым секретарем комсомола в Пролетарском районе, но глупо было бы…

Я опять его перебила, задумчиво уточнив:

— А теперь, значит, он уже столичная штучка?

— Ну да, — подтвердил Венька. — С восемьдесят четвертого года. Сначала пошел вверх по комсомольской линии, в девяносто первом вышел из партии по идейным соображениям. Примкнул к демократам, работал на выборных должностях, в аппарате правительства… — Венька неожиданно прервал перечисление славных вех жизненного пути кандидата на высокую должность губернатора и подозрительно воззрился на меня. — А что, ты его знаешь?

Я пожала плечами:

— Просто фамилия знакомая.

— Ну-у, это объяснимо, — протянул Венька, — он же из местных. — Потом он воровато оглянулся, словно почувствовал, что в спину ему кто-то дышит, и снова затянул свою агитационную волынку:

— Слушай, Кап, мы с тобой давно друг друга знаем, и поэтому я могу говорить прямо, без обиняков… У Пашкова, скажу тебе без всякого преувеличения, большое политическое будущее, он истинный демократ, а главное — за ним серьезный московский капитал.

Ах, капитал! Ну, с этого и надо было начинать, хотя мне и без того было ясно, что Венька просто так, как сам он говорит, «из идейных соображений», даже под ноги не плюнет.

А Венька выдержал многозначительную паузу и добавил:

— И при этом, заметь, капитал не криминальный.

— А что, такой бывает? — задала я сугубо риторический вопрос. Непонятно зачем и почему. По крайней мере, я могу найти этому единственное объяснение: демагогия — очень стойкая и практически неизлечимая инфекция, а я заразилась ею от Веньки воздушно-капельным путем, пока он, брызгая слюной, убеждал меня влиться в сплоченные ряды «истинных демократов».

Венька сделал страдальческую физиономию, и я махнула рукой:

— Ладно, не будем спорить об оттенках белого цвета.

— Вот это уже деловой разговор! — вдохновился Венька и побаловал меня липкой карамелькой сомнительного комплимента:

— Теперь я вижу: за те годы, что прошли с момента нашей последней встречи, ты здорово выросла, но при этом осталась все такой же молодой и задорной!

Неизвестно, чего бы он еще наплел, если бы в нашу беседу не вмешалась мудрая рука провидения или что-то в этом духе. В общем, в комнате раздалось странное, совершенно непонятное мне треньканье, я принялась вертеть головой в поисках его источника, а в Венькиной широкопалой ладони, словно по волшебству, возник черный брусок мобильного телефона, который он приложил к уху, буркнув:

— Слушаю!

Пока он болтал по мобильнику, я предавалась размышлениям о той белиберде, которой Венька умудрился унавозить мои мозги за достаточно небольшой, отрезок времени. Конечно, думала я, Веньку с этим его «заманчивым» предложением Следовало бы спустить с лестницы, а потом хорошо проветрить квартиру, если бы не одно «но». Если бы Пашков, сладкими сказками о коем усердно потчевал меня Венька Литвинец, не был тем самым комсомольским вожаком из газетной вырезки, завалившейся за подкладку ветровки Наташи Русаковой, судьба которой занимала меня по сей день. Разумеется, этот самый газетный клочок ничего не доказывал и ничего не объяснял, он был всего лишь смутной надеждой на робкий лучик света в непроглядной пятнадцатилетней темноте, поглотившей мою вечно юную подружку.

Венька закончил свой треп по телефону и выжидающе уставился на меня:

— Ну что, по рукам?

Я колебалась, вполне отдавая себе отчет, что если когда-нибудь и ввяжусь в эту авантюру, то только из-за Наташки. Вот только большой вопрос: смогу ли я таким образом разузнать о ней что-нибудь новое? Газетная вырезка — очень тонкая ниточка, но другой-то нет и уже, наверное, не будет.

— Так по рукам или нет? — настаивал неугомонный Венька, уже потиравший руки. — Я же вижу, вижу, ты уже почти созрела! Капуля, решайся, золотая моя. Учти, у нас мало времени. Завтра Пашков получает в избирательной комиссии свидетельство о регистрации, и мы, засучив рукава, приступаем к работе, в которой у тебя, между прочим, будет очень ответственный участок.

Мне понравилось, как он запросто рассуждал о том, что я стану способствовать успеху кандидата Пашкова, когда я даже согласия на это не дала!

— Ну, Капа, Капуля, быстрей, не тяни душу! — Венька посмотрел на свои наручные часы: не могу сказать точно — «Ролекс» не «Ролекс», но по внешнему виду уж точно не «Полет».

— Я подумаю, — буркнула я и отвела взгляд в сторону.

— Уже дело! — безропотно согласился Венька, который, похоже, до сих пор сомневался в успехе своего предприятия. — Это уже серьезный разговор, а то заладила: политика такая, политика сякая. — С этими словами он наконец очистил мой диван, одернул модный удлиненный пиджак, делающий его удивительно похожим на обрубок, и сладко потянулся. — Только, знаешь, на раздумья мы тебе много времени не дадим, окончательный ответ должен быть уже послезавтра. Сама понимаешь, время поджимает!

— Ладно, — выдавши я, — послезавтра так послезавтра. — И полюбопытствовала:

— Скажи лучше, с чего это вас моя кандидатура так заинтересовала? После недавнего скандала, что ли?

— Не без того, — уклончиво заметил Венька. — Твоя популярность губернского масштаба, конечно, сыграла определенную роль, но вообще-то решающим фактором стало наше с тобой знакомство.

— По блату, значит, сосватал? — хмыкнула я.

— Ага! — радостно блеснул маслеными глазками Венька и заторопился:

— Ну мне пора, у меня через полчаса встреча в избирательной комиссии.

Я проводила его в прихожую — не из радушности, конечно, а чтобы запереть за ним дверь — и, покусывая губы, вернулась в комнату. Выглянула в окно и пронаблюдала любопытную сценку Венькиной загрузки в блестящий черный лимузин респектабельного вида. Мелькнула запоздалая мысль: а в каком ранге сам Венька при этом замечательном кандидате, подпираемом солидным московским капиталом? А впрочем, какая разница? Ясно же, что по жизни он типичный проходимец и конъюнктурщик, а люди этой профессии никогда не остаются без работы.

Глава 3

От Наташки у меня остались всего лишь три фотографии, из них две — любительские, не очень четкие, к тому же слегка потускневшие от времени. Третья была сделана в фотоателье. Помню, как мы с Наташкой отправились туда вместе — две семнадцатилетние подружки, одна хорошенькая, другая так себе, — долго прихорашивались перед зеркалом, старательно позировали, а потом обменялись снимками, снабдив их трогательно-глупыми пожеланиями. Теперь я уже забыла, что тогда написала на обороте собственной фотографии, только думаю, что-нибудь с вывертом, а вот Наташкино обращение ко мне было наивно и бесхитростно, как и она сама: «На память Капе — лучшему человеку на свете». И почерк такой круглый, детский. Страшно подумать, что это было так давно и что с тех пор все изменилось до неузнаваемости, кроме ясного Наташкиного личика, лучистых глаз и ее запредельной искренности.

Я рассматривала фотографии, разложив их перед собой на столе, как делала это и прежде, когда на меня накатывало острое чувство вины. В такие минуты мне кажется, что я упустила нечто важное из того последнего августовского вечера. Я словно отматываю назад пленку памяти и в очередной раз вижу Наташку, исчезающую в подворотне нашего дома, точно в бездонном темном колодце. Навсегда… Навсегда! Черт, я знаю, в чем моя вина, ведь я так устроила нашу дружбу, что она была совершенно не похожа на отношения, привычные для девушек нашего возраста. Почему мы не сплетничали, не делились своими маленькими девчоночьими секретами, не рассказывали друг другу о мальчиках, которые нам нравились? Не потому ли, что мне на этом фронте похвастать было нечем, а она, такая красивая и привлекательная, просто-напросто щадила мое самолюбие? Потом уже следователь, к которому попало Наташино дело, не мог поверить, что мы были подружками. У него не укладывалось в голове, как я могла не знать, был ли у Наташи парень.

«Что за подружки такие? — недоумевал он, раздраженно пожимая плечами. — Что же, ты ее никогда об этом не спрашивала?»

Да, не спрашивала, не спрашивала! Хотя уже догадывалась, что в ее жизни происходило нечто важное: по глазам, по непонятным недомолвкам, по тому, как она задумывалась и уходила в себя. Меня до сих пор не покидает ощущение, что, откажись я тогда от своих принципов невмешательства в чужую жизнь и спроси, она бы мне все рассказала. Так нет же, я хотела быть мудрой и прогрессивной и боялась показаться любопытной и навязчивой, а потому предлагала ей все решить самой, за что и мучилась теперь.

— Все, хватит запоздалых раскаяний, — сказала я себе и убрала фотографии на прежнее место, все, кроме одной, той самой, сделанной в ателье, потому что я кое-что для себя решила. Нашла в столе чистый конверт и вложила в него снимок, а потом пододвинула к себе телефон и набрала номер фотокора вечерней газеты, в которой я работала до того, как перешла на пышные хлеба «Губернского вестника», вышедшие мне в итоге боком. Фотокора звали Валентином, и он был не только хорошим парнем, но и настоящим профессионалом, а последнее для меня очень даже немаловажно.

Мне повезло — Валентин был на месте и собственноручно снял трубку после третьего гудка. И мне как будто бы обрадовался.

— Капитолина, ты, что ли? Что-то я тебя по голосу не узнал, разбогатеешь — не забудь поделиться.

— Поделюсь, — пообещала я и поинтересовалась:

— Валентин, у тебя очень много работы?

— Улавливаю в твоем тоне обычно несвойственные тебе застенчивые нотки, — хмыкнул он. — Что, хочешь меня подрядить?

Я замялась:

— Да… То есть не совсем так. У меня есть просьба, небольшая в принципе, все зависит от того, как у тебя со временем…

— Да говори сразу, чего надо, — буркнул Валентин, и я услышала отдаленные голоса, видно, к нему кто-то зашел.

— Мне нужно переснять одну старую фотографию, — выложила я. — Можешь это сделать для меня побыстрее?

— Только для тебя, — заявил он.

— Когда к тебе можно заехать? — осведомилась я на всякий случай.

— Да я сегодня буду торчать в редакции часов до восьми, халтурку одну надо сделать, — признался Валентин.

— Тогда я загляну к тебе часиков этак… ну, скажем, в половине седьмого. Лады?

— Лады, — беззаботно отозвался Валентин и положил трубку.

То, что Валентин собирался припоздниться, меня вполне устраивало. Сейчас мне меньше всего хотелось ловить на себе косые взгляды и с кем-либо объясняться, а потому я здорово надеялась, что к восемнадцати тридцати в коридоре «Вечерки» я уже никого не встречу, кроме уборщицы, которой вряд ли захочется расспрашивать меня о планах на будущее.

Валентин взял в руки Наташину фотографию и повернул к себе настольную лампу.

— Хорошее лицо, — отметил он профессионально. — А снимок — барахло, ракурс неважный, и свет тоже. Какой сапожник фотографировал?

— В фотоателье, — выдохнула я, вешая пальто на вбитый в стену крюк.

— Тогда понятно, — изрек Валентин, — в этих заведениях такие специалисты работают, что я уже ничему не удивляюсь. А девочка красивая. Родственница какая-нибудь? Племянница, наверное?

Я невольно затаила дыхание. Подумать только, Наташку уже принимают за мою племянницу. Впрочем, чему тут поражаться, если я уже почти в два раза старше той Наташки, что до сих пор беззаботно улыбается с фотографии.

Потом Валентин спросил:

— Она что, умерла?

— Что? — Я вздрогнула. — С чего ты взял?

— Да просто… — Валентин пожал плечами. — У меня было несколько таких заказов. Ты же знаешь, на нашу зарплату не проживешь.

Я сразу полезла за кошельком, а Валентин протестующе выставил руку вперед:

— Еще чего выдумала! Ты что, решила, будто я намекаю? Не возьму я с тебя ни копейки, да и работы тут с гулькин нос.

Я перестала дергаться, только попросила:

— Ты с этой фотографией, пожалуйста, поаккуратнее. Она у меня последняя.

— Да я при тебе все сделаю, если ты так переживаешь, — сказал Валентин и, поднявшись со стула, взял с полки фотоаппарат. — У меня как раз осталась парочка-троечка кадров на сегодняшней пленке — снимал сегодня школьную олимпиаду, — а мне ее все равно проявлять…

— Можешь считать меня нахалкой, но я не возражаю. — Я откинулась на спинку старенького кресла, в котором и прежде, когда еще работала в «Вечерке», любила сиживать, наблюдая, как Валентин возится со своими снимками. Обычно это случалось после того, как я в очередной раз «возмущала спокойствие», то бишь в редакцию приходила телега по поводу моей писанины, на которую редактору приходилось реагировать. Валентин был одним из тех немногочисленных, если не сказать редких, людей, к которым я всегда относилась с неизменным уважением и симпатией. Спокойный, несуетный… Короче, к таким, как он, можно без опасений поворачиваться спиной, зная, что они не скажут тебе вслед какой-нибудь гадости. Вот и теперь он ни о чем меня не расспрашивал и не лез в душу без мыла с притворным сочувствием, за что я была ему безмерно благодарна.

Валентин, копошившийся в дальнем углу лаборатории, закурил, и запах его дешевой папироски показался мне слаще, чем дым отечества; мне даже самой захотелось затянуться.

— Эй! — окликнула я его. — А на курево тебя можно разорить?

— Возьми в столе, — разрешил щедрый Валентин. — Только я ведь без фильтра курю.

Я выдвинула верхний ящик Валентинова стола — там навалом лежали фотографии. Папиросы обнаружились в следующем, только вид у них был какой-то непривычный.

— Это что, спагетти? — поинтересовалась я на всякий случай, взяв в руки узкую белую трубочку, длинную, как карандаш.

— Что, впечатляет? — отозвался из своего угла Валентин. — Это я их еще порезал, они длиннее были. — И пояснил:

— С фабрики такие выносят — автомат у них там какой-то сломался — и продают по дешевке, чуть ли не на метры. А мне все равно что курить, я за эстетикой не гоняюсь, главное ведь качество, — хохотнул он и, заметив мою задумчивость, посоветовал:

— Если большая, разломи пополам, и все дела.

— Да нет, зачем же? — возразила я, еще немного полюбовавшись папиросной «макарониной». — В этом что-то есть, пожалуй. — Я смело зажала в зубах бракованный, с точки зрения эстетики, продукт местной табачной фабрики и чиркнула спичкой. Чтобы оценить его качество, мне хватило одной затяжки, после которой я испытала острое кислородное голодание.

— Что, прочищает мозги? — весело осведомился Валентин уже после того, как я более-менее прокашлялась.

— Еще как, — подтвердила я и добавила, вспомнив Веньку:

— Кстати, это как раз то, что мне доктор прописал, а то у меня там сейчас столько всякого дерьма!

— Значит, одобряешь? — лукаво блеснул глазами Валентин.

— Отличное средство! — заверила я его, на всякий случай отодвигая папиросу подальше. — А ты не в курсе, случаем, наша табачная фабрика не собирается в ближайшее время приступить к производству толовых шашек?

Валентин оставил мою шутку без внимания, только велел выключить настольную лампу. Я послушно нажала на кнопку, но темнота была недолгой, потому что в следующую минуту по комнате разлился неяркий красный свет — Валентин начал колдовать с пленкой. У него что-то с грохотом упало на пол, он забористо выругался и, спохватившись, сердечно покаялся:

— Извини, совсем вылетело из головы…

Валентин не договорил, и я осталась в неведении относительно того, что именно вылетело из его головы. Что я женщина, так надо полагать? Нашел из-за чего убиваться, забыл, видно, что я и сама частенько грешу крепким словцом, когда не хватает нейтрального словосочетания, а последнее, надо признать, не редкость при нашей-то собачьей жизни.

Пока Валентин сноровисто проявлял, закреплял, печатал и прочее, я продолжила эксперименты со своими «прочищенными» мозгами. Я думала, чем мне ответить на Венькино предложение, и все никак не могла принять окончательного решения. Не будь этой старой газетной вырезки, завалившейся за подкладку Наташкиной ветровки, я бы так не мучилась. Я бы просто послала его в то самое место, адрес которого у меня постоянно вертится на языке, но не часто срывается, только в особо экстренных случаях. Но крошечная газетная заметка с дубовым заголовком «Комсомольский вожак» заставляла меня усиленно ворочать извилинами. Соблазн взглянуть на этого «вожака» вблизи был слишком велик, хотя и при полном отсутствии уверенности в том, что моя бурная самодеятельность в духе Джеймса Бонда позволит узнать что-нибудь новое о Наташкиной судьбе.

Не проще ли, соображала я, просто прийти к этому Пашкову и спросить:

— Простите, вы случайно не знаете, как вырезка со статейкой про ваши комсомольские подвиги могла оказаться за подкладкой куртки моей любимой подружки, загадочным образом пропавшей пятнадцать лет назад?

И услышать в ответ: «Понятия не имею»?

И фразочка эта, не исключено, будет произнесена искренне. Или как бы искренне, но так, что комар носу не подточит. Профессия политика, всем известно, подразумевает умение талантливо врать: преданно глядя в глаза, а то и со слезой в голосе. Еще почти всегда убедительно звучат клятвы отдать на усекновение какую-нибудь из частей тела. Руку, например, или голову. Ноги в таких случаях популярностью, кажется, не пользуются. Находятся также и особенно самоотверженные, ну, те, что при случае грозятся лечь на рельсы… Ладно, сейчас речь не о них. Речь о кандидате в местные губернаторы с хорошей русской фамилией Пашков и о том, есть ли у меня хоть один шанс из тысячи надеяться, что он и впрямь имеет какое-то отношение к таинственному исчезновению моей единственной подруги юности.

— Сколько тебе снимков делать? — прервал мои размышления Валентин.

Вопрос застал меня врасплох, я понятия не имела, сколько мне понадобится фотографии, а главное, зачем, поскольку никакого конкретного плана действий у меня пока не было, только очень смутные намерения.

— Так сколько? — повторил Валентин.

— Сделай с десяток, если не трудно, — после небольшой паузы ответила я. — Можешь?

— Десяток так десяток, — индифферентно молвил Валентин, который если и недоумевал, зачем мне десяток фотографий какой-то девицы, то виду совершенно не показывал.

Еще через четверть часа Валентин положил на стол передо мной стопку фотографий и включил настольную лампу:

— Годится?

— Вполне, — кивнула я.

— Это тоже возьми. Может, еще понадобится. — Валентин присовокупил к фотографиям кусочек пленки.

Я сунула все это в конверт и еще раз поблагодарила Валентина.

— Ерунда, — махнул он рукой. — Ты же знаешь, я всегда помогу, когда у меня есть время. Вот если бы ты пришла на следующей неделе, то дело было бы сложнее. Начнется этот маразм под названием предвыборная кампания. Эти придурки кандидаты будут из штанов выпрыгивать, чтобы понравиться избирателям, пыль в глаза пускать: то пресс-конференции, то митинги, то благотворительные акции… Подарят телевизор детскому дому, а шуму столько, будто они лекарство от СПИДа изобрели. Обезьяны!

Честно говоря, я несколько удивилась пылу, с каким обычно невозмутимый Валентин крыл ненавистных «обезьян». Впрочем, в этом я с ним была солидарна.

— Что, достали? — посочувствовала я.

— Да они кого угодно достанут, — криво усмехнулся Валентин, — у меня лично эта возня вот где. — Он постучал ребром ладони по загривку. — Как вспомню, каким горячим идиотом я был в девяносто первом году и чем все кончилось… Знаешь, на что это похоже?

— На что? — отозвалась я эхом.

— На обманутую первую любовь!

Все-таки Валентин больший романтик, нежели я, поскольку он сравнивал политику с обманутой любовью, а я всегда называла ее грандиозной выгребной ямой.

Я сняла с крюка пальто, Валентин помог мне облачиться. Мы попрощались, и я уже взяла курс на выход, но у самой двери замерла и спросила, обернувшись:

— Скажи: нет или да?

— Что? — не понял Валентин.

— Это такая детская игра. Скажи: нет или да? Валентин пожал плечами:

— Ну тогда да.

Он и не догадывался, на что именно меня благословил!

Глава 4

Дома я первым делом полезла в холодильник, где у меня уже пару месяцев томилась откупоренная не помню по какому случаю бутылка клюквенного аперитива. Чтобы раз и навсегда внести ясность в этот вопрос, уточняю: выпить я люблю, а главное, умею, но никогда не злоупотребляю. Из всех напитков предпочитаю водку (исключительно в компании), весьма неравнодушна к пиву (только не баночному), а по вечерам, бывает, позволяю себе побаловаться какой-нибудь наливочкой-настоечкой средней крепости. Такое случается со мной не очень часто (раз-два в месяц), когда с морозу, когда чтобы снять стресс. Сегодня вроде бы повода не было, но я все равно открутила с бутылки крышку и влила в дежурную рюмашку пятьдесят граммов аперитива — больше в нее просто не входило. Села за кухонный стол и, нажав на кнопку дистанционного управления, включила телевизор, стоящий на подоконнике.

По первой программе шел бразильский сериал, по всем остальным говорящие головы, закатывая глаза и давясь слюной, изрыгали навязшие в зубах истины. Я еще немного побаловалась с пультом и в конце концов остановилась на передаче одной из местных студий. Исключительно потому, что ее вел удивительно наглый паренек, с которым я пару раз сталкивалась по работе. Пареньку было лет двадцать, а может, даже меньше, но он явно относился к той самой молодой смене, жарко и нетерпеливо дышащей в спину, которая только и ждет, когда предшествующее поколение немного зазевается или расслабится. Звали его Вадик, точнее Вадим Вислоухов, и он стрекотал в камеру с такой умопомрачительной скоростью, что времени на обдумывание собственных слов у него не оставалось. Видимо, поэтому и выражение лица у него временами было несколько ошалелое, наверное, сам удивлялся перлам, слетавшим с его губ.

Наконец камера перестала держать Вадика на прицеле и переметнулась на его собеседника. Я подавилась аперитивом, когда наконец разглядела, кого Вислоухов заманил к себе на этот раз. За одним с Вислоуховым столом, аккурат напротив, сидел Венька Литвинец, такой благостный, что, казалось, даже его ранняя проплешина на темечке светится, как нимб.

— А теперь я представляю вам своего собеседника. Знакомьтесь: Вениамин Михайлович Литвинец, глава общественного фонда «Регионы отечества».

Так он к тому же еще и глава фонда, ну и пройдоха!

Венька придал своей плутоватой физиономии побольше значительности и дернул подбородком.

Вислоухов скосил взгляд на лежащую перед ним шпаргалку и оттарабанил по писаному, как на экзамене:

— Вениамин Михайлович наш земляк. Начинал свою деятельность как журналист, в этом смысле мы коллеги, потом активно включился в политическую жизнь области… Я правильно говорю, Вениамин Михайлович?

Весь из себя исполненный достоинства, Венька важно кивнул в знак согласия.

А Вислоухов продолжил перечисление Венькиных заслуг:

— Был доверенным лицом известного демократа и правозащитника Бородулина, принимал самое непосредственное участие…

Это было выше моих сил, я выключила телевизор и в сердцах осушила до дна свою рюмашку, а ведь собиралась пить неторопливо, растягивая удовольствие. Не хватало еще, чтобы вездесущий Венька привиделся мне во сне!

Весь следующий день я провела в раздумьях, что же ответить Веньке, когда наступит день «икс», но к моменту, когда на меня, как цунами, обрушился очередной его звонок, окончательное решение во мне еще не выкристаллизовалось. А этот проходимец позвонил мне около десяти утра, когда я еще лежала в постели, и первыми его словами были:

— Как ты себя чувствуешь? Этот странный вопрос меня несколько удивил:

— В каком смысле?

— В прямом, конечно, — прогундосил Венька.

Я еще не придумала, что бы ему ответить, а Венька уже огорошил меня приятным в кавычках известием:

— Капуля, ты, надеюсь, определилась с решением, а то я уже, можно сказать, в пути, с минуты на минуту буду у тебя.

— Как с минуты на минуту? — опешила я, подпрыгивая на диване, но Венька, по своему обыкновению, бросил трубку, прервавшись чуть ли не на полуслове.

Первым делом я дала волю обуревавшим меня чувствам, заочно отпустив по Венькиному адресу несколько смачных выражений, потом слезла с дивана и надела халат. Босиком прошлепала к окну, потянулась, зевнула, потрогала тапки, которые грелись на батарее, бросила их на пол и сунула ноги в теплое пушистое чрево. Ощущения были довольно приятными, и это несколько улучшило мое настроение, испорченное Венькиным звонком. Потом убрала в тумбу постельное белье и, пошатываясь, — поскольку я типичнейшая «сова», то в первой половине дня чувствую себя не совсем в своей тарелке, — двинулась на кухню ставить на плиту чайник. Только это я и успела. В дверь позвонили. Это явился необычайно возбужденный Венька, который уже в прихожей затарахтел:

— Уверен, что ты выбрала правильное решение. Ты должна, ты просто обязана выступить с нами против Крутоярова! Ты уже начала эту работу тем, что показала его подоплеку, подоплеку мздоимца и коррупционера!

Пришлось сразу же ему напомнить, что он не на предвыборном митинге и не на телевидении в свете юпитеров, а потому ему не стоит так горячиться.

Но Венька не внял моим доводам и продолжил свои разоблачительные речи:

— Ну, разве ты сама не видишь?.. Не видишь, под чьей пятой область? То, что ты потеряла работу, говорит о том, о том… Да они не терпят никакого инакомыслия! Угрожают, фабрикуют дела, того и гляди до политических убийств дойдет! Здесь же просто заповедник сталинистов!

Я предоставила ему возможность митинговать в одиночестве, вернувшись на кухню, чтобы наконец заварить себе кофейку покрепче. Вряд ли я могла считать себя полноценным человеком до того, как выпью чашку-другую этого благодатного напитка. Если бы еще Венька оставил меня в покое, но куда там! Он тут же прискакал за мной, не снимая пальто, плюхнулся на табурет возле кухонного стола и с возмущением уставился на меня:

— А почему ты до сих пор в халате? Я дала себе слово, что не стану обращать на него внимания до первой чашки кофе, и слово это сдержала. Тем временем Венька зудел, не переставая:

— Ну что такое, Капуля, мы же с тобой договаривались! Пашков ждет тебя, а ты до сих пор в халате!

Миленькое дельце, Пашков меня ждал, а почему, собственно, позвольте спросить? Разве я что-нибудь обещала? Я сказала, что подумаю, и только.

— Ну, Капа, давай побыстрее, — взмолился Венька, — через полчаса у нас сбор всей команды!

— Какой еще команды, пожарной, что ли? — Я не смогла удержаться от соблазна немного поиздеваться над Венькой.

Венька зашелся в приступе фальшивого негодования:

— Капа, это уже не смешно! Ты хоть понимаешь, насколько все серьезно! Выборы губернатора — это тебе не детский утренник!

— Догадываюсь, — хмыкнула я, открыла холодильник и задумалась, чего бы мне съесть. Выбирать пришлось между сильно подсохшим сыром и позавчерашней вареной колбасой невзрачного вида — вот до чего доводит иногда скандальных журналисток врожденная лень. Не без некоторых колебаний я все-таки остановилась на колбасе, поднесла ее к лицу и брезгливо принюхалась. Против моих ожиданий, никаких признаков разложения она не подавала и ничем не пахла, вообще ничем, если только бумагой самую малость. Плюнув на всяческие предосторожности, я наскоро соорудила бутерброд и немедленно вонзила в него зубы.

Венька смотрел на меня умоляюще, чуть ли не со слезой во взоре, как благовоспитанный пес, дожидающийся, когда хозяин наконец выведет его прогуляться и справить неотложную собачью нужду.

— Поесть я имею право или нет? — спросила я примирительно и выглянула в окно: у подъезда стояло лаковое авто, на котором он приезжал и в прошлый раз. Смотри-ка, сколько чести моей особе! Выходит, кандидат Пашков на полном серьезе решил заполучить меня в пресс-секретари. Загордиться мне, что ли?

Я дожевала бутерброд, тщательно стерла со стола хлебные крошки, потом принялась за мытье скопившейся в раковине посуды. Этой пытки Венька уже не выдержал.

— Ты что, издеваешься? — отчаянно возопил он.

— Ага! — отозвалась я беззаботно, орудуя намыленной губкой. — А как ты догадался?

Венька подпрыгнул к потолку, как шарик для пинг-понга. Кажется, еще немного, и он бы послал меня ко всем чертям, но этого так и не произошло. Вместо этого он забегал по кухне, отфыркиваясь и бормоча под нос что-то неразборчивое. Наконец он остановился и изрек с трагическими нотками в голосе:

— Я вижу, ты просто морочишь мне голову. Вот так открытие!

— В конце концов ответь, ты согласна или нет? Ты принимаешь предложение?

Я продолжала с остервенением тереть тарелку губкой.

— Так что мне сказать Пашкову: согласна ты или нет? — прогнусавил Венька.

Замечательно русская фамилия Пашков резанула мне по нервам, словно лезвие.

— Да! — рявкнула я. — Да! — И, злясь на саму себя, а также на неизвестного мне Пашкова и слишком хорошо известного Веньку, с размаху швырнула тарелку в мойку с мыльной водой.

Венька резво отпрыгнул в сторону, но брызги его все-таки достали.

— Хулиганка! Истеричка! — прошипел он и, достав из кармана пиджака носовой платок, стал старательно промокать им пятна на полах своего роскошного пальто.

— Высохнет, — заметила я и побрела в комнату собираться, предусмотрительно предупредив Веньку, чтобы не вздумал высовываться из кухни.

Венька только обиженно сопел.

На то, чтобы натянуть юбку и свитер, провести расческой по волосам и мазнуть по губам помадой, у меня ушло не более пяти минут. Предвижу ваше недоумение: ведь большинство женщин за такое короткое время не успели бы и подпоясаться. Однако, к счастью, я не отношусь к большинству женщин. Я уже надевала в прихожей свое знаменитое пальто, когда Венька наконец решился выглянуть из кухни.

Ладно, о Веньке потом, сейчас о моем пальто, раз уж о нем снова зашла речь. А знаменито оно было своим красным цветом необычайной интенсивности. Я купила его в прошлом сезоне, когда моя жизнь еще не трещала по всем швам. Эти самые пальто висели в универмаге рядами, чуть ли не до линии горизонта, разнообразных цветов и оттенков, но меня, точно быка, потянуло на красный. Когда я его напялила, у продавщицы глаза на лоб полезли, а мне все было нипочем, поскольку я чувствовала себя полноправной хозяйкой собственной молодой и перспективной жизни с явными признаками успеха на всех фронтах. Тогда, выражаясь языком древних спартанцев, я была еще «со щитом» и плевала на чье-то там мнение. И только рассмеялась, когда один мой знакомый (до него еще дойдет) сказал, покачав головой:

— Теперь все будут издалека видеть: вот женщина, которая мечтает, чтобы ее соблазнили.

— Вижу, ты готова! — обрадовался Венька, заметив перемены в моем облачении, но уже в следующую минуту его «чело» омрачилось. — Гм-гм, пальто у тебя какое-то…

— Что ты имеешь против? — оскорбилась я, хотя и сама была не в особенном восторге от своего приобретения.

— Да в общем-то ничего, в принципе тебе идет, — сдал назад Венька, — только цвет уж больно…

— Боишься, что мое красное пальто бросит тень на ваши демократические идеалы? — усмехнулась я, прилаживая на темечке берет.

— Ну ты скажешь… — сдержанно хохотнул Венька. — Вот только не знаю, как к твоему пальто отнесется наш имиджмейкер.

Последняя Венькина фраза достигла моих ушей, когда мы уже вышли за дверь квартиры, и именно благодаря этой реплике я чуть не загремела с лестницы.

— Имидж… Ты сказал имиджмейкер? — не поверила я своим ушам.

— А что тут особенного? — обронил Венька, который, подхватив полы пальто, семенил вслед за мной по заплеванным ступенькам. — Разве я тебе не сказал, что у нас целая команда?

— Сказал, сказал, — вздохнула я. А Венька продолжал просвещать меня, темную, до самого автомобиля:

— Мы ведем предвыборную кампанию профессионально, на европейском уровне, поэтому у нас солидная команда, в которой каждый специалист в своей области. Да ты сама со всеми познакомишься в штаб-квартире.

Будь во мне хотя бы мизерная толика энтузиазма Вадика Вислоухова, я бы, наверное, надулась от гордости и в конце концов лопнула, как мыльный пузырь. Подумать только, какие значительные слова: «команда», «имиджмейкер», «штаб-квартира»! И ко всему этому «европейскому уровню» я имела самое непосредственное отношение!

Выйдя из подъезда, мы пошли рядом. Такая уморительная пара: длинная дылда в красном балахоне и маленький одышливый толстячок, который из последних сил пыжился, пытаясь придать своей внешности респектабельность, а выглядел просто смешно.

Зато Венькино авто было совсем не бутафорским, и за его рулем сидел водитель, безропотно подчинившийся Венькиной команде:

— В штаб!

Классный автомобиль сорвался с места, как застоявшийся мустанг.

Глава 5

Так называемая штаб-квартира находилась не где-нибудь там, а на самой что ни на есть расцентральной улице, в роскошном особняке бывшего Дворянского собрания, который некогда занимал обком КПСС и в котором в новейшие времена поселились разнокалиберные конторы и конторки, предпочитающие называться на респектабельный манер офисами. С тех пор власти пару раз предпринимали вялые попытки выселить «спекулянтов» из престижного дома, но всякий раз эти попытки заканчивались ничем. Почему, догадаться не трудно: коммерсанты щедрой рукой отстегивали бабки на «нужды города». Отстегивали, разумеется, не все, а те, что могли себе позволить пребывание в старинных стенах. Судя по всему, счастливый обладатель замечательной русской фамилии Пашков относился к их числу. Без сомнения, такую возможность ему обеспечивал «серьезный московский капитал», о котором мне Венька просвистел все уши.

Солидный и сосредоточенный водитель припарковал лимузин на специально отведенной для этого дела площадке, обсаженной молоденькими голубыми елочками, такими аккуратными, что закрадывалось невольное подозрение: уж не капроновые ли они? Кстати сказать, на стоянке уже имелось несколько колымаг — сплошь иномарки, так что «наша» оказалась в своей компании.

— Ну, приехали, — объявил Венька и, толкнув локтем дверцу, вывалился из авто. Потянулся, скривившись, потер поясницу, а уж потом стал извлекать меня, приговаривая:

— Скорей, Капу-ля, скорей, с минуты на минуту начнется заседание штаба.

— Спешу и падаю, — огрызнулась я чисто автоматически.

Венька галантно распахнул передо мной богатую дверь бывшего Дворянского собрания, и я едва успела сделать один шаг, как мне преградил дорогу русский Шварценеггер в камуфляже с нашивкой на груди, извещающей широкую общественность, что он олицетворяет собой службу безопасности:

— Ваш пропуск?

Я инстинктивно полезла в сумку за журналистским удостоверением, но вовремя возникший за моей спиной Венька споро и профессионально разрешил проблему:

— Девушка со мной.

Страж дворянско-обкомовских святынь немедленно отступил, между прочим так и не поинтересовавшись пропуском самого Веньки. Знал «своих» в лицо?

Лифта в особняке не было, зато его отсутствие с лихвой компенсировала широченная мраморная лестница, застланная красной ковровой дорожкой. По вполне понятной причине не могу сказать, имела ли таковая место при дворянах, но при обкомовских (я, впрочем, застала уже закат их сладкой жизни) ковровой дорожки точно не было. Да и прочая мраморная «утварь» вроде точеных балясин и напольных канделябров в виде пухлощеких амуров с младенческими пенисами производила впечатление недавно отреставрированной. Я стала с запозданием соображать, как обкомовские терпели в своей цитадели детскую порнографию в лице амуров, но Венька, дернув меня за локоть, не дал мне довести эту мысль до конца.

— Нам на третий, — объявил он с подозрительной для его неполных сорока одышкой.

На третий так на третий!

Мы миновали еще один мраморный пролет и повернули налево в точном соответствии с указателем: «Предвыборный штаб кандидата в губернаторы И. С. Пашкова». Возле третьей по счету двери Венька притормозил, достал из кармана платок, протер свою вспотевшую раннюю залысину, а потом пропустил меня вперед.

Я очутилась в просторной приемной, у дверей которой сидела парочка молодых качков, сразу же наставивших на меня глаза настороженных полканоэ, а над секретарским столом сгрудились несколько человек, что-то горячо обсуждавших. Они были так увлечены своим занятием, что на нас с Венькой обратили ровно ноль целых и ноль десятых внимания. Я покосилась через плечо на Веньку, но тот только махнул рукой в их сторону, и мне стало понятно, что эти если и входят в «команду», то, несомненно, находятся в самом низу иерархической лестницы. Не то что я, меня Венька повел дальше, за дверь с многозначительной табличкой: «Кандидат в губернаторы И. С. Пашков».

Итак, я ступила за порог святилища, предусмотрительно придав своему аполитичному лицу выражение, подобающее торжественности момента. Все мое существо затрепетало, приготовившись внимать флейтам, валторнам, а то и арфам, а также вдыхать курящийся фимиам. У меня даже мелькнула кощунственная мысль, что вселенная по собственной инициативе сузилась до размеров предвыборного штаба кандидата в губернаторы И. С. Пашкова.

Из транса меня вывел почти отеческий Венькин голос, который с чувством провозгласил:

— Капитолина Алтаева, прошу любить и жаловать.

Насчет любви ничего сказать не могу, но галантное обращение было налицо: ближайший «штабист» в костюме ничуть не хуже Венькиного бросился помогать мне освобождаться от пальто. Потом Венька подвел меня к «самому». Первое мое впечатление: ничего общего с молодым полуощипанным петушком из «Света маяков», хотя, впрочем, по тому газетному снимку судить было очень трудно по причине его весьма неважного качества. Что касается нынешнего Пашкова, то если бы мне предложили охарактеризовать его одним определением, я бы сказала: импозантный.

Почти уникальный случай, когда это редкоупотребимое в повседневной жизни словечко полностью соответствовало действительности и приставало к Венькиному шефу, как ворсинка к бархатному обшлагу. Высокий, статный, подтянутый, с белозубой улыбкой на американский манер, Пашков безо всякой агитации мог рассчитывать на голоса домохозяек всей губернии в возрасте от шестнадцати до восьмидесяти пяти.

Я еще не успела как следует рассмотреть кандидата в губернаторы, а его американский оскал уже преобразовался в приветливую улыбку.

— Значит, вы и есть та самая Капитолина Алтаева? — осведомился он бархатным баритоном. — Весьма о вас наслышан и очень рад, что заполучил вас. Добро пожаловать в команду!

Должна признать, это было сильно, примерно полсекунды меня не покидало ощущение, что я, сама того не ведая, снимаюсь в рекламном ролике типа «Голосуй, а то проиграешь», до чего все было четко и выверенно: взгляд, интонации, движения.

— А теперь будем знакомиться. — (Похоже, Пашков чувствовал себя более чем уютно в своем плакатном образе.) И он повел меня по кругу, как лошадь по цирковой арене, представляя свою замечательную «команду».

Первым был высокий блондин с обветренным лицом викинга.

— Начальник службы безопасности Федор Артюхов, — отрекомендовал его Пашков.

Гм-гм, начальник службы безопасности — это круто!

Следующим оказался невыразительный типчик с височными залысинами и унылым носом в сеточке лопнувших сосудов. Этого Пашков назвал — кем бы вы думали? — спичрайтером, то бишь составителем речей. Его имя я как-то пропустила мимо ушей, уж больно я была поражена его мудреной должностью. Подумать только, настоящий спичрайтер в наших занюханных палестинах! К чему бы это? Может, в родимой губернии нефтяные фонтаны забили, а я ни сном ни духом?

— Сергей Челядьев — наш имиджмейкер. — Пашков ласково потрепал по плечу худенького узкоплечего паренька с мелкими, я бы даже сказала, кукольными чертами лица. Тот немедленно окинул меня пытливым взором на предмет обнаружения в моем облике деталей, способных навредить имиджу потенциального губернатора. Не сомневаюсь, у него руки чесались в предвкушении скорого возделывания целины, которую я собой представляла. Ладно, кое-какие жертвы ради «общего дела» я еще могу принести, но пусть не рассчитывает перекрасить меня в блондинку!

Потом Пашков отрекомендовал мне еще одного своего «штабиста», и я практически не удивилась, узнав его экзотическую должность — аналитик. Аналитик был худ и желчен и звали его Григорий Подобедов. Бок о бок с ним стоял Венька, подбадривающий меня взглядом.

— Мой помощник Вениамин Литвинец в особом представлении не нуждается, — заметил в его адрес Пашков, — вы его хорошо знаете. — И он подвел меня к еще одному человеку из собственной свиты. Это была женщина. — Моя жена Снежана.

На жену Пашкова я взглянула внимательнее, чем на всех прочих. За особенного психолога я себя не держала, однако сообразила, что пашковекая супружница — дама твердая и волевая. С характером. В пользу этой версии говорил уже тот факт, что она приходилась ровесницей своему перспективному мужу, а не двадцатилетней вертихвосткой, на каких любят жениться преуспевающие баловни судьбы, к коим, несомненно, относился Пашков. Значит, она прошла с ним по жизни, что называется, рука об руку, так сказать, стояла у истоков его побед и не имела никакого желания уступать это место кому-либо еще.

— Вот мы и познакомились, — торжественно заключил Пашков— Официальная часть окончена, можно переходить к текущим проблемам. — Он по-прежнему обращался исключительно ко мне. — Вы будете входить в курс дела по ходу работы. Вениамин вам поможет…

— Я могу задать вам вопрос?

На гладком, холеном лице Снежаны Пашковой отразилось удивление, а может, мне так только показалось.

— Если вы насчет условий, то они весьма выгодные, — отреагировал Пашков и повернулся к Веньке:

— Разве условия еще не обсуждались?

— Все будет нормально, — заверил шефа Венька.

— Меня интересует другое, — возразила я. — Почему вы остановили свой выбор на моей персоне?

— Прежде всего, мне вас настоятельно рекомендовали, — Пашков снова покосился на Веньку, — как одного из самых толковых журналистов в области. Кроме того, с самого начала было ясно, что нам нужен именно местный журналист, хорошо знающий региональную прессу, свободно ориентирующийся в тематике локального характера.

Он говорил удивительно гладко, без повторений и всяких там слов-паразитов типа «ну», «м-м-м» и «гм-гм», коими я лично грешу напропалую. Так что у меня даже возникло почти непреодолимое желание оглянуться, дабы проверить, уж не стоит ли за моей спиной кто-нибудь из «штабистов», например спичрайтер, с плакатом, на котором крупными буквами запечатлен вышеозначенный «спич». Как «толковый журналист», я хорошо знаю про такие штучки, успешно практикуемые на телевидении, и, когда диктор бойко излагает последние новости, преданно глядя в камеру, скорее всего это свидетельствует не о его поразительной памяти, а о том, что где-то на уровне камеры и находится специальная «шпаргалка» на тот случай, если он вдруг запнется.

Ладно, будем считать, что я удовлетворена его ответом, поскольку нормальной человеческой логике он не противоречит. Вот если бы вдруг самому Пашкову вздумалось меня спросить, а почему, собственно, я приняла его предложение, я бы так красиво не выкрутилась. Вряд ли мне удалось бы складно наврать про близость его демократических идеалов моим, учитывая, что с какими бы то ни было идеалами у меня постоянная напряженка. Не признаюсь же я ему, что выбрала для себя амплуа лазутчицы во вражеском стане и цель моей разведывательной деятельности — выяснить, имел ли он отношение к исчезновению Наташи Русаковой.

Пашков подвел итог в свойственной ему манере истинного демократа:

— Если вопросы исчерпаны, прошу всех за стол.

И сделал приглашающий жест рукой, не менее отточенный, чем его речи.

«Штабисты» не мешкая заняли места за длинным полированным столом, причем, доложу я вам, не как-нибудь, а, что называется, «согласно купленным билетам», то бишь в четком соответствии с заведенной у них иерархией. По левую руку от Пашкова устроился Венька, по правую желчный аналитик, за аналитиком — спичрайтер. Белокурый Викинг — начальник охраны — шел рядом с Венькой. Что касается меня, то мне был оставлен стул между спичрайтером и имиджмейкером, не без специального умысла, как я полагаю. Таким образом мне сразу отводилось подобающее место в «команде», не последнее, надо сказать. Жена будущего губернатора (при условии, что в стартовавшем избирательном забеге он придет первым) к нашей компании не присоединилась, скромно пристроившись в кресле неподалеку от двери, однако вязания из сумки не достала, как бы показывая всем своим видом, что находиться в стороне и быть посторонней совсем не одно и то же.

Первым слово было предоставлено аналитику, который, откашлявшись, степенно и рассудительно выложил свои соображения относительно перспективы Пашкова занять губернаторское кресло. По его словам, вероятность такого благоприятного исхода была весьма высока:

— …Анализ результатов социологического опроса показывает, что общественное мнение будет на нашей стороне. Рейтинг нынешнего губернатора очень низок, возможно, он даже во второй тур не пройдет, если, конечно, вообще возникнет необходимость во втором туре. Но окончательно сбрасывать Крутоярова со счетов все-таки преждевременно. Как бы там ни было, а сегодня в его руках сосредоточены реальные рычаги власти…

Ну и так далее, в том же духе он довольно долго оперировал своими занудными околонаучными выкладками, пока Пашков не перебил его, обратившись к Веньке:

— А какие последние новости из избиркома? Исполненный значительности, Венька раздул щеки:

— Пока все то же: кроме вас, официально зарегистрированы только два кандидата, Крутояров и Рябоконь. фамилия Рябоконь была мне хорошо знакома — директор самого большого в городе рынка и, поговаривают, имеет надежную криминальную «крышу», так что на него не капает. Года два назад я даже брала у него интервью, и, помнится, уже тогда он держал себя арабским шейхом, а теперь, выходит, решил податься в губернаторы. Ничего не скажешь, отменная подбиралась компания: партократ со стажем Крутояров, весь из себя либерал и демократ западного толка на комсомольской подкладке Пашков и маргинал Рябоконь.

— А за этим Рябоконем такие деньги стоят… — загадочно молвил Венька, остальные молча переглянулись. Уточнять, какие именно деньги стоят за директором большого рынка, смысла не имело. Меня, правда, несколько беспокоили капиталы, подпирающие Пашкова, поскольку я здорово сомневалась, что они намного чище рябоконевских, но не затем я забралась в этот гадюшник, чтобы с ходу обнаруживать свой скептический настрой. И вообще на всю их мышиную возню мне глубоко наплевать, меня интересует другое, совсем другое… Мне важно выяснить, почему газетная вырезка с фотографией комсомольского лидера Пашкова оказалась у моей бесследно пропавшей пятнадцать лет назад подруги.

А Венька с кривой усмешкой выдал очередную сводку с предвыборного фронта:

— Похоже, еще один кандидат намечается, сильно независимый. Сегодня подписные листы принес.

«Штабисты» задержали дыхание, а Венька заглянул в свою записную книжку:

— Некто Алексей Каблуков, тридцати семи лет, по профессии, как сам заявил, свободный художник. Ну, от этого точно стоит ждать художеств, потому что у него, по-моему, с крышей не все в порядке. С крышей в смысле головы.

Чем дальше, тем веселей, отметила я про себя, поскольку Каблукова я тоже знала как облупленного. Это был бессменный нештатный автор всех городских газет, жуткий графоман и зануда, к тому же исполненный пафоса. Свои бессмысленные статейки он подписывал псевдонимом Г. Правдин, и их даже время от времени, в основном когда редакционные портфели тотально пустели, печатали, предварительно нещадно отредактировав, а редактировать Каблукова — считай, написать заново. Однажды я тоже была вынуждена поставить его писанину в номер, так это было что-то! Обнаружив свой «шедевр» в газете в изрядно сокращенном и подлатанном виде, Г. Правдин долго разбирался с редактором «Вечерки», в которой я тогда работала, на предмет правомочности моей журналистской правки. С тех пор я зареклась иметь дело с Каблуковым. Что ж, если местный избирком все-таки зарегистрирует пламенного графомана в качестве кандидата на должность губернатора, компанию он точно не испортит.

— Кто его поддерживает? — деловито поинтересовался Пашков.

— В том-то и дело, что никто, — хмыкнул Венька, — тут у него по нулям. В разговор вмешался аналитик:

— Но ведь подписные листы он как-то организовал!

— Это и правда удивительно, — почесал залысину Венька, — но их еще не проверили. Может, они фальшивые, вдруг он все подписи подделал?

Однако аналитик стоял на своем:

— В любом случае эту фигуру нужно серьезно изучить со всех сторон: связи, знакомства, прошлое… Так просто в губернаторы не метят.

Никакого приказа не прозвучало, но мне почему-то почудилось, будто мужественный Викинг немедленно «взял под козырек», хотя у него и козырька-то не было. Просто в глазах у него появился охотничий азарт. Можно не сомневаться, Г. Правдина теперь «изучат» вдоль и поперек.

— Как знаете, — пожал плечами Венька, — а по мне, этот Каблуков — ходячий блеф. Ничего собой не представляет, просто ищет дешевой популярности. Посветится немного, на том все и кончится. Будет потом вставлять через слово:

«Вот когда я баллотировался в губернаторы…»

Венька знал, о чем говорил, потому что сам был практически из того же самого теста, что и Каблуков, и свою головокружительную «политическую» карьеру начинал почти так же. И «способности» Каблукова он принижал не со злого умысла, а всего лишь потому, что уж больно серьезно относился к своим собственным. Повращавшись в высоких московских сферах, он, похоже, окончательно и бесповоротно потерял чувство юмора и, наверное, серьезно рассчитывал, что его некролог будет начинаться со слов: «Скончался старейший российский демократ…» Старейший в прямом смысле, ибо Венька, конечно же, собирался жить долго, если вообще не вечно.

— Хорошо, с этим все более-менее ясно, — поставил точку в намечавшейся дискуссии Пашков. — Теперь перейдем к нашим текущим делам. К самым неотложным.

Опять заговорил вездесущий Венька:

— Ну что… Там в приемной сейчас как раз собрались эти… сборщики подписей… Так вот, надо бы их подрядить на расклеивание предвыборных плакатов. Только сначала давайте решим, почем будем платить: по рублю или по пятьдесят копеек…

И тут произошло нечто неожиданное. В разговор вмешалась мадам Пашкова, и я впервые услышала ее голос, тихий, но властный.

— По пятьдесят копеек им хватит, — изрекла она бесстрастно.

— По пятьдесят так по пятьдесят, — без долгих обиняков согласился Венька, и я поняла, что потенциальная первая леди губернии ныне исполняла при потенциальном губернаторе роль казначея, и, судя по всему, довольно прижимистого. Ничего удивительного: демократические денежки ничуть не хуже прочих и также любят счет.

— А как быть с особенно отличившимися? — опять подал голос Венька. — Мы же обещали им премию!

— Пусть отличатся еще и в расклеивании плакатов, — так же спокойно и сухо ответствовала мадам Пашкова.

Спорить с ней никто не стал, и я подняла ее «планку» повыше. Похоже, простым казначеем тут не обойтись, дело пахнет «серым кардиналом».

Обсуждение предвыборных проблем на этом не закончилось, но теперь, когда расстановка сил была мне более-менее ясна, это заседание мне окончательно надоело. Я отключила слух и сосредоточилась на Пашкове, уверенно восседающем во главе стола и обращающем свой спокойный, почти лучезарный политический лик поочередно то к одному, то к другому «штабисту». Чем дольше я рассматривала его физиономию, тем больше она напоминала мне маску, вовсе не потому, что казалась неживой, нет, с этим как раз все было в порядке — эмоции на ней отражались, только уж очень дозированно. Не человек, а манекен. Впрочем, не так уж много я видала на своем веку кандидатов в губернаторы, чтобы судить, как они должны выглядеть. И вообще, лучше подумать о том, что могло его связывать с Наташей. Комсомольские дела? Черта с два я в это поверю! У Наташки были нормальные мозги, она училась в музыкальном училище по классу скрипки, и всякая там псевдоидейная чепуха ее не касалась. Тогда что? Личное? Ну, теоретически можно предположить все, что угодно, а практически… Любовная связь между восемнадцатилетней студенткой и секретарем райкома комсомола? Конечно, я знавала сюжеты и покруче, вот только то обстоятельство, что восемнадцатилетней студенткой была Наташа, все меняло. Не укладывалось у меня это в голове, просто не укладывалось! Выходит, я зря сунулась в предвыборный политический гадюшник? Ладно, время покажет.

Я так увлеклась своими умопостроениями, что из прострации меня вывел только грохот отодвигаемых стульев. «Штабисты» поднимались из-за стола. Решив, что команда распространяется на всех без исключения, я тоже отлепилась от стула. Но Пашков меня удержал:

— Капитолина… Можно я буду вас так называть, у нас здесь отношения самые демократичные, если вы успели заметить…

Я утвердительно кивнула.

— Очень хорошо. Тогда я хотел бы переговорить с вами с глазу на глаз.

Глава 6

«С глазу на глаз» означало общение в присутствии безмолвной Снежаны Пашковой, не покинувшей, подобно прочим, кабинет высокого начальства. Она по-прежнему безмолвно сидела в кресле, и теперь, когда нас в комнате было только трое, временами я чувствовала на себе ее пристальный взгляд, но застать его мне ни разу не удалось. Она умудрялась отвести его в сторону, прежде чем я успевала слегка повернуть голову. Не сомневаюсь, все это было неспроста, мадам меня «прощупывала», и, похоже, за ней, а не за Пашковым оставалось последнее слово по любому вопросу. И сейчас, именно сейчас, она решала мою «судьбу», а Венькино мельтешение было всего лишь увертюрой.

Пашков задал мне несколько вопросов, связанных с моей работой в местных СМИ, в стиле «что, где, когда?». Я отвечала коротко, не особенно распространяясь, в нарочито деловой манере, дабы не выбиваться из контекста. Впрочем, с чего бы мне долго распинаться, когда «этапы моего большого пути» можно на пальцах пересчитать: средняя школа, местный университет да несколько местных же газет, в которых я успела засветиться, прежде чем ко мне прилепился звучный титул «известной скандалистки», который, как я понимаю, привлекал ко мне Пашкова больше всего прочего. Что думала по этому поводу «серая кардинальша», до поры мне было неизвестно.

«Прощупывание» закончилось сетованиями Пашкова на то, что он не был в области четырнадцать лет, с тех пор как пошел на повышение в Москву, и теперь его противники по предвыборной борьбе наверняка захотят использовать это обстоятельство против него. Вот и в прессе по отношению к нему проскальзывают такие определения, как «отрезанный ломоть», с явным намеком на то, что он далек от местной действительности. Его же, как истинного патриота губернии, такие выпады, понятное дело, огорчают и откровенно задевают, а посему всей команде предстоит положить немало сил на то, чтобы переломить общественное мнение в свою пользу. При этом основная посылка в идейной борьбе, по Пашкову, должна была выглядеть следующим образом: да, последние четырнадцать лет он провел вдали от родных пенат, но сие вовсе не означает, что душой он от них оторвался, а кроме того, в Москве он не просто так прохлаждался, а зарабатывал политический капитал и прочные связи «во всех инстанциях», кои теперь могут преобразоваться в золотой дождь и обрушиться на область в виде многомиллионных инвестиций в промышленность, сельское хозяйство и социальную сферу.

На этом-то фронте мне и предстояло показать свое рвение, и начать предлагалось с организации интервью не где-нибудь, а в «Губернском вестнике».

— Я бы не хотел, чтобы оно было сухим и официальным, — откровенно поведал Пашков, — знаете, таким согласованным заранее. Меньше всего я желал бы показаться избирателю заскорузлым партократом или столичным функционером, а кроме того, в моей биографии нет ни одного темного факта, которого можно было бы стыдиться. И я даже горжусь, что много лет посвятил комсомолу, потому что из этой молодежной организации вышло очень много стоящих руководителей всех уровней… И в то же время мне меньше всего хотелось бы, чтобы я выглядел таким положительным херувимчиком с крылышками, я обычный человек, со своими увлечениями, маленькими слабостями…

Насчет маленьких слабостей мне особенно понравилось, жалко, что он не остановился на них подробней…

— И еще… Меня очень беспокоит, что широко распространившаяся среди московских журналистов скверная мода искажать факты, а подчас и откровенно их перевирать докатилась и до региональной прессы. Поэтому я прошу вас взять это под контроль и привлекать к нашей работе только высокопрофессиональных и добросовестных журналистов.

Он замолчал и выжидающе уставился на меня.

Значит, мне пора было открывать рот. Я его и открыла:

— Насколько я разбираюсь в этих делах, на предвыборных кампаниях газеты зарабатывают денег больше, чем на рекламе, а поэтому не думаю, чтобы они стали демонстрировать особенную принципиальность. Что захотите, то и напечатают.

Кажется, мой здоровый практицизм слегка покоробил государственного мужа демократического толка:

— Все-таки я бы не хотел все сводить к товарно-денежным отношениям. Человеческий фактор играет не меньшую роль.

— Играет, — уныло согласилась я: такие разговоры, которые я про себя называла «дискуссиями об оттенках белого цвета», были не по мне.

— Вот и хорошо, что вы это понимаете, — обрадовался Пашков. — Так что давайте не будем сбрасывать его со счетов. Знакомствами в местной прессе, как я понимаю, вас Бог не обидел, поэтому я на вас очень надеюсь. К завтрашнему полудню я жду от вас программу освещения в прессе нашей предвыборной кампании.

Очень мне нравятся эти местоимения «наш», «наше», «наши», как будто мы всем скопом баллотируемся в губернаторы. Еще мне понравилось слово «программа», от которого на меня повеяло чем-то неистребимо тоскливым, вроде прений на отчетно-перевыборном профсоюзном собрании в жэке.

Наверное, Пашков заметил перемену в моем лице, по крайней мере, он поспешил добавить к сказанному им выше:

— Я понимаю, что вы журналист-практик и организационная работа для вас не совсем родная стихия, а потому отряжаю вам в помощь Вениамина Литвинца, тем более что вы давние знакомые. Он у нас специалист во всех областях, и для начала вы будете работать с ним в тандеме. Пока войдете в курс дела, освоитесь…

Очень интересно: я в тандеме с Венькой! Это называется: чем дальше — тем смешнее. И все-таки мне не совсем понятно, с чего это они мной так прельстились, если сами признают отсутствие у меня какого бы то ни было опыта в подковерной деятельности. Не проще ли им было привезти с собой опытного московского журналюгу, который на подобных делах все зубы съел? Да и у нас такие бы нашлись, стоит только свистнуть! Объяснение сему феномену напрашивалось только одно: они польстились на мою сомнительную славу затравленной правдоискательницы, коей я никогда не была.

После этой задушевной беседы мы наконец расстались, предварительно пожав друг другу руки. «Кардинальша» холодно произнесла «до свидания», я толкнула тяжелую дверь, предварительно захватив свое пальто, и тут же оказалась в объятиях Веньки:

— Ну что, все решили?

Я не успела ничего ответить, потому что он выволок меня в коридор и потащил в его дальний конец.

Мы с Венькой уединились в небольшом кабинете рядом с боковой лестницей и приступили к составлению «плана взаимодействия с прессой» — формулировки Венькины. Этот прощелыга сам уселся за компьютер, вызвал подходящий шаблон и начал тюкать по клавиатуре толстым указательным пальцем. Набрав заголовок, он бросил мне через плечо:

— Между прочим, твою работу выполняю, заметь!

— Инициатива наказуема, — хмыкнула я. — Это же твоя идея была сосватать меня в пресс-секретари, не забыл?

— Не забыл, — вздохнул Венька и отстукал первый пункт: «Интервью, газета „Губернский вестник“. — Но учти, я это делаю не бескорыстно!

Кто бы сомневался!

— И что ты потребуешь взамен? Родину продать? Или душу? — проявила я любознательность и придвинула к себе верхний из сложенных на Венькином столе агитационных плакатов, с которого сердечно, но сдержанно улыбался Пашков.

— Родину я у тебя покупать не буду, — рассудительно отозвался Венька, — поскольку это понятие абстрактное и не материальное. Душа, кстати, тоже.

Я продолжила изучение плаката. Фотография там, между прочим, была отнюдь не одна, еще пять снимков поменьше разбавляли зажигательный пропагандистский текст. На двух из них Пашков был запечатлен в компании друзей-единомышленников, среди которых особенно бросались в глаза примелькавшиеся завзятые демократы, на третьем — в кругу так называемой культурной элиты, состоящей из парочки эстрадных звезд и известного, необычайно плодовитого скульптора. А внизу были представлены снимки семейной тематики. На первом кандидат в губернаторы обнимал пожилую женщину в зеленом трикотажном платье, а подпись под снимком гласила: «И. С. Пашков с матерью Клавдией Васильевной Пашковой». На втором, кроме самого Пашкова, я узнала его холеную Снежану. Они сидели за довольно-таки скромным столом — то ли обедали, то ли ужинали, — и не одни, трапезу с ними делили красивая молодая девушка и парень со слегка испуганным взглядом. «И. С. Пашков в кругу семьи», — прочитала я и еще раз, уже повнимательнее, посмотрела на снимок, отметив, что выражение у пашковского сына все-таки какое-то странное, если, конечно, это его сын.

— А я и не знала, что у нашего кандидата такие взрослые дети, — задумчиво обронила я.

— Он рано женился, — отозвался Венька, — в восемнадцать лет. Представляешь, совсем не погулял парень!

— Похоже, мадам держит его в ежовых рукавицах? — продолжила я свою диверсионную деятельность.

— Да, она баба серьезная, — подтвердил Венька, подслеповато пялясь в экран дисплея.

Признаться, не так уж много я из него вытянула, учитывая, что особенности характера Снежаны Пашковой были мне уже ясны, по крайней мере, в общих чертах.

— А где его дети, в Москве? — не унималась я.

— Старшая в Москве, она уже замужем. А младший здесь, они его всегда с собой возят, его же оставить не с кем. Если только в психушку сдать.

— Как это? — опешила я.

— Очень просто, — ответил Венька, — у него с годовой не в порядке, с самого детства. Больной парень, уже восемнадцать лет, а с мозгами — полный швах. Аутист. Семейная трагедия, — вздохнул он, но особого сочувствия в его голосе я не уловила.

— Аутист? — Я еще раз посмотрела на семейную фотографию: ясно теперь, почему у парня такой странный взгляд. — Не очень много я про это знаю, но, по-моему, аутисты — не дебилы.

— Я тоже не психиатр, но имел возможность несколько раз наблюдать его вблизи. Скажу тебе, зрелище удручающее. Смотрит на тебя своими гляделками, а выражение — никакое.

— А где он сейчас?

— У бабки. Здесь же живет мать Пашкова, так его к ней и сплавили. С ним хлопот никаких — сидит себе и смотрит в одну точку — вместо мебели.

Я задумалась:

— Одного я не пойму, зачем тогда его на плакат поместили?

— А чего? — пожал плечами Венька. — Зачем скрывать то, что в любую минуту может всплыть на поверхность. Лучше, что ли, будет, если про это пронюхают и начнут строить всякие догадки. Мол, кандидат в губернаторы собственного сына в психушку сдал. Кому это нужно? Впрочем, сейчас даже модно иметь такие общечеловеческие проблемы. Люди узнают про больного сына и подумают: вот ведь какой человек, известный, с деньгами, а тоже по-своему несчастный. Такие вещи всегда за душу берут и интерес повышенный вызывают. Начнут любопытство выражать, охать, сочувствовать: это какой такой Пашков? Не тот ли, у которого сын инвалид? Тонкий психологический расчет! Обыватели любят посмаковать подробности личной жизни известных людей, значит, надо дать им такую возможность. Яркий пример — Клинтон: в прямом смысле со спущенными штанами застукали, а рейтинг только поднялся… так сказать, в прямой зависимости от того, с чем его застукали, — похабно захихикал Венька.

— М-да, — покачала я головой, — у вас, я смотрю, ничто не пропадает, все в дело идет.

— А ты как думала? Умный человек всегда обращает свои недостатки в достоинства! — оптимистично заявил Венька.

— Ну а у нашего как… со спущенными штанами? Есть чем порадовать избирателя? — поинтересовалась я.

Венька перестал колотить по клавиатуре, обернулся и посмотрел на меня внимательнее обычного:

— А тебе зачем?

— Зачем-зачем? — передразнила я. — Для общего развития. Ты что, уже забыл, что сам сосватал меня в пресс-секретари? А в чем состоит распервейшая обязанность пресс-секретаря? Формировать образ кандидата в средствах массовой информации. А как же я буду этот образ формировать, когда сама не знаю, какой он?

Венька пожевал жирными губами, не такой он был окончательный идиот, чтобы не уловить в моих высказываниях подвоха, а потому ответил, тщательно выбирая слова:

— Значит, так… Э-э-э… Образы, как ты понимаешь, бывают разные. У нашего, да будет тебе известно, он такой: примерный семьянин, обремененный слабоумным сыном, порядочный и честный человек.

— Не скучновато ли это покажется избирателю? — съязвила я. — Может, все-таки стоит поискать в его прошлом что-нибудь веселенькое, типа Моники Левински?

Венька оставил без комментария мою малопочтительную по отношению к собственному же работодателю вольность, запустил принтер, и не прошло и минуты, как на столе передо мной лежал лист обычного формата с распечатанным «Планом взаимодействия с прессой».

— Это только «рыба», — пояснил он, придвигая стул и усаживаясь рядом со мной.

Я пробежала глазами Венькину писанину и зашлась в приступе гомерического хохота.

— Чего ржешь? — обиделся Венька. — Да если хочешь знать, это уже третьи мои выборы, и, между прочим, еще никто не жаловался.

Я перестала смеяться и как могла утешила расстроенного Веньку:

— То-то ж и видно, что ты спец по этой части. Чувствуется комплексный подход. Мне тут после тебя просто делать нечего.

— Я же сказал, что это просто «рыба», — самодовольно отозвался Венька, — такой общий план, а ты должна учесть местную специфику и развить мои идеи. Ну и опять же вся организационная часть за тобой. Ты будешь непосредственно работать с авторами и, так сказать, держать руку на пульсе, чтобы не напороли отсебятины.

— Ага, — выказала я собственную сообразительность, — чтобы не отклонялись от заранее утвержденного образа.

— Вот именно, — ухмыльнулся Венька и поощрил мое служебное рвение:

— Прогрессируешь прямо на глазах.

— Неудивительно при таком-то руководстве! — продолжила я пикировку.

— Учись, пока я живой! — Венька оторвал зад от стула и сладко, с хрустом потянулся.

— А что, есть опасения?

— Что-что? — заморгал Венька.

— Сам же сказал: пока живой…

— Тю, Капитолина! — возмутился Венька. — Типун тебе на язык!

Не успел он высказать теплое пожелание моему языку, как на столе затренькал телефон. Венька сначала захлопал себя по карманам в поисках мобильного, потом сообразил, что к чему, и поднял трубку:

— Да, да… Литвинец слушает… Кто говорит, кто? Плохо слышно… Импрес-с-сарио? А, понял! Когда прибывает? Завтра? Семичасовым рейсом? Встретим, конечно, встретим, как договаривались… М-м-м… Да о чем речь, чтобы мы не встретили Елену Богаевскую?! Сам лично встретит! «Шестисотый» «Мерседес» устроит? Устроит?.. Вот и отлично! Да… Да! Ждем, до завтра!

Венька опустил на рычаг трубку и сделал умное выражение:

— Вот, культурной программой ударяем по здешнему бездорожью и разгильдяйству. Саму Елену Богаевскую выписали! Дороговато, конечно, встало, но надеемся, что интеллигентные избиратели оценят…

— Неужели Елену Богаевскую? — не поверила я своим ушам. Елена Богаевская — оперная дива мирового уровня, настоящая примадонна, самые первые ассоциации с именем которой — «Ла Скала» и «Ковент-Гарден», и в нашей занюханной губернии? Уж не бредит ли Венька часом?

— Да, Капуля, ты не ослышалась, Елену Богаевскую, — многозначительно подтвердил Литвинец. — Правда, мы рассчитывали, что она прикатит попозже, так сказать, поближе к финалу, но у нее плотный график, гастроли и выступления в этом, как его… Короче, каком-то там Метрополитене…

— В «Метрополитен-опера»?

— Ну да, где-то там… И что, эта Богаевская действительно так хорошо поет? — осведомился Венька.

— Редкое меццо-сопрано, — сказала я. Венька присвистнул:

— А я и не подозревал, Капитолина, что ты такая подкованная в этих делах! Прямо специалистка!

Я промолчала. Никакая я не специалистка, ну, были у меня кое-какие поверхностные знания, оставшиеся в наследство от Наташки, повернутой на своей скрипке и классике в целом. От нее я и нахваталась кое-каких терминов и заразилась полезной привычкой не выключать телевизор, когда показывают оперу или балет. Собственно, из ящика я и почерпнула сведения о Елене Богаевской, о которой заговорили вдруг и много года три назад. Как всегда у нас: стоит исполнителю получить известность на Западе, так и на родине сразу вспоминают, а прежде — ни сном ни духом.

— А знаешь, что эта Богаевская тоже наша землячка? — спросил Венька. — Сколько знаменитых людей из одной губернии! — Не иначе, к числу знаменитостей, имеющих здешний корни, Венька скромно приписывал и себя. — Местная она, тутошняя, уехала учиться в Питер, потом прославилась, а на родину предков с тех пор ни ногой, а мы ее, значит, уговорили. Честно тебе скажу, тяжеленько было, она как уперлась: не поеду туда, и баста! Столько сил пришлось приложить, а главное, какие бабки посулить, ты себе представить не можешь. На такие столько всяких «сюси-пуси», разных там «юбочек из плюша» можно было бы навезти. Но наш сказал: мы должны выглядеть респектабельно. Вот и выглядим, но каких это бабок стоит! — со стоном повторил Венька. — Ну ладно, лишь бы результат был, а к голосованию мы еще кого-нибудь покруче заманим. Бельмондо какого-нибудь или этого… Терминатора!

Да уж, с Терминатором Крутоярову, Рябоконю, а уж тем паче Каблукову тягаться будет тяжеленько.

— На концерт Богаевской я, по крайней мере, могу рассчитывать? — спросила я.

— Да ради Бога, — махнул рукой Венька, — фирма за все платит. От нашего стола — вашему столу. — И он спохватился:

— Да, чуть не забыл, надо же местную прессу о ее приезде известить, как-никак Пашков ее лично встречать будет. Вот, кстати, тебе первое поручение. — И Венька подпихнул ко мне телефон.

Я сделала брови домиком: уж очень мне понравилось слово «поручение», однако кочевряжиться не стала. Все-таки звезды мировой величины не каждый день сходят с небосклона, чтобы почтить своим визитом городишко типа нашего. Между прочим, обзванивая газеты, я пережила несколько минут истинного удовольствия, наслаждаясь паузой, неизменно повисавшей на противоположном конце провода всякий раз, как я объявляла в трубку:

— С вами говорит Капитолина Алтаева, пресссекретарь кандидата в губернаторы Игоря Пашкова.

Я хорошо знала: первое, что произнесет каждый из моих телефонных собеседников, едва я положу трубку, будет звучать следующим образом:

— Ну и проныра эта Алтаева, опять неплохо устроилась!

Пока я выполняла это свое первое «поручение» в новой должности, Венька куда-то отлучился. Видимо, отправился докладывать Пашкову о грядущем приезде Елены Богаевской. Вернувшись, он осведомился, как обстоят дела.

Я пожала плечами:

— С телевидения Вислоухов обещался, из «Вечерки» пришлют фотографа, в трех газетах заказали репортажи мне…

— Нормально, — скромно оценил мои достижения Венька, щелкнул замками лежащего на стуле кейса и достал какую-то бумагу. — На, подпиши.

— Не читая? — уточнила я.

— А чего там читать? — изумился Венька. — Это же договор. Лучших условий тебе никто не предложит.

Конечно, в делах коммерческого характера я удивительно темная, но не до такой же степени, чтобы не попытаться понять, какую свинью подкладывает мне Венька, который никогда не славился особенным бескорыстием.

— Я ознакомлюсь с этим дома, на досуге, — пообещала я.

Венька тут же стал протестующе мычать, но я его перебила, добавив:

— Завтра мы все согласуем, и эту твою «рыбу» — тоже.

Кажется, Венька собирался еще немного попререкаться, но этому его намерению не суждено было осуществиться: дверь робко скрипнула и в комнату просочился нежный имиджмейкер.

— Чего тебе? — не очень приветливо буркнул Венька.

— Я хотел бы поговорить с дамой, — деликатно ответствовал тот.

— Ну все, Капитолина, ты попалась, — ехидно хихикнул Венька. — Сейчас он тобой займется! — Собрав со стола какие-то бумаги, он смылся в неизвестном направлении и оставил меня «на растерзание» имиджмейкеру.

Между прочим, этот приличный на вид малый наболтал мне кучу гадостей, причем таких, какие, насколько мне известно, не принято говорить женщинам, к коим я имею пусть и отдаленное, но отношение. Послушать его, так все во мне было не так, начиная плохо выщипанными бровями (да я их вообще не выщипываю!) и кончая широкими носками моих зимних ботинок (в прямом смысле). Короче, вид у меня был вызывающе нереспектабельный и входил в полное противоречие с заветным образом кандидата и общим стилем его предвыборной кампании.

Послушала я его, послушала и дала ему от ворот поворот следующим образом:

— Молодой человек, а вы разве не понимаете, что мой имидж уже давно сформирован без вашей помощи, и именно благодаря ему ваш шеф меня и позвал? И что же будет, если я послушаюсь вас и видоизменюсь под фотомодель? Боюсь, избиратели этого не поймут. А кроме того, выщипывание бровей, чтоб вы знали, я считаю варварской операцией и никогда на нее не соглашусь!

Глава 7

Домой меня доставили с полным комфортом — на авто, правда, не на роскошном Венькином, а на скромном «жигуленке», но тем не менее. Водила тоже был другой, такой рабоче-крестьянский парень, коренастый, невысокого росточка и необычайно разговорчивый, первым делом объявивший, что величать его следует Жориком. Всю дорогу он забивал мне баки всякими шутками-прибаутками и между прочим (тут Венька оказался необычайно прозорливым) сильно интересовался, правда ли, что у кандидата сын придурок.

— Он аутист, — бросила я, глядя в окно.

— Во-во, — подхватил водила, — этот самый. Так это, говорят, все равно что идиот.

Я не стала входить в подробности и объяснять, чем аутисты отличаются от идиотов, только подумала, что эта «общечеловеческая проблема» в глазах местных аборигенов несомненно проигрывает перед «спущенными штанами». Может, Пашкову все-таки стоит запустить о себе какую-нибудь сплетню в подобном духе, подыскать себе подходящую секретаршу, хотя бы и фиктивную. Вот еще неплохо было бы, если бы он на поверку взял да оказался, например, трансвеститом! Обскакали бы Америку только так. Впрочем, чего это я так озаботилась пашковскими шансами на губернаторский трон? Мне до него нет никакого дела; все, что меня интересует, так это имеет ли он какое-либо отношение к Наташе и ее исчезновению.

Между прочим, рассеянно глядя в окно, я заметила развешенные по городу афиши, извещающие о предстоящих концертах всемирно знаменитой Елены Богаевской. Очевидно, они висели не первый день, странно, что я их не заметила. Тоже мне, лучший репортер города! Впрочем, если принять во внимание состояние легкой прострации, в котором я находилась последние две недели, мою ненаблюдательность можно было объяснить или хотя бы понять. Вот ведь и о губернаторских выборах я узнала только от Веньки. Конечно, здесь я несколько преувеличиваю, насчет выборов мне было известно задолго до описываемых событий, просто неприятности, им предшествовавшие, как-то затушевали для меня значимость грядущего мероприятия губернского масштаба. Никогда прежде я не могла себе представить, что расставание с работой окажется для меня таким тяжелым. Подумать только, я уже тосковала по этой ежедневной газетной рутине, по этой бурлацкой лямке! Черт!

«Жигуль» затормозил у родимого подъезда, а Жорик даже предпринял попытку распахнуть передо мной дверцу и подать руку.

— Сама вылезу, — буркнула я.

— Значит, завтра я буду здесь в девять, — предупредил Жорик. — До свидания!

Я ему не ответила, вовсе не потому, что я окончательная зануда, просто, выбравшись из машины, я сразу же заняла свои мозги систематизированием добытой за день информации. На это ушел весь вечер. Я сомнамбулой сновала из кухни в комнату, из комнаты в ванную, а мысли мои крутились вокруг одного и того же.

Итак, Пашков. Теперь я знаю о нем не так уж много, но больше, чем ничего. Уже четырнадцать лет он не был ни в городе, ни в области, он сам так сказал! Подозрительно? Как сказать… Человек все-таки пошел на повышение… Однако же все это время здесь жила его мать. Выходит, он с ней не виделся? Странно? Пожалуй… Хотя если она не очень старая, то сама могла его навещать в Москве, особенно если любящий сын оплачивал ей дорогу.

Пункт второй. Жена. Мадам. «Серая кардинальша». Снежана Пашкова. Вот уж кому имя подходит на все сто, при том, что оно очень редкое. Холодная, уверенная, несомненно расчетливая, вполне возможно, что она подпирает своего венценосного муженька ничуть не хуже, чем хваленый серьезный капитал московского происхождения. Не знаю, какой она будет первой леди губернии, но лучшей жены Пашков выбрать не мог.

Сын-аутист. Последнее для простых смертных все равно что придурок, и вряд ли они в скором времени изменят свое мнение, ведь даже официальная психиатрия особенно не церемонится с этими непонятными, замкнутыми в себе людьми. Ладно, это не моя забота.

Дальше. Вся эта предвыборная возня, в которой черт ногу поломает и к которой трагическая история Наташи Русаковой не имеет никакого отношения. Здесь уж точно мимо. Елена Богаевская. Сам по себе факт ее приезда и участия в предвыборной кампании Пашкова, конечно, примечателен, но к исчезновению Наташки его не приладишь.

Подводим итог. Что мы имеем? Что-что? Ноль целых, ноль десятых. Вот результат моей разведывательной деятельности. Неутешительный, прямо скажем. Я проторчала там целый день, наслушалась всякого маразма, включая комплименты, которые отвесил мне сопливый имиджмейкер, а что выяснила? Ровным счетом ничего. Может, пока я не подписала этот дурацкий контракт, послать все к чертям собачьим? Ага, и вернуться в «Курьер» с повинной: возьмите, мол, меня обратно? Хотя при чем тут «Курьер», когда главное в другом. В том, что я так никогда и не узнаю, куда пятнадцать лет назад ушла Наташка и почему она до сих пор не вернулась.

Я провозилась с этой головоломкой до самой ночи, так и не определившись в чем-либо окончательно, а потом с тяжелым сердцем завалилась спать. Перед этим я, правда, от нечего делать включила телевизор. Посмотрела криминальную хронику, потом выслушала последние местные новости, львиную долю которых составляли известия о предвыборных ристалищах. Особенно много губернские «пикейные жилеты» рассуждали о Каблукове, сходясь во мнении, что тому захотелось дешевой популярности. (В этом они были солидарны с Венькой Литвинцом.) И потому, как пространно они распинались по его поводу, уже было ясно, что графоман Каблуков своей цели добился. А там, если дело и дальше пойдет по его плану, глядишь, он и в губернаторы выберется. Безо всякого серьезного капитала, без сплоченной команды имиджмейкеров и спичрайтеров и великолепного меццо-сопрано Елены Богаевской. Вот это будет финт! Пойти, что ли, на выборы и отдать свой драгоценный голос за Каблукова? Ради прикола! Шутки шутками, а судя по тому, что мы имеем в родимом отечестве на сегодняшний день, таких Каблуковых у нас в правительстве пруд пруди, так что наша губерния в этом смысле будет не оригинальнее прочих.

Сон меня не брал, я ворочалась в постели с боку на бок, тоскливо посматривая на часы и прикидывая, сколько времени останется в моем распоряжении, если я все-таки когда-нибудь засну. Но едва меня стала охватывать приятная нега и тяжесть, как кто-то отчетливо произнес:

— Подложи ему фотографию.

— Что?! — Я вскочила и провела дрожащей рукой по лицу. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что в комнате никого нет, я поняла: таинственный подсказчик сидит в моей собственной голове. И именно он предложил мне предпринять нечто конкретное: незаметно подсунуть Пашкову фотографию Наташи, хорошо зная, что я сделала с нее десять копий. А дальше все будет зависеть от реакции Пашкова. Если он имеет отношение к Наташиному исчезновению, она, эта реакция, непременно будет, пусть он даже Штирлиц-расштирлиц. Фактор внезапности сыграет!

Утвердившись в своем решении, я повернулась на правый бок и наконец заснула и спала ровно до половины девятого — именно на это время я и завела будильник. В девять я спустилась во двор, где уже стоял давешний «жигуль», и загрузилась на его заднее сиденье. Между прочим, в пику пашковскому имиджмейкеру я ничего не изменила в своем внешнем облике: и брови, и тупоносые ботинки остались при мне. Про красное пальто я вообще скромно умалчиваю.

— Здрасьте, — поприветствовал меня водила.

— Привет, — ответила я и немедленно уставилась в окно, решив про себя, что снова заведу привычку внимательно смотреть по сторонам. Дело это если и не полезное, то, по крайней мере, не вредное. Афиши предстоящих концертов Елены Богаевской присутствовали на стенах и заборах, в глаза бросались также предвыборные плакаты Пашкова (видать, расклейщики, толпившиеся вчера в его приемной, расстарались) и какие-то листовки, о содержании которых судить было затруднительно по причине мелкого шрифта. Кстати, я заметила еще кое-что, написанное покрупнее, причем краской и на громадном стенде, предназначенном для размещения платной рекламы. Так вот, как раз под завлекательным приглашением «Место для вашей рекламы» какой-то политизированный товарищ под покровом ночной темноты начертал кривыми буквами:

«Крутояров верни наши денюшки какие зажал а то мы хрен за тебя проголосуем!»

У подножия стенда стояли два типа в рабочих спецовках и задумчиво почесывали затылки, видимо решая серьезную политическую проблему: как быстро, но без труда устранить последствия ночной «провокации». А особенную пикантность этой ситуации придавало то обстоятельство, что вышеозначенный рекламный стенд помещался аккурат напротив губернского «Белого дома», от подвала до чердака залепленного предвыборными агитками того самого «зажавшего денюшки» Крутоярова, нынешнего областного начальника.

— Видала? — обернулся ко мне водила, такой счастливый, словно он и был автором вышеозначенного рекламного «слогана».

Ну и денек выдался, доложу я вам! «Штаб» кишел как муравейник. А более всего меня поразило, что к привычным отутюженным костюмам прибавились крепкие парни в камуфляже. Уже в фойе я поняла, что произошло нечто экстраординарное. Венька с растаращенными тараканьими глазами спустился вниз, чтобы встретить меня, — дюжий охранник все еще упорно меня не признавал. Молча схватил меня за рукав и поволок по лестнице. С трудом от него отцепившись, я поинтересовалась:

— Что тут у вас, пожар?

— Хуже, — выдавил из себя мрачный Венька, — нас прослушивают!

— Нас… что? — переспросила я.

— Прослушивают. Сегодня утром мы случайно обнаружили подслушивающие устройства, и еще неизвестно, как давно они стоят…

— Да иди ты… — не поверила я. Это мой обычный стиль: к разного рода «шпионским страстям» я всегда отношусь скептически. — Кому это нужно?

— Кому-кому? Конкурентам, — шипящим шепотом сообщил Венька. — Жесткая предвыборная борьба!

Я не успела ничего сказать, потому что мы добрались до места, где происходили самые драматические события с присутствием камуфлированных товарищей, о которых я уже успела упомянуть выше.

Венька заволок меня в пашковскую приемную. Там сгруппировались почти все «штабисты», насупившись и сосредоточенно рассматривая чудом сохранившийся наборный паркет бывшего Дворянского собрания. Меня они поприветствовали сдержанно и сухо, не поднимая глаз, словно за стенкой стоял гроб с покойником.

Двойные двери в кабинет Пашкова были прикрыты неплотно, и оттуда доносился чей-то суровый бас, время от времени прерываемый возмущенными повизгиваниями аналитика. Ни Пашкова, ни «кардинальши» слышно не было, хотя они наверняка там находились. Венька тоже двинулся на «место происшествия», я же села на стул у стены и, закинув ногу на ногу, приготовилась ждать, чем закончится вся эта лабуда.

Очень скоро из-за двери донеслось Венькино жужжание, которое даже неизвестный мне мужественный бас не в силах был перекрыть. Спустя какое-то время я стала разбирать некоторые слова и даже обрывки фраз:

— Политическая провокация… Грязная игра… Криминальные методы…

Это все были Венькины формулировки. Бас говорил менее разборчиво, он просто бухал, словно сваи забивал.

Наконец двери распахнулись, и в приемную вывалились несколько человек в камуфляже, милицейский начальник средней руки, которого я немного знала в лицо, а за ними Венька и аналитик. Венька продолжал сыпать своими политическими словечками, а милицейский начальник только повторял:

— Разберемся, товарищи, разберемся!

— Этого дела так оставлять нельзя! — внес свою лепту в общее дело аналитик.

И услышал в ответ все то же многообещающее: «Разберемся!»

Я ожидала, что после этого начнется какое-нибудь чрезвычайное заседание «штаба», и предполагала воспользоваться суматохой и подсунуть в бумаги Пашкова фотографию Наташи, которую захватила с собой из дома, однако ничего такого не произошло. Венька, который проводил милиционеров до выхода, вернулся необычайно энергичным. Снова схватил меня за рукав и поволок за собой, правда, на этот раз в ту самую небольшую комнату в конце коридора, где мы накануне дружно составляли «План взаимодействия с прессой».

Пока я снимала пальто, Венька носился из угла в угол, не переставая что-то невнятно бормотать себе под нос. Наконец он остановился, посмотрел на меня каким-то одержимым взглядом, потер руки и объявил:

— Будем писать заявление для прессы по факту обнаружения в предвыборном штабе кандидата в губернаторы Игоря Пашкова подслушивающих устройств.

И снова уселся за компьютер.

А я подумала вслух:

— Интересно, как эти конкуренты могли поставить подслушивающие устройства, если у Пашкова даже служба безопасности собственная имеется?

— Не задавай глупых вопросов, — оборвал меня Венька. — Лучше подключайся к работе.

Я «подключилась», и мы быстро, в четыре руки, «сваяли» полное патетики заявление, в котором сообщалось о злосчастных подслушивающих устройствах и «грязных методах конкурентной борьбы», заканчивалось же оно страстным призывом сплотить ряды и в едином порыве отстоять идеалы демократии. Это было первое в моей жизни политическое заявление, и, скажу я вам, особенного профессионализма с моей стороны оно не потребовало — стандартный набор фраз, и только. Кроме того, буду откровенной до конца, меня обуревало серьезное подозрение, что эти подслушивающие устройства «штабисты» сами и налепили. Не то чтобы я была такой уж искушенной в особенностях национальной политической кухни, просто я по природе человек очень недоверчивый. Что ж, тем нелепее было мое живое участие в этом театре абсурда, пусть и в качестве статистки. Меня даже несколько раз подмывало честно и откровенно высказать Веньке все, что я думала, одно меня удерживало: я так и не узнала, почему Наташка вырезала из газеты заметку с фотографией тогда еще совсем молодого комсомольского вожака Пашкова.

Потом Веньке позвонил Пашков, и толстяк немедленно умчался, задрав хвост, напоследок велев мне разослать факсы со свежесостряпанным заявлением и обзвонить городские газеты и местных собкоров центральных СМИ. Первую часть его поручения я выполнила без особенного напряга, если не считать того, что к одному из собкоров факс упорно не проходил, по какой причине, выяснить не удалось, поскольку на мои звонки никто не отвечал.

Сначала я представлялась пресс-секретарем Пашкова, потом этот цирк мне изрядно наскучил, и я ограничилась тем, что сухо бормотала в трубку:

— Примите факс.

Минут через пятнадцать явился жутко озабоченный Венька. Я спросила его, как себя чувствует наш драгоценный кандидат, надеясь, что Венька объявит о намечающемся общем сборе и тогда наконец я смогу осуществить намеченное — подложить фотографию.

— У него сейчас важное совещание с представителями частного бизнеса, — ответил Венька.

— Интересно, а почему я на нем не присутствую в качестве пресс-секретаря? — разочарованно произнесла я. — Разве мы не будем делать по этому поводу заявление для прессы?

— Пока не будем, — загадочно ответил Венька, — это сугубо деловая встреча.

Понятно, решила я, серьезный московский капитал — это, конечно, хорошо, но местный тоже не помешает. Другое странно: ясно же, что моя громкая должность пресс-секретаря — чисто номинальная, по-настоящему включать меня «в процесс» никто не собирался. Пока, во всяком случае. Что за этим стоит? Испытательный срок, недоверие? Может, я не очень понравилась мадам Пашковой? Тогда не проще ли было бы вообще не прибегать к моим услугам, а уж тем более не добиваться их с той настойчивостью, какую продемонстрировал Венька? Впрочем, может, это и к лучшему: требовалось от меня немного, зато я имела возможность под вполне благовидным предлогом наблюдать за Пашковым.

Венька на месте не сидел — курсировал между нашей комнатой и кабинетом Пашкова, который несколько раз призывал его к себе по телефону, — так что остаток «трудового» дня я провела за изучением предвыборных листовок Пашкова и созерцанием зимнего пейзажа за окном. Кроме того, между делом мы с Венькой успели-таки откорректировать «План взаимодействия с прессой», а также подправить на мой вкус контракт, который я обязана была подписать, раз уж согласилась войти в «команду». Венька немного посопротивлялся, прежде чем согласился внести изменения, на которых я настаивала, в конце концов заявив, что это не окончательный вариант. Я догадалась, в чем причина его покладистости: похоже, его мысли были где-то далеко. Так или иначе, а «покупали» они меня только потому, что с недавних пор я имела славу опальной журналистки, а посему с моей стороны было бы грешно не поторговаться как следует.

Еще я напросилась встречать Елену Богаевскую. Венька возражать не стал:

— Поедем, если хочешь. Кстати, — вспомнил он, — надо бы еще раз поставить в известность газетчиков о ее приезде.

— Так уже вчера поставили!

— Ничего, напомнить не помешает, все-таки ее сам Пашков встречает.

Я опять села за телефон. Расклады оставались прежними: стопроцентно обещали быть только Вислоухов и Валентин из «Вечерки», остальные ограничились тем, что заказали репортаж о приезде оперной дивы мне. Я не возражала — лишние деньги до сих пор мне еще ни разу не помешали.

Глава 8

До аэропорта мы добирались в Венькином лимузине, за нами следовал серебристый «Вольво» с Пашковым и его свитой, и, уже заключая колонну, солидно, с достоинством плыл обещанный Венькой специально для Елены Богаевской «шестисотый» «Мерседес». Венька сидел на переднем сиденье, я на заднем, а рядом со мной расположился дорогущий — рублей на пятьсот, не меньше — букет для прибывающей примы.

Всю дорогу Венька покряхтывал, вспоминая, во что обошлось приглашение всемирной знаменитости, и прикидывал, сколько бы на эти деньги можно было зазвать непритязательных поп-звезд средней величины. При этом он рассуждал следующим образом:

— Да что народ понимает… Меццо-сопрано какое-то! Очень нужно! Да лучше было бы роту девок в коротких юбках выставить, чтобы ноги позадирали! Главное, дешевле обошлось бы! Как-нибудь я в таких делах разбираюсь! У меня это третьи выборы!

Под Венысино брюзжание мы и подкатили к невзрачной бетонной коробке губернского аэропорта, по моему мнению, совершенно недостойной примадонны Елены-Богаевской. Выбравшись из автомобиля, я с удовлетворением заметила заляпанный «уазик» «Вечерки»: значит, Валентин уже на месте. Еще на стоянке, между прочим, присутствовал микроавтобус одной из местных студий, и уже в здании аэропорта я увидела небезызвестного Вадика Вислоухова с телевизионной камерой, к которой прилагался оператор, сутулый рыжий парень с отсутствующим взглядом, почти как у пашковского отпрыска-аутиста.

Мы с Венькой, захватив букет, прошли в зал прилета, Пашков же не торопился покидать «Вольво», поскольку до прибытия самолета оставалось еще десять минут. Пока Венька переговаривался с администратором, я подошла к Валентину, чтобы, воспользовавшись оказией, перекинуться с ним парой слов. Но поговорить нам так и не удалось, помешал подруливший Вислоухов с микрофоном.

— Здрасьте, Капитолина Михайловна, — склонился он в якобы почтительном поклоне. — Слышал, на повышение пошли?

Я ничего не ответила, только, сощурившись, глянула на него сверху вниз. Так делают близорукие люди, когда рассматривают что-нибудь особенно мелкое. Вислоухов нисколько не обиделся, поскольку был, что называется, из молодых да ранних, только с фамилией ему не очень повезло. Во-первых, не слишком благозвучная, во-вторых, явно не соответствовала действительности: уши Вадик всегда держал торчком, а нос — по ветру. Вот и сейчас он жадно раздувал ноздри, точно пытаясь предугадать приближение знаменитой примадонны по запаху ее заморских духов.

Между тем по громкоговорителю объявили прибытие московского рейса. Минуту спустя в зале прилета появился Пашков в сопровождении многочисленной челяди, в которой заметно преобладали охранники во главе со своим белокурым начальником. Мы с Венькой немедленно воссоединились с «командой». Вислоухов не был бы собой, если бы тут же не пришкандыбал со своим микрофоном. Я почувствовала, как напряглись охранники, но Пашков встретил настырность Вислоухова благосклонно и внимательно выслушал его стрекотание.

— Правда, что Елена Богаевская приезжает, чтобы поддержать вас на выборах? — выдал Вислоухов пулеметной очередью.

Пашков покровительственно улыбнулся:

— Просто я хотел сделать подарок городу, ведь Елена Богаевская наша землячка. Разве это справедливо, что она выступает по всему миру, а на своей родине — ни разу? Вот я и поспособствовал.

Скромное «только и всего» он не произнес, но оно подразумевалось само собой. Такой скромный герой, он же кандидат в губернаторы.

Вислоухов открыл было рот, но ничего не сказал, потому что его внимание переключилось на распахнувшуюся дверь зала, через которую в здание стали просачиваться пассажиры с московского самолета. Я тоже невольно замерла — что ни говори, а не каждый день встречаешь всемирную знаменитость.

Она появилась одной из первых, и я ее сразу узнала, но вовсе не потому, что много раз видела по телевизору. Просто она выглядела так, как и должна была выглядеть оперная звезда европейской величины: высокая, стройная шатенка с гладко зачесанными назад блестящими волосами, без всякого сомнения, очень красивая, но эту красоту я ей тут же мысленно простила за потрясающий талант. Богаевская медленно, с достоинством вышагивала среди толпы, а за ней семенил человечек, чем-то удивительно смахивающий на Веньку, и тащил за собой по полу огромный чемодан на колесиках. Еще по левую руку от Богаевской шла поджарая, коротко стриженная брюнетка с артистически бледным лицом, такая женщина-вамп в блестящем коротком плаще, туго стянутом на талии. Было совершенно непонятно, имела ли брюнетка какое-нибудь отношение к примадонне, одно ясно — она точно не из местных.

— Она, Богаевская! — первым сориентировался Венька, и мы дружной гурьбой устремились вперед. Вслед за нами наперерез приме выдвинулись Вислоухов с оператором, из-за чего в зале прилета образовалась некоторая неразбериха. Пассажиры и встречающие начали толкаться, пашковские охранники немедленно взяли в плотное кольцо своего шефа, и только одна Елена Богаевская сохраняла на лице невозмутимость. Она просто остановилась и не сдвинулась с места, пока разномастная толпа не обтекла ее со всех сторон и не рассеялась по зданию аэропорта. Брюнетка и коротышка с чемоданом на колесиках не отходили от примадонны; значит, они и вправду были, что называется, «при ней».

— Надо было ее прямо на аэродроме встречать, — скрипнул зубами Венька.

— Так кто не давал? — поддакнула я.

— Начальник аэропорта не разрешил, — пробормотал Венька, — наверняка козни Крутоярова.

Тем временем в зале прилета стало настолько просторно, что взаимное сближение сторон в лице Елены Богаевской с маленьким человечком, а также женщиной-вамп и Пашкова со свитой было продолжено. При этом кандидат в губернаторы отделился от сопровождающих и с букетом в руках твердой поступью направился к примадонне, которая наконец позволила себе оживить бесстрастное доселе лицо сдержанно-вежливой улыбкой. В отличие от брюнетки, у которой по-прежнему было угрюмое, чуть ли не брезгливое выражение. Интересно, кем она приходилась нашей знаменитости?

Пока Пашков и Богаевская обменивались приветствиями, мы все притормозили несколько поодаль, за исключением Вислоухова, разумеется. Тот немедленно развил бурную деятельность и носился вокруг именитой пары концентрическими кругами, успевая при этом отдавать команды оператору. Один раз он чуть было не умудрился просунуться между ними со своим микрофоном, но эта его бесцеремонность была решительно пресечена брюнеткой. Не знаю, что именно она сказала Вислоухову, но его нахальная физиономия мгновенно приняла задумчивое выражение.

Пашков вручил Елене Богаевской букет, она что-то тихо сказала, наверное, поблагодарила, а потом, честное слово, с ней стали происходить какие-то совершенно непонятные метаморфозы! Что в это время делалось с лицом Пашкова, я не знала, поскольку волею судеб имела возможность созерцать одну лишь его спину в хорошем черном пальто, но лицо Богаевской видела прекрасно, и оно, это лицо, менялось прямо на глазах. Спокойно-учтивое выражение примадонны перешло в задумчиво-сосредоточенное, потом во встревоженное и наконец — не может быть, чтобы это мне пригрезилось, — в испуганное! У меня даже появилось странное впечатление, что она вот-вот заплачет, по крайней мере, глаза ее заблестели, а губы задрожали, как у маленькой девочки.

Может, ее замешательство было связано с нахлынувшими на нее ностальгическими чувствами, но примадонна растерялась до такой степени, что не поняла вопроса Вислоухова, который снова выскочил сбоку, как чертик из табакерки, и направил на нее микрофон. Она даже слегка отшатнулась в сторону.

— Правда ли, что вы пятнадцать лет не были в родном городе? — проорал Вислоухов, фехтуя микрофоном, как шпагой.

Богаевская вцепилась тонкой, ухоженной рукой в воротник своего норкового манто и ответила односложно и невнятно. По ее губам я прочитала, что она сказала «да».

Вислоухова неразговорчивость оперной дивы нимало не обескуражила.

— Вы прибыли поддержать на выборах кандидата в…

Богаевская стала беспомощно озираться по сторонам, и на выручку ей явилась брюнетка, обнявшая ее за плечи и едва не испепелившая беднягу Вислоухова ненавидящим взглядом, в котором было столько энергетики, что я бы на месте шустрого Вадика устрашилась какой-нибудь мистической кары. А маленький человечек, тащивший за Богаевской большой чемодан на колесиках, просто взял Вислоухова за рукав куртки и негромко, но отчетливо произнес:

— Молодой человек, Елена Борисовна очень утомлена перелетом, поэтому просим перенести интервью на более позднее время.

Вислоухов дернулся было пристать с расспросами к человечку, но тот моментально повернулся к нему спиной, одновременно отгородив пронырливого Вадьку от Богаевской, и тому пришлось сматывать удочки, то бишь микрофон.

Пашковская свита расступилась, образовав коридор, по которому прима быстро пошла вперед, прикрывшись букетом. Так быстро, что все мы, включая решительную брюнетку и коротышку с чемоданом, едва за ней поспевали.

— Не очень-то теплая встреча получилась, — прозудел слева от меня Венька. — Говорил, нужно звать кого-нибудь попроще, без кандибоберов. Эти всемирные знаменитости все со сдвигом. Начнет теперь хвостом вертеть: то гостиница плохая, то не в голосе, то тучи по случаю ее приезда не разогнали…

— А в какой гостинице она будет жить? — спросила я.

— В бывшей обкомовской, в люксе. Не «Шератон», конечно, но лучше здесь нет. Если только специально для нее построить, да времени маловато… — прошипел Венька.

Мне лично Елена Богаевская почему-то не показалась заносчивой, хотя по первому впечатлению судить, конечно, сложно. Зато показалась чем-то подавленной. Причем произошло это не сразу, сначала она была настроена вполне благосклонно и к Пашкову, и ко всей нашей компашке. Что же с ней случилось за каких-то десять минут и почему?

С большим трудом протерев глаза, я сползла с дивана и отправилась на кухню — ставить на плиту чайник и заваривать кофе: если не выпью с утра пару чашек — я вообще не человек. Отпив первый глоток, включила телевизор на первой программе и застала как раз новости. Меланхолично выслушала информацию о том, что бюджет на текущий год еще не принят и неизвестно, будет ли принят вообще, а неотложные антикризисные меры по-прежнему не утверждены. Ага, это называется «нас пугают, а нам не страшно», какой тут, к черту, бюджет, какие меры — каждый выживает на свой манер. Потом приятный во всех отношениях ведущий сделал небольшую паузу и объявил:

«В нескольких областях России в скором времени состоятся выборы губернаторов. Предвыборная гонка набирает обороты. Об этом репортаж нашего корреспондента Вадима Вислоухова».

Я подпрыгнула на стуле и уставилась на экран, а там уже вовсю раскручивалась картинка вчерашней встречи Елены Богаевской в аэропорту. Сначала возник общий план, на котором я только и успела мельком заметить красное пятно собственного пальто, а потом в кадре появилась пройдошистая физиономия Вадика Вислоухова. Он открыл рот, но голос его потонул в странном скрежете, так что первая часть фразы «сжевалась», пришлось довольствоваться концовкой:

— …каждый из кандидатов в губернаторы изощряется, как может, пытаясь привлечь на свою сторону голоса избирателей. Так, Игорь Пашков организовал приезд в область всемирно известной оперной певицы Елены Богаевской, местной уроженки, которая давно уже не баловала вниманием свою малую родину.

Две секунды спустя уже сам Пашков отвечал на вопрос Вислоухова, правда ли, что Богаевская приехала, чтобы поддержать его выборную кампанию. А потом на экране возникла сама примадонна, с вежливой улыбкой принимающая цветы от Пашкова. Уже в следующем кадре у нее было затравленное лицо. Собственно, на этом репортаж и закончился, а ведущий новостей извинился вместо Вадика «за неважное качество звука».

Вот тебе и Вислоухов, кто бы мог подумать, что он еще шустрее, чем я предполагала! Впрочем, это вопрос второй, а первый — что же так подействовало на Елену Богаевскую, отчего она побледнела и изменилась в лице? Может, все-таки впечатление от встречи с родиной после долгой разлуки? Хотелось бы верить. А если паче чаяния ей что-то не понравилось в самом кандидате в губернаторы? Что, интересно, ведь он же такой демократический душка?! В процессе этих размышлений я успела незаметно для самой себя натянуть пальто и зашнуровать ботинки, но так и не додумалась до чего-нибудь вразумительного.

«Прикрепленный» ко мне «жигуленок» терпеливо мерз возле подъезда, а морозец был такой, что я подняла воротник и втянула голову в плечи. Мне повезло, Жорик на этот раз не отличался свойственной ему обычно общительностью и ограничился дежурным «здрасьте», а потому я сразу же привычно уставилась в окошко. Должна сказать, когда «жигуль» вывернул на центральный проспект, в глазах у меня зарябило от обилия всякого рода листовок, плакатов и воззваний.

Даже подозрительно хмурый сегодня Жорик не удержался, бросив в сердцах:

— Агитируют, так их, скоро весь лес на бумагу переведут…

Тут мы поравнялись с бывшей обкомовской гостиницей, и я заметила на гостиничной стоянке Венькин «Вольво». Черт его знает, что мне пришло в голову, но я попросила водителя:

— Остановите здесь.

Тот молча повиновался. Я вылезла из автомобиля и быстренько — холодно все-таки — нырнула в стеклянное фойе, заставленное пыльными фикусами в керамических кадках. Тут уж с Венькой не поспоришь: лучший местный сильно уступал «Шератону», хотя мне лично сравнивать трудно. Кстати, о Веньке. Едва переступив порог гостиницы, я услышала его вдохновенное зудение, исходящее из дальнего угла фойе. Обернувшись, я его заметила за особенно развесистым фикусом не одного, а с тем маленьким похожим на Веньку же человечком, который вчера таскал за Еленой Богаевской ее багаж.

— Да что же это такое! — горячился Венька. — Так дела не делаются: захотела — перехотела…

— Я вас понимаю, — отвечал человечек, — но я же вам сказал: мы выплатим неустойку. Венька продолжал плеваться слюной:

— Что нам ваша неустойка, когда по всему городу афиши расклеены, всей губернии объявлено, что Елена Богаевская прибыла специально в поддержку Пашкова. В конце концов, вы ее импресарио или нет? Разве не вы подписывали контракт?

— Да что же я могу сделать? — жалобно отозвался человечек, оказавшийся обладателем невиданного титула импресарио. — Я ее по-всякому убеждал: и так и сяк. Не хочет, и все, сказала, что заплатит любую неустойку. Ну я-то, я-то что могу? Не могу же я выйти за нее на сцену и запеть!

— А вот выходите и пойте! — сорвался на позорный дискант Венька.

Я еще немного послушала Венькину перепалку с импресарио Богаевской, пользуясь тем, что эти двое были увлечены своей горячей дискуссией и, скрытые фикусами, меня не видели. Очень интересный получался расклад: Богаевская отказывалась выступать и тем самым оказывать поддержку Пашкову. Скандал? Скандал! А если еще сопоставить эту новость с ее вчерашней, мягко говоря, непонятной реакцией на торжественную встречу в аэропорту… Так и не доведя свою мысль до конца, я двинулась в сторону гостиничных номеров под неумолкающие причитания Веньки:

— Да что же это такое? Она что, не с той ноги встала?

Именно это я и собиралась проверить, отправляясь на поиски люкса, в котором разместилась заезжая примадонна. Эти самые люксы, сколько я знала, находились на втором этаже, куда я и поднялась по лестнице, но только не по центральной, а по боковой, чтобы меньше мозолить глаза бдительному гостиничному персоналу. Прошлась по коридору, наугад выбрала дверь, показавшуюся мне солиднее прочих, и постучала.

— Войдите! — отозвался твердый женский голос. Может, он принадлежал Богаевской, а может, и какой-нибудь другой постоялице обкомовского люкса.

Я вошла, деликатно прикрыла за собой дверь и обнаружила перед своим носом следующую, таким образом оказавшись зажатой в узком тамбуре, как котлета между двумя кусками хлеба в заморском бутерброде, именуемом гамбургером. Неприятное ощущение, доложу я вам. Хоть я и не считала себя подверженной клаустрофобии, но вторую дверь я толкнула так решительно, что она чуть не слетела с петель.

— В чем дело? Вы кто? — На меня смотрела та самая брюнетка, что накануне решительно сражалась с Вислоуховым.

Я немного растерялась, не зная, как и представиться. В конце концов я просто вытащила из кармана свое журналистское удостоверение — мою палочку-выручалочку, к коей я прибегаю в особенно затруднительных случаях.

Брюнетка буквально вырвала удостоверение из моих рук — от прикосновения ее ледяных пальцев у меня мурашки пошли по коже, — внимательно его изучила, после чего небрежно вернула, почти швырнула со словами:

— Я твердо помню, что никаким журналистам встречи сегодня не назначались, а значит, и вам тоже. Потрудитесь очистить помещение.

Я физически почувствовала, как заалели мои обычно бескровные щеки. Что самое неприятное, эта женщина-вамп формально была права на все сто. Я не имела права соваться к Богаевской без предварительной договоренности, но обстоятельства не оставляли времени для реверансов.

— А вы, собственно, кто? — стала я позорно торговаться, лихорадочно соображая, где сейчас может находиться сама Богаевская.

— А я ее концертмейстер, — отчеканила брюнетка.

— Но… — начала я, собираясь сказать, что концертмейстер — это еще не второе «я» Елены Богаевской, но прервалась на полуслове, потому что из соседней комнаты люкса донеслось:

— Кто там пришел, Майя? Голос был женский и очень взволнованный. Принадлежал он Богаевской.

— Это горничная! — отозвалась брюнетка, оказавшаяся концертмейстером по имени Майя, и пригвоздила меня тяжелым взглядом.

Но я пренебрегла ее молчаливым предупреждением и громко сказала, так, чтобы Богаевская в соседней комнате непременно меня услышала:

— Не правда, я не горничная. Я журналистка, меня зовут Капитолина Алтаева.

Майя дернулась и сжала маленькие, но, без всякого сомнения, твердые кулачки, познакомиться с коими близко у меня не было ни малейшего желания. Я невольно отступила к двери, однако никаких решительных действий с Майиной стороны, к счастью, не последовало. Она удовлетворилась тем, что продолжала испепелять меня взором, от которого при желании спокойно можно было прикуривать, как от газовой зажигалки.

А вот за стеной возникла пауза. Богаевская совсем не торопилась явиться пред мои ясные очи, но я мысленно поклялась себе, что не сдвинусь с места, пока ее не увижу. В крайнем случае свернусь у дверей, как верная псина, и буду трогательно поскуливать в ожидании, когда она наконец до меня снизойдет. Для себя бы я такого никогда не сделала, а для Наташки сделаю.

Видно, мои телепатические пассы настигли примадонну даже сквозь стену, потому что она все-таки возникла в дверном проеме смежной комнаты. И я сразу заметила, что со вчерашнего дня она здорово осунулась. Впрочем, не исключено, что она попросту еще не успела наложить макияж, а потому выглядела не так эффектно, как накануне в аэропорту. Богаевская посмотрела на меня, и на лице ее отразилось замешательство.

— Разве мы с вами договаривались? — Она приподняла красиво очерченные брови.

— Нет, — покачала я головой, — мы с вами не договаривались. Просто… я вчера была в аэропорту… А сегодня я узнала, что вы отказались выступать… С чем это связано, если не секрет?

— Это связано с тем… — Она прикусила нижнюю губу. — Слушайте, мы с вами об интервью не договаривались и… и вообще мне некогда, я уезжаю! У меня самолет через час!

Если я что-нибудь понимаю в таких делах, прима была близка к истерике. Да что же все-таки происходит?

Снова вмешалась Майя, по-моему, вполне готовая меня растерзать.

— Немедленно вон! — гаркнула она и указала пальчиком, в каком направлении я обязана сверкать пятками.

А меня будто гвоздями к полу приколотили. Я понимала, что разумнее было бы уйти, вежливо извинившись, и не могла пошевелиться.

— Пожалуйста, покиньте мой номер! — попросила уже сама прима слабым прерывающимся голосом. — Понимаете, понимаете, я собираюсь…

Я повернула голову и увидела сквозь распахнутую дверь на кровати в спальне люкса тот самый чемодан, который накануне тащил импресарио, ныне оправдывающийся под фикусом перед Венькой за срыв контракта. Чемодан был открыт.

— Хорошо, — сказала я примирительно. — Вы не хотите поддерживать Пашкова, но чем же весь город-то провинился? Я, например, очень хотела послушать ваш концерт. И вообще… Вы же пятнадцать лет не были на родине!

Она побледнела еще сильнее, чем накануне в аэропорту, я даже заопасалась, как бы она в обморок не упала.

— Я не могу здесь выступать, понимаете, не могу! — с надрывом произнесла она. — И ни одной минуты здесь больше не останусь, понятно? Я плохо себя чувствую, я больна, я разбита. Что вы все, в конце концов, от меня хотите?

Я впилась взглядом в ее лицо и тихо, но твердо сказала:

— Я хочу понять, что вас так испугало. Вы прежде знали Пашкова, не так ли, и у вас остались о нем не самые приятные впечатления?

— Никого я не знала, с ними вообще договаривался мой импресарио, — ответила Елена Богаевская. — А вы-то, вы кто? На каком основании вы меня допрашиваете? Я разорвала контракт и согласна выплатить неустойку. Все!

Она сказала «все», но я знала, что в ее словах даже не полуправда, а сплошная ложь, за которой она скрывала испуг, точнее, даже какую-то давнюю боль. И очень может быть, этой боли уже пятнадцать лет. Поэтому я и повторила вчерашний вопрос Вислоухова:

— Вы здесь не были пятнадцать лет. Почему? Богаевская прикусила губу и отвернулась, а Майя, которая до сих пор только молча раздувала ноздри, снова бросилась на защиту примадонны. На этот раз она все-таки вцепилась в мои запястья своими холоднющими пальцами и зашипела прямо мне в лицо:

— Уходи, уходи, а то…

Не знаю, что подразумевалось под этим «а то», но я повторила свое сакраментальное «почему», обращенное к Богаевской.

И она обернулась и впилась мне в лицо страдальческими глазами, и из их глубин на меня выплеснулась ненависть, которая копилась в ней много лет, а досталась мне:

— Да, не была пятнадцать лет и еще пятьдесят не должна была здесь появляться, понятно? Да по мне, что в преисподнюю, что сюда!

Не очень-то ласково она отзывалась о своем родном городе!

Я не собиралась отступать:

— Дело не в городе, дело в Пашкове, ведь так? Богаевская больше не произнесла ни слова, ссутулилась и ушла в смежную комнату, громко хлопнув дверью.

Зато Майя еще крепче сжала мои запястья и процедила сквозь зубы:

— Вон! Немедленно вон! Иначе я вызову милицию!

— Уже ухожу, — выдохнула я, но у дверей все-таки обернулась и снова повысила голос, специально для Богаевской:

— Вам хорошо, вы уедете и все забудете еще на пятнадцать лет, а если вам повезет, то и навсегда. Так ведь проще, не правда ли? Выбросить все из головы, и с концами. Что вам, вы будете раскатывать по Европам, и до того, что происходит в некой российской губернии, вам нет никакого дела.

Майя захохотала мне вслед:

— Так вы, оказывается, из противоположного лагеря! Ну вот, теперь мне все ясно. Ищете компромат на политического противника, не так ли? А чужие жизни для вас — всего лишь разменная карта в политической борьбе! Так вот, можете передать своим хозяевам, что Елена Богаевская к политике не имеет никакого отношения. Ясно?

Неожиданно я поймала себя на мысли, что, по большому счету, Майя цитирует меня саму, а потому мне трудно ей возразить. Я бы даже не удивилась, если бы она обозвала политику выгребной ямой, как это люблю делать я, но, будучи женщиной утонченной, вращающейся в иных сферах, она предпочитала более высокий слог.

Я толкнула дверь и вышла в гостиничный коридор. На лестнице мне попался импресарио примы, со всех ног спешивший наверх. Ясное дело, они опаздывают на самолет. Через каких-то шестьдесят минут Елена Богаевская взойдет по трапу и благополучно забудет про нашу затерянную в снегах губернию.

Глава 9

— Ты где была? — так звучало Венькино приветствие.

— А «здрасьте» где? — вежливо поинтересовалась я.

— Какое тут, к дьяволу, здрасьте, — огрызнулся он, — когда все летит к чертям собачьим?

— Что именно летит? — Я сделала вид, будто мне неизвестна причина Венькиного дурного расположения.

— Прима номер выкинула. Отказалась выступать, представляешь? Это же нож в спину! Мы весь город афишами обклеили, а она нам такую свинью подложила. Как чувствовал я, что с этими… этими… меццо, как их, лучше не связываться! Вон Рябоконь не дурак — притаранил каких-то московских «Белок» — пять дебелых девок в колготках и лифчиках — чего еще народу надо?! А наш классику захотел… Вот и получил… «классику»! — От негодования Венька прямо позеленел.

— А чего она отказалась-то? — продолжала я разыгрывать дурочку.

— Говорит, по состоянию здоровья, а там поди разбери, чего ей там примерещилось… Нет, это ж надо! — Венька звонко шлепнул себя ладонями по ляжкам. — Да лучше бы она совсем не приезжала. Как мы теперь выглядим, а? Встретили, приветили, одних цветов на тыщу всучили, а она, фьють и была такова! Теперь по городу слухи пойдут, сплетни, о-ой. — Венька обхватил понурую голову руками. — Звонить начнут…

Предчувствия его не обманули: на столе зазвонил телефон, а секунду спустя к нему присоединился Венькин мобильник, в который Венька сразу же вцепился, приказав мне взглядом разобраться с городским.

Я сняла трубку и услышала взволнованный женский голос. Моя собеседница сразу же огорошила меня вопросом, не потрудившись предварительно представиться:

— Скажите, это правда, что Елена Богаевская отказалась от концертов?

— А с кем я говорю? — осведомилась я, уходя таким образом от прямого ответа. Все-таки никаких инструкций я на сей счет еще не получала.

Женщина сразу сбавила боевой напор:

— Извините, я не представилась. Меня зовут Ирина Анатольевна Дорохова, я директор музыкального училища… Видите ли, Елена Богаевская у нас училась… Правда, всего один курс, потом она уехала из города… И мы, мы так рассчитывали, что она нас посетит. А тут нам сказали, что она вчера вечером прилетела, а сегодня уже улетает…

— Простите, кто вам это сказал? — Я намеренно тянула резину до тех пор, пока Венька перестанет трепаться по мобильнику и сам соизволит объясниться с директрисой музыкального училища.

— Да как вам… — замялась женщина. — В общем, у одной нашей преподавательницы муж в аэропорту работает. Он десять минут назад позвонил и сказал, что видел, как Богаевская садилась в московский самолет. Так это правда?

Венька уже отнял от уха пластмассовый брусок мобильника, поэтому, предварительно прикрыв ладонью мембрану, я сунула ему трубку городского телефона:

— На, объясняйся. Директриса музыкального училища спрашивает про Богаевскую.

Венька сделал кислую мину, но трубку принял, тут же рявкнув в нее:

— Концерты отменяются, Богаевская заболела. Билеты сдавайте в кассу.

Он уже дал отбой, когда я наконец сообразила… Господи, подумала я, выходит, Наташа и Елена Богаевская учились в одном музыкальном училище? Может, конечно, не одновременно. Хотя, постой, постой… Ведь Богаевская не была в городе пятнадцать лет, ровно столько же времени прошло с тех пор, как пропала Наташа. Совпадение? Возможно, но уж очень символическое. А если добавить к вышеперечисленному то обстоятельство, что Пашков покинул город четырнадцать лет назад, то есть через год после… А сегодняшний побег Богаевской, именно побег, а не отъезд, причем спешный. И ее странные слова в гостиничном люксе. Вы как хотите, а мне все это кажется в высшей степени подозрительным!

— Ну что я говорил? — Венька посмотрел на меня мученическим взглядом. — Уже началось!

Словно в подтверждение Венькиных слов, городской телефон разразился очередной трелью. С полминуты мы с Венькой препирались на тему, чья очередь поднимать трубку. Потом я сдалась.

Бодрый и подозрительно знакомый басок прокашлялся прямо мне в ухо:

— Могу я поговорить с Капитолиной Алтаевой?

— У аппарата, — отозвалась я, прикидывая, кто бы это мог быть.

— Это Вислоухов, — отчитался басок. — Сегодняшний репортаж по первой программе видели?

— И не дожидаясь ответа:

— Я слышал, Богаевская уже отбыла в обратном направлении. Можно узнать причину?

До чего же быстро распространяются по нашему городу слухи! Слава Богу, эта предвыборная чехарда меня лично касается постольку поскольку, а что было бы, если бы я принимала ее близко к сердцу! Как Венька, например. Впрочем, этот, если верить его откровениям, уже успел закалиться в двух предыдущих ристалищах.

— Ну так что там с Богаевской? — не унимался Вислоухов.

— Богаевская заболела, так что с билетами обращайтесь в кассы, — повторила я слово в слово Венькино заявление и хотела уже бросить трубку.

Тут Вислоухов заорал как резаный:

— Я же чего звоню: у нас сегодня прямой эфир Крутоярова, а послезавтра я приглашаю вашего Пашкова. Так сказать, на словесную дуэль…

— Это что еще за хренотень?

— Это не хренотень, а цикл предвыборных передач в рамках предоставляемого кандидатам бесплатного эфира. Бесплатно предоставляется только сорок пять минут, а если он захочет больше, то за счет вашей фирмы. Понятно? Короче, пусть готовит речь, а если что непонятно, можете перезвонить. — И юный нахал первым бросил трубку. Ничего не скажешь, крепкая поросль пробивается сквозь асфальт, хоть и невзрачная на вид.

— Вислоухов звонил, — доложила я Веньке — Послезавтра Пашкову предлагают бесплатный эфир на телевидении.

Венька ровно на одну минуту задумался, а потом изрек:

— Это кстати. До послезавтра скандал с Богаевской немного утрясется, Пашков объяснит недоразумение слабым здоровьем примадонны, подорванным гамбургерами и заграничными вояжами… Опять же до послезавтра мы придумаем народу новую развлекуху… Да, у нас же еще благотворительная акция намечается, будем дарить телевизор местному детдому.

Услышав про телевизор, я вспомнила Валентина из «Вечерки» и начала дико хохотать.

— Ты чего? — уставился на меня Венька. Я не сразу смогла ответить:

— Ты хотя бы знаешь, сколько им телевизоров уже надарили? У нас же каждая благотворительная акция начинается и заканчивается тем, что детдому дарят телевизор.

— Да? — Венька почесал затылок. — Тогда подарим видак!

После обеда Венька облачился в свое горчичное пальто и куда-то отчалил, оставив меня на хозяйстве и строго-настрого наказав отвечать на телефонные звонки. В его отсутствие я проторчала в кабинете минут десять, а потом тихонько, по боковой лестнице, смылась. С какой радости я должна тут торчать, когда мне покоя не дает то, что я узнала о Елене Богаевской! Я торопилась в музыкальное училище, ибо в нем, если верить звонившей недавно директрисе, капризная оперная дива отучилась год, прежде чем покинуть родной город на долгих пятнадцать лет.

Музыкальное училище, в котором я пару раз бывала, давным-давно, еще до Наташиного исчезновения (это она звала меня на так называемые отчетные концерты), находится достаточно близко от центра города, в глубине глухого двора. Приземистое двухэтажное здание в виде подковы до революции принадлежало богатому купцу и с тех пор изрядно обветшало. Оно выглядело не ахти уже пятнадцать лет назад, а что говорить про его нынешнее состояние? Сейчас оно производило впечатление тяжело больного человека, который держится из последних сил, исключительно на чувстве долга. Даже вывеска у двери «Музыкальное училище имени Глинки» и та потускнела и потрескалась. Уже взявшись за дверную ручку, я медленно оглянулась, кое-что вспомнив. Когда-то во дворе был роскошный фонтан, все, что осталось от него теперь, — полуразрушенный каменный «ободок», теперь к тому же еще и занесенный снегом.

Внутри училище выглядело еще более убогим, чем снаружи: выщербленный кафельный пол, обшарпанные стены, пыльные потолки. Если что и скрашивало эту сиротскую обстановку, то только звуки музыки и хорошенькие мордашки юных музыканток, снующих по сумрачным коридорам, совсем как Наташка когда-то. Женское царство, ребят в музыкальных стенах по-прежнему не наблюдалось.

«Куда идти?» — подумала я, посмотрев по сторонам. Потом, повинуясь наитию, свернула налево и, как всегда, ошиблась. Пришлось остановить розовощекую блондинку с флейтой и спросить, где находится кабинет директрисы.

— На втором этаже, — тряхнула она очаровательными кудряшками.

Я поблагодарила ее и побрела по коридору к лестнице. Сердце у меня странно сжималось, как мячик в руках ребенка; у меня было такое чувство, что сейчас из какого-нибудь класса выбежит Наташка со скрипкой в руках.

У директрисы был малюсенький кабинетик, чуть больше прихожей в моей квартире, которую Венька обозвал шкатулкой, и никакой секретарши. Маленькая, невзрачная, в круглых старомодных очках на переносице, директриса встретила меня настороженным взглядом руководителя, измученного бесконечными проверками.

— Здравствуйте, — сказала она первой.

— Здравствуйте, Ирина Анатольевна, — ответила я и, оглядевшись, опустилась на стул у двери. — А мы сегодня с вами разговаривали.

— Да? — недоверчиво переспросила она.

— По телефону, — уточнила я, — когда вы звонили, чтобы узнать о Богаевской.

— А-а-а, — протянула она, но выражение ее лица все еще оставалось озадаченным. Она ждала, когда я ей все объясню.

— Вы сказали, что Богаевская была студенткой вашего училища… — выдохнула я.

— Да, была, — подтвердила Дорохова, — поэтому мы очень надеялись, что она к нам заглянет. Хотя у нас тут, сами видите, какая разруха. Живем тяжело, но ученики у нас, выходит, талантливые, даже всемирно знаменитые. — Она тронула указательным пальцем дужку очков. — Конечно, Елена Богаевская у нас всего год проучилась, но нам все равно приятно, и гордость у нас, знаете ли, такая. — Она тихо улыбнулась. — Вы не знаете, может, она все-таки еще приедет?

— Я тоже на это надеюсь, — дипломатично ответила я. — А вы, простите, ее знали, когда она была студенткой?

Директриса отрицательно покачала головой:

— Нет, к сожалению, я здесь тринадцать лет работаю, муж у меня военный, и нас сюда перевели из Казахстана, с границы. Вот с тех пор здесь и работаю. Но, вы знаете, у нас ее многие помнят, у нас ведь есть преподаватели, которые закончили наше училище. Вот они ее знали. А вообще, мы очень, очень расстроены, что нам не удалось ее к себе заманить. Чтобы студентки наши на нее посмотрели, да и… что там греха таить, рассчитывали, может, она нам хоть какую-нибудь помощь окажет. Материальную, конечно. Видите, в каком мы состоянии, буквально на грани выживания. Помощи никакой ниоткуда, работаем на голом энтузиазме, зарплата маленькая, и ту задерживают, так что мы уже, как профессиональные нищие, все время с протянутой рукой. Вот до чего дошло, на бывших учениц чуть не облавы устраиваем… Впрочем, это у нас первый случай такой, вообще-то с музыкантов много не возьмешь. Не каждому все-таки удается во всемирные знаменитости выбиться, большею частью наши выпускники мыкаются вроде нас самих. Одни в музыкальных школах работают, другие хормейстерами по клубам, малоимущие и скромные труженики культурного фронта. Или бойцы, если хотите. Так что мы на Богаевскую большие надежды возлагали, думали, может, она хотя бы поможет нам приобрести новый концертный рояль в актовый зал, но, увы, ничего нам не удалось.

Бесхитростная исповедь Дороховой меня тронула. Я даже попыталась себе представить, как она стала бы наводить Богаевскую на мысль о благотворительности: намеками или, как мне, напрямую.

— Жаль, — снова вздохнула директриса, — очень жаль, что так вышло, но ничего ведь не сделаешь. Звезды, они высоко, а мы здесь, внизу.

— Мне тоже очень жаль, — сказала я, причем совершенно искренне. И мы обе замолчали. В кабинете Дороховой было прохладно — похоже, в училище по причине тяжелого материального положения и топили неважно, — а за окном шел крупный, какой-то сказочный, будто из ваты, снег.

Потом я все-таки нарушила затянувшуюся паузу:

— Ирина Анатольевна, а сегодня, сейчас, можно поговорить с кем-нибудь из ваших преподавателей, тех, что знали Богаевскую?

— Думаю, можно, — пожала она плечами, — только зачем вам?

Я опять достала свое «пожарное» удостоверение с надписью «пресса». Дорохова развернула его, глянула мельком и тут же вернула:

— Значит, это вы и есть Капитолина Алтаева? Приятно познакомиться, читать вас читали, а видеть ни разу не приходилось. Только… Я что-то не пойму, разве я сегодня в газету звонила?

— Вы звонили в предвыборный штаб Пашкова, — нехотя сообщила я и соврала:

— Я там как бы случайно оказалась.

— Понятно, — кивнула доверчивая директриса, — значит, вы хотите писать про Богаевскую?

— Ну-у… Про Богаевскую и ваше училище.

— Да про училище зачем же? — Дорохова приятно зарделась. — Нам особенно похвастать нечем. Кадры, правда, у нас хорошие, надежные, но все остальное, сами видели. Тут обваливается, здесь сыплется… Тянемся, можно сказать, из последних сил, чтобы быть не хуже других. Правда, не совсем мы и отсталые. Вот Богаевская у нас начинала… И кроме того, только за мою бытность восемь наших выпускниц в консерваторию поступили. И хор наш в области хорошо известен…

— Ну вот, а вы говорите, что вам похвастать нечем, — подбодрила я ее.

— Да как-то при этой разрухе хорошее уходит на задний план, — пожаловалась Ирина Анатольевна и поднялась из-за стола. — Пойдемте, я вас в учительскую провожу, познакомлю с преподавателями. Только с теми, у кого сейчас нет занятий, остальных, вы уж меня простите, я отрывать от учебного процесса не буду. Это святое.

Я покорно кивнула, у меня не возникло ни малейшего сомнения в святости «учебного процесса».

Учительская была тоже на втором этаже, только в противоположном конце коридора. Такая же сырая, сумрачная комната, только побольше — в три окна. Из обстановки — столы, стулья да пианино у стены. Возле него на вертящемся табурете сидела полная женщина, укутанная в большой пуховый платок. У окна о чем-то разговаривали еще две: одна совсем молоденькая, другая постарше, но из тех, что всегда и при любых обстоятельствах тщательно за собой следят. Что бы ни случилось, они всегда при маникюре, и прическа у них — волосок к волоску. Поскольку сама я из другого теста, такие женщины для меня просто загадка мироздания. Случается, я даже неожиданно робею в их присутствии, как какая-нибудь школьница, но стараюсь не подать вида.

— Здравствуйте, Зоя Леонидовна, здравствуйте, Надежда Петровна, здравствуйте, Нина Пантелеевна! — Директриса поприветствовала каждую поименно. — Знаете, кого я к вам привела? Это Капитолина Алтаева из «Губернского вестника». Она пишет статью о Елене Богаевской и нашем училище.

Женщины посмотрели на меня по-разному. Та, что в пуховом платке, подслеповато-равнодушно, молоденькая — с непосредственным интересом, а ухоженная — со скрытым вызовом во взгляде: «Значит, это та самая Алтаева? Ну и что в ней такого особенного!» А я подумала, что беседовать мне скорее всего придется с закутанной в пуховый платок, поскольку, как мне казалось, она была наиболее подходящей кандидатурой на роль старейшей преподавательницы училища. Даже не по возрасту, просто все в ней, включая пуховый платок, свидетельствовало о постоянстве натуры, такие, как она, обычно имеют немного записей в трудовой книжке и в отличие от меня не бегают с одного места работы на другое.

Однако мои психологические опыты, к которым я имею давнишнюю склонность, на этот раз завели меня в тупик. Потому что директриса сказала о той, кого я уже намечала в собеседницы:

— Зоя Леонидовна у нас только год, поэтому о Елене Богаевской рассказать вам ничего не сможет, Надежда Петровна тоже, а вот Нина Пантелеевна… Нина Пантелеевна, Богаевская при вас училась?

— При мне, — ответила подтянутая и молодящаяся, на которую я меньше всего рассчитывала, и предупредила:

— Только у меня через двадцать минут урок.

— Я вас долго не задержу, — пообещала я.

— Тогда я пошла, — объявила директриса, посчитавшая свою миссию выполненной, — а вы поговорите. Может, еще кто-нибудь подойдет из преподавателей, которые давно работают.

Нина Пантелеевна, которая, оказывается, учила саму Богаевскую, посмотрела на часы и заметила:

— Скоро Рогозина должна быть. Она у Богаевской специальность вела, она побольше моего вам расскажет. А я преподаю сольфеджио, и мой предмет студентки не очень любят. И меня тоже, кстати, за строгость.

И она рассмеялась. В глазах у нее была «чертовщинка», которая даже самую старую женщину делает лет на десять моложе. Она, несомненно, следовала золотому правилу: настоящая женщина в тридцать должна выглядеть на восемнадцать, в сорок — на двадцать семь, а в сто — на девяносто девять. Мне это правило тоже хорошо известно, но я им преступно пренебрегаю и в свои тридцать три на них же и выгляжу, а когда хвачусь, поди, поздно будет.

— Значит, хотите писать про Богаевскую, которая не захотела нас осчастливить своим меццо-сопрано? — поинтересовалась мудрая Нина Пантелеевна. — Надо же, такие ожидания были, мы уже своим студенткам все уши прожужжали, хотя, если на то пошло, какое отношение она имеет к нашему училищу, а мы — к ней? Ну, проучилась один год… У нас столько таких было, только мы других не очень вспоминаем, потому что с них взять нечего. И она, видно, тоже не считает, что чем-то обязана училищу, да и городу тоже. И то верно: она же сама всего добилась, как теперь говорят, сама себя сделала. Так, может, и тяжелее, зато вернее.

— А какой она была пятнадцать лет назад, когда училась здесь, вы помните? — спросила я.

Нина Пантелеевна сунула руки в карманы хорошенького пиджачка в стиле «Шанель» и передернула плечами:

— Да обыкновенная! Абсолютно ничего особенного, училась по классу фортепьяно, в хоре, правда, солировала. Атак… Ничего особенного. Выйдите в коридор и посмотрите на наших студенток, она точно такая же была.

— Зато сейчас какая! — мечтательно протянула вмешавшаяся в разговор молоденькая Надежда Петровна.

— А вот это феномен, — задумчиво произнесла Нина Пантелеевна. — Как простенькая девочка превращается в роковую красавицу? Все очень просто: дух, одухотворенное лицо. Она не ходит ежедневно на опостылевшую службу, чтобы заработать гроши, она творит!

Ход ее рассуждений мне нравился, но, признаться, мало что объяснял. А я хотела знать, почему Богаевская сбежала из города, наотрез отказавшись выступить с запланированными концертами.

— Но она проучилась у вас только год… — напомнила я.

— И правильно сделала, что уехала, — отрезала Нина Пантелеевна, — за нее тогда, конечно, родители решали, но, значит, они люди неглупые. Ну закончила бы она наше училище, и что дальше? Пошла бы в музыкальную школу преподавать, в лучшем случае у нас бы осталась — и все, больше ведь никаких перспектив. Погубила бы талант. Для таланта нет ничего губительнее скучной невежественной провинции. — Этот ее прочувствованный тон свидетельствовал о том, что она проецировала историю Елены Богаевской на себя. Не исключено даже, казнилась, что когда-то сама не поступила столь же решительно, но сейчас это было ни к чему, только уводило разговор в сторону. Эмоции, сплошные эмоции, а фактов никаких.

Прямо у меня над головой что-то отчаянно зазвенело, будто миллион хрустальных рюмок разбили одновременно. Я вздрогнула, а Нина Пантелеевна сказала:

— Ну вот, это звонок, мне пора на занятия. Взглянула в зеркало, висящее на стене, чуть-чуть подправила локон в прическе, взяла в руки папку и была такова. Немного же я узнала. Кстати, у молоденькой Надежды Петровны и той, что куталась в шаль, на лицах было написано разочарование, не меньшее, чем у меня.

Но тут дверь распахнулась, и на пороге возникло новое действующее лицо: искусственная блондинка лет сорока пяти с добрым, но болезненным лицом.

— Уф-ф! — пожаловалась она, водрузив на стол большую хозяйственную сумку. — Думала, сегодня не доберусь. Автобус на полпути сломался, следующий пришлось полчаса ждать…

— Это она, Рогозина, — шепнула мне молоденькая Надежда Петровна, — она у Богаевской специальность вела.

Я внимательнее присмотрелась к блондинке. Впечатления легендарной личности она не производила. А она сняла пальто с воротником из чернобурки, повесила в шкаф и стала греть руки у батареи:

— Ох, замерзла!

— Вера Степановна, а ведь вас ждут, — между тем сообщила молоденькая преподавательница.

— Меня? — Вера Степановна уставилась на меня с удивлением. — Здравствуйте. Вы меня ждете? Вы родительница? — пыталась она догадаться, с кем имеет дело.

— Это из газеты, — многозначительно доложила молоденькая и вздохнула с сожалением:

— А мне пора на урок. — Наверное, она была не прочь выслушать вторую часть воспоминаний о Елене Богаевской, но, как говорится, не судьба.

Кстати, вслед за ней ушла и Зоя Леонидовна в пуховом платке, так и не произнеся ни слова, а мы остались с Верой Степановной Рогозиной один на один. Может, это и к лучшему.

Глава 10

— Леночка была чудесная девочка, способная, старательная, ничего плохого сказать про нее не могу, — задушевно поведала мне бывшая преподавательница примы. — Такая трудолюбивая, я всегда была ею очень довольна. И я очень горжусь, что у меня занималась сама Елена Богаевская. Хотя уж и не знаю, вспомнит ли она меня. Ирина Анатольевна хочет пригласить ее в училище, не знаю, согласится она прийти или нет.

— Думаю, что нет, — буркнула я.

— Почему? — В глазах уже немолодой преподавательницы метнулась детская обида.

— Она не будет давать концерты и уже уехала из города.

— Как же так? — всплеснула руками Вера Степановна. — Ведь по всему городу афиши расклеены!

— Да, нехорошо получилось, — кивнула я, — но что делать? Богаевская заболела, и концерты пришлось отменить.

— Заболела? — повторила за мной эхом Вера Степановна и покачала головой. — Жаль, очень жаль… А я, признаться, так надеялась, что удастся с ней встретиться и поговорить. Все-таки не так уж часто у нас бывают знакомые среди знаменитых людей.

— Это уж точно, — согласилась я, — но вам, можно сказать, повезло со знакомством. Поэтому я к вам и обращаюсь. Хочу, чтобы вы мне побольше о ней рассказали.

— Ой, да что же я вам расскажу, — пожала она плечами, — так давно все было. Тогда ведь никто не мог предположить, что наша Леночка так высоко взлетит. Относились к ней как и к другим, ничем не выделяли. Ну, голос у нее, конечно, был хороший, она у нас в хоре солировала, но в этом плане здесь у нас, к сожалению, особенного развития она не получила. Во всем городе нет серьезных преподавателей вокала. Провинция, чего вы хотите… Так что она правильно сделала, когда взяла да уехала. Хотя уж очень поспешно. Знаете, так внезапно. У нас, когда учащиеся собираются уходить или переводятся куда-нибудь, обычно предупреждают. А она буквально в одночасье решила, сорвалась, и все. — Вера Степановна потерла лоб ладонью. — Это было в июне, еще переводные экзамены шли… Ну да, экзамены… Как обычно, наш хор принимал участие в областном смотре искусств, Богаевская там солировала, и все было в порядке. Ну это я так, к слову… Так вот, она, Богаевская, сдавала экзамены вполне успешно, а на последний не явилась. Потом пришла ее мать и забрала документы из училища, ровным счетом ничего не объясняя. Только и сказала, что они уезжают из города, куда, почему — неизвестно.

— Вам показалось это странным? Женщина задумалась:

— Пожалуй, что так. Хотя, если честно, тогда я была в такой… м-м-м… легкой эйфории, если можно так выразиться. Я замуж как раз выходила, сами понимаете, это очень хлопотный период жизни, а потому все от меня было немного вдалеке. Я после этого думала, что мне нужно было самой переговорить с Леночкой, жалела, даже виноватой себя чувствовала… А уж потом, когда узнала, какой она знаменитой стала, сказала: все, что Бог ни делает, — к лучшему. Ну, разве не так?

— В данном случае наверное. — С моей стороны было бы глупо возражать.

— Но вообще… Даже не знаю, как вам и сказать. — Она покусала губы. — Какое-то у меня осталось чувство… Такое, саднящее, что ли… Я сейчас попытаюсь вам объяснить. В общем, Богаевская ушла из училища в июне, а где-то недели через две после этого я как раз и выходила замуж. Ехали мы, помню, на «Волге» в загс, я в белом платье, в фате, такая счастливая, хотя уже и не очень молоденькая, тридцать лет мне уже было как-никак. — Вера Степановна улыбнулась. — Ну вот, сижу я, значит, рядом со своим мужем, тогда еще женихом, в машине, и проезжаем мы по городу этакими именинниками… И вдруг я ее увидела, ну, Лену Богаевскую, увидела возле пятиэтажки на улице Рылеева, они с матерью в такси садились. И лицо у Лены такое было, даже не знаю, как назвать. Если назвать его несчастным, то это, наверное, ничего не сказать. Это было совершенно мертвое лицо! Вы просто не можете себе это представить!

Почему же, как раз могу, подумала я и вспомнила Богаевскую в момент вчерашней торжественной встречи в аэропорту.

А Вера Степановна продолжила воспоминания о звездной ученице:

— И так меня тогда ее выражение потрясло, хоть бери и свадебный кортеж останавливай! Я, понятно, этого не сделала, но лицо ее у меня до сих пор перед глазами. Такая жуткая картинка. Потом я видела ее по телевизору, красивую, полную сил, но все никак не могла забыть то, что видела тогда. Может, поэтому я и хотела с ней встретиться, но ничего не вышло. Вот, собственно, и все, что я могу вам рассказать. Хотя… Ну, вы понимаете, то, что я вам рассказала, очень личное и, как бы выразиться поточнее, ну, не относится к разряду фактов, поэтому не годится для газеты. Пожалуйста, не пишите про это. Не будете?

— Не буду, — успокоила я ее и спросила:

— А что вы знаете о ее семье?

— О семье? Да ничего Мать се я видела пару раз, в том числе когда она за документами в училище приходила. По-моему, самая обыкновенная женщина, инженером на заводе работала. Отец… Про него я вообще ничего не знаю, но семья у них была полная. А вы знаете что, — подсказала она, — если вас это очень интересует, обратитесь к нашей директрисе. Может, у нее еще осталось личное дело Богаевской… — Она опять улыбнулась, чуть виновато. — Немного я вам рассказала.

— А что, кто-нибудь может рассказать больше? — закинула я удочку наудачу.

— Не думаю, — покачала она головой, — в училище вряд ли кто-нибудь знает больше меня. А вот в музыкальной школе — возможно.

— В музыкальной школе?

— Ну да, все наши студентки, прежде чем поступить в училище, заканчивают музыкальные школы.

Логично, как я сама про это не вспомнила!

— А какую школу она закончила, не помните? — ухватилась я за ее подсказку.

— Точно не скажу… — Она помолчала. — Но скорее всего восемнадцатую. Это самая сильная школа в нашем городе. Точнее, была в ту пору, сейчас там все по-другому. И потом… Леночка ведь на улице Рылеева жила, а значит, территориально ближе всего ей была как раз восемнадцатая школа.

Я поблагодарила преподавательницу за помощь.

— Не за что, — махнула она рукой, — стыдно даже, что мы так мало знаем о своих девочках. Эта жизнь суматошная… У нас потом был еще такой случай неприятный, по-моему, через пару месяцев после того, как Богаевская ушла из училища… У нас одна студентка пропала, между прочим, тоже очень способная, но она не у меня училась, по классу скрипки. Так вот, она ушла из дома и не вернулась, насколько я знаю, до сих пор, а к нам потом приходил следователь, расспрашивал… А мы ничего и рассказать не могли. Ну, была такая девочка, тихая, не высовывалась, училась хорошо — и все. Разве не стыдно?

Конечно, она говорила о Наташе, и ей было обидно, что она ничем не могла помочь следствию. Так же как и я, впрочем. Но она всего лишь преподавательница из Наташиного училища, а я — лучшая подруга. Как говорится, почувствуйте разницу.

Я умудрилась вернуться в «штаб» ровно на пять минут раньше Веньки. Причем успела снять пальто, взять трубку трезвонившего телефона и тут же вернуть ее на место, сесть за стол, придвинуть к себе «План взаимодействия с прессой» и сделать глубокомысленное выражение лица.

Тем не менее Венька посмотрел на меня с досадой:

— Слушай, я тебе три раза звонил, ты почему трубку не брала?

— Ты звонил? — Вру я не очень талантливо, а вот удивление выходит у меня довольно убедительно. — Очень странно. Может, с телефоном что-нибудь случилось?

Как назло, проклятущий телефон зазвонил снова, и Венька, недоверчиво на меня покосившись, сам снял трубку. Не знаю, что там ему наплели, но он тут же умчался, ничего мне не сказав. Наверное, его вызвал «сам», который меня не очень-то жаловал, по крайней мере, не страдал от того, что я не мозолила ему глаза. Да и я, если на то пошло, не очень-то изнывала от печали по этому поводу, но в общем и целом такой расклад противоречил моим планам. Ведь только из-за Пашкова я и ввязалась в эту идиотскую авантюру.

Телефон опять затрещал. Может, это Пашков меня призывает? Однако звонил Вислоухов, сообщивший, что послезавтрашний прямой эфир будет проходить не совсем традиционно. В том смысле, что Пашков на нем будет распинаться не один, а на пару с Каблуковым.

— Пусть сразятся, — откомментировал эту новость Вислоухов. — Опять же избиратель сразу сообразит, кто лучше. Да и передача интереснее получится. Ну, что скажете?

Мне, честно говоря, было все равно, но вот вопрос, как к этой замечательной вислоуховской идее отнесется наш несравненный кандидат в губернаторы? Впрочем, я увидела в этом повод предстать пред его ясные очи без специального приглашения.

— Ладно, сейчас доложу по начальству, — сказала я Вадиму и пообещала:

— Потом перезвоню.

— Лады, — согласился Вислоухов, и мы с ним распрощались, довольные друг дружкой, кажется, в первый раз за время нашего знакомства.

Первое, что я предприняла, положив телефонную трубку, достала из сумки фотографию Наташи и сунула ее под свитер за пояс юбки. Возможно, на этот раз мне представится возможность осуществить свой план. Потом я вышла в коридор, сделала несколько шагов и застыла на месте…

Из приемной Пашкова вывалилась шумная толпа соратников и сподвижников, в которой я с удивлением разглядела человека, которого меньше всего хотела бы видеть. Причем не только здесь и сейчас, но также в глобальном масштабе.

И упоминать о нем тоже. Но теперь мне, видно, уже не отвертеться, я вынуждена приподнять завесу с этой роковой тайны, как писали в старых романах. Впрочем, не такая она и роковая, скорее уж банальная. Ну ладно уж, начистоту так начистоту.

Придется мне посвятить вас в подробности собственной личной жизни, ну, той, что у деловых женщин вроде меня случается обычно от восьми вечера до девяти утра да еще по выходным. Честно говоря, здесь мне похвастать особенно нечем. Не то чтобы я напрочь обойдена мужским вниманием, просто, сколько себя помню, это самое внимание всегда носило довольно специфический характер. Поклонники то вешались на меня гроздьями, то обходили десятой стороной, но главная проблема в том, что до сих пор среди них не отмечалось того самого, единственного и неповторимого. Ну, знаете, чтобы от одного взгляда ноги подкашивались, а кровь закипала, как лава.

Поначалу были чисто технические сложности, связанные с моим высоким ростом, из-за которого мужчины бегали вокруг меня, как младшие школьники на перемене, и задирали головы, рискуя вывихнуть себе шеи. Потом, уже после университета, возник еще один барьер — интеллектуальный, взять который мог тоже далеко не каждый. Кстати, в те времена, когда моя репортерская слава гремела особенно громко, соискатели моей благосклонности проявляли небывалую активность, а некоторые даже не смущались тем обстоятельством, что доходили мне до подмышек. Впрочем, не такая уж я и неприступная, как может показаться. На заре туманной юности был у меня бурный роман с неким Иксом, между прочим, женатым, закончившийся тем, чем заканчиваются подобные лав стори в девяносто девяти процентах случаев, а именно — ничем… Теперь Икс возглавляет крупную финансово-промышленную группу и входит в губернский истеблишмент, словом, «новый русский» до кончиков ногтей. Мы иногда видимся на официальных мероприятиях, он неизменно приветливо раскланивается, а я — демонстративно отворачиваюсь.

Так вот, именно он-то и шел мне навстречу чуть ли не в обнимку с Пашковым, Икс, имя которого мне теперь волей-неволей придется расшифровать: Дмитрий Николаевич Дедовский. Он меня тоже углядел и слегка кивнул головой, так, что никто, кроме меня, этого не заметил. Я сделала оловянные глаза и задумчиво уставилась себе под ноги, счастливо избежав таким образом непосредственного столкновения с процессией, которая дружно устремилась к парадной лестнице. Ледовскому была оказана высокая честь — его провожали всем «штабом», облепив со всех сторон, как пчелиная семья свою матку. Как только все они скрылись за поворотом, я наудачу сунулась в дверь пашковской приемной и сразу же напоролась на «дружелюбный» взгляд охранника, со скучающим видом листавшего иллюстрированный журнал за столом секретаря. Не говоря ни слова, я уселась на ближайший к двери стул. Охранник перевернул журнальную страницу и громко зевнул.

Я не успела еще и ногу на ногу положить, как в дверь просунулась Венькина голова, которая повела глазами направо-налево, чмокнула губами и произнесла:

— А, вот ты где!

Венька ввалился в комнату целиком и поинтересовался, чего это я тут рассиживаюсь, когда он мне такой команды не давал. Я удовлетворила его любопытство, сообщив о звонке Вислоухова и пришедшей ему на ум идее свести Пашкова с Каблуковым.

— Это еще зачем? — насторожился Венька.

— Как зачем? — усмехнулась я. — Для словесной дуэли!

— Словесная дуэль? С этим придурком? — возмутился Венька. — Еще чего не хватало! Нет, от этого нужно отказаться.

Я пожала плечами, показывая всем своим видом, что мое дело сторона, однако обронила словно невзначай:

— Ну, во-первых, окончательное решение остается за Пашковым, а во-вторых… Как это будет выглядеть, если он откажется? Не сомневаюсь, что Каблуков заявит, будто «наш» испугался.

— Да кто примет всерьез заявления такого идиота? — легкомысленно сказал Венька.

— Может, конечно, он и идиот, — скромно заметила я, — но дуэли с ним не избежать. От прямого эфира, конечно, можно отказаться, но ведь из избирательного бюллетеня его так просто не вычеркнешь. А учитывая некоторые специфические особенности непредсказуемой русской души… У нас ведь испокон веков юродивых любят.

Моя, прямо скажем, не самая глубокая мысль повергла Веньку в неожиданно глубокую задумчивость. Он опять почмокал губами и нахмурился. До чего он дошел в процессе мыслительной деятельности, я не узнала, потому что в кабинете Пашкова зазвонил телефон, и Венька рысью туда кинулся. Я — за ним. И тут мне представился случай, которого я ждала. Пока Венька разговаривал по телефону, опрометчиво повернувшись ко мне спиной, я таки изловчилась сунуть Наташину фотографию в толстую книжку ежедневника, лежащую на столе. Там были еще какие-то бумаги, но ежедневник оказался ближе, правда, он мог оказаться не пашковским, а принадлежащим кому-нибудь из его многочисленной челяди, но я рискнула.

Едва я успела осуществить свою «диверсию», как дверь распахнулась и в кабинет дружно ввалились «штабисты», шумные и довольные собой. Ясно, что визит Ледовского привел их в такое приподнятое состояние. Гм-гм, интересно, чем? Ответ напрашивался сам собой: скорее всего мой бывший любовник пообещал Пашкову поддержку, а поддержка Дедовского в нашей губернии — чего-нибудь да стоит. Пашков поприветствовал меня в своей обычной тональности и посмотрел вопросительно, мол, чего пришла? Нравится мне все это: пресс-секретарь я или нет? Я собралась рассказать ему о сюрпризе, приготовленном Вислоуховым, но Венька меня опередил.

— Шеф! — обратился он к Пашкову довольно-таки фамильярно. — Вас приглашают на телевидение, но условия неординарные: дискуссия с Каблуковым. Мне, конечно, не очень нравится эта идея, но, с другой стороны, отказ может быть истолкован превратно. Этот городской сумасшедший такого там наплетет, мало не покажется.

Венька еще не успел закрыть рот, а я уже с удовлетворением отметила про себя, что мои не самые виртуозные доводы возымели на него действие. Другими словами, сорные зерна таки заколосились.

Выслушав Венькино заявление, Пашков уселся за стол и обвел испытующим взором свою верную дружину. Разумеется, мнения и советы не заставили себя долго ждать и посыпались со всех сторон, как из рога изобилия. Дискуссия продолжалась минут двадцать и свелась к ряду оргвыводов. Первый — так называемый телевизионный поединок — не что иное, как козни Крутоярова, который сам не рискует вступить в открытую полемику с Пашковым, а потому хочет поставить последнего в глупое положение, вынудив включиться в нелепый и непродуктивный спор с «клоуном» Каблуковым. Второй — коварное оружие Крутоярова нужно использовать против него же. Третий — Пашков должен принять участие в передаче, но вести себя спокойно и выдержанно, не поддаваясь на провокации. Таким образом он только лишний раз продемонстрирует серьезность своих намерений. Короче, решили и постановили. Не знаю уж, что при этом думал сам потенциальный народный избранник, но спокойствие не покинуло его ни на секунду. Если он так же будет вести себя на завтрашнем прямом эфире, то бедняге Каблукову остается только посочувствовать, поскольку весь его эмоциональный заряд уйдет, что называется, в песок. Зрителям, кстати, тоже не позавидуешь: такой спектакль провалится! Нужно было Вислоухову свести Каблукова с Крутояровым, на худой конец, с Рябоконем. Неплохо было бы также поставить на стол что-нибудь для метания в лицо противнику: бутылку пепси или букет роз, например.

— Когда эфир? — спросил Пашков.

Вопрос был обращен ко мне, но я так увлеклась своими фантазиями, что не сразу сориентировалась. И только когда все на меня уставились, сообразила, что к чему, и доложила:

— Послезавтра, в девятнадцать тридцать. Пашков протянул руку… и взял ежедневник, который, конечно же, раскрылся там, где лежала фотография. Я впилась взглядом в лицо Пашкова, но ничего примечательного не увидела. Удивление, правда, было, но и только. По крайней мере, эффекта разорвавшейся бомбы моя военная хитрость не произвела. Пашков взял фотографию в руки, повертел, положил на стол и призадумался.

Вездесущий Венька тут же скосил взгляд на снимок, и брови его полезли на лоб.

— Какая-то фотография, — пожал плечами Пашков.

Венька подвинул снимок к себе:

— Вы ее знаете?

— Первый раз вижу. Как она сюда попала? Фотография пошла по кругу, я тоже для отвода глаз подержала ее в руках.

— Может, кто-нибудь из гостей потерял? — предположил Венька, имея в виду Дедовского и иже с ним.

— А если это какая-нибудь провокация? — высказал предположение аналитик. Остальные дружно насупились.

Венька опять взял в руки фотографию и поскреб пятерней затылок:

— На всякий случай надо бы выяснить, кто такая.

И Наташина фотография перекочевала к Викингу, который сунул ее в нагрудный карман.

Ну вот, я так ничего и не узнала, зато Пашков, если он, конечно, имеет отношение к Наташиному исчезновению, теперь будет настороже. Серебряный колокольчик хоть и тихо, но прозвенел.

Глава 11

Вечером я, как обычно, стала подводить итог и своим изысканиям, а поразмыслить мне было над чем, потому что день выдался урожайным на события. Начался он скандальным отъездом Елены Богаевской, а кончился моей примитивной попыткой вывести Пашкова на чистую воду, совершенно не удавшейся. Потому что реакцию Пашкова на фотографию трудно было назвать бурной. И объяснить это можно только тем, что он и в самом деле видел Наташу в первый раз в жизни. Значит, я пошла по ложному следу? Можно, правда, взглянуть на ситуацию иначе, но вряд ли она от этого станет более обнадеживающей. Как вам такой вариант: Пашков настолько владеет собой, что, узнав свою жертву, не показал виду? Ну, тогда мне уж точно никогда не добраться до истины…

Ладно, временно я оставила Пашкова в покое. И занялась Богаевской, вернее, теми сведениями, что заполучила в музыкальном училище. Информацию, которую я там накопала, трудно было назвать сенсационной, но пищу для размышлений она определенно давала. Из того, что рассказала мне бывшая преподавательница примадонны, сам собою напрашивался вывод: пятнадцать лет назад с тогда еще никому не известной Леночкой Богаевской случилось нечто, в одночасье перевернувшее ее короткую жизнь. Нечто, заставившее всю ее семью покинуть город, ведь их отъезд, судя по всему, был совершенно скоропостижным. И в город все это время она глаз не казала по той же самой причине. И вот вернулась, чего-то или кого-то испугалась и тут же сбежала. Допустим даже, что она испугалась Пашкова, однако какое отношение это имеет к Наташе и ее исчезновению? Что между ними общего?

Общего-то как раз немало — все-таки они, и Богаевская, и Наташа, одновременно учились в одном и том же музыкальном училище, а может, и в одной школе. Но дальше начинается некоторый разнобой. С Богаевской это загадочное «нечто» произошло в июне восемьдесят третьего, тогда же она покинула город. Наташка в это время сдавала экзамены и вела себя, сколько я помню, обычно, а пропала она вообще семнадцатого августа. Так что прямой связи на первый взгляд не прослеживается, вроде бы совершенно разрозненные события. А на второй? А на второй, чует мое сердце, не обошлось тут без Пашкова. Его (я почти уверена в этом!) испугалась Богаевская, заметка про его же славные комсомольские деяния почему-то хранилась у Наташи.

Вот только в милицию с этими открытиями не пойдешь. Там в лучшем случае вежливо меня выслушают, только чтоб отстала, в худшем — поднимут на смех. И будут правы по всем статьям: улики-то хилые. Может, Богаевская со стражами порядка была бы поразговорчивее, чем со мной, но где основания требовать от нее каких-либо показаний? Дела и того нет, оно давно закрыто, и никто его так просто, по моему желанию, не возобновит. Все, что остается мне, — продолжать свое запоздалое расследование самостоятельно и надеяться, что планеты выстроятся благоприятным для меня образом. Да, здесь можно рассчитывать только на фантастическое везение.

Телефон зазвонил, когда я уже стелила простыню на диване, готовясь ко сну. Я была почти уверена, что меня домогается Венька с какой-нибудь очередной инструкцией. Однако это был не он; впрочем, я сразу же узнала голос звонившего.

— Привет! — чуть хрипловато сказал Ледовский, замолчал, и я явственно расслышала музыку и женский смех. Откуда он звонит? Из какого-нибудь казино-мазино, не иначе?

— В чем дело? — холодно спросила я.

— Не сжимай кулаки, Капа, я далеко, и ты меня все равно не достанешь, — хохотнул Ледовский.

Я посмотрела на себя в зеркало: левая рука у меня и впрямь была сжата в кулак. Черт бы его побрал! Приказав себе не волноваться, я села на тумбочку для обуви и вытянула ноги так, что они перегородили крошечную прихожую. А потом повторила:

— Так в чем дело?

— Уж и позвонить нельзя, — вкрадчиво заметил Дедовский. — А если я соскучился? Давно тебя не видел.

Я посмотрела на часы:

— Четыре часа назад.

— Что?

— Ты меня видел четыре часа назад. А теперь говори, что тебе нужно?

— Ах да, — «вспомнил» Дедовский, — мы же с тобой сегодня виделись. И, знаешь ли, я был здорово удивлен нашей встрече. Как говорится, не ожидал, совсем не ожидал. Ты что же, примкнула к нашему лагерю, так надо понимать?

Ага, вот что его занимало!

— Пошел ты со своим лагерем! — пожелала я Дедовскому и швырнула трубку на рычаг.

Потом вернулась в комнату и рухнула на диван, натянув на голову одеяло, словно таким образом могла отгородиться от Дедовского и воспоминаний о периоде жизни, с ним связанном. Ну вот, всегда так бывает, все проблемы сваливаются на голову разом. А все почему? Потому что, вместо того чтобы решать их по мере поступления, я откладываю их до «лучших» времен. У меня так во всем, не помню случая, чтобы я хоть раз заблаговременно позаботилась о набойках на летних туфлях, всегда по осени забрасываю их на антресоли, а весною обнаруживаю, что мне ходить не в чем. С Дедовским у меня вышло как с летними туфлями, я его тоже закинула на антресоли своей жизни в надежде, что тем все и кончится, и вот уже четыре года после каждой случайной встречи неделями мучаюсь бессонницей и прикуриваю одну сигарету от другой.

Вот и теперь, около часа поворочавшись с боку на бок, я встала с дивана и отправилась на кухню — курить в открытую форточку. Морозный воздух проник в квартиру, но я, босая, в одной сорочке, не чувствовала холода — так была занята своей «проблемой», которая состоит в том, что я люблю Дедовского. Глупо, бессмысленно, банально, совершенно по-идиотски, без каких бы то ни было надежд и перспектив, если, конечно, не принимать во внимание перспективу свихнуться на этой почве и попасть в «желтый» дом. Вот, собственно, и все мои претензии к Дедовскому, если вас удивляет, почему я его посылаю подальше и сжимаю кулаки, услышав его голос.

Познакомились мы с Ледовским самым традиционным образом, для меня во всяком случае. Он тогда был заместителем директора довольно-таки крупного завода, я работала в «Вечерке» и брала у него интервью уже не помню в связи с чем: то ли к круглой дате, то ли по другому случаю. И он поразил меня своим напором, энергией, заразительным смехом, умением стойко сносить мои колкости и легко их отражать, не обижаясь и не обижая меня. А главное — он был достаточно высок, чтобы я могла не втягивать голову в плечи, находясь рядом с ним, и это меня более чем устраивало. Что до всего остального… Конечно, я знала, что у него есть жена, но это меня не беспокоило, ведь я не строила на его счет никаких планов. А он — на мой. Нас вполне устраивали наши ни к чему не обязывающие отношения, нечастые — раз в две недели — встречи на даче Ледовского (тогда, как и теперь, была зима). Мы ничего друг от друга не требовали, не обещали и не строили совместных прожектов на будущее. Словом, это был один из тех легких романов, какие нужно прерывать вовремя, пока они не превратились в тягучие и безнадежные. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы однажды, уже весной, я случайно не увидела Дедовского с юной и совершенно очаровательной особой. Они сидели в машине, и Дедовский игриво трогал ее за подбородок. Достаточно недвусмысленная ситуация. Неожиданно сердце мое кольнуло, нет, не от ревности (ревновать мужчин такого склада совершенно бессмысленно), от любви. Я слишком поздно поняла, что ставки в этой игре были слишком высоки. С тех пор я хорошо знаю, что, затевая легкий флирт, никогда нельзя быть полностью уверенным, что он не обратится в любовь всей твоей жизни. Когда я поняла, во что влипла, то сама себе заявила:

— Все, Капуля, побаловалась, и будет. Зачем тебе эта головная боль, эти охи, ахи и сердечные замирания. Еще не хватало, чтобы ты повисла у него на рукаве и, преданно глядя в глаза, умоляла остаться. Нет, малышка, это не твое амплуа!

И как только я произнесла про себя вышеозначенный монолог, мозги мои встали на место, и я приняла единственно правильное решение: раз и навсегда порвать с Ледовским. Разумеется, без предварительного уведомления противоположной стороны. Просто не явилась на назначенную встречу, и все, хотя, понятное дело, сделать это мне было очень нелегко. Еще труднее мне пришлось, когда Дедовский стал мне звонить и спрашивать, что случилось. Я сказала: кино окончено. Ему бы радоваться, что затянувшееся приключение сошло на нет без утомительных объяснений, и утешиться с юной особой, так нет же, он еще месяца два мучил меня своими звонками. Жуткое время, не знаю, как я продержалась. Наверное, только на лошадиных дозах кофе и никотина. Впрочем, с никотином лошади, кажется, не в ладах. Одно скажу: если вы не знаете, что это такое, когда любовь и самолюбие сходятся в смертельной схватке, то я от всей души желаю вам и дальше пребывать в вашем счастливом неведении.

С той поры прошло уже четыре года. Ледовский сделал хорошую карьеру, его имя постоянно на слуху, вот и кандидаты в губернаторы стремятся заручиться его поддержкой, девочек он меняет еще чаще, чем прежде, а вот жена у него все та же. Я за время, прошедшее с нашего расставания, тоже на месте не стояла, точнее, не сидела: поменяла редакцию, добилась титула «лучшее перо области», ввязалась в дурацкую авантюру с документами, компрометирующими Крутоярова, а теперь еще навесила на себя новое ярмо — подвизалась на губернской политической ниве, но и у меня была одна неизменная величина — любовь к Дедовскому, с которой я ничего не могла поделать.

Предчувствия мои полностью оправдались: спала я преотвратно, а потому утром мне автоматически были обеспечены и головная боль, и круги под глазами. По этой же причине я потратила на завтрак и экипировку на десять минут больше обычного. Причем «излишки» ушли у меня на рассматривание в зеркале собственной физиономии, что я делаю не так уж часто, поскольку давно не надеюсь увидеть что-нибудь принципиально новое. И достоинства, и недостатки свои я давно знаю наперечет и скоро буду справлять десятилетний юбилей с того дня, как окончательно и бесповоротно смирилась с длиной собственного носа. Так или иначе, а синяки под глазами мне все же пришлось немного прикрыть тонким слоем тонального крема, уж больно изможденный у меня был вид, а мне совсем не хотелось пугать им учащихся музыкальной школы номер восемнадцать, которую я и собиралась первым делом посетить. Веньку я накануне предупредила, что припозднюсь, под благовидным предлогом непосредственного осуществления того самого взаимодействия с прессой, которому мы посвятили пространный план аж на три страницы (с моими дополнениями). Веньке моя идея понравилась, и он не стал особенно упорствовать, однако дал мне на все про все три часа. Ладно, попробуем уложиться.

«Жигуль» стоял у подъезда с поднятым капотом, а над ним склонился Жорик с озабоченным выражением простоватого лица. Завидев меня, он захлопнул капот, вытер руки какой-то рыжей тряпкой и многозначительно, я бы даже сказала, торжественно изрек:

— Все, картер потек. Нужно на ремонт становиться.

Понятно, поезд дальше не пойдет. Удивительно еще, как эта колымага три дня отъездила.

Я молча взяла курс на автобусную остановку.

— Эй! — раздалось сзади. — До центра довезу, мне все равно в гараж.

Я вернулась, плюхнулась на заднее сиденье и объявила:

— Мне только до Рылеева. Я выйду на углу возле химчистки.

— Хозяин — барин! — кивнул шоферюга.

Терпеть не могу эту присказку!

Через десять минут «жигуль» затормозил в трех шагах от химчистки, где я и вышла. То, что я осталась без персонального авто, меня более чем устраивало. По крайней мере, если мне придется проторчать в музыкальной школе дольше запланированного, я всегда смогу сослаться на это печальное обстоятельство.

От химчистки я прошла два квартала вверх и свернула направо, потому что музыкальная школа № 18 находится на пересечении улиц Рылеева и Московской. И эта школа мне знакома не хуже музыкального училища, потому что в ней училась Наташка. Внутрь я, правда, ни разу не заходила, но, случалось, поджидала подружку снаружи. Подумать только, а ведь пока я, уткнувшись в книжку, сидела на скамейке в скверике напротив, мимо меня могла проходить сама Елена Богаевская, тогда еще никому не известная девочка с косичками. Конечно, при условии, что она носила косички. И училась в этой школе, а не в какой-нибудь другой. Ладно, сейчас проверим.

Девчонки по школьному коридору не сновали, зато со всех сторон неслись звуки музыки, большею частью нестройные, и счет: «Раз-и, два-и, раз-и, два-и…» Как и вчера в училище, я двинулась искать кабинет директора, но на этот раз все было проще: школа занимала первый этаж в панельном жилом доме. Дверь с табличкой «Директор» обнаружилась в конце коридора. Я стукнула по ней костяшками пальцев и услышала строгое «войдите».

За столом сидела женщина с остреньким лицом лисички, кроме того, она была такая молодая, что ожидать от нее каких-нибудь откровений на интересующую меня тему не приходилось. Даже если Елена Богаевская и училась в этой школе, она вряд ли ее вспомнит.

Я дежурным движением извлекла из кармана свое удостоверение, которое произвело на молодую директоршу традиционное впечатление. Она сразу вся подобралась, наставила на меня озабоченные глаза и пролепетала:

— Слушаю вас…

Но я не успела ничего сказать, потому что она снова заговорила:

— Если вы по поводу той жалобы, то… то… Мы же все решили и, и… Ах вот что ее напугало!

— Жалобы тут совершенно ни при чем, — поспешила я ее успокоить, — меня интересует совершенно другое. Вы слышали про то, что в нашем городе планировались концерты Елены Богаевской?

— Ну да, ну конечно. — Лицо молодой женщины прояснилось. — Их, по-моему, отменили, да?

— Точно, — кивнула я.

Молодая директорша заморгала серыми, тщательно подведенными глазами:

— Только я не совсем понимаю…

— А разве Елена Богаевская не окончила вашу школу?

— Что? — Она даже покраснела. — В первый раз слышу. Вы… вы уверены? Но почему я про это в первый раз слышу? — Она прикусила нижнюю губу и нервно забарабанила карандашом по столу, покрытому стеклом, под которым красовались показатели успеваемости по музыкальной школе №18.

Я выставила руку вперед:

— Послушайте, я ведь этого не утверждаю, я только спрашиваю…

Но «лисичка» уже не слушала мои доводы.

— Минутку! — бросила она на ходу и скрылась за дверью, оставив меня в одиночестве.

Скучала я недолго, потому что очень скоро она вернулась, и не одна, а с невысокой женщиной лет пятидесяти, с небрежным пучком на затылке и лихорадочным румянцем на плечах.

— Откуда же я знала, откуда же я знала, Татьяна Павловна? — бормотала пожилая. — Я же понятия не имела…

Татьяна Павловна потрясала какими-то бумагами:

— Как это вы не знали, когда здесь черным по белому написано: Богаевская Елена Борисовна. Она закончила школу в восемьдесят первом.

— Да в том-то все и дело, что в восемьдесят первом, — оправдывалась пожилая, — это же, это же… Семнадцать лет прошло…

«Лисичка» яростно швырнула бумаги на стол и топнула ножкой в хорошей лаковой туфельке:

— Ладно, оставьте нас, потом разберемся. Пожилая мышкой прошмыгнула за дверь, и я ей невольно посочувствовала, ибо ее начальница Татьяна Павловна производила очень серьезное впечатление. Знавала я таких очаровательных дамочек: единственное, что у них хорошо получается, — это отравлять жизнь окружающим.

Постукивая высокими каблучками, «лисичка» вернулась за свой стол, придвинула к себе бумагу, которой без малого не отхлестала по щекам свою подчиненную, и произнесла не без горестной патетики:

— Да, теперь выяснилось, она действительно у нас училась с семьдесят пятого по восемьдесят первый год, но для меня, как вы уже поняли, конечно, это явилось новостью. Я ведь руковожу школой только два года, так что, естественно… А подчиненные у меня… Ну, вы видели. Такой уж мне коллектив достался, вялые, безынициативные люди, ничего не помнят, ничего не знают и знать не хотят… Еще и жалобы пишут! Вы не можете себе представить, сколько сил я потратила, чтобы навести здесь хоть какой-то порядок! Но, увы, нельзя объять необъятное: к сожалению, то обстоятельство, что знаменитая певица училась в нашей школе, ускользнуло от моего внимания. Но, я вас уверяю, теперь мы непременно отметим этот факт должным образом. Стенд оформим. Все-таки не из каждой школы выходят такие знаменитости.

Что ж, я могла быть абсолютно спокойна: из знаменательного факта пребывания Елены Богаевской в стенах вверенной «лисичке» школы теперь будет выжато все, что только можно, на все сто процентов. Молодая энергичная директорша вооружится им, как знаменем, и двинется покорять вершины музыкального образования. Пройдет не так уж много времени, и эта уверенно начинающая стервоза будет при случае вещать, закатывая лживые глазки: «Помню, когда у меня училась Богаевская…»

— Так вы не забудьте написать у себя в газете, что в школе помнят свою ученицу, гордятся ей и ставят в пример подрастающему поколению, — добавила «лисичка» и посмотрела на меня преданным взглядом.

— Всенепременно, — пообещала я, — только я бы еще хотела поговорить с кем-нибудь из преподавателей, работавших в то время, когда в школе училась Богаевская.

— Да? — Директорша на мгновение задумалась. — Но… даже не знаю, кого вам и порекомендовать. У нас тут практически никого не осталось из старых преподавателей, все молодые. Так что…

— Ну а учительница, которая сюда заходила? — напомнила я.

— А, Зинаида Арсеньевна, — небрежно заметила «лисичка», — она действительно давно здесь работает, только я не уверена, что она вспомнит что-нибудь… Вы же сами видели. Ну хорошо, если хотите, я сейчас ее позову.

— Не стоит, — возразила я, — скажите лучше, где мне ее найти.

И все же она поднялась со стула и уперлась руками в стол:

— Но… Я, как директор школы, хочу быть в курсе…

Пришлось пообещать этой выскочке, что без ее ведома в газете не появится ни строчки. Разумеется, я ее совершенно не боялась, просто не желала усложнять жизнь несчастной Зинаиде Арсеньевне, похоже, единственно уцелевшей во время «чистки», устроенной молодой и честолюбивой начальницей.

— Ну, если так, то пожалуйста, — протянула «лисичка», прощупывая меня колючим взглядом, но от меня не ускользнуло то обстоятельство, что она записала в своем блокноте мою фамилию и название газеты, которое значилось в удостоверении. То-то будет весело, если она позвонит в «Вестник» и узнает, что я там давно не работаю.

Глава 12

Зинаида Арсеньевна была существом до крайности запуганным и забитым. Когда я разыскала ее в одной из классных комнат и объяснила, чего от нее хочу, она поежилась и так сцепила руки, лежащие на коленях, что костяшки пальцев побелели:

— А Татьяна Павловна… Вы лучше с Татьяной Павловной беседуйте, она у нас все-таки директор, а я только…

— Но Татьяна Павловна здесь еще не работала в те времена, когда Елена Богаевская прилежно разучивала гаммы, — улыбнулась я, чтобы хоть немного ее подбодрить. — А вы работали.

Но она все еще продолжала опасаться начальственного гнева:

— Все-таки почему я? Я же не могу за всю школу… Есть и другие…

Господи, что эта Татьяна Павловна делала со своими учительницами: током пытала, иголки под ногти загоняла?

Я выбилась из сил и согласилась:

— Хорошо, если есть другие, я буду говорить с ними. Порекомендуйте мне тогда еще кого-нибудь из тех, что работали в школе с семьдесят пятого по восемьдесят первый. Ну, есть у вас тут еще такие?

Бедная учительница еще крепче сцепила ладони и слабо пискнула:

— Кажется… Нет, в школе таких нет. Остальные уже на пенсии…

«Или уволились», — мысленно добавила я. Можно не сомневаться, что к такой кадровой текучке приложила руку новая директорша, но сейчас все это было для меня делом десятым, если вообще не сотым.

С грехом пополам мне все-таки удалось разговорить Зинаиду Арсеньевну, но, признаюсь вам как на духу, далось мне это нелегко. Когда наконец она решилась снять с себя обет молчания, я уже почти ни на что не рассчитывала.

— Я ведь сама ее не учила, — призналась Зинаида Арсеньевна, — если, конечно, она вообще та самая Богаевская, может, просто однофамилица… В любом случае я скрипачка, а она училась по классу фортепьяно.

— А у кого, не помните?

— Скорее всего у… — Зинаида Арсеньевна понизила голос и оглянулась на дверь. — У…у… — У нее словно что-то застряло в горле. Я сама невольно сглотнула, будто помогая ей. — У Радомысловой, — в конце концов пролепетала она.

Не удивлюсь, если эта Радомыслова в школе персона нон-грата. С некоторых пор. Точнее, с тех самых, как в альма-матер Елены Богаевской поменялся директор. Ладно, не мое это дело.

— И как мне ее найти? Где она сейчас работает?

— Она не работает, — сообщила Зинаида Арсеньевна, — она уже на пенсии, давно, но преподавала, пока… — Она не договорила, но в этом и не было особенной необходимости. И так все ясно. — Кажется, у нее еще есть ученицы, она занимается с ними на дому. Сейчас я запишу вам ее адрес, если хотите… Только… вас действительно интересует только эта девочка… Богаевская, или… или еще что-нибудь?

— Во всяком случае, ваши дрязги и интриги меня точно не волнуют, — предельно откровенно высказалась я. — Можете друг дружку хоть с хреном скушать, я вам только приятного аппетита пожелаю. Лишь бы вы сами не подавились.

На бледных щечках Зинаиды Арсеньевны снова выступил лихорадочный румянец. Она молча оторвала клочок от нотной тетради, лежащей перед ней, и быстро что-то на нем начертала, а потом сунула мне. Я бросила короткий взгляд и прочитала: Радомыслова Ираида Кирилловна, Дружбы, 46, кв. 17.

И все-таки я еще кое-что у нее спросила, я просто не могла уйти, не узнав этого:

— А Наташа Русакова, она как раз на скрипке играла, не вашей ученицей была?

— Как вы сказали? Русакова? — Последняя из «могикан», успевшая немного расслабиться, снова вся напружинилась. — А эта что сделала?

— Ничего. Просто она была моей подругой.

— Ах вот что. — Мне показалось, что она вздохнула с облегчением. — Вы знаете, я так сразу не вспомню. В какие годы она училась?

— Да тогда же, когда и Богаевская.

— Давно, значит, — заключила Зинаида Арсеньевна, — ну тогда это по документам смотреть надо. У меня память очень плохая. Я ведь уже тридцать лет преподаю, и учеников за эти годы у меня было очень много.

Я согласна, семнадцать лет — срок достаточно долгий, но что-то мне подсказывало, что провалы в памяти учительницы музыки были связаны не с этим, а с той обработкой, которой она была подвергнута молодой начальницей. Подтверждением тому стало любопытное наблюдение, которое я сделала, выйдя из класса. Обернулась, услышав характерный перестук острых каблучков, и увидела вприпрыжку удалявшуюся по коридору «лисичку». Бьюсь об заклад, еще минуту назад она стояла под дверью, за которой я разговаривала с Зинаидой Арсеньевной, и, приложив ухо к замочной скважине, жадно ловила каждое слово.

— Куда дальше? — спросила я себя, переступив порог музыкальной школы, и посмотрела на часы. И невольно присвистнула: на малоинформативные беседы с директоршей и пожилой учительницей музыки у меня ушло почти полтора часа из тех трех, что Венька разрешил мне потратить на обработку местной прессы на предмет безоговорочной поддержки нашего замечательного кандидата. Конечно, если я отправлюсь на улицу Дружбы, которая находится в противоположном конце города — как минимум полчаса на одну дорогу, — к намеченному времени я не вернусь. Хорошо, тогда я сошлюсь на то, что я лишилась машины. И все равно Венька будет недоволен…

Ну и пусть, для меня много важнее узнать, что случилось с Наташкой пятнадцать лет назад, нежели пропихивать в губернаторы выскочку Пашкова. Особенно если учесть, что этот паршивый кандидат, возможно, каким-то боком причастен к ее исчезновению. И я решительно направилась к ближайшей автобусной остановке, бросив взгляд в сторону скверика. Там я когда-то поджидала Наташку, усердно пиликавшую на своей скрипочке, с которой она не рассталась до последнего своего дня, так с нею и ушла. Что-то мне не понравилось собственное выражение «до последнего дня». Имею ли я право так думать, не зная, что произошло в давний августовский вечер?..

А той лавочки в скверике, на которой я сиживала с книжкой, больше не было. На ее месте стоял большой рекламный щит, а на нем — агитационный плакат Пашкова. У меня руки зачесались сорвать его. Сама не знаю, как я удержалась от почти непреодолимого соблазна.

— Одну минуточку, — произнес за дверью молодой голос и поинтересовался:

— Кто там?

Мне не оставалось ничего другого, кроме как в очередной раз использовать свое удостоверение.

— Я из газеты, — сказала я и полезла в карман за «корочками».

Замок щелкнул, дверь, взятая на цепочку, приотворилась, и я увидела очень немолодую женщину в байковом халате. У женщины было породистое лицо, которое даже старческие морщины не в силах были испортить, и красивая пышная седина, прихваченная широким бархатным ободком.

— Из газеты? — переспросила она и заглянула в мое удостоверение. Подумав, сняла дверную цепочку и пригласила:

— Проходите.

Я вошла и неловко затопталась в тесной прихожей, пытаясь снять ботинки.

— Ну что вы, не разувайтесь, — всплеснула она руками.

Я с сомнением посмотрела на мокрые разводы на линолеуме: снег, набившийся в рифленую подошву моих ботинок, начал таять.

— Ну не здесь же нам разговаривать, — сказала Радомыслова. — Пойдемте в комнату.

Хотя с чего я взяла, что это именно она? Я ведь даже не удосужилась ее об этом спросить.

— Простите, — пробормотала я. — Вы Ираида Кирилловна Радомыслова?

— Ну конечно, — кивнула она. — А вы, вероятно, по очередной жалобе?

— По жалобе? По какой еще жалобе?

— Значит, вы по другому поводу, — констатировала Радомыслова и посмотрела на меня внимательнее. — Ну проходите, проходите, не стесняйтесь.

Я вошла в комнату, обставленную старой мебелью, не какой-нибудь там из прессованных опилок, а из настоящего дерева. В этом я как-нибудь разбираюсь, а вот в стиле — не очень. В конце концов я все-таки решила, что интерьеры Радомысловой если и не из «времен очаковских и покоренья Крыма», то, по крайней мере, начала нынешнего века, бесславный конец которого мне выпало лицезреть. Еще я мысленно прикинула, смогла бы лично я существовать среди таких торжественных трюмо и комодов, и решила, что чувствовала бы себя в таком окружении будто на кладбище, несуетно и спокойно, как и должно себя чувствовать перед лицом вечности. Собственно, Ираида Кирилловна Радомыслова именно так себя и вела: сдержанно и без суеты.

— Присаживайтесь, — предложила она мне, указуя на уютное кресло возле окна. — А я буду через минутку.

Пока она отсутствовала, я окинула комнату более внимательным взглядом. Не то чтобы меня мучило любопытство, просто делать мне все равно нечего было. Заметила натюрморт, написанный маслом, в простенке между комодом и какой-то диковинной этажеркой. На полках последней стояли несколько пожелтевших фотографий в старинных паспарту. Я было вытянула шею, чтобы получше их рассмотреть, и едва успела вовремя отпрянуть, потому что в комнате появилась хозяйка. Оказывается, она отлучалась для переодевания: теперь на ней было строгое черное платье с белым воротничком, а вместо домашних шлепанцев — черные остроносые лодочки. Еще она держала в руках большого рыжего кота и привычно и неторопливо гладила его по шерстке, будто четки перебирала.

— Ну вот, теперь можно беседовать, — объявила Радомыслова, опустилась на стул у комода и посадила рыжего кота себе на колени. Тот сразу свернулся в клубок и так сладко засопел, что меня немедленно потянуло в сон. В результате вопрос хозяйки: «Так что же вас ко мне привело?» — почти застал меня врасплох.

Я тряхнула головой:

— У меня к вам несколько вопросов, а может, всего один. В зависимости от того, что вы мне на него ответите.

— Слушаю вас внимательно. — Глаза у Радомысловой были не по возрасту молодые и светились почти детской любознательностью.

— Скажите, пожалуйста, Елена Богаевская — ваша ученица?

— Да, она у меня училась, — спокойно, с достоинством ответила Радомыслова и едва заметно улыбнулась. — Как я понимаю, ваш интерес вызван тем обстоятельством, что она должна была давать концерты в городе?

— Но в последний момент отказалась, — продолжила я. — Вас это не удивило?

Старая учительница медленно покачала головой:

— Честно говоря, не удивило.

— А меня удивило, — призналась я. — И очень заинтриговало.

Радомыслова снова провела рукой по рыжей шерстке своего спящего прямо-таки летаргическим сном кота:

— Думаю, об этом вам следовало расспросить саму Елену Богаевскую, я же могу отвечать только за себя.

Достойный ответ, ни к чему не придерешься, и все-таки я попыталась возразить:

— Я пробовала это сделать, но так ничего и не узнала. Я разговаривала с ней вчера утром в гостинице, и она мне сказала только, что ей не нужно было бы сюда приезжать еще пятьдесят лет как минимум.

— Тогда так и напишите в своей газете, — посоветовала мне Радомыслова.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как признаться:

— А если не для газеты?

— Тогда я тем более не вижу причины для вашего любопытства, — отпарировала учительница. Кот на ее коленях лениво приоткрыл янтарный глаз и посмотрел им на меня. Если я что-то понимаю в кошачьей психологии, то в нем был незамысловатый вопрос: «Ну, чего пристала?»

Я поняла, что темнить с благородной хозяйкой и ее проницательным котом себе дороже, и высказалась без обиняков:

— У меня личная причина. Боюсь, мне трудно будет это вам объяснить, но я предполагаю, что пятнадцать лет назад с Еленой Богаевской что-то произошло, и, как мне кажется, что-то ужасное. Именно поэтому они всей семьей тогда и уехали из города, практически в одночасье. По той же причине она пятнадцать лет сюда не возвращалась. И вот она наконец решилась, приехала, но уже в аэропорту…

Я замолчала, вспоминая каменное лицо примадонны, полузакрытое роскошным букетом, потом снова собралась с мыслями, но о Пашкове говорить не стала, выразилась более нейтрально:

— …Видимо, на нее сразу нахлынули какие-то неприятные воспоминания. Думаю, она провела ужасную ночь в гостинице и в конце концов решила отказаться от запланированных концертов. Насколько я знаю, при этом она безоговорочно согласилась выплатить причитающуюся с нее неустойку.

Музыкальная старушка в очередной раз продемонстрировала мне свой природный ум, а может, и благоприобретенный, почем я знаю:

— Пока не вижу, какое это имеет отношение к вам лично.

— У меня есть подозрение, что история Елены Богаевской каким-то образом связана с судьбой моей подруги. Она тоже училась в вашей школе, только играла на скрипке. Наташа Русакова, может, помните?

— Если она скрипачка, то вряд ли. Я ведь преподавала фортепиано. Хотя… Наверняка видела где-нибудь в школьном коридоре. Если бы вы мне показали ее фотографию, я бы, возможно, ее и узнала. У меня хорошая память на лица, — ответила Радомыслова, и я сразу ей поверила.

Я подняла с полу сумку, которую приспособила у ножки кресла, достала одну из сделанных Валентином фотокопий и молча ей протянула.

— Минуточку… — Радомыслова поднялась со стула, подошла к комоду и взяла с полки очки, которые лежали между страниц раскрытой книги. Хитрый кот при этом даже не проснулся, просто повис на руках у хозяйки, как горжетка. — Да, я видела эту девочку, она училась у нас, — согласилась Радомыслова, — но это все, что я про нее знаю. — И спросила, переводя взгляд на меня:

— И что с ней случилось?

— Она пропала пятнадцать лет назад, — со вздохом сообщила я, — как пишут в сводках происшествий, ушла и не вернулась. С тех пор никто ничего о ней не слышал.

Молодые, хотя и подслеповатые глаза старой учительницы затуманились:

— Печальная история. Ее искали?

— Искали, — подтвердила я без особенного энтузиазма, — по крайней мере, формальности были соблюдены. А сейчас, насколько я знаю, дело уже закрыто. Они считают его безнадежным, говорят, с пропавшими почти всегда так. Особенно если с момента исчезновения прошло уже пятнадцать лет, как в этом случае.

Радомыслова задумалась, ее ласковая ладонь снова прошлась по спинке спящего кота:

— Как я понимаю, на мысль, что Елена Богаевская может быть как-то связана с исчезновением вашей подруги, вас навели два обстоятельства. Первое: они учились в одной школе, второе: Богаевская пятнадцать лет назад покинула город, а ваша подруга тогда же пропала. Может, это все-таки не более чем совпадение?

Я не стала активно возражать:

— Не исключено. Только это моя последняя надежда, последняя…

— Я вам сочувствую, — задумчиво произнесла Радомыслова, — и при таких обстоятельствах я вам, конечно, попытаюсь помочь, хотя я остаюсь при том мнении, что это все-таки исключительное право Елены Богаевской. Я бы не хотела что-то делать за ее спиной. Впрочем, не так уж много я и знаю. — Она замолчала, видимо решая, стоит ли раскрывать секреты бывшей ученицы, неожиданно ставшей звездой мировой величины. Потом все-таки заговорила:

— Прежде всего хочу сказать, что Лена Богаевская с самого начала подавала большие надежды. Если бы она не стала певицей, прекрасная пианистка из нее получилась бы в любом случае. Поэтому я много с ней занималась, выделяла среди других учениц и учеников… Я, собственно, всегда так поступала, за что получала много нареканий. М-да… Впрочем, это неважно. — Я заметила, что лицо старой учительницы омрачилось. — Но, — она вскинула голову, — я До сих пор осталась при своем мнении: талантливым детям нужно уделять больше внимания, нужно о них заботиться, оберегать, дышать на них, они же перед этой жизнью беззащитны вдвойне, потому что более впечатлительны. Ну ладно, о Леночке. В общем, когда я поняла, что передо мной одаренный ребенок, а произошло это, конечно, сразу, то стала посвящать ей больше времени, чем остальным. Мы занимались не только в школе, но и здесь, у меня. — Она повернула голову, я проследила ее взгляд и только теперь рассмотрела в дальнем углу пианино. — Разумеется, никаких денег я с нее не брала, тем более что семья была не очень зажиточная, как принято говорить, полная, но с проблемами. Отец очень сильно выпивал. Кстати, когда Лена с матерью уехали из города, семья совсем распалась, отец Лены остался в городе и потом, как я слышала, окончательно спился. Что касается самой Лены… — Радомыслова тяжело вздохнула и замолчала. Причем надолго.

Я заерзала в кресле, и рыжий кот на коленях старой учительницы не оставил этот факт без внимания: снова приоткрыл один глаз и недовольно посмотрел на меня. По-моему, мое присутствие представлялось ему все более и более нежелательным.

— Конечно, с Леночкой тогда, в июне восемьдесят третьего, что-то произошло. У меня на этот счет нет ни малейшего сомнения, хотя, что именно случилось, я до сих пор не знаю. Но как она была потрясена, с ней творилось что-то страшное! Она тогда уже заканчивала первый курс училища — ей, впрочем, по-хорошему надо было бы сразу в консерваторию поступать, но таковой у нас в городе нет и по сию пору. Да… Лена, уже учась в училище, как и прежде, часто ко мне приходила… Мы беседовали, пили чай с вареньем… Помню, когда она не появилась у меня за неделю ни разу, я сама собралась и пошла к ней домой. Тем более что они жили на улице Рылеева, а музыкальная школа находится неподалеку, в двух кварталах. Пришла, позвонила, дверь открыла ее мать… У нее вид был не очень: бледная, плохо причесанная. В квартире царил страшный беспорядок, какие-то вещи упакованные… Они уже готовились к отъезду, но я этого не знала. А Лена сидела, забившись в уголок, такая несчастная, а глаза… Я даже не знаю, как вам их описать, наверное, такие бывают у человека, которого живьем опускают в могилу, — сплошной ужас. Конечно, я стала спрашивать, что стряслось, но никакого вразумительного ответа не получила. Тамара Ивановна, так зовут мать Лены, была в подавленном, нервозном состоянии и твердила одно: мы уезжаем, и все. Мне ничего не удалось у нее выведать, ничего. Я, конечно, пыталась ее переубедить, серьезно все обдумать, ведь я очень боялась, что Леночкино дарование погибнет. Помню, она, Леночкина мать, тогда мне сказала:

«Неужели вы думаете, что я не желаю счастья собственной дочери? Да я для нее сделаю все и даже больше. А сейчас для нее будет лучше всего отсюда уехать». Вот что мне удалось от нее добиться. А Лена просто сидела и молчала, за все время ни слова не произнесла. Ну и все, — печально подытожила она.

— И вы ее больше ни разу не видели?

— Никогда, — покачала она головой. — Долгое время я вообще ничего о ней не знала, хотя, если честно, надеялась, что когда-нибудь она мне напишет, в почтовый ящик без волнения заглянуть не могла — письма ждала. Не дождалась… А потом увидела ее по телевизору. Признаться, сначала глазам своим не поверила. Понятно, имя и фамилия могут и совпасть, но лицо, лицо я, конечно, спутать не могла. У меня был шок, когда я поняла, что не ошиблась, что это именно она — Лена. Потом я сказала себе: значит. Бог есть! А как я обрадовалась, когда по городу афиши развесили, сразу билет на концерт купила, в партер. Но она отказалась выступать.

— А это только подтверждает, что с ней что-то и в самом деле случилось здесь пятнадцать лет назад, — продолжила я. Откровенно говоря, в этом для меня не было ничего нового. Все вокруг да около и ничего конкретного!

Резкий и протяжный звонок в дверь заставил встрепенуться рыжего кота. Он потянулся, глянул на хозяйку и хрипло мяукнул.

— Это ко мне ученица пришла, — пояснила Радомыслова, поднимаясь со стула. — Тоже очень способная девочка.

Я встала с кресла вслед за хозяйкой и поплелась за ней в прихожую. Похоже, ничего интересного мне здесь больше не светило.

В прихожей Радомыслова радушно встречала невысокую девчушку лет четырнадцати, которая громко хлюпала простуженным носом.

— Иди руки грей, — велела ей учительница, — а я сейчас.

Девчушка шмыгнула в комнату, а Радомыслова, закрыв дверь в комнату, пожаловалась:

— Видите, теперь только на дому с детьми занимаюсь. Из школы меня выставили два года назад, когда новую директоршу сверху спустили. И не меня одну, многих других тоже. Атмосферка там теперь… Я ведь сначала, грешным делом, подумала, что вы по поводу какой-нибудь жалобы. Там ведь страсти до сих пор не затихают.

— Я так и поняла, — пробормотала я, — я ведь там уже была, в школе, и адрес ваш я там узнала.

— Только вы не подумайте, я не в обиде, — махнула она рукой.

— Не подумаю, — тупо кивнула я и, попрощавшись, шагнула за дверь.

Настроение у меня было не ахти. Я потратила полдня, а узнала с гулькин нос. Все топчусь на одном месте, ни туда ни сюда. Может, Богаевская — это вообще ложный след или того хуже — тупик?

Глава 13

Выпуклые Венькины глаза медленно наливались кровью, как у быка при виде красной тряпки. — Почему так долго? — с ходу вызверился он.

— Потому что «жигуль» ваш — барахло, его пора на свалку отправить! — оттявкивалась я. — Он сломался, и я перемещалась в пространстве пешкодралом, а у меня, чтоб ты знал, скорость пять километров в час.

Венька немного сбавил обороты, однако еще раз взглянул на часы, словно не веря своим глазам, и пробормотал:

— Черт знает что, все из рук вон! Просто никуда не годится… Крутояров выбил из центра деньги для бюджетников и теперь усиленно затыкает дыры! Рябоконь раздает пенсионерам тушенку…

Все ясно, предвыборная борьба накаляется.

— Значит, нам пришла пора дарить телевизор детскому дому, — констатировала я, вешая пальто в шкаф. — Пардон, я запамятовала, — видак!

— Иди ты к черту! — снова попер на меня Венька. — Выбрала момент для шуточек!

— Ну извини, — предложила я Веньке мировую. Сейчас, когда я вела двойную игру за его спиной, ссориться с ним мне было не с руки. — Согласна, моя ирония неуместна. Но не вижу повода для того, чтобы сильно убиваться. Радоваться надо, что бюджетники наконец получат долгожданную зарплату.

— Я и радуюсь, — прошипел Венька, — сначала получат, а потом побегут голосовать за своего благодетеля, за Крутоярова! А все этот… — Имени Венька не назвал, но я почему-то сразу поняла, что речь пойдет о Пашкове. — Вздумал провинцию удивлять высокими материями, очень они ей нужны! Четвертая моя избирательная кампания и первая такая бездарная!

Я невольно присвистнула:

— Ого! Уже четвертая, помнится, еще два дня назад она была третьей…

Венька пропустил мимо ушей мое замечание, продолжая изливать горечь своих обид:

— Нет, никогда еще я так не начинал… Прима, можно сказать, в морду плюнула, в губернии поддержки, считай, никакой!

— А Дедовский? — встряла я. — Все-таки он у нас здесь не последняя спица в колеснице.

— А что Дедовский? — фыркнул Венька. — Он скользкий, как угорь. Такой, «да» и «нет» не говорите… Я бы на месте Пашкова ему не очень-то доверял.

Забавно было слышать такую характеристику Дедовского из Венькиных уст. Похоже, достойных себе противников организатор избирательных кампаний не особенно жаловал.

— А главное — то, что твоя паршивая газетенка написала! — с особенной злостью выдал Венька.

Я сделала непроницаемую физиономию и принялась бешено ворочать «шариками»: что, интересно, он имел в виду? Спросить же Веньку напрямую я не могла, ибо тогда он сразу догадался бы, что половину сегодняшнего дня я потратила отнюдь не на походы по редакциям.

А Венька схватил со стола газету, такую измятую, словно перед этим в нее заворачивали пирожки, и зачитал с выражением:

— «…Промосковский ставленник Пашков привез за собой целый обоз советников и телохранителей, однако пользы от них, судя по всему, чуть, а может, и того меньше». М-м-м… Дальше… «Широко разрекламированная агитационная акция с участием оперной звезды Елены Богаевской с треском провалилась, в последний момент знаменитая певица отказалась поддержать своими концертами московского популиста. Не исключено, она догадалась, что деньги, которые спонсируют столь изысканно-гурманскую программу, имеют сомнительное происхождение…» А, каково? Пасквиль, самый настоящий пасквиль!

Пока Венька цитировал этот любопытный текст, я успела рассмотреть, что в руках у него «Губернский вестник» за сегодняшнее число. Да, подсуропили бывшие коллеги, ничего не скажешь. Пашкова не жалко, а вот я как выгляжу? Как дура с помытой шеей! Я же как будто только что от них явилась, а сама ни сном ни духом про этот опус. Ну что? Нужно как-то выкручиваться.

Я прокашлялась:

— И все равно я не вижу повода для уныния. Ясно же, что статейку состряпали в пику мне лично. Я ведь ушла от них и примкнула к вам. А кроме того, нельзя не учитывать, что редактор «Вестника» с некоторых пор сильно задружил с Крутояровым. Не знаю, как ты, а я, например, считаю, что лучшей рекламы, чем эта паршивая статейка, нам за деньги не организовать. Ясно же, что они нас боятся!

Это «нас» мне самой понравилось больше прочего, никогда за свои тридцать три с половиною я еще не завиралась до такой степени! Ничего, стоит только начать.

Венька недоверчиво посмотрел на меня, потом снова уткнулся в газету и шмыгнул носом.

— Оригинально ты на все это смотришь, — признал он, и с ним трудно было не согласиться. — А Пашков, знаешь ли, думает иначе. И остальные тоже.

— Это те, которые из «обоза»? — уточнила я.

— На твоем месте я бы так не веселился, — желчно сказал Венька, — это первый наш с тобой серьезный прокол.

Меня опять порадовало Венькино обобщение: «наш с тобой прокол». Обожаю делить ответственность с кем-либо еще, а вот успех делить не люблю. Предпочитаю сама пользоваться его сочными плодами. Что до «обоза», то мне все больше кажется, будто команда Пашкова не так дружна, как любит представляться. Какие они, к черту, единомышленники! На самом деле каждый тащит одеяло на себя, чтобы в нужный момент, когда придет время пожинать общую жатву, оказаться ближе к тучным хлебам. Ничего принципиально нового!

На столе зазвонил телефон, Венька послушал, коротко бросил мне: «Я скоро» — и скрылся за дверью. Я ничего не имела против того, чтобы немножко побыть одной. Кстати, не мешало на досуге поподробнее ознакомиться с содержанием статейки, приведшей Веньку в такое смятение. Я придвинула к себе измятую газету и погрузилась в чтение. Ну, я вам скажу, время я потратила не зря.

Статья занимала почти всю первую полосу и называлась «Блеск и нищета функционеров», а в центре нее помещалась фотография вчерашней встречи Богаевской в аэропорту: прима вежливо улыбается, а Пашков протягивает ей свой монументальный букет. Буквально за мгновение до того, как оперная дива внезапно омрачилась челом. Первым делом я, разумеется, выяснила, кто написал этот, по Венькиному выражению, «пасквиль». Автор был мне хорошо известен — Сергей Колосков — самый политизированный товарищ в «Вестнике», пишет неплохо, но уж очень близко к сердцу принимает проблемы, за которые берется. Словно хирург, до такой степени переживающий за своего пациента, что, не успев взять скальпель, падает под операционный стол от избытка чувств. Короче, эмоции, коими Колосков усердно нагружал свои корреспонденции, иногда здорово вредили смыслу. То же самое можно было заметить и в статье «Блеск и нищета функционеров», основополагающая идея которой сводилась к тому, что свое дерьмо всегда пахнет не в пример приятнее чужого. Иначе чем же еще объяснить следующий перл: «Крутояров, конечно, не подарок и далеко не все от него в восторге, но его мы, по крайней мере, уже хорошо изучили, а чего ждать от молодого „варяга“, не знает никто».

Колосков, кстати, густой гребенкой прошелся по всей пашковской «команде», никого не оставив без внимания. Больше других, между прочим, досталось Веньке: «…Вениамин Литвинец, некогда покинувший родные пенаты в компании с известным губернским скандалистом Бородулиным, присвоившим себе лавры чуть ли не узника совести, за последние восемь лет успел сменить не меньше десятка „хозяев“, а также основать фонд „Регионы отечества“ (в Москве?!!). Всегда держал нос по ветру, и нюх его ни разу не подвел, а посему он всегда находит применение своим конъюнктурным талантам». А буквально в следующем абзаце обо мне, любимой: «Очень обидно было узнать, что к этой разношерстной команде „джентльменов удачи“ примкнула Капитолина Алтаева, еще недавно работавшая в нашей газете. Что толкнуло ее в эти объятия, догадаться нетрудно, но вряд ли она прибавит себе авторитета таким недальновидным решением».

Я еще раз перечитала про «объятия», в которые меня толкнуло нечто, о чем Колосков якобы догадывался, и решила, что на этот раз он чересчур перегнул Палку. Я-то ему «объятия» по старой дружбе прощу, но в тексте столько всего, за что могут уцепиться пашковские аналитики и спичрайтеры. Пожалуй, Колосков набегается по судам, а заодно с ним и редактор «Губернского вестника», а ведь он, бедняга, поди, еще не пришел в себя до конца после тяжбы, затеянной по моей милости.

Я отшвырнула газету, посмотрела по сторонам… Сама не знаю, как моя рука потянулась к записной книжке в хорошей кожаной обложке, вроде бы я никогда не страдала клептоманией. Книжка была Венькиной, и он ее забыл с расстройства, потому что обычно с ней ни на минуту не расставался — носил во внутреннем кармане пиджака. Повернувшись спиной к двери, я быстро пролистала ее от корки до корки, напряженно прислушиваясь к шагам в коридоре, механически отметила несколько громких фамилий и наконец наткнулась на одну, особенно меня беспокоившую: Богаевская. Рядом размашистым почерком был написан телефон. Я быстро его скопировала на клочке, оторванном от агитационного плаката Пашкова, за неимением под рукой чего-либо более подходящего, и сунула в карман юбки. И, подтолкнув пальцем, вернула Венькину книжку на прежнее место. Все, теперь я могла спокойно дожидаться, когда вернется ее хозяин, который совсем не торопился. Поскучав еще минут пять, я решила немного прогуляться, недалеко — до туалета.

Конечно, мною руководили исключительно естественные потребности, но только благодаря этому мне удалось подслушать очень любопытный разговор. В общем, я мыла руки под краном, когда до меня донесся громкий Венькин шепот:

— Вы требуете от меня невозможного… Я же все-таки не Бог.

Я подумала, что Венька вещает в соседнем мужском отделении, однако очень скоро начисто отказалась от этого скоропалительного предположения. Потому что разговаривал Венька с женщиной, которая ответила на его самокритичное замечание, что он не Бог, следующим образом:

— Вам придется им стать, если это потребуется для дела.

Я бы сказала, сильное заявление. Назначать Веньку Богом! Чтобы послушать, что будет дальше, я поближе подошла к неплотно закрытой двери.

— На вашем месте я бы не забывала, чем вы нам обязаны! — Это снова сказала женщина. А Венька огрызнулся:

— Мне кажется, пора бы уже переставить акценты. Потому что вы теперь мне обязаны больше, чем я вам. Как-никак я подряжался участвовать в избирательной кампании, а не авгиевы конюшни разгребать, к тому же с помощью пылесоса. А чтобы их разгрести по-хорошему — бульдозер нужен.

Я оценила Венькино красноречие, его славная журналистская юность нет-нет да давала о себе знать. Умел он иногда хорошо сказать.

— За то вы и получаете, — отчеканила женщина.

— Получаю, — уныло согласился Венька, — но я не могу дать гарантии, что они будут и дальше молчать…

Больше я ничего не расслышала, потому что голоса стали удаляться. Я осторожно высунулась из-за двери и увидела Веньку и… жену Пашкова. Они шли по коридору в сторону пашковской приемной, продолжая тихо препираться. Признаться, я была сильно заинтригована случайно подслушанным разговором. К кому, интересно, относились слова «они будут дальше молчать»? И о чем эти таинственные «они» должны были помалкивать?

Около четырех дня Пашков устроил заседание «штаба». На повестке были два вопроса: реакция на «пасквиль» в «Губернском вестнике» и выработка стратегии и тактики к предстоящему прямому эфиру у Вислоухова. Ругань стояла, как на базаре, даже глянцевый Пашков и тот верещал бабой, а значит, дела у нашего кандидата и впрямь шли хреново. За последние два дня нервишки заметно сдали у всех, видимость хладнокровия сохраняли только Викинг да я. Викингу невозмутимость прописана по должности — начальник службы безопасности как-никак, а что до меня, то я целиком и полностью погрузилась в обмозговывание странной беседы, состоявшейся возле туалета между Венькой и мадам Пашковой.

— Капитолина Михайловна, а вы что по этому поводу думаете? — неожиданно обратился ко мне Пашков.

— Я? А… — Пришлось мне изложить ту же самую тухлую версию про то, что «они нас боятся», которой я уже успела попотчевать Веньку. Правда, на этот раз вдохновение меня оставило, и я скучно и путано оттарабанила свои сомнительные соображения. Ни на Пашкова, ни на «обоз» они не произвели никакого впечатления.

В конце концов почти единодушно (я воздержалась, но сделала это так, что никто не догадался) было принято решение подать в суд иск «о защите чести и достоинства». Естественно, предполагаемые ответчики — «Губернский вестник» и Колосков. Кроме того, была вынесена резолюция, касавшаяся непосредственно нас с Венькой, и смысл ее состоял в том, что мы-де недостаточно «крепим» связи с местной прессой, а потому должны незамедлительно сделать надлежащие выводы и чуть ли не своими телами прикрыть «слабые места». Честно говоря, я ничего не имела против того, чтобы прикрыть эти самые места Венькиным телом, что касается моего тела, то тут я была не согласна.

Наконец перешли к следующему вопросу: завтрашнему телевизионному поединку между Пашковым и Каблуковым. В связи с чем опять были массовые стенания и сетования по поводу того, что противник «нашему» достался мало того что «не той весовой категории», но и малость придурковатый, если честно. И опять же сошлись в общем мнении, что, несмотря на это, отказываться от возможности лишний раз показаться избирателю не стоит. Обширные прения ознаменовались мудрым решением: спокойно гнуть свою линию и не поддаваться на провокации. Мне было ведено не подвести и не подкачать, я почти клятвенно обещалась.

Первое, что я сделала дома, даже не сняв ботинки и едва расстегнув пальто, вытащила из кармана клочок от пашковского плаката, на котором был записан московский телефон Богаевской, и кинулась к телефону. Быстро набрала восьмерку, дождалась глухого гудка и накрутила код Москвы и номер. Сначала воцарилась тишина, потом раздался легкий щелчок, и наконец бесстрастный женский голос произнес: «Говорит автоответчик Елены Богаевской. Меня нет дома. Можете оставить свое сообщение…» Я бросила трубку и грузно опустилась на свою любимую тумбочку для обуви, готовую того и гляди развалиться прямо подо мной, и задумалась. Что, если Богаевская сейчас вообще за пределами страны, а такое вполне возможно? Все-таки она не какое-нибудь задрипанное «первое перо губернии», а уникальное меццо-сопрано, каких на всем белом свете не найдешь.

Я еще немного посидела на тумбочке, как курица на насесте, потом, поочередно закидывая ногу на ногу, расшнуровала ботинки, швырнула их в угол и уставилась на висящий на стене календарь. Просто так, без какой бы то ни было цели. Примерно через минуту я все-таки заметила, что на календаре у меня все еще январь, в то время как сегодня — десятое февраля. Слезла с тумбочки, перевернула страницу, повесила пальто на вешалку и приступила к традиционной вечерней программе, первым пунктом которой, впрочем, также как и утренней, была торжественная постановка чайника на плиту. Вторым — поиски кофе в настенном шкафу. Трудно припомнить, сколько лет я соблюдаю этот священный ритуал, одно могу сказать: я ему не изменяла даже в самую страшную годину безнадежной борьбы с любовью к Дедовскому.

А-а-а, черт, опять! Вот она снова тут, со своей погремушкой, звенящей прямо в ухо. Ей ничего не делается, она как неизлечимый вирус, дожидающийся своего часа, как хроническая болезнь, затихающая между обострениями. Итак, у меня очередное «обострение», и с этим ничего не поделаешь. Раньше в такие периоды я много работала, это был такой наркоз, притупляющий ощущения. Теперь сложнее. Сейчас бы впасть в анабиоз, свернуться калачиком под одеялом и сказать себе: меня нет, а значит, нет и любви. Как легко, как просто! И увидеть во сне Наташку, с этим ее безоблачным взглядом и ореолом из светлых кудряшек вокруг чистого личика. Мы бы с ней поговорили, и она сказала бы мне что-нибудь такое, простое, всего несколько слов, но все бы сразу встало на место. И я все бы ясно увидела в отдельности: вот я, вот Ледовский, вот моя жизнь, а вот — любовь.

Беда в том, что она никогда не скажет мне этих слов, а я никогда не узнаю, что случилось с ней в тот августовский вечер восемьдесят третьего. Никогда! Ледовский не любит слова «никогда»… К черту, к черту его! Я обожгла пищевод, одним глотком осушив чашку горячего кофе, и рысью понеслась к телефону. Снова накрутила цифры московского номера Елены Богаевской и снова выслушала равнодушный совет автоответчика оставить сообщение после сигнала. Громыхнула трубкой — когда-нибудь это кончится тем, что я разобью телефон! — и вернулась на кухню. Открыла форточку и приступила к следующей стадии методичного разрушения собственного организма, то бишь закурила.

Наблюдая за колечками дыма, улетающими в морозную темноту, я тупо перебирала подробности утреннего разговора с Радомысловой. У меня было такое чувство, что я не спросила ее о чем-то важном. Ну конечно, родственники! Могли у Богаевской в городе остаться какие-то родственники? Вот отец ее, он ведь не уехал тогда. Правда, Радомыслова сказала, что он окончательно спился. Гм-гм… А значит ли это, что он умер? По мне, так значит, но слово «умер» все-таки не было произнесено. Ладно, пока забудем об отце. Могли быть еще какие-нибудь тетки, дядьки, троюродные кузины и четвероюродные племянники. У меня у самой в городе родни до черта, правда, я мало с кем общаюсь и представляю, чего они про меня наговорят, буде кому придет в голову расспросить обо мне: нелюдимая, замкнутая, неприветливая, бр-р…

А что там за делишки у Веньки с мадам Пашковой? Что-то мне не понравились их секреты. Как бы разузнать, за чьи языки они опасаются, когда речь заходит о тех, что должны молчать, но гарантировать этого Венька не может. А авгиевы конюшни, которые невозможно расчистить с помощью пылесоса? Докурив сигарету, я спустила окурок в унитаз и опять взялась за телефон. Снова пообщалась с автоответчиком, скрипнула зубами и отправилась спать, если, конечно, мое тревожное ночное времяпрепровождение на диване можно назвать сном: Около двух часов ночи я еще раз покурила и позвонила Богаевской. Ничего нового я не услышала, все то же самое. Положила трубку, подумала и… решилась. Я выполнила просьбу автоответчика, продиктовав сообщение следующего содержания:

— Я — Капитолина Алтаева и звоню из вашего родного города. Позавчера мы с вами разговаривали там в гостинице, и я не думаю, что вы об этом забыли. Я догадываюсь, почему вы уехали позавчера и почему вы уехали пятнадцать лет назад. Вы, наверное, считаете, что это ваше личное дело, но это не так. Попробуйте вспомнить Наташу Русакову, она училась с вами в одном училище, и уже пятнадцать лет о ней никто ничего не знает.

Глава 14

Я плюнула на перспективу получить очередной выговор от Веньки и с утра отправилась к Радомысловой. Когда она приоткрыла дверь, как и накануне предусмотрительно взятую на цепочку, на лице у нее было удивление.

— Опять вы? — спросила она и укоризненно покачала головой. — Честное слово, я сказала вам все, что знала.

Не знаю, каким чувством: шестым или седьмым, но я уловила в ней некую перемену. Это трудно объяснить, но еще вчера она встречала меня совсем по-другому. И дело не в том, что поначалу она не знала, с какой именно целью я пожаловала, а в чем-то ином… Глаза ее, накануне такие ясные, словно спрятались от меня тонкими слюдяными шорами старческой поволоки.

— Ну проходите, не в дверях же вам стоять. — Она отступила в глубь прихожей, предварительно вынув из паза дверную цепочку.

Я вошла и только теперь услышала робкие звуки: кто-то играл гаммы на пианино. Похоже, у Радомысловой была ученица. Может, та, что вчера, может, другая.

— Извините меня, пожалуйста, за то, что отрываю вас от занятий, — пробормотала я. — Я всего лишь хотела кое-что уточнить.

— Слушаю вас, — сухо сказала Радомыслова. В ее голосе тоже присутствовали новые нотки, и хотя слух у меня не очень музыкальный, ручаюсь, это были нотки враждебности. Не явной, вызывающей, а скрытой, свидетельствующей о том, что твой собеседник ушел в глухую оборону. В таких случаях, сколько ни наскакивай, ничего не добьешься, разве что лоб разобьешь о выставленный впереди щит.

— Вы сказали, что отец Богаевской окончательно спился. Это значит, что он умер, я правильно поняла?

— Правильно, — холодно кивнула она.

— А есть ли у них в городе еще какие-нибудь родственники?

— Понятия не имею, — ответила она, — мы были не в таких отношениях, чтобы я это знала. — Она поджала губы и выжидательно посмотрела на меня. А из комнаты, хрипло мяукнув, будто на помощь хозяйке, явился рыжий кот, который замер в нескольких шагах от двери и немедленно навел на меня свои янтарные глаза. В них, кстати сказать, тоже была враждебность.

— По крайней мере, вы хотя бы можете мне назвать адрес Богаевских. Улица Рылеева, это мне известно, а дом, квартира?

Наверное, она собиралась буркнуть что-нибудь типа «не помню», но все-таки медленно произнесла:

— Дом, в котором химчистка. Первый подъезд, третий этаж, квартира слева.

— Большое спасибо, — поблагодарила я. Радомыслова молча распахнула передо мной дверь, и я вышла, чувствуя себя не совсем в своей тарелке. По большому счету Радомыслова мне понравилась, а потому ее сегодняшняя суровость не прибавляла мне оптимизма. Несмотря на свою профессию, предполагающую наличие некоего непрошибаемого панциря, я всегда болезненно переживаю, когда мне дают понять, что я не ко двору.

Сбежав по ступенькам привычно пыльной лестницы, я вышла из дома и направилась к автобусной остановке. Не знаю, что меня заставило обернуться, но я посмотрела на окно комнаты Радомысловой и увидела, как в нем нервно дернулась штора. Без сомнения, меня провожали тяжелым тревожным взглядом. Что изменилось, что произошло со старой учительницей Елены Богаевской со вчерашнего дня?

Дом по улице Рылеева с химчисткой внизу — как раз возле остановки, ничего не надо искать. Ну, конечно, так оно и должно быть. Здесь Богаевскую в последний раз видела ее вторая, более молодая преподавательница, уже из училища, когда будущая прима садилась в такси с мертвым, как она выразилась, лицом. Я вдруг необычайно живо представила себе сцену пятнадцатилетней давности, словно это я ехала тогда одетая в белое свадебное платье и именно мой радостный взгляд выхватил из жизни картинку чужого несчастья, промелькнувшую за окном украшенной лентами «Волги». И тряхнула головой, это уже похоже на наваждение, похоже, я слишком глубоко погружаюсь в историю Елены Богаевской, а ведь у меня по-прежнему нет никакой уверенности, что она связана с исчезновением Наташи. Только догадки. Кажется, это называется интуицией?

Эта самая дверь «в первом подъезде, на третьем этаже и слева» выглядела ужасно. Грязная, с изодранным дерматином и даже со следами копоти. Я нажала на звонок и услышала, как он задребезжал в глубине квартиры, скорее даже зашуршал, тихо, словно рассыпали горох. В ответ — ни малейшего шороха. Я позвонила еще раз, затем еще и еще, а потом случайно задела локтем дверь, и она… медленно, со скрипом отошла. Не заперто, очень странно. Я повертела головой, подумала, не позвонить ли мне на всякий случай в соседнюю квартиру, и… все-таки толкнула дверь.

Запах, ударивший мне в нос, был из разряда «не приведи Боже». По-моему, так пахнет только вблизи городской свалки в жаркий летний день. Конечно, я поняла, что лучше бы мне вернуться, но ноги, которые, видимо, возомнили, что они главнее головы, потащили меня вперед. Впрочем, не скажу, чтобы остальные части моего тела оказали им маломальское сопротивление, а напрасно.

Я миновала темную, захламленную прихожую, скосив взгляд, отметила, что кухня представляет собой как раз филиал той самой городской свалки, о коей я уже упоминала выше. Потом догадалась спросить:

— Есть тут кто-нибудь?

Мне, как и прежде, никто не ответил.

И я безрассудно шагнула вперед. В первой комнате было немного чище, чем на кухне, а у стены валялись грязный матрас и подушка в серых разводах, и никаких признаков человеческого присутствия. Все это мне окончательно не понравилось, и моя голова с некоторым запозданием отдала ногам команду убираться подобру-поздорову, но они опять не послушались и понесли меня в другую комнату — смежную. Там-то меня и поджидало приключение, вероятность которого можно было предположить уже по внешнему виду входной двери и тому обстоятельству, что она оказалась незапертой. Под потолком, на крюке, предназначенном для люстры, болталось тело. Кажется, женское. Это все, что я успела рассмотреть, прежде чем голова моя наконец взяла верх над ногами.

Выйдя из страшной квартиры, я медленно прикрыла за собой дверь и так же медленно, стараясь не стучать ботинками, вышла во двор.

— Ну что, добегалась, следопытка несчастная? — спросила я себя уже на остановке.

Мне страшно захотелось курить, я уже полезла в сумку за сигаретами, но чувство брезгливости оказалось сильнее. У меня было ощущение, что руки мои грязные и пахнут трупом, хотя я всего лишь видела его издали.

Ну и что делать дальше? Я смутно догадывалась, что надо бы сообщить в милицию, но сильного желания выполнить свой гражданский долг не испытывала. Тогда мне автоматически светит стать свидетельницей неизвестно чего, а при моих нынешних раскладах это удовольствие весьма сомнительное. Во-первых, в «штабе» узнают, и не исключено, сильно заинтересуются, чего это я в «рабочее» время шляюсь по грязным квартирам. А там недалеко и до того, что Пашков обо всем догадается.

Конечно, можно позвонить и, не представляясь, назвать адрес, по которому служители порядка, если сильно захотят, найдут труп в петле, но не посчитают ли они такую мою анонимность подозрительной? Тогда что же, сделать вид, что я ничего не видела? Нет, так тоже не годится. Поэтому, проклиная все на свете, я поплелась назад, на ходу разрабатывая план, с помощью которого мне предстояло выкрутиться из этой истории с наименьшими потерями для собственной совести.

Я опять вошла в тот же самый подъезд, поднялась на злополучную площадку третьего этажа и позвонила в дверь, аккурат напротив той, в которой был труп в петле. На этот раз мне ответили сразу:

— Кто там?

— Можно вас спросить? — нарочито вежливым голоском прогнусавила я.

— Что вам? — Сквозь щель между дверью и косяком глянул настороженный глаз.

— Ваши соседи напротив… Вы не знаете, они меняют квартиру?

Щель расширилась, и я разглядела не только глаз, но и рот, маленький и сморщенный:

— Меняет, она ее уже год меняет. Хоть бы люди какие хорошие въехали, а то ведь весь подъезд терроризирует, овца такая! Сама ведь двух лет нет как въехала — поменялась с доплатой, — а уже всем жизнь попортила: то горит, то заливает. Пьет по-черному.

— Что вы говорите… — продемонстрировала я нарочитое сочувствие. А сама подивилась, как же мне все-таки повезло, ведь про обмен я заговорила наугад, чтобы было за что зацепиться.

После этого, видимо окончательно убедившись, что я неопасна, а может, клюнув на удочку нормального женского любопытства, моя собеседница открыла дверь достаточно широко для того, чтобы я ее рассмотрела: невысокая пожилая женщина в домашнем халате и комнатных тапках с опушкой, да еще в косынке, прикрывающей крупные металлические бигуди.

— Ой, спасу нет никакого с этой шалавой, — горестно вздохнула она, — молодая ведь совсем, сорока нет, а уже пропащая, пропащая… — И добавила:

— Эта квартира вообще несчастливая. Сначала здесь нормальная семья жила, мужик, правда, поддавал, не без этого. Потом жена с дочкой куда-то уехали, а он остался. Допился до белой горячки и в окно вывалился, в больнице помер. Другим людям ордер дали, неплохим, только вот они с этой Надькой и сменялись с доплатой года два назад. У Надьки-то трехкомнатная была, хорошая, с улучшенной планировкой. Доплату она, понятное дело, пропила и теперь, слышь, решила опять меняться, на однокомнатную, чтобы снова было на что пить, не работает ведь. 0-ох, кончит она где-нибудь на вокзале или под забором, — в сердцах заключила соседка Надьки, измученная ее беспробудным пьянством, она ведь еще не знала, что та ее больше не побеспокоит.

— Ай-ай-ай! — театрально покачала я головой, с большим опозданием соображая, что совершенно напрасно сунулась в эту квартиру. Более чем очевидно, что дамочка, сунувшая голову в петлю в приступе белой горячки, не имела никакого родственного отношения к Богаевской. Что бы мне, дурище, сразу не навести справки у разговорчивой бабули-соседки, спрашивается? Так нет же, зачем-то «мужественно» поперлась в грязное жилище опустившейся алкоголички, и вот чем закончился мой экскурс!

Бабулька немного понизила голос и выдала мне кое-что, характеризующее покойницу не в самом лучшем свете:

— Эта Надька, будь она неладна, я ее давно знаю… По молодости все гуляла, кто ее только на машинах не катал, думала, видать, всегда так будет, а кобели, они любят сучек помоложе, вот и осталась не у дел. А потом и спилась.

Я понимающе кивнула, а бабуля сложила руки на груди, смерила меня оценивающим взглядом и осведомилась:

— А вы, значит, хотите с ней меняться? Я неопределенно пожала плечами, изображая раздумия и сомнения, кои, по идее, должны сопровождать такие жизненные катаклизмы, как переезд на новую квартиру.

— Квартира-то у нее неплохая, в смысле планировки, только уж очень запущенная, — заметила старушка. — Посмотрите, может, подойдет. — И уже почти шепотом:

— Ремонт там, конечно, большой делать придется, зато доплата будет небольшая. Много-то она не возьмет.

— Да? — Я изобразила задумчивость. — Я бы и не против посмотреть, только дверь никто не открывает.

— Не открывает? — недоверчиво переспросила соседка. — Да дома она, где же ей еще быть, если только пьяная вусмерть. Да она и дверь никогда не запирает, нараспашку у нее всегда, проходной двор, одним словом, а не квартира. — И она решительно шагнула к закопченной двери, попутно комментируя:

— В прошлом году ведь горела, пожарку вызывали, слава Богу, вовремя заметили! Ну вот, видите, не заперто! — объявила она и уже из прихожей позвала:

— Надька, Надька, где ты там?

На этот раз я предусмотрительно осталась на лестничной площадке, и уже через минуту до меня донеслось:

— Ой ты Господи, Надька! Что наделала! Не могу сказать, что этот возглас я восприняла с удовлетворением, но с чувством некоторого облегчения это точно. Теперь соседка, как и положено, позвонит в милицию и сообщит о самоубийце, а я вроде как и ни при чем, и гражданская совесть моя почти кристально чиста. Тем не менее я на всякий случай подождала возвращения соседки повесившейся Надьки, вдруг той еще плохо станет… К счастью, она вернулась хотя и слегка побледневшей, но все же вполне бодрой.

— А Надька-то, — она сделала большие глаза, — повесилась… — И добавила многозначительно:

— Допилась, шалава… — И со словами:

— Милицию вызывать надо! — позвонила в третью квартиру, выходящую на ту же самую площадку. Там еще только гремели замками, а бабуся уже взывала к широкой общественности:

— Сонь, открывай скорей, Надька повесилась, милицию вызывать надо!

Я поняла, что вдвоем они уж точно обойдутся без меня, и тихо, стараясь не привлекать лишнего внимания, ретировалась. Незавидная участь понятой и свидетельницы меня благополучно миновала.

Все пять остановок до бывшего Дворянского собрания я придумывала, чего бы такого наплести Веньке, чтобы он не очень на меня орал. Разумеется, я не боялась Венькиного поросячьего визга и могла бы его быстро пресечь, но пока что это было не в моих интересах. Пока я должна соблюдать хотя бы видимость моего участия в их шабаше, именуемом избирательной кампанией. В конце концов я решила сослаться на плохое самочувствие. Скажу, у меня болел живот, и пусть докажет, что это не так. Правда, он мог позвонить мне домой… Заявлю, что заехала к терапевту, а потом в аптеку за лекарством… А потом… Я не успела придумать, что со мною было потом, поскольку автобус уже поравнялся с Дворянским собранием, и с его подножки я увидела Веньку, который загружался в свой автомобиль, и между прочим, на водительское место. Это к лучшему, мелькнуло у меня, одним бессмысленным объяснением меньше. И, уже выбравшись из автобуса и сделав несколько шагов по тротуару, я с удивлением разглядела Викинга — главу пашковской службы безопасности, воровато оглядываясь, тот нырнул в довольно задрипанную «Ниву», невесть какими судьбами затесавшуюся среди именитых иномарок, и тоже тронулся вслед за Венькиным авто. Может, в этом и не было ничего особенного, но мне на ум почему-то пришли сцены из фильмов про шпионов. Уж не следит ли Викинг за Венькой? Очень интересно! По крайней мере, это наблюдение отодвинуло на задний план мое недавнее приключение, сопряженное с обнаружением повесившейся Надьки, которая не имела никакого отношения к занимавшему меня делу, но едва серьезно не осложнила мне жизнь. В любом случае просто не придумать лучшего примера для демонстрации того, как иногда пагубно бывает любопытство.

В нашу с Венькой светелку мне удалось пробраться относительно благополучно. Во всяком случае, попавшийся мне в коридоре аналитик очень вежливо со мной раскланялся и не выказал в мой адрес никаких признаков неудовольствия. Из чего я сделала вывод, что по мне тут никто особенно не тосковал, и это меня более чем устраивало. Как и само Венькино отсутствие на рабочем месте. Поэтому я вошла в комнату, отведенную нам с Венькой, сняла пальто и, включив компьютер, стала играть в «дурака» с виртуальными Катей и Настей. Первым меня потревожил, как ни странно, Венька (наверное, из машины по мобильному звонил), недовольно пробурчавший в трубку:

— Явилась наконец-то…

Я только хотела сообщить ему про внезапно случившийся со мной приступ желудочных колик, но он меня перебил:

— Ты хоть не забыла, что у нас сегодня прямой эфир на телевидении?

— Не забыла, не забыла, — заверила я, пропустив мимо ушей «у нас». На самом деле эфир у Пашкова, поэтому лучше, если голова будет болеть у него.

— Тогда еще раз свяжись с этим… Вислоуховым и лишний раз все уточни, — издал устный приказ Венька.

— Есть! — козырнула я. Черт с ним, позвоню я этому Вислоухову, меня от этого не убудет.

— И чтобы до моего возвращения из офиса ни ногой! — грозно присовокупил Венька и дал отбой.

Собственно, я никуда и не собиралась. Пожалуй, на сегодняшний день с меня предостаточно острых ощущений. Надо бы и назавтра что-нибудь оставить. Поэтому я набрала телефон телестудии и попросила какую-то писклявую девицу кликнуть мне Вадика.

— Кого-кого? — переспросила она. Видно, у них там, на телевидении, фамильярность была не в моде.

— Господина Вислоухова, — поправилась я. «Господин Вислоухов» возник очень скоро, только не очень внятно, такое впечатление, что рот его был основательно запечатан бутербродом.

— М-м-м… Слушаю, — чавкнул он.

— Вас беспокоит пресс-секретарь кандидата в губернаторы Пашкова Капитолина Алтаева, — подробно отрекомендовалась я.

— Угу, — задумчиво вякнул Вислоухов. — И чего?

Каков нахал!

— Как там дела с прямым эфиром?

— Все нормально, — ответил он, еще пару раз чавкнув. — Как и договаривались, в девятнадцать тридцать. Только, чур, не опаздывать, желательно, чтобы ваш прибыл хотя бы за полчаса.

— «Наш» — то будет, — желчно пообещала я. — Главное, чтобы «ваш» не подвел.

— Это какой же «наш»? — вошел в ступор Вислоухов, но быстро сориентировался:

— Каблуков, что ли? Он такой же наш, как и ваш. Мы вообще, чтоб вы знали, над схваткой. — И добавил, понизив голос:

— Этот не опоздает, он тут у нас с утра околачивается, уже всех задолбал. Просто не знаю, что и будет, если его не дай Бог выберут.

Я представила себе Каблукова-Правдина с его глазками в кучку и бородкой клинышком, шлявшегося по телестудии со своим неизменным портфельчиком под мышкой, и искренне посочувствовала Вислоухову.

Честно исполнив Венькин наказ, я только успела вернуться к своему компьютерному развлечению, как телефон зазвонил снова. Подъехала на вертящемся стуле к столу, сорвала трубку и рявкнула:

— Слушаю!

— Мне Литвинца, — сказал женский голос.

— Его нет.

— А когда будет?

— Не знаю, — отрезала я.

Глава 15

День, который начался с повесившейся алкоголички, имел достойное продолжение в виде прямого эфира на телевидении. Кстати, мы с Венькой прибыли на студию первыми, так сказать, в авангарде. Только разве что не на лихом коне, а на Венькином лимузине, за рулем которого на этот раз был все тот же серьезный и выдержанный водитель. Интересно, куда Венька мотался без него? Не меньшее любопытство у меня вызвал повторный звонок неизвестной женщины, мечтающей пообщаться с Венькой. Кстати, перед самым нашим отъездом на телевидение ей это все-таки удалось, но Венька беседовал с ней не самым любезным образом.

— Какого черта ты звонишь сюда! — заорал он, едва я передала ему трубку. — Тоже мне Пола Джонс! — И пошел красными пятнами. А потом завопил на меня:

— А ты чего возишься, быстрей, быстрей! Мы уже опаздываем!

А я, между прочим, на тот момент была уже одета и ожидала его в дверях.

Все это я вспоминала в предбаннике вислоуховской студии, пока там шла подготовка к эфиру, обещавшему быть в высшей степени занимательным. Я сидела в кресле с залоснившимися подлокотниками и наблюдала за метаниями Веньки, который поминутно звонил в «штаб» и докладывал текущую обстановку, словно с театра военных действий. Тут же слонялся непосредственный противник нашего Пашкова — Каблуков-Правдин, при котором не наблюдалось никакой свиты. Все, что он имел при себе, — это свой знаменитый портфель из кожзаменителя, тощий и мятый. Сколько я знаю Каблукова, он никогда с ним не расстается. Однажды, когда Каблуков притащил мне очередной из своих опусов, я, скосив взгляд, заглянула в таинственное нутро его портфеля и с немалым удивлением разглядела… пожухлый березовый веник, с каким ходят в баню! А в целом сегодня вечный внешкор выглядел без пяти минут франтом, ибо, кроме пузырящихся на коленях коричневых брюк, на нем поверх рубашки навыпуск был надет синий пиджак.

Мне Каблуков несказанно обрадовался и, рухнув в соседнее кресло, обратил в мою сторону свое вытянутое, как у Пьеро, лицо. Глаза его лихорадочно блестели, а губы были такими пунцовыми, словно он их специально подкрасил.

— Ну, сегодня будет жаркая рубка! — заявил он, потирая бледные ладони с узловатыми пальцами.

— В каком смысле? — осведомилась я, ловя на себе разъяренный взгляд Веньки Литвинца, недовольного тем, что я вступаю в переговоры с противником.

— В самом прямом! — объявил Каблуков и любовно погладил свой портфель, который он умостил на худых коленях, обтянутых пузырящимися брюками. — Тут у меня такие убийственные данные, от каких они не отвертятся!

Я с сомнением покосилась на каблуковский портфель, тощий, как блин. Не знаю, как у него дело обстоит с убийственными данными, но, по-моему, на этот раз там даже березового веника не было.

— Любопытно будет посмотреть, — вздохнула я и покосилась на часы: до эфира оставалось тридцать минут, а Пашков еще не появился.

Каблуков же затараторил жарко, как буйнопомешанный:

— Никто, никто здесь не имеет шансов, кроме меня! Что такое Крутояров — вчерашний день, партократ, функционер, взращенный на спецпайках! Он же ни на что не способен, люди его не выберут, они за ним не пойдут! Они не захотят снова жевать опостылевшую жвачку дешевой демагогии!

Я громко зевнула, но каблуковского пыла это не остудило.

— А Рябоконь! — брызнул он слюной. — Вчерашний рэкетир, бритый затылок! За его спиной — криминал в чистом виде! Он превратит область в одну большую «малину»! Нужно еще проверить, откуда у него деньги на выборы! Эти его продовольственные наборы, которыми он покупает голоса избирателей!

Я еще раз зевнула, после чего Каблуков перешел непосредственно к «нашему»:

— Что касается Пашкова, то это вообще засланный казачок, аморальный тип, человек без каких бы то ни было принципов! Говорит, что болеет душой за свою малую родину, а сам на ней не был четырнадцать лет! Знаем мы, за что он болеет, — хочет обобрать область до нитки и перекачать деньги в Москву. Он же только кукла, а кукловоды сидят в Москве и, дергая за веревочки, руководят каждым его шагом. Ясно же, что ему глубоко наплевать на нужды и проблемы области, ему бы только впрыгнуть в губернаторское кресло, которое, поверьте мне, для него всего лишь трамплин. И с этого трамплина он хочет снова покорить Москву. Ведь он не за здорово живешь снизошел до нашей губернии, просто его там отлучили от кормушки.

Я уже собралась зевнуть в третий раз, да так и застыла с открытым ртом, потому что в предбанник студии ввалился белокурый Викинг, окинул присутствующих бдительным взглядом, после чего в дверь осторожно, оглядываясь, вошел Пашков, за ним просочились аналитик, спичрайтер и имиджмейкер. От кого-то из них, а может, от всех сразу так пахло французским парфюмом, что в носу у меня зачесалось. Я закрыла рот, приготовленный для зевка, и потерла нос, чтобы не расчихаться. Я аллергик с детства, и иногда (обычно в самые неподходящие моменты) у меня случаются приступы непрерывного чихания — до пятнадцати раз кряду — зрелище не для слабонервных, если честно. Сейчас, хвала Всевышнему, все обошлось.

Из студии высунулся Вислоухов и, оглядев вороватым взглядом тесную комнатенку, в которой мы все сбились, как испуганные овцы при виде волка, резюмировал с удовлетворением:

— Все в сборе. Вот и отлично.

И снова скрылся за дверью. Тем временем Венька подскочил к Пашкову и начал что-то тихо бормотать, я хотела сказать, на ухо, но последнее проблематично по причине маленького Венькиного роста, так что он бормотал Пашкову куда-то под мышку. Наш кандидат слушал его с непроницаемым выражением лица, слегка склонив голову набок. Потом явилась стройная молодая девица в коротком платье цвета крутого яичного желтка и пригласила в студию «участвующих в передаче». Каблуков первым сорвался с кресла и юркнул за вожделенную дверь, не переставая сжимать в руках свой разоблачительный портфель. Пашков проследовал неторопливо, с достоинством, а вот его многочисленному эскорту девица преградила дорогу, насколько это, конечно, возможно при ее изящных статях, и заявила решительно:

— У нас прямой эфир, остальным нельзя. «Наши» начали роптать, а громче всех Венька, в результате из студии снова высунулся Вислоухов и поинтересовался, чем вызвано возмущение народных масс. Выяснив причину, он нервно передернул костлявыми плечами и проявил солидарность со своей девицей:

— А что вы хотите, господа? Здесь у нас не митинг, между прочим, а телевизионная передача. Поэтому посторонние в студии нежелательны. А если вы будете мешать, то я вас вообще попрошу очистить помещение.

Суровая речь Вислоухова произвела на присутствующих должное впечатление, все более-менее угомонились, только Венька пожаловался на то обстоятельство, что, оставаясь вдали от событий, мы будем лишены возможности наблюдать поединок «титанов».

— Так в чем дело? — не моргнул глазом Вислоухов. — Поезжайте к себе и включайте телевизор.

«Наши» снова возроптали, уверяя, что не могут покинуть «патрона», и тогда Вислоухов продемонстрировал беспрецедентное великодушие, распорядившись притащить из студии телевизор специально для нас. Таким образом намечавшийся конфликт был урегулирован в считанные минуты к взаимному удовлетворению сторон. А спустя четверть часа мы уже могли лицезреть на экране предвыборное действо, организованное Вислоуховым. Сначала возникла заставка «Навстречу выборам губернатора», которая поспешно сменилась следующей: «Перекресток». И чуть пониже и помельче, курсивом: «Встреча с кандидатами в губернаторы И. Пашковым и А. Каблуковым». Эта зависла надолго, а Венька и прочие гипнотизировали ее взглядами до тех пор, пока на экране не появился Вислоухов, ласково объявивший:

— Добрый вечер, дорогие друзья. Начинаем цикл передач, посвященных предстоящим выборам губернатора. Сегодня у нас в студии кандидаты Игорь Пашков и Алексей Каблуков, которые в прямом эфире выскажут свои взгляды, фигурально выражаясь, скрестят шпаги, а вы можете задать им вопросы по телефонам, которые вы видите на ваших экранах внизу.

После этих слов на экране и впрямь замельтешила бегущая строка с телефонами.

— Для начала, — Вислоухов не выпускал из рук бразды правления, — мы дадим каждому из кандидатов по пять минут, чтобы высказать основополагающие идеи предвыборных программ, которые они предлагают нашей области, а затем уже перейдем непосредственно к дискуссии и к ответам на вопросы телезрителей. Вы не против? — Вислоухов повернулся сначала к Пашкову (тот с достоинством кивнул), а потом к Каблукову (этот вознамерился было что-то сказать, но оператор молниеносно перевел объектив телекамеры на Вислоухова).

«Нашему» Вислоухов уважительно дал слово первым. Пашков немедленно придал своему лицу выражение, с каким он был увековечен на агитационном плакате, и заговорил, будто запел. Его речь, как всегда, была гладкой и эластичной и сама собой развешивалась по внимающим ушам. Ясное дело, аналитики и спичрайтеры постарались на славу, но кое в чем они явно перестарались. В результате удельный вес прописных истин на общее количество произнесенных Пашковым слов превышал всякие санитарные нормы. А уж не знаю, как на вас, а на меня прописные истины производят впечатление неприличного звука за обеденным столом.

Когда слово дали Каблукову, дело пошло веселее, потому что пламенный внешкор понес ту же лабуду, которую он втолковывал мне лично совсем недавно. Видимо, тогда у него была генеральная репетиция. Каблуков-Правдин заклеймил всех по очереди, включая Крутоярова, Рябоконя, Пашкова, за аморальное поведение досталось также Клинтону (?!), хотя не совсем понятно почему, поскольку последний, насколько мне известно, свою кандидатуру на должность местного губернатора не выставлял. Когда же Каблуков взялся за Думу и пропесочил ее за то, что «они там уже пять лет решают, доить коров или не доить», я начала дико хохотать. Ума не приложу, что меня так рассмешило, ведь каблуковский репертуар я хорошо знала загодя, скорее всего это было нервное. Венька и иже с ним начали на меня недовольно коситься и подкрутили громкость телевизора, а я прикрыла рот ладонью. Это мне не помогло, даже повредило, потому что сначала у меня перехватило дыхание, а потом… со мной случился знаменитый приступ безудержного чихания, бороться с которым было совершенно бессмысленно, а потому я позорно ретировалась за дверь.

Чихала я по меньшей мере минут десять, а потом поплелась в туалет приводить себя в порядок. Хоть зеркало там было и заплеванное, я все-таки рассмотрела в нем свой распухший нос и красные слезящиеся глазки. Удручающая картина! Плеснула в лицо холодной водой, а потом осторожно промокнула его носовым платком. Еще раз полюбовалась собственным отражением и решила, что возвращаться не буду. Лучше подожду, когда Пашков с Венькой и прочими выйдут из студии. Тем более что, по моим прикидкам, трепаться кандидатам оставалось не так уж долго. Поэтому я прогулочным шагом прошлась по коридору тесноватого областного Дома прессы, который был нашпигован местными теле— и радиостудиями, и зарулила в фойе. У входа гонял чаи вахтер, а на банкетке, обтянутой кожзаменителем, скучал милиционер. И тот и другой от нечего делать пялились в телевизор, закрепленный под потолком, как на вокзале. Между прочим, он был включен как раз на программе Вислоухова, и с экрана снова лилась плавная и приторная речь Пашкова, который не уставал распинаться.

— Мать — это святое, — бил он себя в грудь (фигурально выражаясь, разумеется, а не в прямом смысле), — святое для каждого человека, я уверен. Что касается моей, то она у меня простая женщина, настоящая труженица. Всю жизнь проработала телятницей в совхозе «Пригородный», там и живет по сей день и хозяйство до сих пор держит, хотя она давно пенсионерка. Я сам сызмальства крутился рядом с ней в коровнике, помогал навоз убирать, корм задавать. И вырастила меня она одна, дала образование. У самой была неполная семилетка, а мне с детства твердила: «Учись, Игорь, учись, человеком станешь».

Ну да, слышали мы про это, как там: «ученье — свет, а неученых тьма»? Вот и выучился «сынок», вышел в люди, того и гляди в губернаторы выскочит, рот-то широко раскрывает и говорит как по писаному. Особенно сильно было про навоз, трогает от души, главное, прямая зависимость просматривается: вот не крутил бы Пашков в раннем детстве хвосты коровам, глядишь, и человеком бы не стал.

И с чего ты такая ворчливая стала, попеняла я сама себе. Того и гляди, участие в этой дурацкой предвыборной кампании сделает меня окончательным мизантропом. Что я, собственно, имею против Игоря Пашкова? Только то, что он мне не нравится, и еще одну маленькую заметочку из «Губернского вестника» пятнадцатилетней давности. Тех времен, когда он был даже не «Вестником», а помпезным «Светом маяков». И более ничего! А посему могу ли подвергать сомнению трогательное пашковское отношение к матери — бывшей телятнице? Конечно, нет. А значит, мои словесные выкрутасы — чистое ерничество, которого нормальные люди должны по возможности избегать или по крайней мере стыдиться.

Однако мне стало не столько стыдно, сколько скучно. Я подняла воротник пальто и вышла на улицу под тихий беззвучный снег. Постояла, запрокинув голову, подышала полной грудью… и внезапно в голову мне пришла совершенно сумасбродная мысль. А впрочем, почему бы не рискнуть? Я повертела головой: то, что сейчас было мне нужно, находилось в нескольких шагах. Кабинка телефона-автомата. Только бы он работал! Мне повезло, и я быстро набрала номер, который я знала наизусть. В трубку сразу ворвался бодрый голос Вислоухова:

— А вот еще один звонок… Говорите быстрее, у нас осталась одна минута. Говорите, мы вас слушаем.

И я громко сказала в трубку, которую предварительно обернула носовым платком:

— У меня вопрос к кандидату Пашкову. Пусть скажет, что он сделал с Наташей Русаковой.

Стоит ли уточнять, что, повесив трубку, я кавалерийской рысью бросилась в Дом прессы, чтобы успеть полюбоваться палитрой чувств, отразившихся на гладкой физиономии Пашкова после моей наивной провокации. Увы, я застала только самый конец передачи, а посему и увидела лишь Вислоухова, который провозгласил, глядя в камеру:

— К сожалению, время нашей передачи ограничено. Мне остается поблагодарить сегодняшних гостей студии, а также вас, дорогие телезрители, за активное участие и вопросы, которые вы задали кандидатам. Эта передача не последняя, на следующей неделе состоится встреча еще двух кандидатов…

Я быстро пересекла фойе и влетела в предбанник студии, где все еще томились преданные члены пашковской «команды», нетерпеливо ожидавшие любимого босса. При этом они так живо обсуждали передачу Вислоухова, что даже не заметили моего возвращения. Больше других волновались Венька и аналитик.

— Черт знает что, — кипятился Венька, нервно расхаживая из угла в угол, — это явная провокация, и те, кто ее подготовил, явно рассчитывали на скандал!

Аналитик задумчиво почесывал плешивый затылок:

— Да, это все неспроста…

Что по этому поводу думал спичрайтер, мне было не суждено узнать, потому что дверь студии распахнулась и наши сплоченные ряды пополнились Каблуковым, Вислоуховым, а также Пашковым, на которого я тут же уставилась, но не рассмотрела в нем ничего принципиально нового. Просто сфинкс какой-то. Выходит, я своим рискованным вопросом снова попала в «молоко»? Или он так хорошо владел собой? А может, мне стоит подойти к нему вплотную и заорать прямо в ухо:

— Сволочь самодовольная, признавайся, что ты знаешь о Наташе?

Да, если дело так пойдет и дальше, шиза меня скосит просто под корень.

Вислоухов проводил всю компанию до выхода. Пожал руку Пашкову, потом Каблукову, с поспешностью выдернул свою ладонь из его потной пятерни и незаметно (но я все равно увидела) вытер ее о штанину. Пока Вислоухов проделывал эту процедуру, неутомимый Каблуков вцепился в пуговицу дорогого пашковского пальто и принялся горячо убеждать его обладателя снять свою кандидатуру до выборов, потому что «народ его не поддержит». Пашков почему-то потерял свою обычную невозмутимость и стал малодушно вырываться, Викинг мужественно бросился ему на помощь, в результате видный московский демократ был отбит, зато пуговица осталась у графомана в качестве боевого трофея. В общем, расставание вышло достаточно трогательным, разве что без поцелуев взасос.

На улице Каблуков первым уселся в старый заляпанный «Запорожец», завел его и отчалил с тарахтением и жидким шлейфом чада. «Наши» проводили его свинцовыми взглядами, а аналитик снова протяжно вздохнул:

— А ведь у этого идиота, пожалуй, есть шансы. У нас любят юродивых.

Остальные члены «команды» только переглянулись.

Разъезжались мы тем же порядком, каким прибыли на студию. Пашков со своими ближайшими приспешниками в серебристом «Вольво», а я — с Венькой. Венька, погруженный в тяжелые раздумья, за всю дорогу не издал ни звука, если, конечно, не считать недовольного сопения. Я сильно опасалась, что сегодняшний и без того затянувшийся трудовой день продолжится каким-нибудь срочным заседанием по подведению итогов прямого эфира, однако ничего подобного не произошло, и Венька распорядился доставить меня домой. Мы сухо распрощались, и я нырнула в темный подъезд.

Дома я почувствовала страшную усталость и, не зажигая света и не разуваясь, проковыляла в комнату и с размаху рухнула на диван. Впрочем, не так уж было и темно благодаря фонарю, светившему за окном. Кроме того, когда внизу проезжали машины, полоски света скользили по стенам. Я следила за этой игрой, а сама думала об одном. Я все никак не могла взять в толк, приблизилась ли я хоть сколько-нибудь к разгадке Наташиного исчезновения или, наоборот, удалилась. И, честно говоря, больше склонялась ко второму варианту. Теперь моя выходка с недавним звонком в студию казалась мне детской глупостью, и только.

Ну чего я собиралась добиться, спрашивается? Что Пашков объявит на всю губернию, управлять которой он серьезно вознамерился, будто имеет какое-то отношение к семнадцатилетней девчонке, пропавшей пятнадцать лет назад? И вообще, к чему привели мои поиски? С Богаевской все по-прежнему в тумане, если не считать открывшихся обстоятельств, вроде бы наводящих на мысль, что когда-то, очень давно, а точнее, пятнадцать лет назад, с ней произошло нечто ужасное. Но это опять-таки из области предположений. Кроме того, вчера я набралась нахальства и оставила сообщение на ее автоответчике, но никакой реакции за этим не последовало, пока во всяком случае. Разве что ее старая учительница музыки Ираида Кирилловна Радомыслова стала относиться ко мне с опаской и раздражением… Постой-ка, — я приняла полусидячее положение, — уж не связаны ли эти два факта? Слишком красивая версия, решила я и снова упала на диван.

Что до истории с удавленницей, в которую я едва не влипла по собственной неосмотрительности, то это вообще запредел. Мне еще повезло, что я так легко отделалась, а ведь все могло кончиться намного хуже. Пошла искать родственников, называется! Но что же мне делать, что? Я опять села и поджала под себя ноги на манер бедуина в пустыне. Вот что, например, мне предпринять завтра? Да ничего, ничегошеньки мне не осталось, никаких вариантов! С Богаевской — полная, беспросветная безнадега. Кого могла, я уже опросила, сама она разговаривать со мной не желает. С Пашковым нисколько не лучше. Этот тип никак не отреагировал на фотографию Наташи, которую я ему подбросила, если не считать легкого удивления. Практически та же участь постигла мой недавний вопрос в прямом эфире. И теперь я даже не знаю, что буду делать дальше. Вместе со всей его камарильей «бороться за избирателя»? Очень нужно! А с другой стороны, что мне еще остается? Ну и вляпалась!

Я соскочила с дивана и, громыхая ботинками, ринулась в прихожую, притащила оттуда телефон и принялась с остервенением накручивать московский номер Богаевской. Как и накануне, отозвался автоответчик отвратительно бесстрастным, продирающим до мурашек голосом. Я чуть не взвыла от тоски. Вернула трубку на рычаг и, прижав телефон к животу, стала считать до ста, чтобы успокоиться. Я досчитала до сорока семи, когда телефон зазвонил сам.

— Да! — Я молниеносно сорвала трубку. Уж не знаю, кого я надеялась услышать. Неужто Богаевскую?

— Капитолина, это Валентин.

— А, это ты… — Мне трудно было сдержать разочарование.

— У тебя что-нибудь случилось?

— С чего ты взял?

— Голос у тебя какой-то загробный.

— Да? — вяло удивилась я. — Просто устала. А чего ты хотел?

Валентин замялся:

— Понимаешь, тут такая история, хотел с тобой покалякать, только разговор это не телефонный, да и дело… В общем, я сам дал себе зарок в такие не соваться. Но раз ты с этим связана, то я все-таки решил…

Я его перебила:

— Постой-постой, с чем таким я связана?

— По телефону этого не объяснишь, — вздохнул Валентин, — надо бы увидеться.

— Хочешь, заеду завтра с утра? — предложила я.

— Нет, с утра меня не будет… Может, сделаем так: ты оставишь телефон, по которому тебя можно будет застать днем, а я, как освобожусь, позвоню.

— Лады, — согласилась я и продиктовала Валентину телефон «штаба». На то, чтобы подумать, что за такое секретное, не предназначенное для телефонных разговоров, собирался обсудить со мной Валентин, у меня не хватило сил. Я расшнуровала ботинки, швырнула их в угол и заснула, не раздеваясь, только «молнию» на юбке расстегнула.

Глава 16

Но назавтра нам так и не удалось созвониться с Валентином. Все время были какие-то заморочки, а уж чем кончился этот злосчастный четверг… Такое даже в страшном сне не приснится. Впрочем, все по порядку.

Начнем с того, что утром за мной снова был прислан «жигуль». (Надо же как быстро его починили!) И водитель Жорик был разговорчивее, чем прежде.

— Привет! — обрадовался он мне.

— Привет! — ответила я, складываясь пополам, чтобы удобнее разместиться на заднем сиденье. Что ни говори, а в Венькином авто при моем росте это сделать не в пример проще.

Жорик завел мотор и, подмигнув мне в зеркало заднего вида, зацокал языком:

— Ох, видел я вчера передачку с нашим и этим… Каблуковым. Ну цирк, чистый цирк! Наш больно надутый, а тот чешет, что в голову придет. А вопросы им задавали, ну, тоже… А в конце вообще позвонила какая-то неизвестная дура, видно, с большого бодуна и такое понесла… А у этих, ну, у кандидатов и телевизионщика, у всех троих рожи стали…

Не могу сказать, чтобы мне сильно понравилось, что меня называют «неизвестной дурой с большого бодуна». Поэтому я ничего не ответила, а продолжала молчаливо рассматривать городские пейзажи, неторопливо проплывавшие за окном «жигуля» — скорость на центральном проспекте ограничена. Механически отметила, что предвыборных плакатов и листовок стало еще больше прежнего, можно сказать, не осталось ни одной свободной стены и ни одного не обклеенного забора. Слова неприличного и то написать негде. А вот щит с зазывной надписью «Место для вашей рекламы» возле областной администрации убрали от греха подальше, чтобы на него не дай Бог не покусился очередной подпольщик.

Мы проехали мимо здания администрации, мимо центрального универмага и главпочтамта. Народу на улице было немного. Редкие прохожие спешили на работу, прошмыгнула стайка школьников, торжественно прошествовала старушка с пуделем, а за ней — молодая женщина в короткой шубке из каракуля. Эта, похоже, тоже никуда не торопилась, потому что шла медленно, правда, лицо у нее было озабоченное. И еще… еще какое-то знакомое. Майя? Неужели это Майя, пианистка Елены Богаевской? Но откуда она могла здесь взяться, она же улетела вместе со своей примадонной!

— Стой! — заорала я дурным голосом. — Назад, поворачивай назад!

— Чего? — не понял Жорик и нажал на тормоз.

Я толкнула дверцу, вывалилась из машины и побежала догонять женщину в каракулевой шубке, чтобы убедиться в том, что я не ошиблась и это она, Майя. А та будто сквозь землю провалилась, ну, куда, куда она могла деться за какие-нибудь несчастные пять минут. Или Майя мне просто померещилась? А может, это вовсе и не Майя, а какая-нибудь другая, похожая на нее женщина?

— Эй, в чем дело?

Я обернулась и увидела Жорика, чуть не по пояс высунувшегося из окна ползущего за мной черепахой «жигуля».

Я села в машину и велела ему еще раз проехать по проспекту. Жорик пожал плечами, недовольно буркнул под нос что-то на тему «Как быстро некоторые превращаются в начальников», но активно возражать не стал. В любом случае время было безнадежно упущено: ни Майю, ни хотя бы отдаленно похожую на нее женщину на проспекте я так и не увидела. Еще не легче, галлюцинации у меня, что ли?

Эта история так меня потрясла, что я поделилась своими сомнениями с Венькой. Тот не сразу врубился:

— Какая еще Майя?

— Концертмейстер Богаевской.

— Кто-кто?

— Ну, пианистка!

— Не помню я никакой пианистки, — буркнул Венька, — я и Богаевскую не помню…

— Ну, брюнетка такая с ней была, короткая стрижка, блестящий плащ, — вспомни!

— Что-то такое припоминаю, правда, смутно, — небрежно махнул короткопалой рукой Венька. — Ну и что с того? — Он явно «не врубался».

— Как что? — поразилась я его непонятливости. — Я же тебе говорю, что видела ее на проспекте пятнадцать минут назад. Что, по-твоему, она может здесь делать?

— Вот и спросила бы ее, — пробурчал Венька и стал выгребать из внутренних карманов пиджака какие-то визитки и записки.

— Да как бы я ее спросила, когда она будто сквозь землю провалилась, — огрызнулась я. — Я бросилась за ней, но ее уже и след простыл! — И добавила уже потише:

— Если, конечно, это была она.

— Она не она, какая разница! — Венька продолжал рыться в карманах, только с пиджака переключился на брюки. — И вообще про эту Богаевскую пора забыть. Все, проехали. В нашем деле нельзя оглядываться и долго пережевывать собственные неудачи — об этом противники позаботятся, — нужно думать о завтрашнем дне. — Что ни говори, а по части демагогии он был непревзойденным мастером.

Не знаю, нашел ли Венька то, что искал, но, коротко бросив мне: «Никуда не уходи», выскочил за дверь, и его торопливые шаги затихли вдали. Я осталась наедине с плакатами «Я сделаю вашу жизнь стабильной» и мучительными сомнениями на тему, кого или что я видела сегодня на проспекте: Майю, ее бесплотный дух, или у меня вообще крыша едет? Потом ко всему этому прибавился телефонный звонок.

Я подняла трубку и сразу узнала неподражаемые, чуть вибрирующие интонации Вислоухова.

— Приветствую вас, — фамильярно объявил он и поинтересовался:

— Ну, как настроение после вчерашнего?

— А что такого произошло вчера? — сыграла дурочку я.

— Как что? — опешил Вислоухов. — А передача? У меня тут с утра телефоны раскалились от звонков, очень, говорят, любопытный прямой эфир был. Просто скандальный!

Я фыркнула в трубку, тщательно маскируя свою настороженность:

— А чему тут удивляться? Каблуков — это ведь известный обличитель всего и вся!

— Да при чем здесь Каблуков! — воскликнул Вислоухов. — Этот себя, можно сказать, паинькой вел. Но звоночки были, я тебе дам.

— Это про Наташу какую-то, что ли? — спросила я, притворно позевывая.

— Я не пойму, вы что, не смотрели передачу? — оскорбился в лучших чувствах Вадька. — Про Наташу это чепуха! А вот когда вашему Пашкову обещали башку свернуть, это было что-то! Он даже взбледнул, по-моему.

— То есть… — растерялась я. — Это как башку свернуть? — Я лихорадочно соображала, не сболтнула ли я накануне чего-нибудь лишнего, когда звонила в Вадькину студию. Да нет же, я прекрасно помню свои слова: «Пусть он скажет, что сделал с Наташей Русаковой». Никаких угроз с моей стороны не было, точно не было, так же как и зловещих обещаний насчет пашковской башки.

— Постой! — заорала я в трубку. — Какая, к черту, башка, ты откуда свалился?

— Я? Свалился? — обиделся Вислоухов. — Я-то как раз не свалился. Откуда мне было сваливаться, когда я сидел в студии и слышал все собственными ушами. А вы там что, спали?

Трубка прямо прикипела к моему уху:

— Ты что имеешь в виду?

— Что я имею в виду? — попугаем повторил Вислоухов с сомнением в голосе. Видимо, он все еще не верил, что я не знаю, о чем идет речь. — Кто-то позвонил в прямой эфир и сказал буквально следующее: «Пашков, тебе не жить, я об этом позабочусь. И никакая охрана тебя не спасет».

Я замерла с отвисшей челюстью и телефонной трубкой возле уха, и продолжение вислоуховского монолога пробивалось ко мне, словно сквозь толстый слой ваты:

— Можете обижаться, но я тут провел небольшой социологический опрос, и, как говорится, большинство респондентов сходятся во мнении, что это просто дешевый трюк. Светлые головы считают, что ваш Пашков таким образом пытается заработать себе репутацию этакого рыцаря без страха и упрека. В «жучки» под столом, кстати, тоже никто не поверил… Эй, эй… Вы слушаете?.. Але, але…

Вислоухов, видимо решивший, что связь прервалась, повесил трубку, а я еще долго внимала пикающим прерывистым сигналам, которые совпадали с пульсирующими толчками в моем виске. Выходит, кто-то звонил в студию раньше меня, и произошло это, скорее всего, пока я боролась с приступом безудержного аллергического чихания или носилась в окрестностях Дома прессы в поисках неразбитого телефона-автомата. Нормально… Получается, что самое главное-то я прохлопала, о-ох… Я еще не успела как следует отчитать себя за бестолковость, как в комнату кометой влетел жутко озабоченный Венька с какой-то бумагой в руках. Всучил ее мне, велел немедленно распространить в прессе и снова испарился.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что в моих руках ни больше ни меньше, как очередное заявление для прессы, с которым я прежде всего внимательно ознакомилась. А гласило оно буквально следующее:

«Продолжается кампания травли и угроз против независимого кандидата на должность губернатора И. С. Пашкова. Накануне во время прямого эфира (передача „Перекресток“ областной студии телевидения) раздался звонок неизвестного лица, откровенно угрожавшего кандидату физической расправой, однако никакой реакции на это со стороны местных правоохранительных органов не последовало. Как и тогда, когда в помещении предвыборного штаба И. С. Пашкова были обнаружены подслушивающие устройства. Предвыборный штаб кандидата на должность губернатора И. С. Пашкова в связи с этим заявляет…»

Как говорится, и так далее и тому подобное. Весь текст был выдержан в заскорузлых казенных тонах. Покончив с чтением, я задумалась, не зная, как мне самой отнестись ко всей этой галиматье. Не к заявлению, конечно, а к самому факту. Солидаризироваться ли мне с Вислоуховым и его «респондентами», считающими, что угрозы — блеф, или же серьезно пораскинуть мозгами на предмет, кому еще, кроме меня, не дает покоя гладкая пашковская физиономия? Если все-таки выбрать последний вариант, то вывод напрашивается сам собой: конечно же, его непосредственным антагонистам, то бишь Крутоярову, Рябоконю и Каблукову. Но именно потому, что он «напрашивается», принимать его во внимание следует в самую последнюю очередь. Хорошо, а что тогда — в первую? И тут передо мной словно неоновая вывеска засветилась из четырех букв: Майя. Вдруг она имеет какое-то отношение к происходящему? Фантастика, просто фантастика! Что вообще творится в этом городе с тех пор, как в нем объявился Пашков со своей челядью?

Помассировав пальцами свой раскалившийся лоб, я засела за телефон и честно выполнила Венькино распоряжение по части распространения сурового заявления. Говорить мне пришлось много и подробно, а посему мой язык распух до такой степени, что не только с трудом ворочался, но и с трудом помещался во рту. Тогда я взяла тайм-аут и поплелась в буфет, где съела порцию винегрета, один эклер и выпила две чашки кофе средней паршивости. Странно, как это местные коммерсанты, поделившие бывшее Дворянское собрание на офисы, терпели подобное безобразие, наносящее урон их респектабельности, не говоря уже о желудках.

Остаток светового дня я провела на «рабочем месте», дожидаясь, когда явится мой непосредственный начальник Венька, но он словно сквозь землю провалился. Кстати, пока я переводила дух в буфете, пальто его тоже исчезло из шкафа, а значит, он пребывал вне помпезных стен коммерческого муравейника. Что до Пашкова и его ближайшего окружения, то у них, судя по всему, шло какое-то сверхсекретное совещание, на которое меня не звали. Не знаю уж, переживать мне по этому поводу или радоваться. Поразмыслив, я решила радоваться, ибо вряд ли то, что они там обсуждали, могло мне помочь узнать, куда пятнадцать лет назад ушла Наташа. Когда за окном начали сгущаться сумерки, я стала серьезно подумывать о том, чтобы считать свой рабочий день законченным, и именно в этот момент в дверь с грохотом ввалился Венька, который провозгласил, стаскивая пальто:

— Общий сбор. Пошли к Пашкову. Я пожала плечами и с тяжким вздохом поднялась со стула. Тогда я еще думала, что день, начавшийся для меня со странных и пока что необъяснимых событий, мог бы закончиться чем-нибудь повеселее, а не пространной говорильней пашковских аналитиков и спичрайтеров. Если бы я только знала, что главные события — впереди. Да к тому же какие!..

«Политбюро» во главе с Пашковым уже восседало за длинным столом, и физиономии у всех были такие, что я сразу поняла: каким-нибудь астрономическим часом тут дело не обойдется, болтать будут как минимум до полуночи. Будут с удовольствием и смаком обгладывать подробности вчерашней «политической провокации». Еще мне не понравился взгляд, которым меня одарил Викинг, уж нет ли у него подозрений на мой счет? То-то весело будет, если я своей детективной деятельностью добьюсь статуса лазутчика из вражеского стана! Любопытно, в чьи агенты они меня занесут: Рябоконя, Каблукова или Крутоярова?

Но пока этого не случилось, я заняла место, которое мне неизменно отводилось на подобных массовых мероприятиях, — между спичрайтером и имиджмейкером. И только разместившись, я с некоторым удивлением обнаружила отсутствие «серого кардинала», то бишь мадам Пашковой. Гм-гм, к чему бы, это? Ладно, поживем увидим.

Венька тоже умостился по левую руку от Пашкова и сложил губы трубочкой, а пухлые руки — замочком на крышке полированного стола. Он же заговорил первым, как обычно, слегка причмокивая:

— Мы собрались здесь, чтобы обсудить обстановку, сложившуюся после очередной провокации, и выработать нашу дальнейшую позицию. Думаю, начать надо с мер защиты…

После этого в разговор вступил мужественный Викинг:

— Я имел сегодня разговор с милицейским начальством. Они до сих пор раскачиваются, дело по факту угроз еще не возбуждено. Отделываются общими фразами. Насчет подслушивающих устройств тоже все глухо. Да этого и следовало ожидать, собственно говоря. Они же подконтрольны Крутоярову. Но тем не менее мы кое-что предприняли… По крайней мере, мы располагаем видеозаписью вчерашней передачи, которую можем предъявить в качестве вещественного доказательства…

— Это когда же? — визгливо перебил его аналитик. — Когда мы предъявим это вещественное доказательство? Постфактум, когда уже поздно будет?

Похоже, к угрозам, прозвучавшим во вчерашнем прямом эфире, они относились вполне серьезно. Уж не думали ли они, что зловещие предупреждения последовали из лагеря конкурентов по выборам? Это же самый настоящий бред, по-моему, на такое даже у Каблукова, известного своей экзальтированностью, дури не хватило бы. А значит, это либо чей-то идиотский розыгрыш, либо опять-таки дело рук кого-нибудь из пашковской «команды». Майю я все-таки сбросила со счетов. Во-первых, у меня не было твердой уверенности, что я видела именно ее, во-вторых, сколько я помню, она не производила впечатления полной идиотки. Впрочем, если следовать такой логике, то как же тогда быть со мной? У меня с головой вроде тоже все в порядке, однако же я зачем-то позвонила вчера в прямой эфир. Как говорится, среагировала на импульс. Ладно, подумаю об этом еще раз уже на досуге.

— И какие будут версии? — в первый раз открыл рот Пашков, который, на мой взгляд, за последние дни немного сдал, посерел лицом и осунулся. Вот вам и прямое доказательство, что предвыборная гонка — дело хлопотное и утомительное, даже при наличии солидного московского капитала за спиной.

Опять заговорил аналитик и высказал достаточно здравую мысль:

— Не думаю, чтобы кто-нибудь из конкурентов мог организовать такую глупую выходку. Если только Каблуков, и то… сомнительно, очень сомнительно…

Он покачал головой.

— А второй звонок? — вмешался спичрайтер. — Что вы думаете о нем? Я навострила ушки. Викинг поморщился:

— Думаю, что они никак не связаны. По крайней мере, та баба, что звонила в конце… у той точно… что-то с головой… Психбольная какая-нибудь, сейчас таких много…

Почему-то мне стало обидно.

Снова высказался Пашков, причем по делу:

— У нас есть видеокассета вчерашней передачи. Давайте-ка все вместе посмотрим ее еще раз.

Удивительно здравая мысль, лично я была «за» обеими руками. Меня не меньше остальных мучило любопытство и беспокойство.

— Пожалуйста, — с готовностью отозвался Викинг и, поднявшись из-за стола, подошел к добротной мебельной стенке. Пашков тоже встал со стула и сделал несколько шагов в сторону своего главного телохранителя. А дальше было все как во сне. Я облокотилась о стол и прикрыла глаза, чтобы дать им немного отдохнуть. И откуда-то долетел этот звук… Совсем не страшный и не громкий, похожий на хлопок, который издает пробка от шампанского, но не тогда, когда она взлетает под потолок, а когда ее аккуратно, со знанием дела откупоривают, предварительно остудив бутылку и обернув горлышко салфеткой. По крайней мере, звон разбитого стекла был намного пронзительнее, не говоря уже о крике Викинга.

— Все на пол! — завопил он ни с того ни с сего. В то же мгновение погас свет.

Я подумала, чего он так орет, но все-таки свалилась на пол, неловко, с грохотом уронив стул и больно ударившись коленкой. Лежать было ужасно неудобно, к тому же в шею мне кто-то дышал, шумно и довольно смрадно. Я проползла под столом немного вперед и уткнулась в чье-то тело. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я узнала в «теле» Пашкова. Он лежал так близко, что я могла до него дотронуться. В голову мне пришла очередная шальная идея. Я подумала, не взять ли мне его за руку и не спросить:

— Так что ты сделал с Наташей?

— Никому не вставать с пола! — снова сипло приказал Викинг.

По-моему, никто и не собирался. Я тоже продолжала валяться, уткнувшись подбородком в наборный дворянский паркет, и в носу у меня щекотало от пыли. (Только бы мне не расчихаться!) А в полуметре от меня подозрительно неподвижно лежал Пашков, ну совершенно не шевелился. Мне даже стало как-то нехорошо, тем более что странный хлопок и звон стекла наводил на кое-какие мысли… В окно что-то бросили? Или, Господи твоя воля, неужто выстрелили? А вдруг Пашкова убили и рядом со мной мертвец? Я хоть и не падаю в глубокий обморок при виде мышки под комодом, но и так запросто лежать под бочком у покойника тоже не приучена… Так жив Пашков или нет? Черт, окликнуть его, что ли…

Но Викинг меня опередил, он склонился над Пашковым, как заботливая мать над дитятей, и участливо осведомился:

— Игорь Сергеевич, вы как, в порядке?

— Нормально, — мужественно отозвался Пашков, однако головы не поднял. — Что это было?

— Снайпер. Это стрелял снайпер! Наверное, из дома напротив, — пробасил Викинг, — промазал… гад.

Опа! Вот это финт, только снайперов мне и не хватало. Что за дела, мы так не договаривались! Я, между прочим, на должность пресс-секретаря нанималась, и такие штучки в моем контракте не предусматривались. И вообще… Получается, что угрозы и подслушивающие устройства вовсе не трюки, а все на полном серьезе? Весело, ничего не скажешь. Пока я разыгрываю из себя благородную частную сыщицу, буквально под моим носом прокручиваются совсем не виртуальные сценарии с вполне всамделишными снайперами. И пулька, «которая просвистела и ага», запросто могла достаться мне. По чистой случайности, конечно, потому что предназначалась она, без сомнения, нашему лучезарному кандидату в губернаторы, но вряд ли мне от этого было бы легче. Вы как хотите, а я еще не готова к загадочной улыбке на остывших губах и цветистому некрологу в «Губернском вестнике».

Но пока я была еще жива, а посему лежать бревном на полу мне порядком поднадоело. К тому же тело у меня затекло от неподвижности. Поэтому-то я и попыталась расположиться со всем возможным в подобных обстоятельствах комфортом, для начала повернувшись на бок. И именно в процессе этих перемещений рука моя внезапно коснулась чего-то мокрого и теплого. Какая-то жидкость. Интересно, откуда она взялась? Думать о том, что с кем-то из пашковской «команды» со страху случилась неприятная неожиданность, мне совершенно не хотелось, однако ладонь я поднесла к лицу не без некоторой брезгливости. Что-то темное, странно… Тогда я осторожно подняла голову и огляделась.

Смотреть на валявшихся на полу в самых разнообразных позах пашковских соратников было очень забавно. Их словно взрывом разметало по полу. Я медленно обвела комнату привыкшими к темноте глазами и обнаружила, что Венька, несмотря на грозные окрики Викинга, продолжал сидеть за столом — один из всех, надо же какой смельчак! — уронив голову на руки как бы в глубокой задумчивости. Тоже мне, нашел время. Или он заснул? Но это уже полный абсурд. Прокрутив в голове все вышеозначенные варианты, хоть как-то объясняющие странности Венькиного поведения, я заметила лужу, растекавшуюся по лаковой столешнице вокруг плешивой Венькиной головы. Подумала, что бы сие могло означать, и тут меня бросило в жар, потому что я наконец поняла, в чем моя рука — в крови! В Венькиной!!!

Глава 17

Просто не знаю, с чего и начать, ибо в голове такая сумятица, что мне трудно найти слова для ее описания. Кроме того, я хоть и эгоистка, как и большинство нормальных гомо сапиенсов, но не до такой степени, чтобы увлеченно заниматься самоанализом в двух шагах от трупа. И совсем не принципиально, что труп этот известного пройдохи Веньки Литвинца, к которому я всегда относилась достаточно критично, а принципиально лишь то, что в правом Венькином виске маленькая дырочка в уже запекшейся крови.

С того момента, как я поняла, что пуля, изначально предназначавшаяся Пашкову, продырявила Венькину голову, прошло чуть больше часа. Чего за это время только не произошло! В кабинете уже перебывала чуть ли не вся областная милиция во главе с генералом, не проронившим ни слова. Всех нас, включая и самого Пашкова, немедленно взяли в крутой оборот. Вопросы, вопросы, вопросы…

Похоже, мне достался самый усердный и въедливый из наших местных пинкертонов, которого к тому же я немного знала, и не с самой лучшей стороны, — некто лейтенант Чибисов, парень лет двадцати восьми. Кстати, он мог бы показаться вполне симпатичным, если бы не обстоятельства нашей прошлой встречи. Тогда, приблизительно год назад, я занималась так называемым журналистским расследованием очень некрасивой истории. У меня были серьезные основания полагать, что оперуполномоченный Чибисов не очень церемонится с подозреваемыми и именно по его милости, покидая гостеприимные стены местного СИЗО, они частенько недосчитываются зубов. А более всего, разумеется, обидно тем, с кого подозрения снимают. Репутация вроде не пострадала, чего не скажешь о физиономии. Разбиралась я тогда с этим Чибисовым долго и нудно, парочку выбитых зубов он даже признал, но угрызений совести по этому поводу не выказал. А кончилось все тем, что непосредственное начальство «стоматолога» в погонах прочитало мне лекцию про то, какой храбрый оперативник этот Чибисов, и еще про то, что если из-за каждого паршивого зуба они будут поднимать хипеж… Короче, дальше вам все ясно. Правда, разоблачительную статейку я тем не менее накропала, но особого переполоха она не наделала.

И вот теперь этот самый Чибисов уже сорок минут сверлил меня злыми воспаленными от бессонницы глазами, словно это я, а не какой-то не очень меткий снайпер виновата в том, что его рабочий день затянулся на неопределенное время, и выпытывал, что я видела, что слышала, где находилась в момент выстрела и так далее. Я терпеливо удовлетворяла его профессиональное любопытство, хотя буквально валилась с ног от усталости. А тут еще эти снующие туда-сюда люди, громкие голоса, выкрики — совершенно невозможно сосредоточиться.

— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил он меня, когда я уже стала надеяться, что запас его вопросов истощился.

— Что? — Я даже вздрогнула.

— Вы кого-нибудь подозреваете? — повторил Чибисов. — У кого, грубо говоря, был зуб на вашего шефа? Насчет зуба — это у него неплохо получилось, я даже несколько взбодрилась, а Чибисов, видимо осознавший двусмысленность своего вопроса, поправился:

— Кому было выгодно его устранение? — Похоже, он тоже ни минуты не сомневался, что настоящей мишенью для пули был Пашков, а не Литвинец. Я могла бы, конечно, сказать, что «зуб» был даже у меня, но, естественно, благоразумно умолчала. Пожала плечами и ответила философски:

— Наверное, кому-нибудь было выгодно, враги есть практически у каждого.

— Но убивают-то не каждого, — хмыкнул Чибисов.

— Вам виднее, — буркнула я и зевнула, прикрыв рот ладонью.

Смазливая физиономия «стоматолога» побледнела, а вот глаза, как у быка, налились кровью.

Он заглянул в свой блокнот, как оказалось, для того, чтобы уточнить мое отчество.

— Капитолина… м-м-м… Михайловна, должен вас предупредить, что отказ от сотрудничества со следствием обычно производит на меня неприятное впечатление.

— А разве я отказываюсь? — Первый раз слышу такой юридический термин — неприятное впечатление! И вообще, на что, интересно, он намекает? На то, что я тоже могу кое-чего недосчитаться? Например, на верхней челюсти? Не думаю, чтобы это мне было к лицу, как одному сладкоголосому певцу.

— По крайней мере, мне так кажется, — желчно отозвался сыщик.

Может, это тонкий намек на то, что в случае моей несговорчивости подозрение на меня же и падет? Я, конечно, имею кое-какие представления о специфических особенностях отечественного сыска и все же сильно сомневаюсь, что кому-нибудь удастся доказать, как это я умудрилась одномоментно стрелять в окно с улицы и нюхать пыль на полу пашковского кабинета.

Я хотела сказать: «Когда кажется, нужно креститься», но сочла за лучшее прикусить язычок. Обстановка не располагала. Лучше уж я буду отвечать на его вопросы, в меру своих сил, разумеется. Но такая возможность представилась мне не вдруг, потому что дверь в приемную распахнулась — ногой здоровенного типа в камуфляже. Таким же манером он «взял» и следующую — в кабинет Пашкова — и уже там громогласно объявил:

— Стреляли с чердака жилого дома, того, что через дорогу, с башенками на крыше. Киллер бросил там «СВД», собака взяла след и довела до соседнего двора. Видно, там его ждала машина.

Чибисов, который, конечно же, все это слышал не хуже меня, сразу погрустнел. Можно подумать, он сильно рассчитывал, что киллер только и дожидался, когда за ним явятся и поведут под белые ручки, и теперь переживал жестокое разочарование. Тем не менее уже через минуту этот зануда снова начал меня пытать.

— А с пострадавшим… этим… Литвинцом вы давно знакомы? — Наконец очередь дошла и до Веньки, для которого третьи выборы стали последними. Пли они все-таки были четвертыми? Впрочем, не так уж это важно теперь, когда Веньку упаковали в черный пластик.

Врать я, конечно, не могла, хотя и отдавала себе отчет, что последует за тем, как я скажу, сколько лет я знаю Литвинца.

Так оно и вышло. Едва сыскарь услышал заветную цифру «десять», его совсем было потухшие глазки разгорелись и он принялся вытряхивать из меня информацию с особенным рвением.

— При каких обстоятельствах вы познакомились?

— Мы вместе работали на областном радио около года. Покойник ведь местный уроженец, если вы не в курсе. Потом он уехал в Москву, и с тех пор мы не виделись, — пробубнила я без выражения и красноречиво посмотрела на своего мучителя.

Мой взгляд его не покоробил.

— У вас были только деловые отношения?

— То есть? — Уголки моих губ невольно поползли вверх в дурацком подобии улыбки, совершенно неуместной в нынешней ситуации.

— Ну… вас связывало еще что-нибудь, кроме работы? — расшифровал свой вопрос детектив. Понятнее мне не стало.

— Я с ним не спала, если вас интересует именно это, — торжественно заявила я и на всякий случай добавила:

— Так же как с Пашковым и остальными.

Чибисов притворно вздохнул и покачал головой:

— Как же с вами все-таки трудно общаться, гражданка Алтаева! Я имел в виду совсем другое. Например, дружеские отношения. Что дружеские отношения уже не учитываются?

Я пожала плечами:

— Почему, учитываются, только у нас таких не было.

— Так и запишем, — прогундосил Чибисов, но ничего записывать не стал. Видно, на память понадеялся. — Так… Так… Ну а про врагов Литвинца вы что-нибудь знаете? Может, он с вами делился какими-нибудь опасениями?

— Нет, — коротко ответила я.

— Да-а… — протянул детектив с усмешкой. — Немного вы мне рассказали, гражданка Алтаева Капитолина Михайловна. Не думал я, что инженеры человеческих душ такие ненаблюдательные.

— Чего?.. Какие-какие инженеры? — вытаращилась я.

Чибисов расплылся в довольной улыбке:

— Ну… писателей так называют, если я не ошибаюсь…

— А я-то тут при чем? — потрясение пробормотала я. Черт подери, да он надо мной откровенно издевался. Так сказать, при исполнении!

— Писатели, журналисты, какая разница? Ну вот, это называется «нашим же салом и нам по мусалам». Герои моих писаний всегда были в рядах самых яростных поклонников моего же бойкого «лучшего пера».

— Не сомневаюсь, что вы просто изнываете в ожидании новых образцов моей «инженерной работы», — едко заметила я, чем и вызвала в ответ безмятежное ржание.

Несомненно, Чибисов был доволен тем, что наконец вывел меня из терпения.

А кончилась наша пространная беседа тем, что он тщательно записал в свой блокнот мой домашний адрес и телефон, а также всучил мне бумажку с собственными координатами на тот случай, «если я вспомню что-нибудь важное».

— Я могу быть свободна? — спросила я с металлическим дребезжанием в голосе.

Чибисов почесал затылок и загадочно изрек:

— Еще не знаю. Посидите пока здесь…

Я оглянулась и поискала взглядом местечко, на которое могла бы пристроиться. Бесполезное дело — все стулья были плотно «засижены» моими истомившимися соратниками по предвыборному блоку. Пришлось мне довольствоваться подоконником. Предварительно задернув шторы. Не то чтобы я сильно боялась неизвестного снайпера, которого, конечно же, и след давно простыл, просто осторожность еще никому не мешала. Не помешает и мне.

У спичрайтера, аналитика, имиджмейкера и двух охранников были тоскливые физиономии мучеников, ибо их тоже изрядно потрепали расспросами. Что касается Викинга и Пашкова, чудом уцелевшего в этой передряге, то они все еще находились в кабинете, где их усиленно обрабатывали коллеги лейтенанта Чибисова.

В приемной воцарилась траурная тишина, которую нарушали неразборчивые голоса за дверью, пронзительные телефонные звонки и грохот армейских ботинок омоновцев, с пытливостью юных натуралистов исследующих закоулки бывшего Дворянского собрания. Что они искали, оставалось только гадать.

Но я не стала забивать себе голову этой загадкой, прижалась спиной к стене, сложила руки на груди и закрыла глаза — время-то было позднее. И сама не заметила, как заснула. А проснулась от того, что кто-то тронул меня за плечо. Очнувшись, я с досадой увидела лейтенанта Чибисова. Лицо у последнего было торжествующее.

— Что? — встрепенулась я. — Вы его уже поймали?

— Кого? — опешил Чибисов.

— Киллера!

— Вам бы все шутки шутить, — огрызнулся сыскарь, — а нам работы по вашей милости…

— В каком смысле? — Я тоже полезла в бутылку.

Чибисов поморщился:

— Ладно, еще поговорим при встрече, а такая возможность представится нам еще не однажды.

— Вы так думаете? — спросила я упавшим голосом и слезла с подоконника.

— Похоже на то, — серьезно подтвердил Чибисов, которого перспектива наших частых встреч, видимо, не слишком радовала. Как и меня, впрочем. — А сейчас будем расходиться.

Тем не менее до заветного мгновения, когда наконец был дан окончательный отбой, я успела раз десять зевнуть с серьезным риском вывихнуть челюсть. А потом поплелась за своим пальто, оставшимся в нашей с Венькой комнате в конце коридора, однако с удивлением обнаружила, что дверь в нее опечатана. Нормально, это что же мне теперь, закаляться прикажете? Пока я соображала, как мне быть, из пашковской приемной вывалился лейтенант Чибисов, сразу же развивший чуть ли не сверхзвуковую скорость.

— Эй, лейтенант! — заорала я ему вслед. Он резко притормозил, чуть ли не высекая искры подметками, и озадаченно посмотрел на меня:

— В чем дело?

— А в том, что мне не в чем идти домой, — пожаловалась я. — По вашей милости я осталась без пальто.

— Это как? — не понял Чибисов.

— А так, что мое пальто там! — Я показала пальцем на опечатанную дверь.

Чибисов задумчиво почесал затылок и спросил:

— И где именно это ваше пальто?

— В стенном шкафу, — доложила я и с ужасом подумала, что он вполне может упереться рогом, сослаться на инструкцию за каким-нибудь трехзначным номером и оставить меня без пальто. Тогда-то он на мне окончательно отыграется за критическую статейку годичной давности!

Чибисов постоял, покрутил головой, потом осторожно поддел пальцем бумажную полоску с грозной надписью: «Опечатано», извлек из кармана ключ и открыл дверь, предупредив:

— Подождите здесь, я вам сам его принесу. Я покорно застыла в коридоре, а Чибисов вошел в комнату, между прочим прикрыв за собой дверь, правда, неплотно. Через минуту я услышала:

— Тут два пальто. Которое ваше?

— Красное! — отозвалась я.

Однако мне пришлось еще немного подождать, прежде чем сыщик вышел в коридор с моим комиссарским пальто. Не сомневаюсь, что он не удержался от соблазна и поинтересовался, не спрятана ли в его карманах какая-нибудь важная для следствия улика, но вряд ли что-нибудь нашел. Ну разве что парочку смятых автобусных билетов.

— Пожалуйста. — Детектив вручил мне пальто и полюбопытствовал:

— А второе-то чье, Литвинца?

— Угу, — мрачно буркнула я и направилась к лестнице.

Чибисов нагнал меня уже в вестибюле и неожиданно спросил:

— Как будете добираться? Я пожала плечами:

— Как-нибудь доберусь.

В принципе у пашковской «команды» был достаточно обширный автомобильный парк, но сейчас мне совсем не хотелось с кем-нибудь договариваться, кого-нибудь просить…

Чибисов посмотрел на часы и поморщился:

— Без десяти двенадцать… Ладно, я вас подброшу, к тому же ваша Мичуринская недалеко…

Я собралась было удивиться, откуда он знает мой адрес, да вовремя вспомнила, что сама же ему его и дала. Провалы в памяти начинаются, что ли? Впрочем, немудрено при таких-то событиях! С другой стороны, такой галантности от своего бывшего «героя» я совсем не ожидала и, честно говоря, не знала, как к ней отнестись. Пока я придумывала, что бы ему ответить, Чибисов подтолкнул меня к вишневой «девятке», приткнувшейся в двух шагах от входа в Дворянское собрание, и безапелляционно заявил:

— Садитесь быстрей, мне уговаривать некогда.

Звонят. Нет, не по телефону, в дверь. Я стащила с головы подушку и уставилась в темноту. Какого черта, кто там еще? Сейчас ночь, и я имею полное законное право на сон, праведный или нет — никого не касается. Особенно после того, что произошло на моих глазах несколько часов назад.

Однако звонок повторился. Протянув руку, я сняла со спинки стула халат, потом с трудом придала своему туловищу вертикальное положение и сунула ноги в тапки. На все эти манипуляции у меня ушло от силы две минуты, тем не менее тот, кто стоял за дверью, нажал на звонок в третий раз.

— Иду, иду… — пробурчала я и, шаркая тапками, побрела к двери.

Сразу открывать я, разумеется, не стала, предварительно поинтересовавшись, кто это самым хамским манером ломится ко мне среди ночи. Честно говоря, кое-какие предположения на сей счет у меня были — я думала, что ко мне пришли из милиции. Может, даже лейтенант Чибисов, успевший по мне соскучиться с тех пор, как оставил меня у подъезда моего дома.

— Открой, это я, — неожиданно ответил мне из-за двери голос Ледовского. Господи, он-то здесь почему?

— Ты… ты… — Я не договорила, потому что дыхание у меня перехватило.

— Капитолина, открой, — снова попросил Ледовский.

Я еще немного постояла, прижавшись лбом к двери, и — отжала собачку замка.

Вместе с Дедовским в прихожую ворвался неповторимый запах его одеколона, морозного воздуха и еще чего-то спиртного, скорее всего коньяка, хороших сигарет и превосходного кожаного пальто. Я все еще подпирала плечом дверной косяк, а потому Дедовскому пришлось меня немного отодвинуть, и от прикосновения его рук у меня совсем крыша поехала.

— Я уже все знаю, — выдохнул он и споткнулся в темноте о мои брошенные посреди прихожей ботинки. Осторожно отпихнул их ногой в сторону и объяснил мне наконец, что именно он знает:

— Я знаю, что в Пашкова стреляли. Ты-то как?

— Я-то жива. — Я все еще не могла отклеиться от стенки. Состояние у меня было какое-то полуобморочное: то ли из-за безумной усталости, то ли от запретной близости Дедовского, размеренное дыхание которого смешивалось с моим, прерывистым и частым. — А Веньке пуля влетела прямо в висок.

— Да, я слышал про Литвинца, — пробормотал Дедовский и чертыхнулся. — Я и не думал, что это так серьезно. Не понимаю, кому и зачем понадобилось убивать Пашкова. Если покушение связано с его претензиями на пост губернатора, то это чистой воды идиотизм, зачем такие крайности, существуют способы не менее эффективные… — Он не стал дальше распространяться о способах устранения политических противников, по своей эффективности не уступающих убийству, и снова сконцентрировался на мне. — Я представляю, что ты пережила… Присутствовать при таком… Еще и киллер… мазила, с таким же успехом он мог попасть не в Литвинца, а еще в кого-нибудь…

— В меня, например? — подсказала я. Разговаривать-то я могла, чего не скажешь о способности передвигаться. Мне казалось, будто я ее утратила раз и навсегда.

— Типун тебе, — буркнул Дедовский. — Знаешь, как мне про это сообщили? Пересказываю дословно: «В Пашкова стреляли, но промазали. Пуля попала в кого-то из его „команды“ и убила наповал». А, как тебе? Пока я выяснил подробности, думал… — Он опять не договорил.

Интересно, где его настигла эта ужасная весть, в каком-нибудь увеселительном заведении типа сауны, где он скрашивал досуг хорошенькими девочками, или, может, в кругу любящей семьи?

— Ну, ты чего молчишь? — Ледовский неожиданно перешел на шепот.

— А что я должна говорить? — Это была довольно нелепая ситуация: через четыре года после того, как я твердо решила выбросить Ледовского из головы, мы стояли с ним в темной прихожей на расстоянии вытянутой руки и обсуждали особенности политической борьбы за кресло губернатора и мазилу-киллера, влепившего пулю в висок Веньки Литвинца, который зачем-то возник в моей жизни несколько дней назад. В то время как наши внутренние голоса говорили совсем о другом. По крайней мере, мой малодушно признавался: «Как же я тебя люблю», вместо того чтобы орать: «Изыди!» Что до Ледовского, то его монолог мог бы звучать следующим образом:

— Не пойму, к чему такие сложности? Ведь все ясно: мне хорошо с тобой, а тебе со мной. Зачем огород городить и терять время?

Может, я даже была с ним в этом солидарна, если бы… Если бы я могла его любить только здесь и сейчас, а не всегда и повсюду. Если бы я могла забывать о нем всякий раз, как мы расставались, беззаботно улыбаясь на прощание: «Пока, увидимся. Или созвонимся…» Как умел это он, а вот я не умела. Я варилась в крутом кипятке любви день и ночь, и мне нужно было знать, что с ним творится по крайней мере то же самое. Вот такое «Око за око и зуб за зуб». А до тех пор, пока у меня не было этой уверенности… И что я плету, в самом деле, какая, к черту, уверенность? Ведь о любви невозможно говорить в сослагательном наклонении. Она либо есть, либо нет.

— Ну чего, так и будем стоять в прихожей? — прервал затянувшуюся паузу Ледовский.

У меня не было сил спорить, поэтому я тихо возразила:

— Вообще-то, если я не ошибаюсь, сейчас глубокая ночь, а потому я совершенно не готова к приему гостей.

— Понятно, — неопределенно молвил Ледовский, — ну тогда я пошел?

Я попробовала было отклеиться от стены, чтобы уступить ему дорогу, но ноги мне по-прежнему отказывались подчиняться. Впрочем, и сам Ледовский не сдвинулся с места, только повторил:

— Ну так я пойду?

— Ну так иди. — Можно подумать, я его удерживала.

Несмотря на мое сердечное напутствие, Ледовский продолжал переминаться с ноги на ногу:

— Я ведь, собственно, только хотел узнать, все ли у тебя в порядке…

— Узнал? Вот и иди, — прошелестела я одними губами.

— Извини, если разбудил, — буркнул Ледовский и двинулся к двери, а следовательно, и ко мне.

В общем, как-то это случилось, как-то это вышло… Я сама не поняла, почему мои руки обвились вокруг его шеи и почему моя голова оказалась на его плече. И только в одном я была уверена на сто процентов: уже завтра я буду об этом жалеть.

Глава 18

Когда я открыла глаза, было светло, Ледовский сидел в кресле уже в брюках и рубашке и натягивал носки. Он обернулся ко мне и подмигнул. Я зажмурилась в надежде, что, открыв глаза в следующий раз, я его больше не увижу, что он не знаю куда, но денется, в крайнем случае, рассеется, как сон, как утренний туман. Ничего подобного, конечно, не произошло. Дедовский все так же сидел в кресле и повязывал галстук, скулы его при этом ритмично двигались, похоже, он жевал резинку. Небось «Орбит» без сахара». Хозяин жизни, он же неутомимый борец с кариесом.

— Ну что, проснулась? — Дедовский присел на край дивана рядом со мной.

Я ответила, посмотрев на него сквозь ресницы:

— Нет, я все еще сплю, и ты мне снишься…

— Надеюсь, сновидение приятное?

— Нет, это самый страшный кошмар в моей жизни, не иначе — к перемене погоды, — пробурчала я, отворачиваясь.

Дедовский сладко потянулся и задумчиво обронил:

— Чем дольше я тебя знаю, тем меньше понимаю…

Немного помолчал и прибавил:

— Именно поэтому ты мне никогда не наскучишь.

Вряд ли я когда-нибудь услышу более романтичное объяснение в любви!

Пока он надевал пиджак, я кусала губы и рассматривала слегка полинявшую обивку дивана. Уже полностью одетый, он наклонился надо мной и пообещал:

— Я тебе позвоню.

Ну да, он мне позвонит, напишет, пошлет почтового голубя с гвоздикой в клюве… А мне — лезь на стенку и стискивай зубы. По потолку бегать тоже неплохо, иногда помогает. Подумать только: четыре года неравной борьбы с собственной природой — и все коту под хвост.

Дверь хлопнула, и я осталась одна. Я попробовала еще поспать, исключительно для того, чтобы ни о чем не думать, но эта отчаянная попытка мне не удалась. Поворочавшись с боку на бок, я села и опустила ноги на пол. Если верить будильнику, мне уже давно следовало быть в «штабе». Представляю, что там сегодня творится, нужно строчить очередное заявление для прессы, а пресс-секретаря нет как нет. Веньки тоже.

Вспомнив о Веньке, я затосковала сильнее прежнего. Подумать только, он ведь теперь лежал в морге, в холодильнике, а то и на прозекторском столе. Трудно поверить, но ему сейчас было хуже моего. Интересно, сообщили его красавице жене печальную весть? Конечно, он был еще тот проходимец, и все-таки не заслужил такой участи — словить пулю, предназначенную Пашкову, который не вызывал у меня ни малейшей симпатии. По мне, так уж лучше бы ему череп размозжили, нежели Веньке, правда, тогда бы он оказался для меня окончательно недосягаемым и я бы так никогда и не узнала, почему его испугалась Елена Богаевская и что заставило Наташу вырезать из газеты его фото. Правда, в разгадке этой тайны я пока не продвинулась и на полшага, и неизвестно еще, продвинусь ли вообще когда-нибудь. Вот сейчас, например, я все еще сидела на диване в пижаме, вместо того чтобы вести свою разведывательно-подрывную деятельность в лагере Пашкова.

В конце концов я все-таки нашла в себе силы слезть с дивана и отправиться на кухню. Оказавшись там, я первым делом открыла холодильник и тут же закрыла. Это у меня чисто рефлекторное, поскольку что можно найти в холодильнике, ничего туда предварительно не положив? Я и раньше-то не отличалась запасливостью белки (мягко сказано), теперь же моя бесхозяйственность приобрела воистину вселенские масштабы. Стенной шкаф я распахнула с замирающим сердцем… Слава Богу, на дне банки еще оставалось немного кофе. Уже легче, а позавтракаю я в буфете, как только доберусь до места.

Я только успела поставить воду на плиту и опустить ложку в банку с кофе, как в прихожей затарахтел телефон. Чертыхнувшись, я погасила газ.

— Слушаю, — вздохнула я в трубку. У меня было тяжелое предчувствие, что этот ранний звонок наверняка из милиции.

От сердца у меня отлегло, когда я узнала голос Валентина. В то же мгновение я вспомнила, что должна была накануне с ним созвониться, да запамятовала. Впрочем, немудрено. Поэтому я начала разговор с извинений.

— Ерунда, — сказал Валентин, — я сам вчера так зашился… И это… Тут у нас такие слухи ходят насчет… Что там у вас случилось?

Я не стала делать военной тайны из вчерашнего происшествия:

— В Пашкова стреляли, а попали в другого.

— Значит, правда, — констатировал Валентин.

— Правда, — эхом отозвалась я и спохватилась:

— Стой, ты ведь хотел о чем-то со мной поговорить…

— Хотел, — подтвердил Валентин, — только в свете последних событий… В общем, даже не знаю, может, это уже и неважно, а может, наоборот…

Признаться, я была несколько заинтригована, поскольку рассуждения в стиле «может — не может» для Валентина явление нетипичное.

— Да ладно тебе, выкладывай, — предложила я, — потом разберемся, важно это или неважно.

— Не хотелось бы по телефону, — с сомнением в голосе возразил Валентин.

— Так что же мне делать? Подъехать к тебе, что ли? — задумалась я. — Ты откуда звонишь? С работы?

— С работы.

Я заколебалась, время было самое что ни на есть рабочее, а попадать под перекрестный огонь вопросов своих бывших коллег мне совершенно не хотелось.

— Может, встретимся где-нибудь поблизости?

— Идет, — легко согласился Валентин, — возле Белого пруда, не возражаешь? У меня не было возражений:

— Подходит.

Так называемый Белый пруд находится в двухстах метрах от редакции «Вечерки». Летом там плавает парочка лебедей, а зимой, когда он покрывается льдом, ребятишки приспосабливают его под каток.

Потом мы условились о времени, и я вернулась к своему кофе. И опять сварить его мне не позволил телефонный звонок. А теперь кому я понадобилась, интересно?

— Капитолина Михайловна? — Голос был мужской и смутно знакомый, но чей именно, я не определила.

— Да…

— Это звонит Григорий Подобедов… Григорий… Какой еще Григорий, не знаю такого… Ах да, аналитик! Понятно, «команда» собирается, чтобы сплотить свои ряды перед лицом реальной опасности, первой жертвой которой пал Венька.

— Я понимаю, как вы себя чувствуете после вчерашнего, мы сами тут все не в своей тарелке. Но жизнь продолжается, выборы никто не отменял…

Я его перебила:

— Ничего не случится, если я буду через час?

Аналитик вежливо поинтересовался, прислать ли за мной машину, но я отказалась. Не знаю почему, но я вдруг решила, что лучше, если при нашей встрече с Валентином будет как можно меньше свидетелей.

Валентин уже ждал меня и, не теряя времени даром, фотографировал замерзший пруд и компанию мальчишек, играющих в снежки. При случае тиснет в газете этюд под незамысловатым названием «Зимний город» или «На Белом пруду».

— Эй! — позвала я.

Он обернулся и сразу направил фотокамеру на меня, а я протестующе замахала руками. Ненавижу себя на снимках. Впрочем, на эту тему еще дедушка Крылов дал хороший совет: «Неча на зеркало пенять, коли…» Вот-вот, дальше вы знаете. Что до моей, то она, конечно, не кривая, но… Короче, носик у меня не с наперсток, глаза самого заурядного серовато-зеленого цвета, а губы лишены капризной детской припухлости, которая сводит с ума мужиков. (Гм-гм, кстати, с чего бы? Может, в глубине души они сплошь педофилы?) Что же касается моих достаточно сомнительных внешних данных, то, помнится, когда я еще вместе с покойным Венькой (о Господи!) начинала свою репортерскую карьеру на областном радио, был у нас там один профессиональный соблазнитель, который так о них отозвался:

— Нет, Капка, проблема не в твоем росте и не в твоем лице, тут главное — взгляд. Ты ведь как смотришь? У тебя в глазах немой вопрос: «Ну, че надо?» А что должно быть? А должно быть: «Я ничего не обещаю, но все возможно».

Кстати, этот самый профессиональный соблазнитель был весьма и весьма колоритный тип и при иных обстоятельствах, наверное, заслуживал бы отдельной главы в моем повествовании, но сейчас, как вы понимаете, мне придется ограничиться минимумом информации. Замечу только, что он же является автором одной оригинальной теории. Насчет того, как было бы замечательно, если бы головы женщин имели счастливое свойство отстегиваться непосредственно перед «этим» и пристегиваться — соответственно уже после. По его мнению, такая модернизация существенно упростила бы процедуру как самого соблазнения, так и последующего благополучного избавления от объекта этого соблазнения, и очень печалился из-за технической невозможности осуществления своего эпохального проекта. М-да, давненько это было, сколько воды утекло с тех пор… Пару месяцев назад я случайно встретила автора так и не осуществленного «ноу-хау» возле аптеки. Выглядел он изрядно полинявшим и горестно жаловался на серьезные проблемы по части урологии. И о своем главном сокровище отозвался с печальным вздохом: «Был детородный, стал водопроводный». Ну да ладно, не о нем речь.

Валентин, к моему неудовольствию, все-таки пару раз щелкнул фотоаппаратом и только после этого меня поприветствовал.

— Давно ждешь? — спросила я.

— Пять минут, — улыбнулся Валентин и повесил камеру на плечо поверх старого дубленого полушубка, который он носит зимой, сколько его помню. Черт знает что за жизнь у нас такая, ну почему, спрашивается, такой отличный мужик одет абы как? Ведь пашет как проклятый, а едва концы с концами сводит.

— Пять минут — это еще ничего, — успокоилась я. Не люблю заставлять кого-либо долго ждать. — Так что там у тебя случилось?

— Торопишься? — осведомился Валентин.

— Да не то чтобы… — уклончиво ответствовала я. — Но вообще-то… Ты же знаешь, что я сейчас вроде как при должности…

— Вот из-за этой самой должности я к тебе и обращаюсь, — загадочно молвил Валентин, сунул руку за пазуху, что-то вынул из овчинного нутра и сунул мне в руку. — На, смотри.

Оказалось, что это фотография. Судя по всему, Валентин ее переснял так же, как прежде, по моей просьбе, Наташину. Причем сам оригинал был достаточно древним и измятым, потому что я рассмотрела на переснятом снимке характерные полоски заломов. Меня взяло недоумение: с чего это Валентин подсунул мне фотографию какой-то пьяной компании? А на снимке четыре мужика и баба, почему-то завернутые в простыни, сидели за столом, заставленным бутылками.

— Ну и что? — тупо спросила я.

— Посмотри повнимательнее, — интригующе сказал Валентин.

Я опять принялась рассматривать снимок. Ну и что? Подумаешь, какой-то фривольный междусобойчик, кого теперь этим удивишь? Сидят они, похоже, в бане, потому и в простынях. Лица рассмотреть трудно, поскольку один из мужиков в момент съемки отвернулся, еще двое уткнулись в рюмки, зато тот, что в центре, тот, у которого на руках сидела молодая бабенка с блаженным лицом пьяной дурочки, кого-то мне здорово напоминал.

— Пашков! — воскликнула я и ошалело уставилась на Валентина.

— Вот именно, — кивнул он. — Я ведь, когда переснимал это дело, понятия не имел, а позавчера, когда его по телевизору увидел, чувствую, рожа какая-то знакомая — у меня же профессиональная память на лица, — и сообразил. Потом еще сличил с плакатами, которые по городу развешаны — я ведь на них раньше-то не обращал внимания, — смотрю, точно — Пашков.

Я все еще пялилась на фотографию:

— А откуда она у тебя вообще взялась?

— О, это история, — усмехнулся Валентин, — соседка моя, Люська, привела какую-то свою подружку ханыжного вида, если честно. Говорит:

Семеныч, тебе халтура. Все знают, что я подрабатываю по мере возможности. Ну а эта подружка сунула мне старую фотографию, желтую всю, измятую, черт ее знает где она ее хранила. Ну и, значит, попросила сделать несколько копий. Ладно, говорю, сделаю, и цену свою назвал. Она сразу скривилась, мол, дорого, нельзя ли подешевле, а куда дешевле, когда я и так чуть не в два раза меньше, чем в фотоателье, беру, иначе ко мне просто никто не пойдет. Хотел я ее наладить, а потом все-таки согласился, думаю, черт с ней, сделаю. Из-за Люськи, из-за соседки, чтоб она не подумала, что я жлоб какой-нибудь, а то чуть что, моя к ней бегает то за солью, то еще за чем. Ну, сделал я ей штук десять копий, Люськина подружка мне заплатила, сколько наскребла, и мы разошлись, как в море корабли. А эта фотография получилась не очень качественная, поэтому я ее не отдал ей, хотел выбросить… Короче, она как-то затесалась среди снимков, которые я делал для газеты.

Я снова вгляделась в лицо молодого Пашкова с бабенкой на коленях. Кстати, «бабенка» это еще громко сказано, точнее было бы назвать девчонкой — ну, лет семнадцать-восемнадцать от силы.

— И что ты обо всем этом думаешь? — поинтересовалась я у Валентина.

— Честно говоря, мне до этого… Ну, сама понимаешь. Только… Ах да, я же кое-что забыл. Так вот, эта баба, которая приносила фотографию, очень беспокоилась о ее сохранности, говорила, что она в единственном экземпляре и прочее. А — самое главное — как-то так выразилась… Короче, как я понял, с помощью этой фотографии она собиралась подзаработать. Еще сказала: потом, мол, тебе еще подкину за услугу. Я подумал, что это стопроцентный треп. А теперь…

— А теперь ты понял, что она собиралась его шантажировать, — задумчиво продолжила я за Валентина.

А он снова полез за пазуху и достал на этот раз свою знаменитую папиросную спагетину. Чиркнул спичкой по коробку, прикурил, прикрывая папиросу от ветра ладонью, затянулся и только после этого произнес:

— Я когда эту дурацкую вислоуховскую передачу по телевизору посмотрел, с, мягко выражаясь, странными звонками, у меня даже живот подвело. Что-то это все мне сильно не понравилось. А тут еще то, что случилось вчера, ну, стрельба эта… В общем, по-хорошему, мне в милицию идти надо, я так понимаю, а идти совсем не хочется. Ну зачем мне это, скажи? Кто мне этот Пашков? Никто. Это во-первых. Во-вторых, я же прекрасно понимаю, ну чем это кончится? А тем, что они как-нибудь там разберутся между собой, а мне только лишние проблемы. Мне нужно деньги для семьи зарабатывать, а не влезать во все это…

— Дерьмо, — услужливо вставила я.

— Вот именно, — невесело усмехнулся он. Я заметила, что Валентин нервничает, хотя давно привыкла к его завидной невозмутимости.

И потому поспешила его успокоить:

— А чего ты, собственно, переживаешь? Каким образом это тебя касается? Ну, переснял ты фотографию, и ладно. Сделаем так… Снимок я забираю, а ты мне подскажешь, как найти особу, которая сосватала тебе такую работу.

— Да в том-то все и дело! — воскликнул Валентин и бросил окурок в урну. Тот не долетел, упал в снег в двух шагах. — Я попытался у Люськи расспросить про нее, а она мне возьми и ляпни:

«Я эту дуру знать не желаю!» Даже по матушке загнула, а она, Люська, вообще не из таковских, я даже удивился, когда она мне эту свою протеже привела, думаю, что у них общее? Люська баба нормальная, а та халда халдой. Короче, Люська рассказала мне, что та ее бывшая одноклассница и что про нее, мол, много чего плели, а она, мол, не верила, потому что судьба у нее-де тяжелая была, осиротела рано. К тому же, по Люськиным словам, и дружбы они особенной не водили, встретились недавно на рынке, ну и, как водится, слово за слово… Ну вот, а когда она, значит, к Люське приходила, то чего-то там стащила: то ли деньги, то ли… В общем, не знаю. Но Люська про нее теперь и слышать не хочет! Ругается, и только, сильно разозлилась.

— И все-таки ты ее еще раз спроси про нее, — посоветовала я Валентину, — узнай, как зовут и где живет. Придумай подходящий предлог. Ну, например, что она тебе еще какую-нибудь работу заказывала… Или не расплатилась.

— Хорошо, подкачусь сегодня вечерком, потом перезвоню, — пообещал Валентин. — Только… Ох, не нравится мне все это. Боюсь, по милициям таскать начнут, а там не дай Бог до налоговиков дело дойдет. Покатят на меня за левые доходы, без декларации…

Уф, теперь я прозрела наконец. Вот что беспокоило Валентина — так называемые левые доходы, те копейки, которые он с грехом пополам зарабатывает на стороне, чтобы прокормить семейство — жену, двоих сыновей и парализованную тещу.

Я фыркнула — не удержалась:

— Не смеши людей, какие у тебя там левые доходы! Кошкины слезы!

— Может, они и кошкины, — Валентин старался не смотреть мне в глаза, — да этим налоговым троглодитам на глаза только попадись. Они же этих… ну, олигархов за жабры не возьмут, потому что у них адвокатов много, вот и ловят мелочь сачком. Поймают головастика и демонстрируют: этот гад не заплатил налогов, поэтому нашим старикам нечем пенсию платить!

Я покачала головой:

— И все равно ты преувеличиваешь. Не думала, что ты такой перестраховщик.

— Станешь тут перестраховщиком, — недовольно буркнул Валентин, — когда кругом сплошной беспросвет. Жене ничего не платят — фабрика-то стоит, — поэтому мне за работу держаться надо зубами. Я ведь не профессионал, а самоучка, так что, если на меня какая телега придет, редактор за меня особенно переживать не будет, вышвырнет и другого возьмет. Кто я? Самоучка без образования! К тому же, по слухам, у нас сокращение намечается. Тебе-то проще, ты — профессионал, — завершил он свою горестную исповедь.

В ответ я только грустно улыбнулась. Конечно, его страхи были сильно преувеличены, но, нельзя не признать, рациональное зерно в них все же имелось. Ведь разве не я сама на своей же собственной шкуре совсем недавно почувствовала, каково это быть за бортом? Несмотря на мои прежние заслуги и хваленый профессионализм, мне дали поучительный урок, напомнив, что я должна знать свое место. И только мой упрямый характер, отсутствие семьи и, как следствие, обязательств перед кем-либо удержали меня от того, чтобы поджать хвост и, поскуливая, отползти в угол.

— Ладно, — наконец сказала я, — поступим так, как мы условились. Снимок пока будет у меня, а я на досуге серьезно об этом подумаю. А ты… Ты живи себе спокойно, тебе и в самом деле незачем грузить мозги всей этой белибердой… — И добавила еле слышно, с тяжким вздохом:

— Хватит того, что я себя загрузила по самую макушку.

Одно хорошо — новые загадки не оставляли мне времени и возможности предаваться безнадежным мыслям о Дедовском и о том, что прошлой ночью я сделала то, чего не должна была делать ни при каких обстоятельствах, если… Если я хочу остаться сама собой, какой бы я ни была, а не бледной тенью за окошком, исступленно дожидающейся, когда зазвонит телефон и спокойный, чуть хрипловатый голос, заставляющий сердце катиться вниз, спросит: «Ну что, увидимся?»

Я сунула фотографию в сумку, вложив ее, чтобы она не помялась, между страниц толстенького блокнота-ежедневника, который я все еще таскаю с собой по старой репортерской привычке, и, попрощавшись с Валентином, направилась к автобусной остановке.

Глава 19

«Команда», сгрудившись в приемной у телевизора, дружно смотрела новости из Москвы. Как оказалось, я вернулась аккурат к тому моменту, когда ведущий торжественно зачитал экстренное сообщение из нашей родной губернии:

Изложив эту трагическую весть, ведущий пообещал, что в одном из ближайших выпусков новостей непременно будет показан сюжет из Н-ской губернии, и объявил прогноз погоды. Аналитик выключил телевизор, вслед за этим в комнате воцарилась тягостная тишина. Мне не оставалось ничего другого, как разрядить ее своим невнятным:

— Здрасьте!

«Штабисты» немедленно воззрились на меня, и я заметила, что среди них нет Пашкова и Викинга. Аналитик одарил меня более внимательным взглядом, нежели остальные, из чего я сделала вывод, что в отсутствие «самого» он здесь за главного и, кажется, собирается сделать мне нахлобучку за опоздание. Однако ничего подобного не произошло. Ругать он меня не стал, только сразу же настроил на деловой лад:

— Вот и хорошо, что вы пришли, а то у нас здесь после вчерашнего очень напряженная обстановка. Особенно корреспонденты одолели, а это ведь по вашей части. Вот…

Договорить он не успел, потому что дверь за моей спиной распахнулась, и по комнате прошел сквозняк. Я обернулась назад и увидела совершенно ошалелую физиономию Вислоухова.

— П-приветствую в-вас! — В первый раз на моей памяти Вислоухов заикался, а это, доложу я вам, что-нибудь да значило.

Видок у Вадьки, кстати, тоже был еще тот: покрасневшая физиономия, слипшиеся на темечке волосенки, расхристанная куртка. Даже микрофон в его руке заметно подрагивал. Вот что значит настоящая охота за настоящей сенсацией. Чай, не каждый день у нас стреляют в претендентов на губернаторское кресло и по ошибке убивают председателей московских фондов! Короче, Вислоухову предоставлялась реальная возможность прославиться на всю страну, ибо «в одном из ближайших выпусков новостей» по первой программе, без всякого сомнения, планировался именно его репортаж с места событий.

«Штабисты» при виде вислоуховского микрофона оторопело переглянулись и отпрянули, а в приемную просочился Вадькин напарник с телевизионной камерой и принялся снимать все подряд, не спрашивая никакого разрешения. Первым делом он нацелился на дверь, за которой разыгралась вчерашняя драма, ныне предусмотрительно опечатанную, потом перевел камеру на аналитика, не знаю уж, чем он ему приглянулся.

Аналитик протестующе замахал руками и завопил:

— Прекратите снимать, немедленно прекратите снимать!

Вадька отдал напарнику команду удалиться и, все еще заметно заикаясь, выставил вперед свое удостоверение и вполне профессионально покатил на аналитика баллон:

— А-а п-почему, собственно? Мы действуем в соответствии с За-Законом о печати…

Препирательства продолжались достаточно долго, после чего Вислоухова таки выставили за дверь, объявив, что помещение он снимать, конечно, может, но оно, если он откроет глаза пошире, опечатано, а вот их (в смысле «штабистов») снимать он имеет право только по их же соизволению, а они-де не соизволяют. Правда, Вислоухову было обещано, что официальная точка зрения «команды» Пашкова все-таки будет доведена до его сведения и изложит ее пресс-секретарь кандидата в губернаторы(!!!). Злющий Вислоухов удалился в коридор, предварительно пригрозив, что если эту самую «точку» до него не доведут в ближайшие пять минут, он ворвется снова и будет снимать все подряд без всякого разрешения.

Избавившись от Вислоухова, аналитик взялся за меня, поскольку мне предстояло выступить в роли официального рупора. Я попыталась возразить — не очень-то мне хотелось красоваться по Центральному телевидению, — но аналитик пресек мой невнятный ропот, напомнив о поганом контракте, который я подписала с подачи покойного ныне Веньки Литвинца. Кстати;, получая подробные инструкции от правой руки Пашкова, я поинтересовалась, а где же сама неудавшаяся жертва покушения.

— В ФСБ, — тихо ответили мне сквозь зубы, прибавив, что эта информация не для прессы.

Я поклялась, что не скажу Вислоухову ни слова сверх «программы», и поплелась в коридор под прицел вислоуховской телекамеры. Там я, старательно, но безуспешно отворачиваясь от объектива, быстро оттарабанила в Вадькин микрофон то, что в меня «вложил» аналитик. А заявление мое сводилось к тому, что вчерашнее покушение и убийство, «несомненно, носят чисто политический характер и направлены как против кандидата в губернаторы Пашкова, так и на срыв выборов как таковых». Разумеется, Вислоухов этим не удовольствовался и вознамерился задать еще несколько вопросов, на которые я ответила с искусной уклончивостью; на том, собственно, репортаж «с места преступления» и завершился.

Уже с выключенной камерой мы еще немного побалакали, причем говорил Вислоухов, а я молчала.

— Да, дела, — заметил он, упаковывая свои причиндалы. — Прогремели, можно сказать, на всю Россию. А как это будет выглядеть на фоне угроз, которые прозвучали во время того прямого эфира, помните? Просто политический детектив!.. — И многозначительно добавил, понизив голос:

— Кстати, местное ФСБ затребовало у меня запись передачи. Насколько я понял, собираются делать эту… ну, голосовую экспертизу, или как там у них называется…

От такого известия меня немедленно бросило в жар, но я нашла в себе силы пробормотать:

— А разве в ФСБ не предупреждают, что разглашать такую информацию нельзя?

Вислоухов блеснул глазами исподлобья:

— Предупреждают, но я же по-свойски… Знаем мы это «по-свойски», просто цену себе набивает. Хотя я не могу не быть благодарна болтливому Вислоухову за известие о том, что глупость, которую я позавчера сморозила в прямом эфире, позвонив на студию из уличного телефона-автомата, теперь усиленно изучается в ФСБ. Радоваться тут, конечно, нечему, но, по крайней мере, теперь я в курсе, откуда мне ждать неприятностей в первую очередь.

— Ну ладно, я спешу, — заторопился между тем Вислоухов. — Мне еще нужно успеть перегнать репортаж в Москву. Так что смотрите «Новости» в шесть часов.

— Всенепременно, — буркнула я и уныло поплелась в приемную. — Ну и что дальше? — спросила я аналитика, уже возвернувшись и подробно отчитавшись о том, как я доводила до Вислоухова «официальную точку зрения».

— А дальше… до особого распоряжения, — загадочно молвил тот. — Вот приедет Игорь Сергеевич…

Ага, вот приедет барин — барин нас рассудит. Впрочем, я ничего не имела против. Осведомилась только, что делать с прочими представителями прессы, кои сегодня еще обязательно будут стремиться побывать на «месте трагических событий».

Аналитик постучал пальцами по столу:

— А делать будем вот что… Московским говорить то, что этому… Вислоухову, а местных переадресовывать в прокуратуру. Там им все расскажут.

Мудрое решение. Я посмотрела на аналитика с невольным уважением. По себе знаю, что за удовольствие «получать информацию» в нашей прокуратуре. В первый день тебе будут отвечать, что без прокурора — низ-зя, а его-де нет на месте. Во второй, что прокурор у себя, но у него срочное заседание. Ну и так далее… А к тому времени, глядишь, уже подоспеют московские газеты, в которых все, что тебя интересует, подробно расписано. Так что смело можешь переписывать, а главное, в «передергивании фактов» тебя уже вряд ли кто-нибудь уличит.

В общем, мы стали терпеливо ожидать, когда из ФСБ вернется недобитый Пашков. Все делали это молча, только я время от времени отвечала на телефонные звонки и, в соответствии с утвержденной директивой, посылала звонивших в прокуратуру. Представляю, как сейчас весело тамошней секретарше!

Пашков заявился уже к концу дня. В сопровождении верного Викинга, разумеется. Оба выглядели изрядно потрепанными. Пашков обвел нас печальным взглядом, а аналитик сразу же принялся отчитываться о том, как мы тут обходились без мудрого и чуткого пашковского руководства. А также сообщил кое-что новенькое, о чем я до сих пор понятия не имела. Например, о том, что Веньку, точнее, то, что от него осталось, удастся отправить в Москву не раньше чем завтра вечером, а то и послезавтра, поскольку раньше следователи не обещают. Но уже предпринято все необходимое, чтобы обеспечить эту горестную процедуру. О визите Вислоухова он упомянул вскользь.

Пашков выслушал все это, не поднимая головы, потом покосился на опечатанную дверь собственного кабинета и промолвил:

— Хорошо, что все на месте. Фээсбэшники сейчас следственный эксперимент проводить будут.

Народ было возроптал, а Пашков только развел руками:

— А что я могу сделать? Я ничего не могу. Это убийство всех нас так или иначе затрагивает.

Тут он был прав. Найдут ли наши доблестные органы убийцу — большой вопрос, а вот в том, что нервы всем потреплют изрядно, сомневаться не приходится.

Не успела я так подумать, как дверь приемной распахнулась, и на пороге возникла колоритная троица в штатском. Впереди приземистый товарищ в кожаном пальто, отдаленно смахивающий на комиссара, а позади него два худощавых парня в куртках. Нужно было видеть их физиономии, скучные и недовольные. Я догадывалась почему: наверное, «дело» не сулило им скорой разгадки.

Для начала все трое рассредоточились и приступили к очередному допросу. Мне, как всегда, достался самый придирчивый. Тот самый, приземистый и не очень молодой, за сороковник ему было точно. Он молниеносно сунул мне под нос какую-то «ксиву», но и убрал с той же молниеносностью, так что я ровным счетом ничего не успела рассмотреть.

— Вы Капитолина Михайловна Алтаева? — деловито уточнил он.

— Я-то да, а вот как вас звать-величать, я так и не поняла, — зачем-то полезла я в бутылку. — Уж очень у вас ловко получается фокус с удостоверением: прямо по усам текло, а в рот не попало.

Не сводя взгляда с моего лица, он снова сунул руку в нагрудный карман кожаного пальто, извлек свои «коррчки» и, развернув, задержал на уровне моих глаз, чтобы я могла от души полюбоваться его фотографией, на которой он выглядел совсем не таким круглым, как в жизни. Я сравнила снимок с оригиналом: вроде он. А заодно прочитала: Капитонов Геннадий Эдуардович. Капитонов — почти что мой тезка. Так, смотрим дальше: майор. Гм-гм, не староват ли он для майора? Впрочем, не исключено, что в ФСБ служебная лестница достаточно крутая и быстро по ней не взберешься.

— Теперь другое дело, — сказала я, и майор Капитонов, тихо хрустнув своим кожаным пальто, убрал удостоверение на прежнее место — во внутренний карман.

Дальше пошли вопросы, которые не отличались особенной оригинальностью. Все то же:

«Как вы думаете, кто мог желать смерти Пашкову?», «А Литвинцу?», «Как давно вы были знакомы с убитым?» и так далее. Из новенького было только: «У вас нет никаких предположений насчет того, кто мог звонить в студию во время прямого эфира, когда Пашков встречался с Каблуковым?»

— Но ведь звонивший не представился. — Что-то мне не понравился этот вопрос. Может, они уже провели свою знаменитую экспертизу и выяснили, что звонила именно я? Но ведь я тогда была не одна, кто-то еще пригрозил Пашкову нешуточными карами.

Потом они открыли дверь в пашковский кабинет, предварительно отодрав бумажку, которой она была заклеена. Со вчерашнего вечера там ничего не изменилось, только мертвого Веньки уже не было, да сквозь разбитое стекло надуло холодом. Фээсбэшники, если, конечно, те, что помоложе, были из одного с Капитоновым ведомства, велели нам рассесться так же, как накануне, перед роковым выстрелом. Мы послушно выполнили приказ, даже Пашков не стал возражать.

— Где сидел Литвинец? — спросил Капитонов.

— Вот здесь, слева от меня, — устало кивнул на пустой стул Пашков.

Капитонов покачался на носках ботинок и распорядился:

— Севрюков, сядь туда.

Один из долговязых парней безропотно занял место покойного Веньки.

Капитонов опять покачался на носках.

— Гм-гм, было уже достаточно поздно, свет уже горел… Так… Шторы не были задернуты?

— Нет, — покачал головой Викинг, — я точно помню. Все осталось как и было, мы ничего не трогали.

— Угу, — пробормотал Капитонов и стал в задумчивости мерить шагами кабинет Пашкова. Остановился у окна, присмотрелся к дыре в стекле, потрогал фрамугу, провел пальцами по подоконнику…

Пока он проделывал эти пассы, все наблюдали за ним, а я — за Пашковым. Он, между прочим, сидел спокойный, как удав. Даже раздражения не выказывал, а ведь наверняка его испытывал: вместо того чтобы бороться за избирателей, он давал показания и участвовал в следственных экспериментах. Ох как меня беспокоили этот Пашков и то обстоятельство, что я по-прежнему не знала, с какого боку к нему подобраться. Все мои ниточки обрывались на полпути. Теперь, правда, появилась новая — в виде фотографии, переснятой Валентином. Но что я могу с нее, грубо говоря, поиметь? Конечно, снимок сам по себе пикантный: в бане, чуть ли не в голом виде и с хорошенькой нимфеточкой на коленях, при том, что сам Пашков на фото выглядел отнюдь не восемнадцатилетним, а значит, был уже женат.

Черт, может, его и правда шантажнуть и он расколется? Ага, так он и разбежался, не такой он идиот, если сначала добрался до Москвы, а потом спустился в родную губернию на парашюте связей и амбиций. Станет ли он признаваться в каких-то страшных вещах — а я не сомневаюсь, что с Наташей пятнадцать лет назад произошло нечто ужасное, — если припугнуть его обвинением в измене жене и веселом времяпрепровождении с пьяненькой девицей? Конечно, и не подумает. Поскольку считаться плейбоем намного предпочтительнее, нежели убийцей, особенно когда ты претендуешь на губернаторское кресло. Не считая того обстоятельства, что фотография не оригинальная, а переснятая, а следовательно, ее легко представить как искусный монтаж. Вот только если… Выяснить бы, кто эта нимфеточка на коленях у Пашкова, вдруг она несовершеннолетняя, в смысле, была на момент съемки. Да, надо бы мне увидеться с бабой, которая организовала для Валентина эту очаровательную халтуру, обеспечившую ему не столько левые, по его выражению, доходы, сколько лишнюю головную боль.

— …Значит, вы скомандовали «На пол»? — донеслось до меня унылое бормотание Капитонова. — Сразу после того, как услышали звон стекла?

— Ну да, я сразу понял, что к чему, — отозвался Викинг, — и тут же выключил свет.

Капитонов обернулся и посмотрел на выключатель, как бы измеряя взглядом расстояние до него:

— И что же дальше?

— Как что? — На этот раз вмешался Пашков. Голос у него был усталый. — Все упали на пол и оставались там в течение десяти минут, не меньше.

Капитонов еще раз прошелся по комнате:

— Все лежали на полу?

— Ну да… Кроме Литвинца, разумеется, он оставался за столом, мертвый… Но мы этого тогда не знали.

— А кто первым заметил, что он мертв?

— Я, — голос у меня был какой-то сиплый, и я откашлялась. — Видите ли, было довольно темно, я просто почувствовала, что моя рука попала во что-то мокрое. А потом я присмотрелась: он сидел, уронив голову на стол, а вокруг лужа крови.

— Так-так. — Капитонов продолжал мельтешить перед глазами своим длиннополым кожаным пальто. — А в момент выстрела где вы находились, сидели за столом?

— Я?

— Нет, вы! — Оказывается, он обращался к Пашкову.

— Я… — Он растерялся. — Н-нет, я встал, кажется… Нет, точно, я же встал. Мы как раз собирались смотреть видеозапись той телепередачи… Собственно говоря, а к чему такие подробности, я не понимаю…

— Да не волнуйтесь вы так, — поморщился Капитонов, — мы просто восстанавливаем картину происшествия. Кстати, я думаю, что в этом заинтересованы не только мы, но и вы. Все-таки он был одним из членов вашей команды.

— А я и не волнуюсь, — неожиданно огрызнулся Пашков. Ого, да он, кажется, начинал терять свое ангельское терпение. Впрочем, он быстро взял себя в руки. — Я просто не понимаю, что вы пытаетесь таким образом выяснить?

Капитонов передернул плечами:

— Мы пытаемся выяснить, почему киллер промахнулся.

И добавил еще одну загадочную фразу:

— Если он промахнулся.

Потом он подробно опросил нас всех, в каких именно местах мы лежали на полу, и на этот раз терпение покинуло меня:

— Может, нам всем лечь на пол?

— Пока не стоит, — невозмутимо ответил Капитонов.

Значит, шанс поваляться на полу еще оставался. Как бы то ни было, но этот самый следственный эксперимент скоро закончился. Капитонов и его помощники ушли, сдержанно попрощавшись. Пашков, который выглядел расстроенным, тоже не стал нас задерживать, объявив, что на сегодня все свободны. Я первая натянула пальто и схватила сумку, которая показалась мне подозрительно легкой, судорожно расстегнула «молнию» и ахнула: дно сумки было аккуратно разрезано бритвой.

Глава 20

Я рвала на себе волосы. Фигурально выражаясь, разумеется. Но ведь знала, знала же, дурища этакая, что на тридцать втором маршруте работают карманники, даже сама про это писала. Да еще как работают! Можно сказать, виртуозы своего дела, были случаи, когда они умудрялись вытаскивать деньги из кошельков, не разрезая сумок. Так что «мой» еще, можно сказать, новичок был, салага, но от этого мне не легче. А в милицию заявлять бессмысленно, они же в каждой сводке происшествий сообщают: «Граждане, будьте бдительны, на тридцать втором и четвертом маршрутах автобуса работают карманники». Собственно, тем и ограничиваются, заявляя, что не могут с утра до вечера кататься на автобусах, охраняя кошельки ротозеев, когда у них хватает более серьезных преступлений, как-то: убийства, в том числе заказные, изнасилования, ограбления и прочее. Кстати, спорить с ними трудно, особенно в свете недавнего покушения на Пашкова, когда его пулю по вине мазилы-киллера схлопотал Венька Литвинец.

Главное, что кошелька-то у меня в сумке и не было! Я его специально не ношу как раз по причине излишней бдительности. Деньги всегда лежат у меня в потайном внутреннем кармане сумочки, а посему воришка принял за кошелек мою толстую записную книжку в кожаном переплете, в которую я, прямо как назло, сунула ту самую фотографию, что отдал мне Валентин. То-то карманник удивился, когда понял, как прокололся! И разумеется, немедленно избавился от записной книжки, бросил ее в урну или просто под какой-нибудь забор. Может, мне пошарить по ближайшим урнам? Представляю себе картинку! А если серьезно, глядишь, я бы и в самом деле пошарила, но только знать бы, где именно мне разрезали сумку, потому что от Белого пруда до бывшего Дворянского собрания с пашковским офисом целых шесть остановок. А теперь посчитайте окрестные урны и мусорные баки в подворотнях…

Что же мне в самом деле так патологически не везет? Теперь я потеряла фотографию. Хотя, если взглянуть на все это по-другому… Я ведь так и не придумала, как ее использовать против Пашкова. И потом, она ведь не одна, Валентин сказал, что подружка его соседки Люськи сделала не меньше десятка копий, а следовательно… А следовательно, мне нужно ее найти, и как можно скорее. Так, сейчас позвоню Валентину. Я ринулась к телефону и, уже взявшись за трубку, сообразила: я не помню его домашнего номера! Он был накорябан как раз в той самой записной книжке, вытащенной из моей разрезанной сумки карманником.

Можно, конечно, подождать, когда Валентин мне позвонит, но где, гарантия, что это произойдет уже сегодня? Повздыхав и поцарапав ногтями полку для телефона, я сняла с вешалки пальто и сунула ноги в ботинки. В последний момент все-таки решила для начала позвонить Валентину на службу, в «Вечерку», вдруг он задержался с очередной халтурой? Однако в ответ были только протяжные гудки. Я послушала их, послушала и после шестого по счету вернула трубку на место.

Валентин собственноручно открыл мне дверь:

— Ты?

Вид у него был сконфуженный, он что-то спешно дожевывал, усиленно работая челюстями, и еще от него крепко попахивало чесноком. Стесняясь этого, он смущенно полуобернулся и прикрыл рот ладонью.

Я тоже чувствовала себя не лучшим образом. Что ни говори, а это самое свинское свинство — вот так врываться к людям, когда они чинно, степенно и по-семейному трапезничают.

— Извини за поздний визит, — пробормотала я. — Ты спрашивал у своей соседки насчет… насчет той женщины, ну, о которой мы с тобой говорили возле Белого пруда?

— А-а-а, — протянул Валентин, — ой, прости, не сообразил… Ты проходи. — Он отступил в глубь прихожей, уступая мне дорогу. — И это… не обращай внимания, пожалуйста, я тут чеснока наелся. В профилактических целях, а то грипп обещают, вирус «А».

Я протиснулась в прихожую, виновато втянув голову в плечи. Из кухни выглянула Валентинова жена, довольно миловидная, но основательно потрепанная в неравной схватке с жизнью женщина — я ее пару раз видела в редакции и еще однажды в ресторане, где мы как-то всем коллективом встречали Новый год, — поздоровалась и сказала:

— Валя, а чего ты гостью в дверях держишь? Приглашай.

Я начала самым идиотским образом оправдываться:

— Да я на минуточку, по срочному делу…

— Ты это… — буркнул Валентин, оборачиваясь к жене. — Не знаешь, Люська уже пришла из своего ларька?

— Должно быть, пришла, — отозвалась Валентинова жена. — А чего тебе надо?

— Поговорить, — сухо ответил Валентин и прямо в растоптанных домашних тапках шагнул за порог квартиры.

Я, естественно, за ним.

Валентин пересек лестничную площадку, остановился возле двери квартиры напротив и нажал на кнопку звонка. Сразу же донесся приглушенный женский возглас:

— Кто там?

— Люсь, это я, — лаконично отрекомендовался Валентин.

Замки щелкнули, дверь распахнулась, и в ее проеме возникла дородная бабенка в атласном халате, который едва сходился на ее аппетитных статях. Ничего себе Люся. Между прочим, она тоже жевала. И еще удивленно смотрела на меня. И это ее удивление, между прочим, постепенно трансформировалось в какую-то подозрительную задумчивость, сопровождаемую усиленной работой челюстей. Наконец она что-то шумно проглотила и всплеснула руками:

— Господи, да я же вас только что по телику видела! Ну точно, пять минут назад в «Новостях» показывали, когда рассказывали, как у нас кого-то грохнули!

Ну вот, ко мне, оказывается, пришла слава во всероссийском масштабе, а я и не заметила. Значит, Вислоухов успел перегнать в Москву свой знаменитый репортаж с места событий. Слава Богу, что я его не видела, могу себе представить, какая у меня там рожа!

Валентин обескураженно на меня уставился: наверное, у него на кухне нет телевизора, а потому он еще не в курсе, что я стала телезвездой. Переждав, когда его соседка Люся немного угомонится, он наконец объяснил ей цель нашего визита:

— Люсь, мы к тебе по поводу этой твоей знакомой, ну, помнишь, что фотографию переснимала?

— Из-за Надьки? — быстро сообразила Люся. — А что эта швабра еще натворила? — И снова перевела взгляд на меня. — Это вы ее разыскиваете?

Я только кивнула.

— Тогда я знаю, по какой причине — она у вас что-нибудь свистнула, — неожиданно догадалась она.

Я не стала подтверждать ее предположение, как, впрочем, и опровергать его.

— Вот до чего докатилась, — с тяжким вздохом изрекла Валентинова соседка и предприняла безуспешную попытку запахнуть халат на груди.

— Вы не подскажете, как мне ее найти? Люся поежилась и сгребла ворот халата короткопалой ладонью с облупившимся маникюром:

— Да на Бочарной, в шестнадцатиэтажке, ну, в башне, знаете? Квартира у нее шикарная, от родителей досталась…

Дом на Бочарной, о котором шла речь, я хорошо знала, да кто его у нас в городе не знал. Так называемый итальянский, построенный на заре перестройки по экспериментальному суперпроекту. Такими планировали застроить целый район, да тут случились все эти пертурбации с шоковой терапией, кризисом и отсутствием финансирования, в результате супердом оказался первым и последним. Зато он известен буквально всему городу: достаточно сказать «башня на Бочарной», и никто не ошибется.

— А квартира? — спросила я. Люся мучительно наморщила лоб:

— Я была у нее только раз, и то давно… Какая же у нее квартира?.. А ну, точно — тринадцатая! Если бы какая-нибудь другая, я бы сроду не запомнила. А тринадцатая — это же чертова дюжина… Вообще-то мы с Надькой в школе учились, а потом виделись время от времени. В прошлом месяце встретились на рынке, то да се… Я ее к себе пригласила, а она, гадина такая, на руку нечиста стала, оказывается…

Люся все рассказывала и рассказывала, и ее просто невозможно было остановить. Я взглянула на часы: начало одиннадцатого вечера — не лучшее время для пространных разговоров. Особенно если учесть, что я рассчитывала еще сегодня заглянуть к нечистой на руку Надьке.

На помощь мне пришел Валентин, переключивший на себя внимание словоохотливой соседки. Я же тем временем молча пожала ему руку и заспешила вниз по лестнице. До Бочарной от Валентинова дома не так уж и далеко, но, учитывая поздний час…

— Вам кого? — На меня смотрел пожилой мужчина в спортивных брюках и уютной вязаной кофте.

Только тут я сообразила, что не спросила у Люси фамилию ее вороватой подружки, и разозлилась на себя. Это ж надо быть такой бестолковой!

— Мне бы… Надежду, — не сразу выдавила я из себя.

— Кого? — Мужчина совершенно искренне меня не понимал.

— Надежду, — повторила я упавшим голосом, решив, что Валентинова подружка перепутала номер квартиры.

Я уже потеряла всякую надежду, когда лицо мужчины из тринадцатой квартиры прояснилось:

— Ах, вот вы о ком… Да она уже два года здесь не живет.

— Не живет?

— Ну да, — подтвердил он, — мы же с ней поменялись. Мы переехали сюда, а она в нашу квартиру, на Рылеева…

Меня словно обухом по голове ударили:

— Поменялись с доплатой?

— Ну да, — растерянно произнес мужчина. Черт, как же меня сразу не насторожило это имя — Надька! Ну нет, не может быть, скорее всего это все-таки совпадение, но какое!

— Номер дома и квартира? — приказным тоном изрекла я.

— Что? — растерялся мужчина. — А, ну да… Дом восемнадцать, квартира десять…

Я даже не поблагодарила его и не извинилась за позднее вторжение, так меня заинтриговало то, что я узнала. Быстрее, быстрее, чтобы проверить, проверить…

Что бы вы думали, дом оказался тем самым, и квартира тоже, я в этом убедилась, едва поднявшись на третий этаж. Постояла у ободранной двери квартиры, полюбовалась на кусок бумаги с печатями, приклеенный чуть повыше замочной скважины, и медленно двинулась восвояси. Вышла к автобусной остановке, минут пять там поторчала, а потом, догадавшись наконец, что ждать можно и до утра, пешком пошла домой.

Прогулка получилась довольно продолжительная и достаточно поздняя, но полезная для здоровья. Черт его знает сколько лет я так не бродила, не торопясь, под тихим и невесомым февральским снежком, может даже, и никогда. Это было просто чудо чудное и диво дивное, но я ни о чем не думала, просто медленно плелась по тротуару, который этой многоснежной зимой дворники не успевали как следует расчищать. Может, вам покажется странной и неестественной такая моя прострация, но даже мне нужна небольшая передышка, иначе я просто свихнусь. Вот войду в свою квартиру, захлопну за собой дверь, и тогда начнется… Тогда-то мозги у меня закипят, как чайник на плите…

Однако на этот раз я все же переоценила свои самоедские возможности. Усталость и прогулка по морозцу сделали свое дело: меня хватило только на то, чтобы стащить с себя ботинки и накрутить московский номер Богаевской. Ее автоответчик словно только меня и дожидался, сразу же выдал свое дежурное приветствие и в который раз с холодной вежливостью предложил оставить сообщение после сигнала. Я, злая, как собака, ехидно у него осведомилась: «А что Майя делает в Н-ске?» — и шмякнула трубку на рычаг. Потом разделась, небрежно разбросав одежду по всей комнате, и грохнулась на диван, накрывшись с головой одеялом. Когда спаситель-сон раскинул теплые руки, чтобы принять меня в свои чувственные объятия, призрак Ледовского попытался нарушить эту идиллию, шепнув мне на ухо: «Я тебе позвоню». Я лениво от него отмахнулась и зарылась лицом в подушку. Мне бы только до утра продержаться, а там видно будет.

Утро оказалось хлопотным. Без четверти девять Жорик уже дожидался меня у подъезда в «жигуле», а еще через пять минут он меня приветствовал весьма оригинальным образом:

— Ну слава те Господи, живая! Я удивленно приподняла брови, а он хмыкнул в кулак:

— По городу слухи ходят, что вас всех перестреляют по очереди, как куропаток, а последним будет ваш Пашков.

Мне трудно было удержаться от комментария:

— Ничего не скажешь, веселые слухи ходят по нашему городу. А кто этот… стрелец, слухи случайно не указывают?

— Указывают, — беззаботно отозвался Жорик, — маньяк, говорят. Только не сексуальный, а политический.

— Ну тогда вы тоже рискуете, — поспешила я обрадовать Жорика.

— Я? — опешил он. — А я-то чем? Мое дело маленькое, я к политике никакого отношения не имею, кручу себе баранку — и все дела. Это вы там воду мутите: голосуйте за того, голосуйте за этого…

— Это все отговорки, — фыркнула я, нашедшая себе неожиданную забаву. — Главное, где деньги получаете. Небось у Пашкова, а?

— Так то ж по перечислению, — начал почему-то оправдываться Жорик, — а так я на автобазе числюсь…

— Неважно, — я закусила нижнюю губу, чтобы не рассмеяться, — маньяки в таких деталях не разбираются, они мыслят глобально.

Жорик минуту-другую переваривал мои соображения по части психологии маньяков, а потом заржал:

— А я еще, кстати, ни копейки не получил, на них бухгалтерия лапу наложила. Там у нас пять баб сидят — гла-адкие, стервы, — вот пусть их и стреляет.

— А не жалко?

— А чего их жалеть-то? — пожал плечами Жорик, в котором во весь голос заговорило классовое чувство. — Говорят, банк денег не дает, а сами все в песцах. О, еще б директора нашего кто стрельнул, у него «Мерседес» «шестисотый»!

— Так уж и «шестисотый»? — лениво уточнила я.

— А то! — отозвался Жорик и недовольно засопел. — А кроме «Мерседеса», две дачи…

Что еще есть у директора автобазы, я так и не услышала, поскольку «жигуль» затормозил на стоянке перед Дворянским собранием, я выбралась из тесноватого салона и размашистым комиссарским шагом двинулась в «штаб», где, как выяснилось по прибытии, уже вовсю кипела работа.

— Срочно! — заорал на меня аналитик, даже не поздоровавшись. — Срочно за телефон, нужно обзвонить редакции. В пятнадцать ноль-ноль у нас пресс-конференция в Доме железнодорожника!

— Здрасьте… — оторопело произнесла я. — Пресс-конференция? Сегодня? Почему так срочно? А вдруг… — И осеклась. Я хотела сказать, а вдруг никто не соберется, но вовремя сообразила, что после недавних событий местные борзописцы слетятся на наш призыв, как мухи на варенье. Потом засучила рукава в прямом и переносном смысле, поскольку из-за спешки даже не успела снять пальто, и, придвинув к себе телефон, поспешила известить местные редакции о предстоящем событии.

Куда бы я ни звонила, мое экстренное сообщение принималось на «ура». Через сорок минут я доложила аналитику, что его задание выполнено. При этом я вытирала пот со лба, как пахарь на борозде.

Глава 21

Итак, пресс-конференция была назначена на три часа дня в Доме железнодорожника. Не удивляйтесь — это самое подходящее в нашем городе место для подобных мероприятий. Областное железнодорожное ведомство умудрилось возвести Дворец культуры (именно дворец!) уже в девяностые, когда позволить себе такое не могли даже городские власти. Естественно, поначалу шикарная — из стекла и бетона — новостройка здорово «ела» глаза областному начальству. Были даже попытки под всяческими благовидными предлогами, типа просрочки коммунальных платежей, оттяпать «лакомый кусочек» в городское пользование, но постепенно страсти улеглись, осталась только привычка все сколько-нибудь значимые мероприятия проводить в новом, оборудованном по предпоследнему слову шоу-бизнеса зале Дома железнодорожника. В коем, к слову сказать, выступали все заезжие знаменитости, начиная с Аллы Пугачевой, и едва не спела Елена Богаевская, которая, впрочем, представившейся ей возможностью легкомысленно пренебрегла, оставив дорогого кандидата Пашкова с носом. И меня, кстати, тоже.

Мы прибыли на место всей «командой», с небольшим, всего лишь пятнадцатиминутным, опозданием. Тонкий расчет: журналистов полезно немного помариновать, но не сильно, чтобы они не успели разозлиться. В фойе областного «Карнеги-холла» прохлаждалась троица скучных милиционеров, видимо призванных обеспечивать безопасность Пашкова, уже успевшего счастливо пережить недавнее покушение. Викинг тоже предпринял, как говорится, беспрецедентные меры. Автомобили, на которых мы приехали на пресс-конференцию, затормозили чуть ли не на ступеньках парадного входа, после чего Пашков в окружении двух телохранителей и Викинга, пригнувшись, будто шел по хорошо пристрелянной территории, бегом рванул к заветным стеклянным дверям. Поскольку конкретно мне ничего не грозило, я позволила себе несколько поотстать и полюбоваться сим впечатляющим зрелищем. И только благодаря этому обстоятельству я оказалась замыкающей. Хотя, может, оно и к лучшему: в моих же интересах было подальше держаться от Пашкова, а то не ровен час — следующая пуля влетит мне аккурат между глаз. Черный юмор — это моя слабость.

Такой же слаженной цепью мы пересекли вестибюль, а потом под нервозный гул дожидающейся нас пишущей и снимающей братии прошествовали через весь зал и взошли на сцену, на которой стояли длинный стол и около десятка стульев. На столе, кстати сказать, предусмотрительно были установлены микрофоны местных теле— и радиостудий, а также имелись таблички с именами, среди них стоящие рядышком: «Пашков Игорь Сергеевич» и «Алтаева Капитолина Михайловна». Вот так, ни больше ни меньше. Не могу сказать, чтобы это открытие сильно меня вдохновило, но равнодушной уж точно не оставило. Ибо на мероприятиях, вроде сегодняшнего, я и раньше не однажды присутствовала, но в совсем ином качестве. Обычно я сидела в зале и нетерпеливо ловила момент, когда мне будет позволено вскочить со своего места и выпалить скороговоркой:

— Капитолина Алтаева, «Губернский вестник»…

Дальше обычно следовал вопрос, адресованный виновнику пресс-конференции. В том случае, конечно, если он меня интересовал. Если же нет, я предусмотрительно забиралась на галерку и мирно дремала, пока исполненный достоинства голос ведущего не провозглашал удовлетворенно:

— Пресс-конференция окончена. Благодарим за внимание.

Наконец все мы, за исключением Викинга и двух его нукеров, расселись за столом. Я в соответствии с табличкой устроилась слева от Пашкова, заодно вспомнив, что раньше это теплое местечко неизменно занимал покойный Венька — что-то мне не нравится такое совпадение! — и обвела взглядом собравшихся в зале.

Народу собралось рекордное количество. Я, по крайней мере, не припомню столь многолюдной пресс-конференции. В глаза сразу же бросились родные до боли и примелькавшиеся физиономии собратьев по перу. В первом ряду, напружинившись, со взором горящим и алчущим сенсаций, — Вислоухов, через два кресла от Вислоухова Кира Семенцова, барышня левых взглядов из газеты с многозначительным названием «Колокол», прикрывая рот ладошкой, шепталась с Сергеем Колосковым из «Губернского вестника», тем самым, что на прошлой неделе заклеймил меня позором за конформизм в нашумевшей статейке «Блеск и нищета функционеров». Заклеймил в теплой компании с Пашковым, покойным Венькой Литвинцом и прочими. Короче, помянул мое имя всуе. Ладно-ладно, я ему это припомню, когда буду давать слово жаждущим задать вопрос Пашкову. Гарантирую: кому-кому, а Колоскову такая возможность представится в последнюю очередь, если вообще представится.

Наверное, Колосков уловил исходящие от меня сердитые флюиды, потому что перестал внимать Кире Семенцовой и предпринял активную попытку перехватить мой взгляд. Фигушки, я демонстративно посмотрела сквозь Колоскова, во второй ряд, где уютно расположилась компания с кабельного телеканала «Импульс» и областного телевидения. К этим я заочно решила благоволить. Еще дальше особняком сидела общепризнанная красавица губернского телеэкрана Лидочка Белоусова, сколь хорошенькая, столь и глупенькая. А также сексапильная. Феромоны, которые она щедро расточает в окружающую среду, забивают самые стойкие духи. Ей, пожалуй, тоже стоит позволить открыть очаровательный ротик, чтобы разрядить атмосферу. Бьюсь об заклад, она спросит, какой Пашков предпочитает одеколон.

Еще я успела заметить, что среди собравшихся поглазеть на чудом уцелевшего кандидата имелись и малоизвестные мне личности, а также и совершенно неизвестные. Не иначе бойкие побеги молодой поросли, о коих мне говорил редактор «Губернского вестника», когда подписывал мое заявление об уходе. Ну, этих я точно буду игнорировать до последнего! Еще в сторонке, у стены, я разглядела Валентина с фотоаппаратом и подмигнула ему. А он — мне.

По рядам прошел ропот, а потом все затихло. Местные «акулы пера» приготовились внимать кандидату на должность губернатора. Пашков откашлялся и произнес свою заранее подготовленную краткую речь:

— Здравствуйте. Рад вас видеть и прошу извинить за небольшое опоздание. Жду ваших вопросов и надеюсь, что наша беседа будет интересной и конструктивной.

Пашков не успел еще рот закрыть, а Вислоухов уже затряс своей длинной дланью, прямо как отличник с первой парты.

Я милостиво указала на него карандашом и сказала:

— Пожалуйста.

Тот резво подскочил, словно под ним, в сиденье алого плюшевого кресла, внезапно обнаружился острый гвоздь.

— Вадим Вислоухов, студия областного телевидения… Скажите, пожалуйста, у вас есть какая-нибудь новая информация относительно недавнего покушения на вас, а также убийства Вениамина Литвинца? И… еще один вопрос: вы считаете это покушение политическим?

Пашков насупил брови:

— Думаю; что об этом вам лучше справиться у компетентных людей из соответствующих органов. Вы знаете, что погиб мой помощник Вениамин Литвинец, и, поверьте, для нас это очень трагический факт. Что касается того, считаю ли я покушение политическим…

Пашков выдержал паузу, как опытный актер-трагик. Дожидаясь его ответа, зал замер и затаил дыхание, а Колосков вытянул вперед руку с зажатым в ней мертвой хваткой диктофоном.

— …Считаю ли я это покушение политическим, — повторил Пашков и эффектно закончил фразу:

— Да! — И добавил с меньшим пафосом:

— Конечно, не мне делать окончательные выводы, это прерогатива следствия, но у меня нет никаких иных объяснений. Да и сама организация преступления говорит в пользу такой версии.

Вислоухов снова вскочил с алого кресла, точнее было бы сказать, что он в него и сесть не успел:

— Значит, вы тоже считаете, что убить хотели вас, но киллер промахнулся и попал в Литвинца?

Я недовольно зыркнула на Вислоухова, который не пожелал дожидаться, когда я позволю ему открыть рот.

— Может, и так, — молвил в ответ ему Пашков, — а может, и иначе. Я, например, не исключаю такого объяснения: те, кто подготовил это покушение, и не собирались никого убивать, они хотели только… ну, попугать, если хотите. Так что убийство для организаторов этой устрашающей акции могло оказаться полнейшей неожиданностью, поскольку не входило в их планы.

— А у вас имеются какие-нибудь предположения… Ну, вы можете назвать какие-нибудь имена тех, кто, по-вашему, могли организовать это покушение?

Я опять пронзила Вислоухова укоризненным взглядом: этот молодой нахал не давал мне ни малейшей возможности извлечь выгоду из моего «служебного положения». А-а, ладно, пусть все идет как идет. В конце концов, так или иначе те же самые вопросы наверняка вертелись на языке у большинства местных борзописцев, а посему какая разница, кто именно их задаст…

— Молодой человек, — между тем отреагировал на любознательность Вислоухова Пашков, — даже если у меня и есть какие-то мысли на этот счет, я не стану их озвучивать. Единственное, что я могу сказать… эти имена слишком уж на слуху…

Я покосилась на Пашкова: похоже, тот более чем прозрачно намекал на Крутоярова. Я задала работу фантазии, представив себе нынешнего губернатора и прикинув, насколько тот смахивает на крестного отца, способного отдать приказ устранить конкурента или, на худой конец, запугать. Ничего у меня не вышло, я только сумела нарисовать в воображении шишковатый крутояровский нос, маленькие, близко посаженные и, по чести сказать, мутные глазки и брюшко, оттопыривающее полы пиджака. А также припомнила его отвратительную манеру по-отечески «тыкать» журналистам. Потом, совершенно незаметно для себя, я перешла к другим кандидатам на заветное губернаторское кресло — Каблукову и Рябоконю, у каждого из которых тоже были свои «особенности»: один — городской сумасшедший, а другой — бандюга. Что и говорить, проблема перед губернским электоратом стояла не из простых, попробуй-ка выбрать, когда выбирать не из чего…

Увлеченная этими размышлениями, я окончательно выпустила из рук бразды управления пресс-конференцией, и та благополучно переросла в несанкционированный митинг. Неорганизованные выкрики из зала и каверзные вопросы посыпались на Пашкова со всех сторон. Некоторые собратья по перу так торопились огорошить кандидата в губернаторы своими мудрыми наблюдениями, что даже не удосуживались представиться.

Именно так и поступил Колосков, бодрым баском перекрывший нарастающий галдеж и мирное поскрипывание авторучек:

— Насколько я знаю, следствие не исключает и других версий. Например, связанной с деньгами. Ведь ваша предвыборная кампания финансируется на широкую ногу…

Мне не меньше, чем Колоскову, хотелось узнать, что по этому поводу думает Пашков. Но прежде, чем Пашков ответил, я почувствовала, как он весь подобрался.

— Странный вопрос, — холодно сказал он, — вы знаете хоть одну выборную кампанию, которая могла бы обойтись без крупных денежных вложений? Так что же теперь, всех убивать? У вас странная логика!

Колосков, получивший профессиональный отлуп, и не думал успокаиваться, напротив, приготовился задать новый вопрос. Пашков бросил в мою сторону красноречивый взгляд и заявил:

— Давайте все-таки задавать вопросы по порядку, а не хором.

Мне пришлось вспомнить о своих священных обязанностях пресс-секретаря и прийти на помощь Пашкову, хотя я предпочла бы подождать, чем все это кончится. Неплохо было бы, если бы Пашкова все-таки вывели из себя уколы и наскоки местной пишущей братии, чтобы он в конце концов продемонстрировал свое истинное лицо, а не резиновую маску записного московского демократа.

В общем, я очнулась ото сна, оглядела лес рук и, мысленно усмехнувшись, указала на красотку Лидочку. Та жеманно, не торопясь приподнялась со своего места и капризным голоском объявила:

— Лидия Белоусова, телекомпания «Импульс». Игорь Сергеевич, скажите, пожалуйста, какие качества вы цените в женщинах в первую очередь?

Пожалуй, на этот раз Лидочка умудрилась превзойти самое себя, в зале сразу же раздались откровенные смешки, а спровоцировавшая приступ всеобщего веселья лучшая мордашка губернского экрана с достоинством царственной особы опустилась в кресло и картинно заложила одну точеную ножку за другую. Но как бы там ни было, а обстановку, по напряженности неуклонно приближающуюся к ближневосточной, Лидочка своим незамысловатым вопросом разрядила, не зря я на нее надеялась.

Голос Пашкова заметно потеплел и стал сладким, как ванильное пирожное:

— В женщинах я в первую очередь ценю женственность. И во вторую тоже.

Я мысленно зааплодировала: браво, господин Пашков! А Лидочка склонилась над своим блокнотом и добросовестно занесла в него крылатую фразу потенциального губернатора.

Дальше пресс-конференция пошла ни шатко ни валко. Острых вопросов больше никто не задавал, зато получила популярность тема происхождения Пашкова и вытекающих из этого детства, отрочества и юности, непосредственно связанных с родной губернией. Кандидат весьма приветствовал подобную любознательность, тепло отозвался о школе, в которой учился, и, поднатужившись, вспомнил, как звали его первую учительницу, а звали ее Аделаидой Порфирьевной, ни больше ни меньше.

Уделив внимание школьным годам, друзья-борзописцы взялись за семью кандидата, и тот охотно удовлетворил их неуемное любопытство. Прежде всего он довольно пространно изложил историю, которую я уже слышала однажды: про мать, посвятившую жизнь любимому сыну. В общем-то, пашковский рассказ прозвучал довольно трогательно; как жаль, что мне мешало умиляться мое далеко не беспристрастное к нему отношение. Потом разговор переключился на мадам Пашкову (что-то я давно ее не видела!), старшую замужнюю дочь, оставшуюся в Москве, и наконец на сына-аутиста. О нем Пашков поведал так, словно заранее отрепетировал свое выступление перед зеркалом: брови чуть сведены к переносице, между ними — горестная складка, а в голосе едва уловимая дрожь. Черт, пожалуй, я все-таки взъелась на него сильнее, чем следовало, какие у меня основания подозревать Пашкова в спекуляции на болезни собственного сына?

Закончилась пресс-конференция на жизнеутверждающей ноте: Пашков популярно изложил свои планы по переустройству губернской жизни к лучшему, в том случае, конечно, если его мечты о должности областного начальника осуществятся. Кстати, свои шансы на выборах он оценил достаточно высоко — в восемьдесят процентов. Руки жаждущих разузнать еще что-нибудь интересненькое о потенциальном губернаторе еще тянулись под модерновый потолок Дома железнодорожника, когда Пашков объявил, что время вышло:

— Благодарю вас за внимание и надеюсь, что эта наша встреча не последняя.

И первым поднялся из-за стола. Остальные последовали примеру Пашкова и гуськом потянулись за ним, как стая за вожаком. А из-за кулис сразу же выдвинулся Викинг вместе с парочкой своих крепких парней. Эти трое окинули зал бдительными взглядами и в два прыжка настигли драгоценного кандидата, оттеснив ринувшихся к нему со всех сторон журналистов.

К машинам мы возвращались тем же порядком и опять мелкими перебежками. Тем не менее на нашу процессию умудрились напасть вездесущий Вислоухов и благоухающая феромонами Лидочка Белоусова. Вислоухов, по своему обыкновению, стал настойчиво совать в лицо Пашкову микрофон, а Викинговы жлобы его активно оттеснять, в чем в конце концов и преуспели. Пока пашковские телохранители управлялись с Вислоуховым, Лидочка, чуть-чуть забежав вперед, на ходу выясняла отношение потенциального губернатора к феминизму.

У входа в Дом железнодорожника сшивались еще какие-то люди — небольшая группа, от которой неожиданно отделилась женщина в черном и сомнамбулой двинулась по ступенькам навстречу нам. Она шла, сосредоточенно глядя под ноги, и потому, когда она подняла голову и я ее наконец узнала, было уже поздно. Поздно, потому что в тот момент она уже сунула за пазуху руку в черной кожаной перчатке и извлекла на свет бутылку. Кетчупа, если верить наклеенной на ней этикетке. Еще через мгновение она молниеносным движением свинтила с бутылки крышку, а я заорала:

— Майя!

В следующее мгновение Майя — а это действительно была она — резко выбросила вперед руку, сжимающую бутылку, и в нашу сторону полетели брызги какой-то жидкости с резким неприятным запахом.

— Майя, Майя! — продолжала я орать дурным голосом, с ужасом наблюдая, как пола моего безумно красного пальто начинает чернеть и дымиться буквально на глазах…

…Дальше события развивались очень быстро, но в моей памяти они почему-то остались как бы в замедленном воспроизведении. В общем, я все еще стою, ору и тупо пялюсь на странные метаморфозы, происходящие с моим комиссарским пальто. Все это, как вы понимаете, происходит одновременно. В двух шагах от меня, прикрыв лицо руками, так что сквозь пальцы видны только его совершенно бешеные и остановившиеся от ужаса глаза, замер Пашков. Откуда-то сбоку выворачивается Викинг и бросается к Майе, выбивает из ее рук бутылку из-под кетчупа, из которой продолжает вытекать пенистая жидкость, толкает Майю в плечо, и она падает навзничь прямо на широкую асфальтовую площадку у входа в Дом железнодорожника… Все расступаются, кто-то кричит: «Милиция, милиция!», а Викинг бьет Майю тупым носком своего громадного ботинка на толстой подошве. Он делает это с профессиональной точностью, целясь под ребра, а она лежит с запрокинутой головой, веки опущены, а на лице ни тени страдания…

Я подбегаю к Викингу, до боли вцепляюсь пальцами в рукав его кожаной куртки и воплю что есть мочи:

— Ты… сволочь, садист… не бей ее! Викинг продолжает пинать Майю, не обращая на меня внимания, а я бессильно болтаюсь на его рукаве. В какой-то момент он просто отмахивается от меня, как от назойливой мухи, и я отлетаю в сторону, ударяюсь затылком обо что-то твердое и немного шершавое и вырубаюсь…

Глава 22

— Похоже, сейчас она откроет глаза. Я догадалась, что тот, кто это сказал, находится рядом со мной, однако его слова пробивались ко мне словно сквозь толстый слой ваты. Открыв глаза, я увидела озабоченное лицо молодого белобрысого парня в кургузом полушубке поверх халата, который можно было считать белым только номинально. Значит, они все-таки вызвали «Скорую». Еще в самой непосредственной близости я увидела насупившегося аналитика. А сама я сидела в вестибюле Дома железнодорожника на белом пластмассовом стуле, какие пользуются неизменной популярностью у владельцев летних кафе.

— Ну, как вы себя чувствуете? — участливо справился белобрысый медик.

Как я себя чувствую, как я себя чувствую… Приблизительно так же, как я чувствовала себя шесть лет назад, когда скоропостижно скончалась моя мать. Тогда тоже приехала медицинская бригада, констатировала факт смерти, а меня зачем-то накачала транквилизаторами, хотя я ни в чем таком не нуждалась. Так вот, после тех уколов у меня было ощущение, будто я дорогой сервиз, тщательно упакованный в коробку, для пущей надежности набитую опилками. В общем, кантуй не кантуй, даже не зазвенит. Нечто подобное я испытывала и сейчас.

— Голова не кружится, не тошнит? — продолжал допытываться белобрысый.

Я промолчала, только молча ощупала саднящий затылок, потом перевела взгляд на свое пальто. Это было зрелище не для слабонервных: левая пола представляла собой зияющую обугленную по краям прореху, сквозь которую каждый мог наблюдать мои ноги в черных колготках, испещренных дырами разных размеров, от микроскопических до громадных. И едва я пошевелилась, от дыр во все стороны пошли стрелки. Как лучи от солнца.

— Что это? — тупо спросила я.

— Это кислотой проело, — пояснил аналитик, — хорошо еще, что у вас пальто длинное, гм-гм, было длинное, а то могли бы быть очень серьезные ожоги.

Кислота, кислота… Соображала я не очень хорошо. Откуда взялась кислота? Значит, у Майи в бутылке из-под кетчупа была кислота?

— Где она? — Я уставилась на аналитика тяжелым взглядом.

— Кто она? — не сразу понял аналитик. Впрочем, очень даже может статься, он только притворялся, что не понял. — А, эта ненормальная… — Он повернулся к стеклянной стене вестибюля. — Да вон ее увозят.

Я предприняла попытку взглянуть в том же направлении, что было не так уж просто, и увидела, как санитары загружают носилки с чьим-то телом в машину «Скорой помощи».

— Она… она жива? — Неожиданно обнаружилось, что голова у меня и в самом деле кружится. Насчет тошноты пока ничего определенного сказать не могу.

— Кажется, жива, — не очень уверенно ответил аналитик.

Я вспомнила, как безжалостно Викинг колошматил Майю, и скрипнула зубами.

— Вам плохо? — кинулся ко мне белобрысый медик. — Что, голова кружится?

И тут появился Викинг, легкий на помине, чтоб ему… Наклонился надо мной и поинтересовался:

— Ну, как дела?

Я брезгливо отодвинулась:

— Спешу вас разочаровать, как вы ни старались, мозги у меня не выскочили.

Тонкие губы Викинга скривились:

— Я же не нарочно, это же случайно вышло…

— Ботинками? Случайно? — прошипела я, отворачиваясь.

— Ты про эту идиотку, что ли? — Викинг впервые «тыкал», обращаясь ко мне. — А что, было бы лучше, если бы она кислотой кому-нибудь в лицо плеснула? Тебе, например? Без глаз бы осталась, дура!

Ну и хамло! Я сузила глаза и поймала «в фокус» гладкую физиономию этого садиста, словно в прицел. Аналитик тем временем тихо увещевал распоясавшегося пашковского костолома.

— Спокойно, спокойно, — бубнил он, — не исключено, что у нее сотрясение.

— А чего она, — огрызался Викинг, совсем как какой-нибудь базарный качок со стриженым затылком. — Хорошо, что кислота была в бутылке, а не в банке. Так только на ноги попало, а могло и в лицо. Это же настоящее покушение!

В разговор вмешался медик, справедливо заметивший:

— Спорить потом будете, сейчас нужно пострадавшую отправить в больницу. И уже ко мне:

— Сильно голова кружится?

— Ничего я не знаю, — буркнула я, опустив подбородок. На самом деле самочувствие у меня было преотвратное.

— Тогда я сейчас распоряжусь насчет носилок, — сказал молодой доктор.

Носилок? Он сказал «носилок»? Только этого мне и не хватало!

— Дойду сама, — заявила я и попыталась подняться со стула. В ушах у меня сразу же зазвенело, а перед глазами поплыли оранжевые круги. Я снова упала на стул.

— Ну вот, что я говорил, — констатировал доктор и скрылся за стеклянными дверями. Через минуту он вернулся с двумя хиляками бомжеватого вида, которые тащили пустые носилки и, похоже, изнемогали от их тяжести. Что-то с ними будет, когда я возложу на носилки свои мощи? Да они меня просто уронят!

Как ни странно, на выручку мне пришел Викинг. Он смерил взглядом инвалидную команду, которую привел доктор, и сказал:

— Мы сами обойдемся.

А потом отошел в противоположный конец вестибюля, где, оказывается, все это время находился Пашков, под бдительным присмотром двух подручных Викинга. Викинг им что-то сказал, и они уверенно и целеустремленно двинулись в мою сторону. Сам Викинг на этот раз остался при драгоценном патроне.

Через несколько минут крепкие охранники уже тащили меня на носилках. Со мной такое было в первый раз в жизни (дай Бог, чтоб последний!), и я чувствовала себя смертельно раненным комиссаром. Для полного сходства оставалось приподнять голову и прошептать запекшимися губами:

— Товарищи, отомстите за нас…

Но мне было не до шуток. Во-первых, от качки меня, как и предсказывал белобрысый доктор, начало тошнить, во-вторых, я не переставала думать о Майе, судьба которой по-прежнему оставалась для меня неясной. Перед глазами все еще стояла страшная картинка ее избиения Викингом. Этот его громадный башмак… Стоп, но как и почему она оказалась на ступеньках Дома железнодорожника? Выходит, тогда я не ошиблась и бежала по проспекту вовсе не за призраком, а за самой настоящей Майей? Но где она скрывалась все эти дни и что ее заставило налить кислоты в бутылку из-под кетчупа и совершить этот бессмысленный поступок?

— Так, еще одну привезли, — вздохнула пожилая врачиха из приемного покоя и посмотрела на часы. — Быстрее бы уже смена кончилась. — А потом покосилась на молодого белобрысого доктора, который доставил меня в больницу. — Что там вообще происходит, ледовое побоище, что ли?

— Вроде того, — хмыкнул молодой доктор и добавил уже серьезнее:

— Очень похоже на сотрясение.

— Подумаешь, удивил, — фыркнула его пожилая коллега. — Эта уже четвертая сегодня. Двух бабенок привезли утром с ДТП, пятнадцать минут назад еще одну, тоже живого места не было. Документов, кстати, тоже. Милиционеры тут ждали, думали, может, у нее в одежде что-нибудь найдется…

Я поняла, что речь идет о Майе.

— И что, нашли документы? — поинтересовался белобрысый.

— Да где там, ничего при ней не было, а у самой не спросишь — без сознания. Что там вообще произошло, я так и не поняла? Эти, из милиции, такие темнилы…

Белобрысый эскулап искоса посмотрел на меня:

— Я точно не знаю, какая-то потасовка. Кто-то кого-то кислотой облил.

Я в это время уже сидела на кушетке, обитой кожзаменителем, и меня буквально мотало из стороны в сторону.

— Бледная какая, аж зеленая, — оценила мое состояние врачиха и покачала головой, но тем не менее подробно выпытала у меня паспортные данные: фамилию, имя и домашний адрес. Потом разглядела прореху на моем пальто и всплеснула руками:

— Господи, а это что такое?

— Особенности национальных выборов, — туманно ответствовала я, после чего в ушах у меня зазвенело особенно пронзительно.

Назавтра первым у меня возник Ледовский. С охапкой чайных роз, коробкой конфет и пакетом фруктов — «джентльменский набор», все, что полагается смертельно больным и умирающим. А сам Ледовский в качестве бесплатного приложения к этому набору. Не сомневаюсь, что уже в коридоре он успел очаровать медперсонал женского пола, потому что юная медсестричка объявила мне о его визите с придыханием, при этом на ее свеженьких щечках горел кумачовый румянец. Я почувствовала, как в глубине моей души шевельнулся червячок ревности, но такой вялый и ленивый, что я легко его прихлопнула.

Ледовский положил цветы и фрукты на тумбочку и, склонившись надо мной, попытался наградить дежурным поцелуем. Я отвернулась, и он тыкнулся губами в казенную подушку в наволочке, уставленной штампами, извещающими широкую общественность о том, что это неотъемлемая собственность третьей горбольницы. И все-таки я уловила исходящий от Дедовского запах — крахмальной рубашки, хорошего лосьона для бритья и крепкого утреннего кофе. Собственно, потому я и отвернулась, я-то даже зубы не чистила, впрочем, по весьма объяснимой причине: собираясь на вчерашнюю пресс-конференцию, не догадалась прихватить с собой зубную щетку.

— Выглядишь хорошо, — польстил мне Ледовский. — С врачом я уже разговаривал, обещает, что долго ты здесь не залежишься, не больше недельки. Да, кстати, завтра у них освободится одноместная палата, и тебя переведут.

Это называется деловая хватка. Все успел: и с врачом побеседовать, и насчет одноместной палаты договориться, и медсестру очаровать.

— Мне и здесь неплохо, — отмахнулась я, — а неделю я здесь все равно не вылежу, максимум три дня.

— Ну напрасно ты так торопишься, — не одобрил Дедовский, — сотрясение мозга — это тебе не шуточки.

— Оно еще не подтвердилось, насколько я знаю, — огрызнулась я.

Дверь бесшумно отворилась, в палату впорхнула медсестричка с трехлитровой банкой. На банке имелась наклейка «Огурцы маринованные», однако внутреннее содержание ей не соответствовало — там была всего лишь вода. Медсестричка водрузила банку на тумбочку, поставила в нее розы, отошла, полюбовалась своей икебаной и посетовала:

— К сожалению, вазы получше не нашлось.

— Спасибо, Анечка, — подмигнул ей Дедовский, — все отлично.

Ого, да она для него уже «Анечка»! Впрочем, было бы чему удивляться, а вот жене его можно посочувствовать. Хотя… может, ей-то как раз стоит позавидовать, ибо в отличие от меня она его не любила. Почему я в этом уверена? Элементарное знание женской психологии: стала бы она иначе терпеть его виражи. Атак, она просто пользовалась благами, которые ей обеспечивало положение супруги известного и богатого человека. Дедовского такой расклад тоже вполне устраивал: по крайней мере, до тех пор, пока у него имеется штамп в паспорте, ни одна из его многочисленных пассий не может заявить на него права. И даже если какая, исполненная любви, все-таки нарушит незыблемые правила игры и потребует от Дедовского определенности, он только разведет руками: «Я же все-таки не султан и не могу иметь больше одной жены». Откуда я про все это знаю? О нет, только не по собственному опыту. Слава Богу, мне никогда не приходило в голову чего-то от него требовать.

Медсестра Анечка, повиливая бедрами, удалилась за дверь, и мы остались с Дедовским вдвоем, если не считать еще двух женщин в палате, которых доставили в больницу еще до меня. Это были две подружки, раскатывавшие на машине в сильный гололед, за что они в конце концов и пострадали, и именно их имела в виду докторша в приемном покое, назвав вчерашний день «ледовым побоищем». Их и Майю.

Дедовский провел ладонью по моей щеке, а потом взъерошил волосы.

— Я с этими придурками сегодня разговаривал, — неожиданно жестко произнес он. — Ты к ним больше не вернешься.

— Что? — Я приподнялась на локтях.

— Нечего тебе делать у Пашкова, а с этим его телохранителем-костоломом я еще разберусь, — пообещал Дедовский.

Я усмехнулась:

— А ты что, мой личный менеджер? Позволь-ка мне самой разбираться в своих делах.

— В каких делах? — вспыхнул Дедовский. — В показательных отстрелах и обливаниях соляной кислотой?

— Хоть бы и так!

Дедовский насупился, и, не исключено, мы с ним в конце концов разругались бы, не загляни в палату Анечка.

— Ой, у нас сейчас обход будет! — Она раскраснелась, как маков цвет, и потупилась.

Дедовский поднялся со стула, чмокнул меня в лоб и ретировался, пригрозив напоследок непременно навестить меня назавтра.

Следующий сюрприз ждал меня уже после обхода. Ко мне явился аналитик! С тем же самым традиционным набором из фруктов, конфет и цветов, только розы были белые, прямо свадебные. Вопросы последовали тоже достаточно традиционные: как самочувствие, как настроение? Кроме того, выяснился интересный факт: оказывается, аналитик так же, как и Дедовский, успел пообщаться с моим лечащим врачом, и тот его весьма обнадежил сообщением, что я не на смертном одре, а на верном пути к выздоровлению. Хватит того, что после потери Веньки Литвинца «наши» ряды и так изрядно поредели.

Аналитик разложил свои дары на тумбочке и, откашлявшись, выступил с настоящей речью:

— Уважаемая Капитолина Михайловна, я прибыл сюда не только от своего имени, но и от имени Игоря Сергеевича и всей нашей команды. Прежде всего я хочу выразить свое сожаление по поводу вчерашнего инцидента…

Выступление было очень длинным, и приводить его здесь целиком я не стану. Сообщу только, что смысл его сводился к одному: дескать, случившееся со мной лично — всего лишь досадное недоразумение, в котором повинна исключительно «террористка с кислотой», замыслившая вывести из предвыборной борьбы Пашкова совершенно изуверским способом. Кроме того, я узнала, что «следствие еще разберется, как связаны первое и второе покушение». У меня сразу глаза на лоб полезли: на что он намекал, интересно, уж не на то ли, что Майя стреляла из снайперской винтовки и по ошибке уложила Веньку?

Я выслушала весь этот бред, так ничего и не сказав. Аналитик принял мое молчание то ли за знак согласия, то ли за свидетельство нездоровья, но больше не стал досаждать мне своим присутствием. Вежливо откланялся и удалился. А я осталась размышлять над тем, что услышала. Миленькое дельце: да ведь они решили представить Майю маньячкой, а меня ее жертвой, ее, а не Викинга! Черта с два я им это позволю. Вот только бы знать, чего хотела добиться Майя, когда пыталась плеснуть в лицо Пашкову кислотой. Или… От внезапной догадки у меня мороз прошел по коже. А вдруг она все-таки целилась не в Пашкова, а в меня?

Глава 23

— Ну здравствуйте, — поприветствовал меня фээсбэшник Капитонов, усаживаясь на стул возле моей кровати. Сейчас в белом халате поверх костюма он выглядел еще нелепее, чем в своем кургузом кожаном пальто во время знаменитого следственного эксперимента. — Я вас долго мучить не буду. У меня к вам несколько вопросов. — И, уловив мой взгляд, заерзал. — Но это только в том случае, если вы в состоянии отвечать, если вы чувствуете себя достаточно хорошо…

— Я чувствую себя плохо, — отрезала я, — но отвечать в состоянии.

Капитонов крякнул и исподлобья оглядел четырехместную палату, в которой я пребывала до тех пор, пока освободится обещанная Дедовским одноместная. Может, Капитонов боялся утечки секретной информации? Напрасные опасения — я в палате была самая «легкая», потому что две другие женщины, пострадавшие в серьезной автомобильной аварии, лежали под капельницами, а четвертая кровать и вовсе пустовала. Что касается Майи, то она, как мне удалось выяснить у медперсонала, находилась в реанимации. Живодер Викинг постарался от души, если, конечно, подобные понятия к нему применимы.

— Надеюсь, вы хорошо помните, что произошло вчера возле Дома железнодорожника? — тихо спросил Капитонов и уточнил:

— После пресс-конференции.

— Помню, — ответила я с вызовом, гневно раздувая ноздри. — Главный телохранитель Пашкова избил ногами женщину, которая сейчас здесь неподалеку, в реанимации.

— Значит, избил? — царапнул меня острым взглядом Капитонов. — Или все-таки пресек попытку покушения?

— О, да вас уже информировали, — брезгливо поморщилась я. — Какие в таком случае у вас могут быть вопросы ко мне? Вы ведь и так знаете, что эта… террористка, — я вспомнила приходившего утром аналитика с его слезными увещеваниями, — напала на взвод беззащитных мужчин, облила их соляной кислотой, потом поскользнулась и упала на ступеньки. Я тоже от страха пошатнулась и ударилась затылком. Теперь можете полюбоваться результатом: если врач вам не сказал, то у меня сотрясение мозга, — вовсю паясничала я. — Не такой уж плохой диагноз, между прочим. По крайней мере, подтверждает факт наличия этого самого мозга.

Капитонов выслушал меня не перебивая, а потом осведомился:

— Вам случайно не вредно так много говорить?

Я прикусила нижнюю губу и посмотрела на роскошные чайные розы Дедовского, грустящие на тумбочке в трехлитровой банке с этикеткой «Огурцы маринованные». Капитонов тоже покосился на розы, но их хрупкая красота его не тронула. Во всяком случае, тему он не сменил.

— А теперь расскажите, как все было на самом деле.

— А вам надо? — Я нехотя оторвала взгляд от чайных роз.

— Надо, — ответил Капитонов. — И вы это прекрасно понимаете. А кочевряжитесь вы потому, что решили немного попользоваться своим положением больной.

— Извините, — буркнула я, — просто меня достала вся эта предвыборная чехарда. — Я опять уставилась на розы и с прежней монотонностью описала вчерашние события уже безо всякой дури. — Да, она плеснула кислотой, но это никому не причинило вреда. Тем не менее ее избили, зверски, ногами… Причем бил ее начальник охраны Пашкова. Я пыталась его остановить, а он меня отшвырнул, я ударилась затылком… Хотя скорее всего он сделал это не специально, по крайней мере, убивать меня он точно не собирался. — Закончив свой скупой рассказ, я поинтересовалась:

— Ну что, сильно моя интерпретация событий отличается от того, что вам поведали остальные?

— Остальные — это кто? — осведомился Капитонов, будто не понимал, кого я имела в виду.

Я сложила губы бантиком и сквозь этот бантик выдавила:

— Остальные члены штаба кандидата Пашкова.

— В таком случае ваша интерпретация, как вы выразились, действительно несколько рознится с тем, что я уже успел услышать, — усмехнулся Капитонов. — Ваши коллеги единодушно заявили, что это было не избиение, а отражение нападения. Кстати говоря, кислота и в самом деле имела место быть, так что нападавшая вполне могла сделать Пашкова слепым калекой.

Издевался он надо мной, что ли?

— Вы там не были, а я была, — вспылила я, — и все видела. До Пашкова брызги даже не долетели. Если кто и пострадал от кислоты, то только я. Точнее даже, мое пальто, но мне его не жаль, оно давно уже действовало мне на нервы.

— Значит, мнения разделились, — констатировал Капитонов, — придется подождать, когда сама нападавшая придет в себя и заговорит.

— Наверное, это будет не скоро, — сердито заметила я и воскликнула в сердцах:

— Господи, ну зачем она это сделала!

— Вы давно ее знаете? — неожиданно спросил Капитонов.

— Что? — Я вздрогнула. — Я ее почти не знаю, знаю только, что ее зовут Майя и что она концертмейстер Елены Богаевской… Если вам незнакомо имя Елены Богаевской, могу дать краткую справку: Богаевская — известная оперная певица, редкой красоты меццо-сопрано. Совсем недавно она должна была давать концерты в поддержку Пашкова, но в последний момент отказалась и вернулась в Москву.

— А эта Майя что же, осталась?

— Откуда я знаю? — раздраженно сказался. — Вот вы теперь с этим и разбирайтесь, а мне дайте спокойно поболеть. Надеюсь, я имею на это право?

— Конечно, имеете, — подозрительно легко согласился Капитонов.

— Вот и замечательно. — Я демонстративно отвернулась к стене.

— Ого, мы уже гуляем! — улыбнулась мне медсестра Анечка, подкупленная очарованием Ледовского и белыми розами аналитика, которые я ей щедро передарила.

— Ага, гуляю, — кивнула я, стараясь не сильно удаляться от спасительной стены, выкрашенной в коммунальный зеленый цвет, поскольку в голове моей что-то звенело и перекатывалось, как в будильнике, сломанном детской рукой. — Где тут у вас реанимация?

— Да вон, слева по коридору, со стеклянным окном, — махнула рукой Анечка. — А вам зачем?

— Как там женщина, которую привезли вчера? — ответила я вопросом на вопрос.

— Побитая, что ли? — уточнила Анечка, и ее хорошенькое личико посерьезнело. — У нее дела неважные, ночью ее оперировали — внутреннее кровотечение было — селезенку удалили, что-то зашили… В общем, инвалидность ей обеспечена… — Анечка огляделась и облизнула крупные чувственные губы, контрастирующие с ее смиренным видом овечки и накрахмаленным белым халатиком. — А правда, что она хотела убить этого… кандидата, ну, как его, Пашкова, который из Москвы?

— Да? И как она намеревалась это сделать? — поинтересовалась я, прижавшись лопатками к стене и замерев, чтобы открученные винтики и пружинки в моей голове-будильнике хоть на время угомонились.

— Ну… вроде как он выступал где-то, агитировал, значит, чтобы за него голосовали, а она в него выстрелила, но не попала…

Вот так рождаются легенды. Кстати, трогательная Анечкина история мне что-то живо напоминает. Ну да, конечно, Фанни Каплан!

— А как было на самом деле? — Анечка навела на меня свои бесхитростные глазки.

— Да откуда ж мне знать? — пробормотала я. — Я оступилась, стукнулась затылком и по этой самой причине ничего не видела.

— Жалко, — разочарованно протянула Анечка и вернулась к своему столику, на котором красовались белые розы.

А я медленно, вдоль стены, двинулась к стеклянному окну реанимации. Подошла и приникла к стеклу.

Майя лежала на столе, напоминающем операционный, вся в проводках и едва прикрытая простыней. Понять, дышит она или нет, было совершенно невозможно. Лица ее я тоже не разглядела, поскольку оно было повернуто к стене. Ближе всего ко мне оказалась Майина рука, вытянутая вдоль тела поверх простыни, тонкая и бледная. Красивой формы ногти на тонких артистических пальчиках выглядели и вовсе синеватыми. Я закрыла глаза и вновь увидела ботинок Викинга, метящий Майе под ребра, и даже как будто услышала тупой звук его безжалостных ударов.

И еще я вспомнила Майю такой, какой она предстала передо мной в первый раз, в аэропорту, уверенной и даже немного агрессивной. Но что, что заставило ее вернуться в наш город, с которым ее ничего не связывало, если не считать того обстоятельства, что он — родина Елены Богаевской? И знает ли сама прима, где сейчас ее концертмейстер? А вдруг Богаевская сейчас тоже здесь, в городе? Ну нет, это уж слишком фантастично. Впрочем, не более чем все остальное.

Меня и в самом деле перевели в одноместную палату. Номер, конечно, был далеко не люкс, всего лишь узенькая, прямо как моя прихожая, комнатенка в одно окно. У стены — кровать, коренное отличие коей от той, на которой я коротала свою первую больничную ночь, состояло в том, что она была деревянной, а не никелированной. Имелась также обязательная тумбочка, Анечка поставила на нее трехлитровую банку с чайными розами — эти бедняги успели потерять свой первозданный пижонский вид и поблекнуть. Оставалось им только посочувствовать: ну разве в своей сказочной Голландии они могли предполагать, что закончат свои благоуханные дни в трехлитровой банке из-под маринованных огурцов! Еще в качестве одного из благ цивилизации в палате наличествовал трехпрограммный приемник, хриплый полуинвалид.

Не успела я как следует расположиться в своих новых апартаментах, как меня посетил первый визитер, весьма неожиданный, надо признать. Это был сам Пашков. В сопровождении Викинга. Этот, правда, остался в коридоре, но я успела рассмотреть его прямоугольные плечи и квадратную челюсть, пока Пашков протискивался в дверь. Кандидат в депутаты был неоригинален. Мне пришлось принять традиционные цветы, фрукты и конфеты и выслушать вопросы о самочувствии. После чего события стали разворачиваться в очень интересной плоскости.

— Капитолина Михайловна, — начал Пашков проникновенно, — у меня к вам очень конфиденциальный и непростой разговор, связанный с печальным происшествием, случившимся позавчера, в результате которого мы и встречаемся в таком… не самом подходящем месте. Я понимаю, что вы сейчас чувствуете, может, даже жалеете, что согласились участвовать в моей предвыборной кампании. Если это так, то я вас совершенно не осуждаю… Я бы сказал, такие события требуют недюжинного мужества, которого я не вправе требовать от вас…

Я догадывалась, в какую степь он клонил, но наблюдать за его маневрами было все равно любопытно. А тут еще его четкие, отточенные фразы. В последнее время к политикам часто приклеивают ярлык «харизматический», но пашковский случай совсем другой, заветной «харизмы» у него нет. Зато есть обаяние удава, берет он не взглядом, а завораживающе плавным потоком речи и приятным тембром голоса.

— …Я приношу вам глубокую благодарность за то, что вы были с нами в самые тяжелые моменты. Не сомневайтесь, мы возместим вам все потери, с этим связанные, в том числе и моральные…

Ого, да мне, кажется, дают отставку! И это при том, что я «проучаствовала» в предвыборной кампании целую неделю, стала свидетельницей одного убийства и одного избиения ногами и сама схлопотала пока не подтвержденное сотрясение, не говоря уже о нервном потрясении! Опять идиотские шуточки, прости меня Господи, дело-то не в этом, дело в другом, в том, что я ничего не узнала о Наташиной судьбе, даже не выяснила, связана ли она с Пашковым или это все мои фантазии. Признаться в этом трудно, но, похоже, я как была, так и осталась при смутных догадках и подозрениях. Ну что тут делать, может, и в самом деле спросить его напрямую: «Вам что-нибудь говорит имя — Наташа Русакова?»

Я таки открыла рот, но задала совсем другой вопрос:

— Вы больше не нуждаетесь в моих услугах? — (Если честно, то с моей стороны было хамством рассуждать о каких-то там услугах, потому что по большому счету я не выполняла и сотой доли обязанностей, кои предполагала громкая должность пресс-секретаря.) Наверное, Пашков думал приблизительно так же, потому что на его лице мелькнула тень растерянности, но он, надо отдать ему должное, быстро нашелся:

— Что вы, я имел в виду совсем другое, лишь то, что вам нужно время на то, чтобы восстановить силы, поправить здоровье. Все-таки это поважнее любых выборов и любой политики. Так что, пожалуйста, отдыхайте и постарайтесь поменьше думать о событиях, в которые вы оказались невольно вовлечены. Понимаю, это будет нелегко, у самого в голове до сих пор не укладывается, что Вениамина больше нет… Такие вот особенности национальных выборов…

Смотри-ка, а наш кандидат тоже шутник, оказывается! Вот только явился он ко мне не шутки шутить и не о моем подорванном здоровье справляться, это понятно даже мне. Что-то его томило, что-то еще оставалось у него за душой. Я немножко догадывалась, что именно, но не имела ни малейшего намерения оказывать ему помощь в поисках плавного перехода к интересующей его теме.

— Да, вот так, Капитолина Михайловна, вот так…

Я приподняла брови: надо же, как он мучился, бедняжка, даже слова-паразиты прокрались в его обычно гладкую, без сучка без задоринки, речь, чего я за ним прежде не замечала.

Наконец он, кажется, собрался с духом:

— У нас осталась еще одна проблема…

Я не удержалась — язвительно усмехнулась:

— Это не та ли, что сейчас слева по коридору, в реанимации, с переломами ребер, разрывом селезенки и еще Бог знает чем?

Серые глаза Пашкова лихорадочно заблестели:

— Да, я имею в виду именно это… Очень неприятная история, очень. Женщина странная, с кислотой. Очень жаль, что ее дикая выходка закончилась так печально, но ничего не поделаешь… Вообще какой-то совершенно нелепый случай…

— Или терроризм?..

Пашков покраснел и отвел взгляд в сторону.

— А вы ее разве не узнали? — спросила я. — Нападавшую?

— В каком смысле?

— В прямом. Вы же ее встречали в аэропорту, она была в аэропорту с Богаевской. Надеюсь, вы не забыли Богаевскую? Так вот, странная женщина с кислотой — Майя, ее концертмейстер.

Пашков заработал желваками:

— Честно говоря, я и саму Богаевскую сейчас не узнал бы, не говоря уже о ее пианистке… Допустим, это все-таки она, что из того? Что это меняет? Вы что же… хотите сказать, что у нее могут быть какие-то личные причины?.. Нет, это бред, полный бред…

Я не собиралась ему уступать:

— Значит, она террористка… Пашков скрипнул зубами, а это что-нибудь да значило, и сказал:

— Откровенно говоря, об этом я и хотел с вами поговорить. С этой Майей, или как там ее, будут разбираться те, кому положено, а от всех нас требуется только единство во взглядах на последние события, в их оценке…

— От нас всех? — перебила я Пашкова.

— От нашей команды, — уточнил он, похоже изрядно раздраженный моими придирками. — Мне бы не хотелось, чтобы… — В первый раз за все время нашего знакомства Пашков откровенно испытывал трудности с подбором слов. — Ну в общем, чтобы у нас не получилось, как в известной поговорке: кто в лес, кто по дрова. Перед лицом покушений и угроз мы должны быть особенно сплоченными. — Ого, какой высокий штиль! — Другими словами, команда всегда должна оставаться командой, и каждый из ее членов обязан работать ради общего дела.

Как только я услышала про «общее дело», язык у меня зачесался с такой силой, что я встряла в очередной раз:

— По-моему, это уже не команда, а мафия какая-то получается.

— На вашем месте я бы все-таки получше выбирал выражения, — обиделся Пашков. — Иногда вы здорово перегибаете палку. Я, конечно, понимаю, что в вас говорит профессиональная… журналистка… — Уверена, на языке у него вертелось «скандалистка» или кое-что покрепче, но он превозмог себя, тем самым показав мне пример в славном деле «выбора выражений». — Но тем не менее существуют определенные рамки. Впрочем, я, кажется, отклонился от темы. А я хотел вам сказать совсем другое, касающееся недавних покушений, в частности, последнего… Так вот, я не оправдываю свою службу безопасности, на мой взгляд, Федор все же несколько погорячился там, возле Дома железнодорожника, но его можно понять после того, что случилось в последние дни…

Я опять его прервала, поскольку мне все и так было ясно, причем уже достаточно давно. И пашковские объяснения выслушивала только затем, чтобы понять, как далеко он может в них зайти, а теперь мне наскучило.

— Короче говоря, я должна говорить то же, что и все остальные, а именно, что ваш замечательный телохранитель защищал вас от нападения, а не методично убивал не представляющую особенной угрозы женщину. Смешно думать, будто она могла причинить вам особенный вред, а потому не рассчитывайте, что в этом вопросе я буду солидарна с вами и вашей командой. — Я таки облегчила свою душу.

— Ну что ж, мне все понятно. — Пашков поднялся со стула. — Не смею вас больше задерживать и желаю скорейшего выздоровления.

И он ушел, оставив меня порядком озадаченной. По крайней мере, позволяя себе высказать, что я думала на самом деле, я надеялась на совсем другую реакцию с его стороны. По моим прикидам, Пашков должен, нет, просто обязан был наконец выйти из себя до такой степени, чтобы сболтнуть что-нибудь лишнее. А уж я бы за это лишнее вцепилась двумя руками и, глядишь, вытащила бы на свет Божий то, что у него за душой. Увы, расчет на «откровенность за откровенность» не оправдался. Видно, информации, которой я обладала, для этого не хватало. Зато Пашков теперь определенно утратит последние иллюзии на мой счет, и это все, чего я добилась.

Глава 24

В тот же день я со скандалом покинула гостеприимные стены третьей горбольницы. Правда, скандал был небольшой и затих, как только я собственноручно написала заявление, что выписываюсь под собственную ответственность, следовательно, никаких претензий к медперсоналу в обозримом будущем иметь не буду.

Больше других по поводу моего сумасбродного решения уйти из больницы убивалась медсестра Анечка, которой я оставила в наследство чайные розы Дедовского, уже успевшие привять, в дополнение к белым от аналитика.

— Ну еще бы пару деньков побыли, — вздохнула она, — голова все-таки…

В ответ я только выразила уверенность, что все у меня заживет, как на собаке, а прежде чем уйти, еще раз посмотрела сквозь окошко реанимации на пребывающую в коме Майю. При этом рядом возле двери Майиной палаты я заметила молодого человека, который сидел на стуле и читал газету, и легко догадалась, что он здесь не для мебели. Если я еще что-нибудь понимаю в таких делах, то его наверняка Капитонов приставил. Ничего не имею против.

А через полчаса я уже вошла в собственную квартиру. Вошла и сразу поняла: кто-то у меня побывал, пока я «весело» проводила время в больнице. И это при том, что конкретных признаков нарушения моего суверенного пространства я, сколько ни искала, так и не обнаружила. Впрочем, откуда бы им взяться, если я не натягивала ниток, привязывая их к ножкам стульев и ручкам шкафов, и не прилепляла волосков к дверным ручкам? Не такая уж я предусмотрительная, как выяснилось. Например, не могла же я предусмотреть, что загремлю в больницу по милости Викинга. С другой стороны, я все еще не понимала, что конкретно заставляло меня думать, будто в квартире побывали гости. Интуиция или? Или… На всякий случай я принюхалась.

Ничем принципиально новым в квартире не пахло, и вещи все находились на прежних местах. Может, мне уже мерещится или мое сомнительное сотрясение дает о себе знать таким оригинальным образом? Я прошлась по комнате туда-сюда, сначала глядя по сторонам, потом под ноги. Даже для верности провела пальцем по крышке стола и подлокотникам кресел — тонкий слой пыли на них определенно наличествовал, причем совершенно не тронутый. Затем я переместилась на кухню и там тоже не заметила ничего, свидетельствующего о чужом вторжении. Что касается ванной, то там по-прежнему висели халат и полотенце, а на полочке стояли мои немногочисленные парфюмерно-косметические принадлежности. Никто на мое добро не покусился. Я немного посидела на краю ванны, прямо в своем красном пальто с полой, прожженной кислотой, но так и не сообразила, с чего это мне втемяшилось, что мою квартиру посетил неизвестный визитер. Или визитеры?

В конце концов я все-таки сняла пальто, швырнула его в стенной шкаф — больше мне в нем не покрасоваться — и вернулась в комнату. Села на диван и уставилась в пространство, походя заметив, что остановившийся будильник показывает половину первого то ли дня, то ли ночи, а за окном ранние февральские сумерки, серенькие, как подзаборная кошка. Кто и зачем проник в мою квартиру без моего ведома? Вот именно, зачем? Что у меня искать? Никаких секретных материалов я у себя не держу по той простой причине, что их у меня просто-напросто нет. А если искали деньги или драгоценности (вот смеху-то!), то зачем такая тщательность? Сколько я знаю, воры обычно не заботятся о том, чтобы оставить ограбленную квартиру в идеальном порядке. А если я зря ломаю свою ушибленную голову и таинственное посещение моего жилища всего лишь игра моего же воображения? Я и не заметила, как заснула. Заснула, сидя на диване, поджав под себя ноги и положив голову на диванный валик. А разбудила меня протяжная, с переливами, трель дверного звонка. Открыв глаза, я зачем-то покосилась на будильник, который по-прежнему упорно показывал половину первого, при том, что в комнате было уже не сумеречно, а темно. Потом спустила ноги с дивана и в одних чулках прошлепала в прихожую. Честно говоря, меня немного знобило, наверное, потому что я сильно согрелась во сне, а пол был прохладным.

— Кто там? — спросила я неожиданно хриплым голосом и приникла к дверному «глазку». Что, интересно, я надеялась в него разглядеть, когда на лестничной площадке было черно, как в преисподней? Время от времени мы по очереди с соседями вкручиваем лампочки в плафон, но те с завидной регулярностью исчезают, и наша площадка вновь погружается во мрак, впрочем, то же самое происходит и на всех остальных этажах. У меня есть серьезное подозрение, что ворует их веселое семейство алкоголиков с первого этажа, но застать их за этим занятием никому еще не удавалось.

Поскольку из-за двери мне никто не ответил, я откашлялась и повторила свой сакраментальный вопрос погромче.

— Да я это, я, — ответил мне голос Дедовского. С полминуты подумав, стоит ли его впускать вообще, я все же отжала собачку замка и отошла от двери, уступая Дедовскому небольшой «плацдарм».

— Какого черта ты ушла из больницы? — первое, что он сказал, протиснувшись в прихожую.

— Какого черта тебя это заботит? — огрызнулась я.

— Да потому, что твое пижонство тебя до добра не доведет! Я возмутилась:

— Слушай, а тебе не кажется, что я уже достаточно большая девочка, чтобы знать, чего я хочу, а?

Вроде бы я не сказала ничего принципиально нового, а Ледовский завелся, что называется, с пол-оборота. Без приглашения ворвался в комнату и стал нервно расхаживать в темноте от стены к стене:

— Знаю, наслушался я твоих теорий… Думал, что ты хоть за эти четыре года поумнела, черта с два! Навыдумывала себе, да ты и себя-то выдумала… Я — такая, я — сякая, я — независимая, я — свободная, и заблудилась в трех соснах! А ведь ты совершенно нормальная баба, и, если бы ты могла хоть на время отключать свою голову, замусоренную всякими ненужными теориями, тебе бы вообще цены не было!

Я невольно заслушалась: Ледовский, упрекавший меня в склонности к излишнему теоретизированию, кого-то мне живо напоминал, особенно в части целесообразности «временного отключения» моей головы. Ну да, конечно же, одного заслуженного ветерана любовного фронта.

— Ты же, ты же… — запальчиво продолжал чихвостить меня Ледовский. — Да ты просто экспериментируешь на себе и людях, которым ты не безразлична!..

— Ага, — устало подхватила я, — но это только в связи с острой нехваткой подопытных кроликов, вот если бы их хватало…

Ледовский разозлился не на шутку, в жизни не видела его таким. Собственно, я и сейчас его не видела — в кромешной темноте, — но по интонации улавливала, что он почти взбешен:

— Вот ответ, достойный Капитолины Алтаевой! Твоя манера: все серьезное низвести до идиотских шуточек, накрутить вокруг этого словечек и превратить в клоунаду, а какую-нибудь чепуху, пустяковину раздуть до вселенских масштабов! Знаешь, знаешь… да тебе даже жить некогда за твоими бессмысленными поисками смысла…

Черт возьми, в чем-то он, конечно, был прав, но, простите за тавтологию, прав на эту правоту у него нет. Даже если я и схожу с ума, это исключительно мое личное дело, по крайней мере до тех пор, пока я ни на кого не бросаюсь. Вот на Ледовского, между прочим, я не бросалась» он сам ко мне пришел и теперь обвиняет во всех смертных грехах! Главное, непонятно, с чего он так раскочегарился? Неужели только из-за того, что я ушла из больницы под расписку? Ладно, послушаем, что он еще наболтает.

А Ледовский наболтал следующее (в дополнение к уже сказанному):

— А самое ужасное в тебе знаешь что?

— Ну что, что? — Пусть уже выскажется до конца, если ему так хочется!

— А самое главное, что ты из кожи вон лезешь, чтобы казаться хуже, чем ты есть на самом деле! Ты словно заявляешь: мой принцип — не иметь никаких принципов. Что, например, ты собираешься делать дальше? Продолжать участвовать в предвыборной кампании Пашкова?

— А тебе какая разница? — немедленно огрызнулась я.

— Да такая, что тебе там больше нечего делать, потому что это не игрушки, если ты еще не поняла! Отойди в сторону и не суйся. Слишком большой риск, в твоем случае еще и совершенно неоправданный. Что тебе этот Пашков? Только не говори, что тебе близки его идеалы, я прекрасно знаю: с идеалами у тебя напряженка. А значит, ты просто ищешь приключений на свою голову и уже нашла, причем в самом прямом смысле.

Ну наконец-то выяснилось, с чего он вдруг на меня взъелся! Все дело в том, что я согласилась участвовать в предвыборной кампании Пашкова, не спросив его совета.

— Это мое дело, мое, — отрезала я, — даже если я действительно ищу приключений, это касается только меня и никого более. — Он попытался возразить, но я не позволила, хватит с него уже того, что он успел мне наговорить. — И еще… Откровенность за откровенность: если я действительно такая, какой ты меня тут изобразил, зачем тебе тратить на меня свое драгоценное время, особенно если учесть, что я тебя об этом не просила?

— Ax, так я тебе уже надоел? — вспыхнул Ледовский. Думаю, что вспыхнул, в точности утверждать не могу, в темноте ведь таких подробностей не рассмотреть.

Я ничего не ответила, только снова взобралась на диван с ногами и уставилась в окно, за которым зависла тусклая печальная луна.

Дедовский присел рядом и спросил:

— Что, неважно себя чувствуешь?

— Просто хочу спать, — произнесла я как можно нейтральнее, дабы он не счел мои слова слишком откровенным намеком на то, что ему пора отчаливать. — Устала, я всего лишь устала…

Он нашел в темноте мою руку, легонько сжал и примирительно сказал:

— Ну, извини за то, что я тебе тут наболтал, черт его знает… Я приехал в больницу, чтобы тебя проведать, привез фрукты, а мне говорят: она выписалась под расписку… Да, я же эти фрукты в машине забыл, сейчас принесу…

— Не стоит. — Я покачала головой. Дедовский поднялся с дивана:

— Ну ладно, тогда отдыхай, а я пошел. Завтра позвоню, узнаю, как у тебя дела. И все-таки зря ты ушла из больницы…

Я проводила его до двери, и, прежде чем уйти, он успел выдать еще одну сентенцию:

— Ив самом деле, чего я к тебе так привязался, понять не могу…

Дедовский кривил душой. Не думаю, чтобы в свои сорок лет он еще не открыл элементарный, в принципе, закон, гласящий: «Если хочешь кого-то удержать возле себя, отпусти его на все четыре стороны».

Не успела я коснуться щекой подушки, как по нервам ударил очередной звонок. Я твердо решила не вставать с дивана ни при каких условиях, только, не открывая глаз, перевернулась с живота на спину. Звонок повторился. Плевать! Пусть там хоть сексуальный маньяк или этот… политический. Пусть убивает, режет и расчленяет — все равно не встану. Третий звонок! Это уж слишком, теперь назло не открою! Кстати, кто бы это мог быть? Наверняка Дедовский со своими фруктами вернулся.

После четвертого звонка я все же приподняла голову и села, натянув одеяло до подбородка. После пятого — открыла глаза и обнаружила, что в комнате светло. Белый день! Значит, я проспала не меньше восьми часов, тогда почему же у меня такое чувство, будто я только и успела, что смежить ресницы? И еще меня опять знобит, а горло какое-то подозрительно деревянное. Я сглотнула комок и ощутила острую боль — ну вот, еще и это! А в дверь снова позвонили самым беспардонным образом, между прочим, уже в шестой раз.

— Иду! — проворчала я и сползла с дивана. Одеваться мне не пришлось, поскольку, укладываясь спать, я даже не разделась. — Кто там? — спросила я, подойдя к двери и дрожа от пробирающего меня буквально до костей холода.

— Капитонов, — коротко и сухо ответили за дверью.

Что тут скажешь, когда-то это должно было случиться. Я молча открыла дверь, с запозданием поправляя взлохмаченные во сне волосы.

В дверном проеме возник плотный и кряжистый Капитонов, который стоял, слегка набычившись и засунув руки в карманы своего кожаного пальто. Может, там у него пистолеты, из которых он стреляет одновременно, как это называется? А, по-македонски!

— Добрый день, — глухо произнес Капитонов и покосился на мои босые ноги.

— Проходите, — сказала я вместо приветствия. С моей стороны глупо было бы думать, что этого гостя удастся выставить за дверь под предлогом плохого самочувствия. Потом вспомнила и обернулась:

— Минуточку подождите, я постель уберу.

Капитонов послушно задержался в прихожей, а я кое-как собрала белье с дивана и с остервенением затолкала его в шкаф, помогая себе коленом. Итак, сейчас мне придется вести пространные беседы, хотя более всего на свете мне хочется напиться чего-нибудь горячего и закутаться в одеяло, спрятавшись в нем, как гусеница шелкопряда в коконе.

— Уже можно? — нетерпеливо спросил Капитонов из прихожей.

— Можно! — Я уселась на диван, неимоверным усилием воли поборов желание поджать под себя ноги.

Капитонов вошел, быстрым взглядом окинул комнату и подвинул к себе стул. Пальто он снимать не стал, только расстегнул.

— Вы ушли из больницы, — то ли спросил, то ли констатировал он.

— Ушла, — кивнула я и обхватила плечи руками. — Вы тоже станете говорить, что мне не стоило этого делать?

— Это ваше дело, — спокойно отозвался Капитонов, — вы взрослый человек и сами можете решить, как вам поступать. А я вас не журить пришел.

— Попробую догадаться, — хмыкнула я, и смешок прочно застрял в моем деревянном гор-, ле. — Вы пришли, чтобы задать мне несколько вопросов, правильно?

Капитонов никак не отреагировал на мою простенькую шутку, только задержал на мне свой взгляд чуть подольше:

— С чего вы взяли, что Пашков имеет какое-то отношение к исчезновению вашей подружки?

— Что? — У меня возникло странное ощущение, будто мое деревянное горло обхватили стальными обручами. Да и голос у меня был, как из дубовой бочки для засолки огурцов.

Капитонов оставался спокойным и невозмутимым, он скосил взгляд на журнальный столик, заметил там простенькую стеклянную пепельницу, которой я сама никогда не пользовалась, потому что предпочитала дымить в форточку на кухне, и спросил:

— Так понимаю, курить у вас можно? Утвердительно кивнув, я призналась, что тоже не отказалась бы от сигареты.

— У меня без фильтра, — сказал Капитонов. Я махнула рукой:

— Такие я тоже курю. Особенно в подобные моменты.

Он молча протянул мне свою пачку, а потом молча щелкнул зажигалкой.

Я глубоко затянулась, но мое деревянное горло ничего не почувствовало. Курить с утра, к тому же натощак — кажется, это уже запредел.

Капитонов тоже сделал две жадные затяжки, стряхнул в дешевую стекляшку на журнальном столике пепел с кончика сигареты и осведомился:

— Так мне повторить свой вопрос?

— Не стоит. — Я поднялась с дивана, нашла на книжной полке вырезку из газеты, что завалилась за подкладку Наташиной ветровки, и, не говоря ни слова, положила ее перед Капитоновым.

Он взял пожелтевший газетный клочок в левую руку, поскольку в правой у него дымилась сигарета, и поднес к глазам, пожалуй, слишком близко: наверняка у него были проблемы со зрением. На ознакомление с заметкой под незамысловатым заголовком «Комсомольский вожак» у Капитонова ушло минуты две, после чего он поднял на меня свой ничего не выражающий взгляд:

— Пока не вижу прямой связи.

— Она завалилась за подкладку ее ветровки, — сообщила я совершенно осипшим голосом. — Потом я смотрела подшивки… Заметка была опубликована за четыре дня до Наташиного исчезновения…

Капитонов снова покрутил газетную вырезку в руках и, перевернув, посмотрел на оборот:

— Насколько я знаю, в деле эта статейка не фигурирует.

— Не фигурирует, — я раздавила окурок в пепельнице, — я нашла ее с год назад или около того. Точнее, даже не я, а Наташина бабка, она тогда еще была жива.

— И вы решили, что это ниточка, — вздохнул Капитонов.

Я развела руками:

— Во всяком случае, кроме этого, у меня ничего нет.

Капитонов пожал плечами:

— Ну что ж, я принимаю ваш ответ. По крайней мере, он хоть как-то объясняет те несуразности, которые вы вытворяли все это время.

— Несуразности?

— Именно. — Капитонов выдохнул струйку дыма через ноздри. — Несуразности — это пристойное название для ваших выкрутасов. А подразумеваю я под этим определением подсовывание вами Пашкову фотографии вашей пропавшей подружки, идиотский, простите, звонок в прямой эфир, а также сумбурное сообщение на автоответчик Богаевской. Да и само ваше участие в предвыборной кампании Пашкова, конечно, авантюризм высшей пробы.

Обвинение в авантюризме я пропустила мимо ушей, потому что более всего меня беспокоило другое:

— Откуда вы знаете про то, что я оставила сообщение на автоответчике Богаевской? Он хмыкнул:

— Милая барышня, странные у вас вопросы, честное слово, вы ведь так долго рассматривали мое удостоверение… Что ж вы думаете, наше ведомство уже совсем ни на что не годится?

— Выходит, годится, — буркнула я и опустила глаза. А потом снова их вскинула. — Значит, вы уже все-все знаете?

— Смотря, что вы имеете в виду под этим «все-все»…

— Ну… Кто и почему покушался на Пашкова, кто убил Литвинца и почему Майя встречала нас с кислотой возле Дома железнодорожника?

— Сразу три вопроса, — покачал головой Капитонов. — Начнем с того, что первые два мы с вами сегодня обсуждать не будем. Что до третьего, то Бессараб пока молчит, хотя и пришла в себя.

— Бессараб?

— Это фамилия Майи — Бессараб, — пояснил Капитонов.

— Ах, вот оно что… — растерянно протянула я и спохватилась:

— Вы говорите, она пришла в себя?

— Пришла. Ночью… Сегодня утром я уже пытался с нею поговорить, но она не отвечает на вопросы. Так что я пока еще не знаю, что ее толкнуло на подвиги с кислотой.

— Постойте-ка, — запоздало сообразила я, — а Богаевская? Что говорит Богаевская? Она ведь наверняка все знает!

— Вполне возможно, — согласился со мной Капитонов, — но поговорить с ней нет никакой возможности.

Я наморщила лоб:

— Но как же… Вы же говорили про автоответчик…

— Ну да, автоответчик, он себе работает, пишет все подряд, и ничего ему не делается… А Богаевская исчезла несколько дней тому назад, и никто не знает, в каком направлении. На этот час, во всяком случае. — Капитонов посмотрел на свои наручные часы.

Глава 25

Не знаю, долго ли я просидела с открытым ртом, прежде чем догадалась вернуть нижнюю челюсть на прежнее место.

— Богаевская исчезла, — прошептала я сухими губами, глядя в никуда. И хлопнула себя ладонью по лбу:

— Господи! Господи…

— Да не убивайтесь вы так раньше времени, — посоветовал мне Капитонов, однако особенного энтузиазма в его тоне я не почувствовала.

— Да она ведь где-то здесь, в городе, — со стоном сказала я и наконец сконцентрировала свой взгляд на Капитонове.

— Вполне возможно, — согласился он, — эта версия тоже проверяется.

Версия, версия! Да гори она огнем, эта версия! Я опять увидела глаза Елены Богаевской, несчастные, затравленные глаза смертельно напуганного человека. Такими они у нее были в аэропорту, пока она не спряталась за букетом, который ей вручил Пашков. Где она сейчас и что с ней происходит?

Мой озноб сменился жаром, и я забегала по комнате в приступе внезапной лихорадки;

— Пока вы проверяете свои версии, с ней такое может произойти! Вы бы видели ее глаза!

— Кажется, вы меня в чем-то обвиняете? — уточнил Капитонов. — Вы, приложившая максимум усилий к тому, чтобы сильнее запутать эту и без того запутанную историю. Просто не верю своим ушам. Я прекрасно знаю, в каком состоянии Богаевская, и, думаю, чем скорее мы ее найдем, тем лучше: и для нее, и для нас. Человек с такими психическими проблемами способен на многое!

— С психическими проблемами?.. — повторила я.

— А что вы на меня так смотрите? — с досадой отозвался Капитонов, сунул в рот новую сигарету и пыхнул зажигалкой. — У Богаевской маниакально-депрессивный психоз. Вы удовлетворены? — Он нервно затянулся. — Не реже раза в год она отлеживается в одной швейцарской клинике, у нее и гастрольный график построен в строгом соответствии с этой… м-м-м… традицией. Благоприобретенной, насколько я понимаю.

Так вот в чем дело: Богаевская психически ненормальный человек! Черт, как же я сразу это не поняла! Ведь в ее глазах определенно было что-то такое, и в ее необыкновенном бархатном голосе…

А Капитонов выдал мне очередной сюрприз:

— У Бессараб, кстати, те же проблемы. Они, видно, и сошлись на этой почве. И это их сближение не пошло на пользу ни первой, ни второй, только, как говорится, все усугубило. Им бы больше общаться с нормальными людьми, а они устроили себе такой маленький филиал швейцарской клиники, мини-дурдом, если хотите. Надо полагать, в перерывах между репетициями они занимались самоанализом, с увлечением растравляя старые раны. А тут еще их достаточно нетрадиционные отношения, которые только все усложняли.

— Нетрадиционные отношения, — эхом повторила я, — это как?

— Скажем, они любили друг друга чуть больше, чем подразумевает под собой понятие женской дружбы.

«Они любили друг друга чуть больше…» В здание аэропорта они вошли обнявшись. Майя заботливо поддерживала Богаевскую и отгоняла от нее Вислоухова со своим микрофоном, а позади плелся импресарио с чемоданом на колесиках… Импресарио!

— А ее импресарио?..

— Он здорово нам помог, — кивнул Капитонов, — но где сейчас Богаевская, он не знает. Похоже, она исчезла ночью, как раз после вашего глупого звонка и того сообщения, что вы оставили на ее автоответчике.

— Ну вот, со всех сторон я виновата, — пробормотала я.

— А вы как считаете? — отпарировал Капитонов, впрочем, достаточно беззлобно. — Вам бы не помешало крепко подумать, прежде чем затевать такие игры.

— Еще бы, — задумчиво произнесла я. — В такие игры играют только тигры…

— Что-что? — не понял Капитонов. Но я так и не успела расшифровать свою глубокую мысль, потому что в наш разговор вмешалось какое-то резкое и отрывистое дребезжание. Капитонов пошарил рукой в кармане пиджака, и дребезжание прекратилось. А потом поднес к глазам небольшой плоский предмет. Пейджер, не сразу сообразила я.

Выражение лица Капитонова сразу стало озабоченным: дорого бы я дала, чтобы узнать, какое сообщение пришло к нему на пейджер. Затем он поднялся со стула и, застегивая пальто, объявил:

— Разговор наш не окончен. Подозреваю, что у вас за душой есть еще немало чего мне сказать. Да и у меня вам тоже. Сейчас у меня есть экстренное дело, но попозже я с вами свяжусь. Попрошу только до этого момента ничего не предпринимать. Надеюсь, это не очень обременительная просьба?

Я промолчала.

— Да, — он задумался, — если вдруг появится что-нибудь срочное, попробуйте найти меня по этому телефону. — И он сунул мне визитку, на которой были только его фамилия, имя, отчество и также номер телефона. И никаких намеков на ведомство, к которому он принадлежал.

Я проводила его до двери, а потом вернулась на диван. Теперь мне было так жарко, что я стащила свитер. Решив, что у меня температура, я сходила на кухню, нашла в аптечке градусник и сунула его под мышку. Когда минут через пять я на него посмотрела, ртуть замерла на отметке тридцать восемь и один. Хорошенькое дельце: ко всему прочему у меня еще и грипп, а может, и ангина. Надо бы наглотаться каких-нибудь антибиотиков и прилечь, а прежде поесть, если кусок в рот полезет. В общем, я только собралась пошарить в холодильнике на предмет обнаружения в нем чего-нибудь съедобного, распахнула дверцу и замерла: да ведь я знаю, где сейчас может быть Елена Богаевская!

Главная проблема была подобрать, что мне надеть, ведь красное пальто после соляной кислоты годилось разве что на то, чтобы исполнять роль половой тряпки. Еще его можно было бросить в прихожей и вытирать о него башмаки хоть до дырок в подошвах. Впрочем, я о нем ни минуты не жалела, напротив, была довольна, что одной проблемой в моей жизни стало меньше. А то бы и дальше тихо комплексовала по поводу его кумачового цвета, но упорно продолжала носить только для того, чтобы никто не заподозрил меня в неуверенности. Нет уж, что угодно, только не это.

Порывшись в стенном шкафу, я с тяжким вздохом остановила выбор на толстой куртке на синтепоне. Не совсем по погоде, учитывая нынешнюю оттепель, но если принять во внимание мою простуду, не так уж это и плохо. Подумав, я даже шапку надела, что случается со мной крайне редко. Кстати, натягивая ее перед зеркалом, я обратила внимание, что губы у меня пунцовые, а глаза лихорадочно блестят: тридцать восемь и один как-никак.

На улице было сыро и слякотно, и мои ноги разъезжались на раскисшем снегу. Еще и автобус пришлось ждать минут десять, и за это время я успела основательно продрогнуть, несмотря на толстую куртку и шапку. А когда он наконец подъехал, то был забит под завязку, так что мне пришлось довольствоваться уютным местечком на подножке. Просто чудо, что я добралась до своей цели в целости-сохранности, а не по частям. Правда, чувствовала я себя, мягко говоря, неважно и, пока поднялась на четвертый этаж, выдохлась, как при восхождении на Эверест. А потому, прежде чем нажать на звонок, я немного постояла, прижавшись лбом к двери, за которую так стремилась. К двери Ираиды Кирилловны Радомысловой.

— Иду, иду! — раздалось из глубины квартиры. И это вместо традиционного: «Кто там?»

Дверь распахнулась: я увидела, как возбуждение на лице Радомысловой уступает место разочарованию:

— Вы?

— Где Елена Богаевская?

— Что?!

Я молча ее отодвинула — она была невесомая, как облако, — и решительно шагнула вперед на звуки фортепьяно. В комнате кто-то энергично нажимал на клавиши, выжимая нервные арпеджио.

— Что это значит? — встревоженно окликнула меня Радомыслова, но я ее уже не слушала.

Откуда-то выскочил рыжий кот и бросился мне под ноги. Я не успела увернуться и наступила ему на лапу. Кот отчаянно взвыл и отпрыгнул в сторону.

Бросив короткий взгляд на кухню — там никого не было, — я вбежала в комнату и остолбенела: за фортепьяно сидела девчонка лет четырнадцати, по-моему, та, которую я уже видела при первом посещении Радомысловой.

Девчушка обернулась ко мне и растерянно сказала:

— Здрасьте.

Я только тупо на нее смотрела.

За моей спиной молчаливым изваянием застыла Радомыслова, с которой мне теперь предстояло объясняться. Но оправдываться мне не пришлось, выручила меня ученица Ираиды Кирилловны, обронившая невзначай:

— А я думала, это тетя Майя…

— Танечка… — только и сказала Радомыслова и бессильно опустилась на стул. На колени к ней сразу запрыгнул кот и обиженно заурчал, видимо жалуясь на меня.

У меня была жуткая слабость, а между лопаток бежал холодный пот. Я расстегнула куртку и для надежности привалилась к стене.

— У вас была Майя, — сказала я, впившись взглядом в лицо Радомысловой. — Значит, была и Богаевская. Вы знаете, где она сейчас?

— Честное слово, не знаю, — тихо ответила старая учительница, — не знаю.

— Не знаете?! — воскликнула я возмущенно. — Да ведь она была у вас в тот раз, когда я к вам приходила, и вы не пустили меня на порог, помните?

Седая голова Радомысловой по-старушечьи затряслась:

— Нет, тогда у меня была Майя. Она приехала из аэропорта буквально за пятнадцать минут до вашего прихода, а… а Леночка, она уже тогда исчезла… и Майя приехала ее искать…

— Искать? Это правда? Вы и в самом деле не знаете, где сейчас Богаевская?

— Клянусь вам…

— А про то, что у нее психическое расстройство?..

— Господи… — прошептала Радомыслова и побледнела. — В первый раз слышу… Майя тоже куда-то пропала, и я за нее волнуюсь… Возможно, она уже в Москве…

— Майя сейчас в больнице, — устало выдохнула я и посмотрела на ученицу Радомысловой, замершую у пианино.

— В больнице? Что с ней? — вскрикнула Радомыслова.

— Разрыв селезенки, сотрясение, переломы, — перечислила я Майин «букет». Уточнять, кому она им обязана, я не стала.

— Как это? — не поверила Радомыслова. — Какие переломы?

— По-моему, закрытые, — сказала я, плавясь в очередном приступе жара, из-за которого мой свитер спокойно можно было выжимать.

Радомыслова неожиданно резво, совсем по-молодому вскочила со стула:

— В какой она больнице?

— В третьей…

— Танечка, — Радомыслова обернулась к своей ученице, — на сегодня урок окончен, продолжим в субботу. Мне нужно срочно уйти.

Танечка безропотно поднялась с вертящегося круглого табурета и принялась сосредоточенно укладывать ноты в папку. Радомыслова отправилась в прихожую надевать пальто, а я крикнула ей вслед:

— Еще неизвестно, пустят ли вас к ней! Радомыслова мне ничего не ответила. Обливаясь потом, я поплелась за ней, соображая, что мне следовало сообщить обо всем Капитонову. Еще я вспомнила, как он мне строго-настрого приказал ничего не предпринимать, и задумалась, стоит ли рассматривать мой визит к Радомысловой в качестве нарушения этого табу. Чтобы хоть как-то смягчить санкции, которые грозили мне со стороны Капитонова, я стала уговаривать Радомыслову не ходить в больницу. Та упрямо твердила одно:

— Нет, я должна, я должна ее видеть. Может, она знает, где находится Леночка…

Физических сил для того, чтобы задержать преданную Богаевской учительницу, у меня не было, поэтому мне пришлось плестись вслед за ней. Хорошо еще, что она догадалась поймать такси, потому что в моем теперешнем состоянии переполненный автобус доконал бы меня окончательно.

— Ой! — сказала медсестра Анечка. — Вы опять к нам? — Между прочим, на ее столике до сих пор стояли мои розы и выглядели, будто только что из оранжереи. То ли она знала, что добавлять в воду, то ли само свежее Анечкино личико и чистое дыхание благотворно действовали на хрупкую голландскую продукцию.

— Я только кое-кого проведать! — предупредила я и сразу же нацелилась взглядом на служебный телефон. — Можно от вас позвонить?

— Ну да, — не очень уверенно разрешила опешившая Анечка.

Я запустила руку в карман куртки и, зацепив ногтями, выскребла из него визитную карточку, оставленную мне Капитоновым, которую я, отправляясь к Радомысловой, предусмотрительно прихватила с собой.

Пока я набирала номер, Анечка пререкалась с Радомысловой. Учительница пыталась прорваться в реанимацию к Майе, а бдительная Анечка ее не пускала. Странно, но молодой человек с газетой, которого я видела накануне, поблизости не наблюдался.

Мне наконец ответили. Я спросила Капитонова и узнала, что его нет, но он будет «с минуты на минуту».

— Что ему передать?

— Передайте, что ему звонила Алтаева… Пусть он срочно приедет в третью больницу. — Я положила трубку и поспешила к реанимационной палате, у дверей которой Анечка жарко спорила с Радомысловой.

Старая учительница пыталась прорваться к Майе, Анечка же ей упорно препятствовала и даже обещалась призвать на помощь охрану. При этом она нервно оглядывалась по сторонам, наверное, тоже недоумевала, куда подевался парень с газетой.

Пришлось мне вмешаться:

— Не надо охраны, давайте попробуем договориться.

К счастью, мои в высшей степени разумные доводы возымели действие на обеих. Словесная перепалка, в которой больше усердствовала Анечка, прекратилась. Я воспользовалась образовавшейся паузой и объявила:

— Мы никуда не будем ломиться, скромно посидим в коридоре и подождем, когда придет один человек, который поговорит с врачом, и уж если тот разрешит, поговорим с Майей.

И я осторожно взяла за локоть Радомыслову, дабы показать Анечке, что мы вместе и я ручаюсь за строгое соблюдение нашего договора.

Анечка протяжно вздохнула:

— Сидеть будете рядом со мной, чтобы были у меня на глазах.

— Конечно, конечно, — безропотно согласилась я и тихонько потянула старую учительницу за рукав пальто. А она все никак не могла оторваться от окна, за которым лежала бледная и какая-то совершенно неземная Майя. Глаза у нее были открыты, и это была единственная перемена, обнаруженная в ней мною по сравнению со вчерашним днем. Не знаю, слышала ли она что-нибудь сквозь стекло, но наши разговоры ее явно не трогали.

— Ну пойдемте, пойдемте, — вполголоса попросила я Радомыслову, — а то нас выставят отсюда.

— Но я должна с ней поговорить, — твердила та как заклинание.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы в конце коридора не хлопнула дверь. Я оглянулась и увидела кургузую фигуру Капитонова, который топал в нашу сторону, сосредоточенно глядя под ноги, будто в надежде обнаружить потерянный кем-то толстый кошелек. Это его явление неожиданно прибавило мне бодрости, и я кинулась ему навстречу:

— Хорошо, что вы так быстро!

— Что? — Он перестал созерцать линолеум, которым устлан больничный коридор, и уставился на меня в некотором удивлении. — А что вы здесь, собственно, делаете?

— А вам разве не передали? Я же звонила…

— Да нет, пока не передали. Ладно, рассказывайте, что у вас тут случилось.

Но рассказать, что случилось, я не успела, потому что меня опередила Анечка, заверещавшая на весь коридор:

— Ну куда она пошла, да что же это такое, в конце концов!

Мы с Капитоновым переглянулись и, не сговариваясь, дружно кинулись вслед за старой учительницей, которая воспользовалась замешательством и проскользнула за дверь реанимации. Причитающая Анечка — за нами.

А Радомыслова уже успела склониться над лежащей Майей и спросить прерывистым голосом:

— Майечка, а Леночка где? Где она, Майечка? Майя никак не отреагировала на ее вопрос и продолжала равнодушно созерцать больничный потолок.

— Ираида Кирилловна! — окликнула я громким шепотом старую учительницу.

Она обернулась, и я увидела, что по ее бледному, осунувшемуся лицу текут беззвучные крупные слезы.

Подоспевшая Анечка не стала ничего говорить, просто выставила нас всех из палаты, плотно закрыла дверь и вызвала по телефону врача.

— Вот и хорошо, — сказал Капитонов в коридоре, хотя понять, что именно «хорошо», мне лично было трудно. Посмотрел долгим взглядом на плачущую Радомыслову и достал из кармана свое знаменитое удостоверение. С его помощью проделал перед лицом учительницы молниеносный фокус, который я уже успела оценить в свое время, и велел бодрым тоном:

— А теперь рассказываем, спокойно и по порядку.

Радомыслова еще раз всхлипнула, вытерла глаза платком и заговорила, как бы жалуясь:

— Она, Майя, появилась у меня во вторник утром… Сказала, что Леночка… Елена Богаевская, пропала и что она, наверное, в городе. А позавчера она сама ушла и не вернулась.

— Понятно, — кивнул Капитонов. — Это все?

— Н-нет. — Радомыслова затрясла головой. — Майя рассказала мне, что тогда случилось с Леночкой, что случилось пятнадцать лет назад. Это… это было ужасно! Так поступить с этим талантливым, этим чистым существом… Почти святым… Это ужасно! — повторила она и закрыла лицо руками.

— Ну-ну, я вас слушаю, — подбодрил ее Капитонов и даже положил руку ей на плечо. — Так что же случилось пятнадцать лет назад?

Стоит ли уточнять, как я себя чувствовала при этом!

— Ее изнасиловали, — тихо сказала Радомыслова, опустив голову, — всех подробностей я не знаю. Но, по-моему, это… как это называется… групповое изнасилование. В общем, этих негодяев было несколько человек, если их можно считать людьми. А ей, а ей тогда исполнилось только восемнадцать…

Глава 26

Если бы не шапка, мои волосы, наверное, встали бы дыбом после того, что я услышала. Но это было еще не все.

— Кто это сделал? — осведомился Капитонов своим невозмутимым деловитым голосом. — Кто изнасиловал Богаевскую?

Голова у Радомысловой затряслась.

— Этого я не знаю. Майя мне не сказала… Она только мне… В общем, это были какие-то люди при должностях, и потом они пригрозили Лене и ее матери, велели, чтобы они молчали. И тогда они уехали из города, к родственникам Лениной матери, в Ленинград, то есть Петербург. Теперь Петербург… Все… Она не была здесь пятнадцать лет… Господи, да где же она?

Я перевела взгляд на Капитонова, лицо которого оставалось непроницаемым. Интересно, что он думал обо всем этом? Я, например, уже догадалась, кто был одним из насильников, — Пашков!

И Елена Богаевская узнала его в аэропорту. Конечно, конечно же… Потом она вернулась в Москву… Дальше… Дальше! А вдруг она причастна к первому покушению на Пашкова? Бред, не могу представить ее со снайперской винтовкой! А впрочем, зачем ей стрелять самой? Она вполне состоятельная женщина, чтобы нанять для этих целей профессионала. Неужели все так просто? А Наташа, как же Наташа?

— В чем дело? — раздался за спиной мужской голос, прервавший мои лихорадочные размышления.

Это был высокий брюнет в белом халате, очевидно, доктор, которого вызвала Анечка. А рядом с ним я заметила того самого парня — читателя газет, тот что-то спешно дожевывал с самым что ни на есть виноватым видом. И неспроста, потому что Капитонов немедленно спустил на него собаку.

— Ты где был? — рявкнул на него Капитонов.

— Да я в столовую, на минуточку, — принялся оправдываться парень.

Капитонов ему больше ничего не сказал, зато так посмотрел, что слова и не понадобились. Парень весь съежился и безропотно занял свой пост у двери в реанимацию.

После чего Капитонов переключился на доктора:

— Я уже был здесь сегодня, и мне было позволено поговорить с пострадавшей. Могу ли я повторить эту попытку?

— Минуточку. — Доктор шагнул за дверь палаты, а когда вернулся спустя минуту, произнес, пожимая плечами:

— Физическое состояние у нее стабильное, по всей вероятности, завтра мы ее переведем в обычную палату. Что касается остального… — Он понизил голос:

— Честно говоря, мы собираемся вызвать к ней психиатра.

— Так я могу с ней поговорить? — напомнил Капитонов.

— Попробуйте, — индифферентно пожал плечами доктор, — если она вам что-нибудь скажет. Только недолго. — И окликнул медсестру:

— Анюта, организуй халат товарищу!

Анечка принесла халат, и Капитонов скрылся за дверью реанимации, а мы с Радомысловой, словно по команде, приникли к стеклу выходящего в коридор окна.

Капитонов стоял к нам спиной, и мы не слышали, что он говорил, зато хорошо видели спокойный и бесстрастный профиль Майи. И мне не нужно было напрягать ни слух, ни зрение, чтобы понять: Майя не отвечала.

— Молчит… Но почему она молчит? — простонала рядом со мной Радомыслова.

Я опять не успела и глазом моргнуть, как она сунулась на «запретную» территорию. С моей стороны было бы глупо не последовать за ней, и спустя минуту мы обе уже стояли рядом с Капитоновым.

Он вопросительно посмотрел на нас.

— Может, она хоть мне что-нибудь скажет… — взмолилась Ираида Кирилловна, озабоченная судьбой любимой ученицы.

— Попробуйте. — Капитонов отошел в сторону. Радомыслова клятвенно сложила руки на груди и забормотала:

— Майя, Майечка… Ну скажите, скажите, где Леночка? Что случилось? Ну скажите мне, скажите…

Мраморно-белая Майя молчала.

Учительница снова заплакала, я взяла ее за руку и повела к двери. Капитонов тоже собрался уходить, и тут до нас донеслась тихая и непонятная речь. Мы, все трое, замерли и, втянув головы в плечи, стали внимать Майе, которая наконец заговорила, заговорила, но совсем не о Богаевской.

И опять, не сговариваясь, мы сгрудились вокруг Майи, растерянно слушая ее страстный, но странный монолог.

— Мужчины, — изрекла Майя бесплотным шелестящим шепотом, — мужчины… эти лживые, грязные животные… Эти биороботы, предназначенные только для собственного воспроизводства… Они тискают вас, не заботясь о том, что вы при этом чувствуете. Они говорят вам: «Давай быстрей-быстрей, а то у меня ничего не получится», не догадываясь, что у них не получится в любом случае… Они, они… — Она говорила все тише и тише, паузы между словами становились все продолжительнее. В конце концов она замолчала на полуслове.

Капитонов, воодушевленный этой сумбурной речью, возобновил попытки узнать хоть что-нибудь о Богаевской:

— Майя, Майя, вы меня слышите? Что вы знаете о Елене Богаевской? Где она сейчас?

Майя не отвечала, и ее заострившийся профиль был все таким же бесстрастным. Она не произнесла больше ни слова.

Я проводила Радомыслову до остановки и посадила в автобус. И уже с подножки она в сто первый раз задала все тот же вопрос:

— Где же все-таки Леночка?

Я отвела взгляд. Черт его знает почему, но меня не покидало чувство, будто я, если бы вела себя с самого начала немножко по-иному, теперь бы знала, что ей сейчас ответить. Вот и Капитонов не то чтобы обвинил меня, но вскользь заметил, что именно мой ночной звонок и сообщение, оставленное на автоответчике, заставили Богаевскую очертя голову сорваться в неизвестность. Ищи ее теперь. Хотя… как именно «по-иному» я могла себя вести? Если только вообще никак, то есть ни во что не вникать. Я поправила на шее шарф, подняла воротник и перешла улицу — мой автобус останавливался на противоположной стороне, в двухстах метрах, — прибавляя шаг. Тут позади меня раздался короткий автомобильный сигнал.

Я остановилась и покосилась на простецкие синие «Жигули», притормозившие неподалеку, но так и не смогла рассмотреть сидевшего за рулем человека. Тогда он приоткрыл дверцу и голосом Капитонова приказал:

— Да садитесь же вы, в конце концов. Я пожала плечами и послушно выполнила повеление Капитонова, устроившись рядом с ним. А Капитонов тронул машину и, не отрывая взгляда от дороги, процедил сквозь зубы:

— Богаевская в городе.

— Я так и знала! — В сердцах я стукнула себя ладонью по колену.

— Уж не знаю, что вы там знали, — проворчал Капитонов, — но она прилетела сюда ночью во вторник, на пару часов раньше Майи, предыдущим рейсом. Правда, это все, что о ней известно, дальше следы теряются. Ни в одной из городских гостиниц она не зарегистрирована, и где она может быть сейчас, неведомо. По крайней мере, из города она не выезжала. Точнее, не вылетала, только это можно утверждать со стопроцентной гарантией. Что касается поездов или, скажем, автобусов… — Он усмехнулся. — Впрочем, теоретически она могла уйти и пешком…

— Пешком… — отозвалась я эхом. Сдается мне, Капитонов думал о том же, что и я. Он думал, имеет ли отношение Елена Богаевская к тому выстрелу из снайперской винтовки, что по ошибке уложил Веньку Литвинца, и, не сомневаюсь, эта версия значилась у него под первым номером. А за ней уже все остальные, сколько бы их ни было.

— А посему, — продолжал Капитонов, — вы, уважаемая, остаетесь одной из немногочисленных персон, у которых Богаевская может рано или поздно объявиться, опять же теоретически, разумеется. — Он помолчал и добавил:

— Ну, еще у этой учительницы… Объявляю вам за нее благодарность, хоть вы и пренебрегли моей просьбой не предпринимать самостоятельных шагов.

— А родственники? У нее здесь нет никаких родственников? — попыталась я выяснить то, что меня давно занимало.

— Есть… — нехотя ответил Капитонов. — Одна родственница, дальняя в общем-то, двоюродная тетка. Живет в области, в восьмидесяти километрах от города… Она тоже ничего не знает о Богаевской и последний раз ее видела, когда нашей приме было лет двенадцать-тринадцать.

И он замолчал. Я тоже. Я думала, как бы поаккуратнее задать вопрос, который не давал мне покоя. В конце концов пошла напролом:

— Вы думаете, что это Богаевская организовала покушение на Пашкова? Капитонов поморщился:

— Частный сыск — это ваше хобби, так надо понимать?

И больше ничего.

Но я уже не могла остановиться: меня просто распирало изнутри от скопившейся во мне информации, которой я должна, нет, просто обязана была дать выход, причем немедленно:

— По крайней мере, не станете же вы утверждать, что не видите прямой связи между историей Богаевской и тем, что случилось в нашем городе в последние дни? Ведь все так очевидно! Пашков был одним из тех… тех подонков, которые изнасиловали Богаевскую пятнадцать лет назад. Помните, как сказала учительница, насильники были «при должностях», а потому родители Богаевской не стали сообщать о том, что случилось с их дочерью, в милицию. Между прочим, в то время Пашков был секретарем райкома комсомола… Дальше, через пятнадцать лет Богаевская, успевшая стать знаменитостью, приезжает в родной город, чтобы поддержать кандидата на губернаторскую должность, и уже в аэропорту узнает в этом кандидате человека, который ее изнасиловал! Не знаю, как вы, а я вполне допускаю, что она могла организовать покушение на Пашкова. Она хотела ему отомстить, понимаете, она хотела ему отомстить! И, прошу заметить, меня лично это нисколько не удивляет и — думайте обо мне что хотите! — не возмущает. Может, окажись я на ее месте, то поступила бы точно так же!

— Спасибо, я это учту, — буркнул Капитонов, а я с удивлением обнаружила, что машина, в которой мы сидели, находится в десяти метрах от подъезда моего дома. Я и не заметила в запале своей пламенной речи, что мы уже приехали. — Я непременно учту эту особенность женской психологии.

Меня не на шутку раздражала эта его показная невозмутимость. Он словно бы указывал мне мое место, словно бы говорил: «Не считай себя такой уж умной».

Наверное, он догадался, какие чувства меня обуревают, потому что все-таки объяснил мне мотивы своего поведения:

— Я ничего не имею против этой вашей версии, но пока что у нее нет доказательств. Вы утверждаете, что Пашков был одним из насильников, но пока этого не подтвердит сама Богаевская, это всего лишь догадка. И не более. Поэтому чем скорее мы найдем примадонну, тем лучше, и я искренне надеюсь, что, если она вздумает к вам прийти, вы не станете изображать из себя мисс Марпл, а оперативно сообщите мне об этом визите. Договорились?

— Договорились, — подтвердила я без особого энтузиазма.

— И впредь никаких оргвыводов, — предупредил он официальным тоном. — Прошу учесть, что я веду с вами достаточно откровенные беседы только потому, что немножко знаком с вашим… скажем так, послужным списком.

— Это комплимент? — уныло поинтересовалась я.

— Комплимент, — кивнул Капитонов.

— Спасибо, вы очень любезны, — фыркнула я и распахнула дверцу. Уже поставив одну ногу на землю, я обернулась к Капитонову:

— Неужели эта сволочь Пашков вывернется? Неужели вывернется? После всего! Нет доказательств? А Майя? Ведь не просто так она плеснула в него кислотой? И Потом, потом… Я думаю, то приключение с Богаевской было у него не единственным, я, я… я в собственных руках держала одну фотографию, на которой он запечатлен с бабенкой на коленях!

Капитонов тяжело вздохнул и распорядился:

— Закройте дверь — дует. Я подчинилась.

— А теперь будем разговаривать дальше, — многозначительно объявил он, — но, учтите, это будет очень приватный разговор, о котором вы постараетесь забыть так скоро, как только возможно. Вы уже вся внимание?

— Вся, — насторожилась я.

— Ну тогда мотайте на ус. Похождения Пашкова в его бытность молодежным вожаком в нашем замечательном городе хорошо известны. И не только мне, но и тем людям, которые очень хотели бы его видеть на должности губернатора.

— Вы имеете в виду тот «серьезный капитал», который за ним стоит? — ввернула я.

— Я же вам велел слушать, — напомнил мне Капитонов, — слушать. Мне всегда казалось, что умение слушать всегда отличает профессионального журналиста от какого-нибудь выскочки-дилетанта.

Я безропотно проглотила очередной «комплимент», только губы поджала.

— Ну тогда слушайте дальше. Так вот, люди, проталкивающие Пашкова к заветному креслу, давно закрыли глаза на его давние грешки. Я даже догадываюсь почему. Может, им не нужен кристально чистенький протеже, всегда лучше иметь такого, которого есть чем шантажнуть. Так что я вам очень не советую заниматься моральным обликом Пашкова, пусть он вас не заботит. И вообще… — Капитонов задумался. Похоже, он подбирал такие слова, которые значили бы как можно меньше. — Вам стоит держаться от всего этого подальше, потому что, уж поверьте мне, в таких делах очень трудно находиться над схваткой. Случается, что некоторые думают, будто ведут сольную партию, в то время как в действительности они всего лишь пляшут под чужую дудку.

Наверное, последнюю фразу он мне сказал не из бескорыстной любви к афоризмам, но я оставила ее без комментария. У меня было что еще сказать ему, хоть он и хотел, чтобы я только слушала.

— Хорошо, — выдала я свой последний козырь, — а как же тогда некая Надя, которая сначала бегала с фотографией пьяного Пашкова с девочкой на коленях, а потом повесилась?

Капитонов совсем не удивился моей осведомленности, только заметил будничным тоном:

— Про все-то вы знаете, как я посмотрю. Я потрясен.

— Зато меня поражает ваше спокойствие, — отпарировала я и толкнула дверцу. В этот раз я уже не собиралась возвращаться.

— Не забудьте о нашем договоре, — бросил мне вслед Капитонов.

— Что вы, что вы, как можно, — буркнула я и направилась к подъезду, вспоминая на ходу, что так и не зашла в аптеку, чтобы купить себе что-нибудь от простуды.

Пришлось мне лечиться традиционными методами. Благо в кухонном шкафу обнаружилась банка изрядно засахарившегося меда. Выпив литра полтора чая с этим самым медом, я укуталась в одеяло и рухнула на диван. Примерно через десять минут одеяло уже можно было выжимать, да и меня с ним заодно. Зато температура упала чуть ли не до отрицательных значений. По крайней мере, когда я коснулась согретой под одеялом рукой собственного лба, он мне показался холодным, как гранитное надгробие. А потом меня стала охватывать дрема, которую нарушил противный требовательный звонок.

Вставать мне совершенно не хотелось, но я вспомнила, что Капитонов почему-то не исключал вероятности появления у меня Елены Богаевской, хотя я плохо себе это представляла. Звонили, правда, не в дверь, а по телефону. Ладно, будем считать, что она решила предупредить меня о своем визите. Чертыхаясь и ругая саму себя за то, что не догадалась перетащить телефон поближе к дивану, я, как была в одеяле, поплелась в прихожую.

— Ну, где тебя носило весь день? — выдала мне трубка, едва я успела поднести ее к уху. Ледовский!

— Разве я под домашним арестом? — огрызнулась я и посмотрелась в висящее на стене зеркало. Удивительное дело, лихорадка прибавила мне красок, по крайней мере, такого румянца у меня сроду не было.

— Я же за тебя волнуюсь, — обиделся Ледовский.

— И напрасно.

— А что это у тебя голос такой странный? Надо же, какой внимательный!

— Горло болит немного, — призналась я, переминаясь с ноги на ногу. Стоять босиком на прохладном полу было даже приятно, но не очень полезно.

— Чем ты там лечишься? — продолжал проявлять подозрительное беспокойство Ледовский.

— Глубоким сном, но мне все время мешают.

— Извини, — сказал Ледовский и пообещал:

— Завтра я к тебе заскочу.

Я положила трубку на рычаг и вернулась на диван. На этот раз сон ко мне не торопился, и я волей-неволей вернулась к тому, вокруг чего непрестанно крутились мои мысли, а еще к недавнему разговору с Капитоновым, а разговор этот был в высшей степени странным. Особенно эта непонятная фразочка… Как же он сказал, дай Бог память?.. А, «некоторые думают, что ведут сольную партию, а сами пляшут под чужую дудку». Нет, кажется, он сказал чуть-чуть позамысловатее, но по крайней мере за смысл я ручаюсь. Гм-гм, на что, интересно, он намекал? Ох, не люблю я такие скользкие выраженьица!

Глава 27

Ледовский и в самом деле явился, едва рассвело. И не один, а вместе со своим водителем, притащившим большую картонную коробку, которую он, скромно потупившись, оставил в прихожей и тут же удалился.

— Это что? — спросила я, несколько опешив.

— Это все необходимое для того, чтобы ты не умерла с голоду, — пояснил Ледовский.

Я присела на корточки и заглянула в коробку: она была набита продуктами под завязку, а сверху лежали апельсины и здоровый ананас.

— Ешь ананасы, рябчиков жуй… — глупо хмыкнула я, не зная, как отнестись к подобным проявлениям почти отеческой заботы к моей собственной персоне.

— Рябчиков там нет, — поправил меня Ледовский и, подхватив коробку, отнес ее на кухню.

Я, все еще пребывающая в некоторой прострации, проследовала за ним и меланхолично наблюдала, как он выгружает из коробки щедрые дары супермаркета и раскладывает их по пустым полкам моего холодильника.

— А это съешь сейчас. — Он оставил на столе две пластиковые упаковки — в таких упаковках в дорогих магазинах продают салаты чуть ли не на вес золота — и стаканчик йогурта.

Я опустилась на табурет и задумчиво посмотрела на все это невиданное изобилие, в смысле невиданное в стенах моей кухни. И не по той причине, что я не могла заработать себе на хлеб насущный, а в связи с общей безалаберностью моего жизненного уклада.

— Ну что сидишь, давай работай челюстями, — подбодрил меня Ледовский. — А то ведь скоро совсем на нет сойдешь.

— А ты уверен, что мне все это можно?

— В каком смысле? — насторожился Ледовский.

— В том, что выходящим из длительной голодовки рекомендуется начинать с легких протертых супчиков, а еще лучше — это, как его… — я щелкнула пальцами, — искусственное питание, с помощью капельницы, например…

— Издеваешься? — оскорбился Ледовский, видимо не ожидавший такого пренебрежения к собственной благотворительности.

— Ага! — просто ответила я и подвинула к себе упаковку с салатом, рассмотрела цену и присвистнула:

— Ого!

Ледовский покачал головой:

— Какая ты все-таки…

— Какая? — Я напружинилась, как кошка перед прыжком.

— Ты как кактус, который раз в десять лет цветет, а все остальное время колется. М-да, но все равно находятся идиоты, которые их коллекционируют. Сам видел окна, заставленные разнокалиберными горшочками, и в каждом — по кактусу, — сказал Ледовский, протопал в прихожую, и уже оттуда до меня донеслось:

— Ладно, я пошел, еще позвоню, а ты лечись.

Я осталась наедине с угрызениями совести. Черт побери, зачем я наговорила Дедовскому гадостей, кто меня, спрашивается, за язык тянул? А все потому, что я не хотела признаться ни себе, ни ему, как меня растрогало его участие. Все это злополучное чувство противоречия, и только.

Спрятавшись за шторой, я выглянула в окно. Напрасная предосторожность: Ледовский ни разу не оглянулся, и уже через минуту его машина сорвалась с места.

Все-таки я съела немного салата, большей частью из чистой любознательности. Ну очень мне не терпелось понять, почему он так дорого стоит. Может, я, конечно, и не самый большой специалист в этой области, но чего-то особенного под пластиковой крышкой обнаружить мне не удалось, салат как салат.

Я уже заканчивала свою роскошную трапезу, когда в дверь снова позвонили. Каюсь, первая моя мысль была совсем не о Богаевской. Я подумала, что вернулся Ледовский, почему, а Бог его знает. Может, потому, что мне этого хотелось?

Однако за дверью стоял Капитонов, который выглядел усталым и озабоченным. И еще смешным, потому что на голове у него была какая-то чудная клетчатая кепка, в которой я его прежде не видела.

— Проходите, — сказала я, дожевывая бутерброд с рыбой.

Капитонов, даже не поздоровавшись, с ходу меня огорошил:

— Вы можете опознать Богаевскую?

— То есть… — растерялась я. — Как это понимать?

— В прямом смысле, — пояснил Капитонов, — мне нужны люди, которые могли бы ее опознать, хотя бы предварительно, прежде чем из Москвы прибудет ее продюсер или, как их, а, импресарио. В этих иностранных названиях черт ногу сломает… Так вот, насчет опознания. Поскольку Майя Бессараб до сих пор находится в невменяемом состоянии, я могу надеяться только на вас и бывшую учительницу Богаевской. На вас, кстати, в большей степени, чем на нее. Во-первых, вы хладнокровнее, во-вторых, вы видели ее на прошлой неделе, а учительница — пятнадцать лет назад. Я коснулась пальцами лба.

— Постойте, что-то я не пойму… Почему ее нужно опознавать? Она что, тоже не отвечает на вопросы? Как Майя?

— Тоже не отвечает, — Капитонов отвел взгляд, — с той только разницей, что Майя еще, может, и заговорит когда-нибудь, а Богаевская — уже никогда. По крайней мере, моя обширная практика позволяет мне это утверждать.

— Что… Что вы хотите этим сказать? — Я прогнала догадку, которая меня посетила, уж слишком она была страшна.

— То, что она сейчас в морге, и это еще хорошо.

— Хорошо?!

Капитонов по-прежнему старался не смотреть мне в глаза.

— Ну да, хорошо… Она ведь могла уже быть и в могиле, и тогда дело бы усложнилось. Про крематорий я вообще молчу.

— Она что, мертва?! — У меня появилось острое желание укусить себя за палец, чтобы очнуться и понять, что я не правильно истолковала слова Капитонова.

Но он подтвердил:

— Именно так, а потому мы должны спешить. По дороге захватим учительницу. Боюсь только, с ней придется повозиться, вряд ли она стойко встретит это печальное известие.

— Так мне собираться? — уточнила я, чувствуя неприятную пустоту под ложечкой. Думала ли я еще неделю назад, встречая в аэропорту красивую и цветущую Елену Богаевскую, что очень скоро мне придется опознавать ее в морге? А Венька Литвинец? Ведь и он еще совсем недавно сидел на моем диване, уговаривая меня вступить в команду Пашкова и хвастая фотографией жены — роскошной блондинки. В конце концов, что творится в этом городе? А потом я спохватилась: да ведь та, в морге, может оказаться совсем даже и не Богаевской, а другой женщиной. Иначе зачем это опознание? Я уставилась на Капитонова:

— А почему вы вообще решили, что Богаевская в морге, вы что, нашли при ней документы?

— Собирайтесь, я подожду вас в машине. — Это все, что ответил мне Капитонов, и вышел из квартиры.

Я забегала по комнате, лихорадочно стаскивая с себя халат и натягивая юбку со свитером. Потом закрутила вокруг шеи шарф, натянула ботинки, куртку. Шапку на этот раз я надевать не стала, решив обойтись капюшоном. Уже взявшись за ручку двери, я вернулась, чтобы мазнуть по губам помадой, а также сунуть в карман куртки парочку носовых платков: давешняя простуда перешла в следующую стадию, сопровождаемую обильным насморком, который грозил мне немалыми неприятностями еще из-за моей склонности к аллергии.

Капитонов ждал меня в машине не один, а с одним из своих молодых помощников, тем самым, что исполнял роль убиенного Веньки во время знаменитого следственного эксперимента в кабинете Пашкова. Как его там, Севрюков, кажется?

Так вот, этот Севрюков, длиннолицый парень лет двадцати семи, с маленькими невыразительными глазками, был за рулем, рядом с ним расположился Капитонов, а потому мне пришлось довольствоваться задним сиденьем. По этой же причине я больше ничего не спросила у Капитонова, и, до тех пор, пока автомобиль не остановился у подъезда Радомысловой, никто из нас не произнес ни слова.

— Пойдемте со мной, — то ли попросил, то ли приказал мне Капитонов, открывая дверцу.

Я молча подчинилась. Так же молча мы поднялись на четвертый этаж.

На лестничной площадке я отошла в сторону, предоставив Капитонову безрадостную возможность объявить Радомысловой, что ее любимая ученица в данный момент находится в морге.

Капитонов долго держал палец на кнопке звонка, по крайней мере до тех пор, пока за дверью не раздались чуть шаркающие шаги.

— Кто там? — На этот раз старая учительница оказалась более осторожной, нежели вчера, когда она, не раздумывая, распахнула передо мной дверь.

— Это милиция, — отрекомендовался Капитонов. Почему он не решился назвать свое родное ведомство? Может, из скромности?

Дверь медленно, со скрипом отворилась, и я увидела Радомыслову. Честное слово, эта ночь не прошла для нее бесследно: под глазами залегли темные тени, а старческие морщины, прежде почти незаметные, стали глубокими, как впадины.

Капитонов сунул руки в карманы чуть ли не по локоть:

— Ираида Кирилловна, мы за вами.

— За мной? — переспросила учительница дрожащим голосом. — А… а что случилось? Вы… вы ее нашли?

— Похоже на то. Войти-то можно? — спросил Капитонов и, обернувшись, посмотрел на меня.

— Проходите, пожалуйста, — засуетилась Радомыслова, при этом ее дрожащая рука, не переставая, теребила верхнюю пуговицу халата.

Капитонов шагнул в прихожую, я понуро поплелась за ним. Дальше все было печально, но без криков и обмороков. Когда Капитонов сообщил учительнице о Богаевской, та ничего не сказала, только с тихим стоном поползла по стене вниз. Капитонов ее подхватил под мышки и потащил в комнату, а мне бросил через плечо:

— Быстро «Скорую»!

Я стала оглядываться по сторонам в поисках телефона, но тут Радомыслова возразила удивительно твердо:

— Все нормально, «Скорая» не нужна… В каком она морге?

На лице Капитонова отразилось недоумение, он осторожно расцепил свои объятия: Радомыслова держалась неколебимо, прямо, как стойкий оловянный солдатик.

— Одну минуту, — сказала она и скрылась в углу, за ширмой. Я еще не успела дух перевести, а она уже стояла перед нами в строгом черном платье с белым, вязанным крючком воротничком. — Я готова.

Капитонов только развел руками и пробормотал себе под нос:

— Тогда по коням.

В морге я была второй раз за всю свою жизнь. Первый мой визит был даже печальнее нынешнего, но тогда мне, по крайней мере, не нужно было никого опознавать.

— Подождите здесь, — сказал нам с Радомысловой Капитонов и куда-то ушел, оставив нас в маленьком тесном предбаннике, где из мебели были только старый двухтумбовый стол с крышкой, усеянной чернильными пятнами, и колченогий стул, на который я и усадила старую учительницу Елены Богаевской.

Я все еще за нее боялась, а потому робко заметила, заглядывая в ее бледное лицо:

— Может, это еще и не она вовсе…

— Нет, это она, — глухо отозвалась Радомыслова.

Я поежилась:

— Откуда вы знаете?

— Я это еще вчера поняла, не знаю почему… Шестое чувство, наверное…

После этого мы обе замолчали и не проронили ни слова до возвращения Капитонова.

Он пришел минут через пять и сказал просто:

— Пойдемте.

И мы пошли. Радомыслова впереди, а я чуть поотстав и аккуратно подхватив ее под руку. Конечно, она держалась молодцом, но где гарантия, что старушка не упадет в обморок в самый ответственный момент? В любом случае осторожность не помешает.

Капитонов распахнул перед нами неприметную дверь сбоку, мы шагнули через порог и попали в небольшое помещение, в котором стояли несколько столов с металлическим покрытием. На всех лежали человеческие тела, и простыни, как в кино, их не покрывали.

Я человек не самого робкого десятка и имею общее представление, что случится со мной, когда «ходики» в моей груди по какой-то причине остановятся, и все же я замерла. Остановилась у входа, не в силах сделать шага. А Радомыслова пошла вперед, медленно, останавливаясь возле каждого стола. Я оглянулась и посмотрела на Капитонова: тот не выражал ни малейшего беспокойства.

И тут Радомыслова сказала громко и, как мне тогда показалось, торжественно:

— Вот она. И прибавила:

— Какая красивая…

Это ее замечание резануло мне слух, я подошла и остановилась рядом. Мертвая женщина, лежащая на столе, и вправду была Еленой Богаевской. Чтобы понять это, мне хватило одного взгляда. Еще я успела заметить, что лицо у нее грустное-прегрустное, печальное-препечальное, а на шее багровая борозда…

— Вы тоже считаете, что это Богаевская? — Капитонов притронулся к моему плечу. Я подавленно кивнула.

Меня так потряс сам факт смерти Елены Богаевской, что я только теперь подумала, что эта смерть была насильственная. И вопрос Радомысловой, обращенный к Капитонову: «Вы знаете, кто ее убил?», застал меня врасплох. Почему же я сама не догадалась его об этом спросить еще у себя дома?

— Кто ее убил? — повторила старая учительница, вцепившись в рукав кожаного пальто Капитонова.

— Об убийстве речь пока вообще не идет, — уклончиво ответил Капитонов.

Я просто физически почувствовала, как глаза мои полезли из орбит: речь об убийстве не идет, тогда о чем она идет вообще?

— Послушайте, — начала было я, но Капитонов незаметно для Радомысловой заговорщицки приложил палец к губам, и я осеклась.

Капитонов же приобнял старую учительницу за согбенные плечи и повел к выходу, уговаривая ее, как маленького ребенка:

— Ираида Кирилловна, мы во всем разберемся и сразу же поставим вас в известность. Обещаю вам, а пока еще очень рано делать какие-либо выводы.

— А Майя? Как же Майя?

— И с Майей разберемся, — щедро обещал ей Капитонов, — обязательно разберемся. С ней уже работает психиатр… м-м-м… то есть, я хотел сказать, психолог. Да, да, и вы с ней поговорите, когда можно будет, конечно, поговорите… А сейчас мы вас отвезем домой, и вы там примете что-нибудь от давления. Что, у вас нет гипертонии? Вы счастливый человек, а вот у меня уже есть…

А я шла позади и удивлялась тому, как ловко Капитонов убаюкивал скорбь старой учительницы. То ли этих фээсбэшников специально учат «зубы заговаривать», то ли он сам по себе такой ловкий, хотя на первый взгляд производит впечатление довольно заскорузлого мужлана.

Потом мы вышли из морга и сели в машину. Скоро мы были уже возле дома Радомысловой. Капитонов самолично довел учительницу до квартиры, видимо желая доставить ее на место в целости и сохранности, а я, пока он отсутствовал, оставалась в машине с его молодым неразговорчивым помощником. Не буду описывать мое настроение, ясно, что после таинственного знака «молчок», который мне сделал Капитонов, я мучилась желанием поскорее узнать подробности, не предназначенные для Радомысловой. В том, что они предназначались мне, я не сомневалась.

Капитонов вернулся и коротко бросил своему помощнику:

— На Мичуринскую!

На Мичуринскую — это ко мне. Я откинулась на сиденье и принялась усиленно сверлить взглядом затылок сидящего прямо передо мной Капитонова, просто чудо, что он у него в конце концов не воспламенился! Однако, сколько я ни напрягала телепатические способности, которые, как утверждают всяческие парапсихологи, есть практически у каждого, только не у всех развиты, тайные мысли майора ФСБ Капитонова остались для меня за семью печатями. Оставалось надеяться, что мне удастся «взломать» его «секретные файлы» при личном общении без свидетелей. Вчера, например, он был со мной достаточно откровенным. Правда, не все из того, что он мне тогда наговорил, я поняла. Особенно же меня мучила загадочная фраза про танцы под чужую дудку. Сдается мне, что она была сказана не просто так.

Капитонов и меня проводил до квартиры, предупредив своего помощника:

— Я сейчас.

Потом он терпеливо дождался, пока я достану из кармана ключ и отопру дверь, даже в прихожую шагнул, и вдруг неожиданно заявил:

— Ну вот, и вас доставил в целости и сохранности.

И предпринял откровенную попытку улизнуть, которую я решительно пресекла, в буквальном смысле перекрыв ему дорогу собственным телом. Не очень убедительно изобразив распятие на входной двери, я суровым тоном произнесла:

— Вы никуда не уйдете, пока не скажете, что случилось с Богаевской. Капитонов усмехнулся:

— Вы разве не знаете, что в Уголовном кодексе есть статья, предусматривающая ответственность за захват заложников?

— Мне не до шуток, — сказала я, и не думая уступать ему дорогу. — Вы прекрасно знаете, что меня мучает совсем не праздное любопытство. Мне плевать, кто и почему желает прикончить Пашкова, я хочу знать только одно: что случилось с моей подругой Наташей Русаковой пятнадцать лет назад!

Капитонов весь как-то скукожился:

— Этого я вам сказать не могу. Я не ясновидящий, я всего лишь заурядный майор ФСБ.

Можете себе представить, что я испытала, услышав такое после всего случившегося за последнюю неделю. Я была близка к тому, чтобы откусить голову этому «заурядному майору ФСБ», откусить вместе с его дурацкой клетчатой кепкой.

Глава 28

— Но вы знаете, что случилось с Богаевской! — напомнила я Капитонову.

— В общих чертах, — произнес Капитонов буднично. — Она повесилась.

— Как повесилась?

— Обыкновенно, привязала веревку к крюку для люстры… Очень распространенный способ, ничего нового, — поведал мне Капитонов и притворно взмолился:

— Может, вы меня все-таки отпустите? Я очень спешу.

Я продолжала упорно подпирать дверь спиной:

— Я вас не выпущу, пока вы не скажете все, что знаете.

Капитонов с почти мальчишеским задором блеснул глазами:

— Ну всего я вам, пожалуй, не скажу даже под пыткой. А насчет Богаевской… Пока я и сам знаю не так уж много и совсем не считаю, что по этому поводу следует пороть горячку. Всему свое время.

— Мне нравится ваше спокойствие. — Кажется, я говорила такие слова Капитонову уже не в первый раз. — «Не будем пороть горячку», «Всему свое время»… Это вы говорите мне? Да я это слышу уже пятнадцать лет, если вам интересно, меня просто закормили обещаниями. — Честно говоря, я несколько преувеличивала: никто не закармливал меня никакими обещаниями относительно перспектив выяснения Наташиной судьбы, ни меня, ни ее мать, ни ее бабушку… В милиции всегда говорили: «Мы делаем все возможное», до тех пор, пока я не пришла брать интервью у милицейского полковника и не узнала, что Наташино дело вообще закрыто. Ладно, как бы там ни было, а я имела полное законное право слегка ослабить клапан и выпустить пар накопившегося раздражения, и мне плевать, что Капитонов оказался крайним в этой истории.

— А мне не нравится ваше мельтешение, — отпарировал Капитонов, — совсем не нравится. Признаться, я не ожидал от вас таких неумеренных эмоций. Статейки ваши, что ли, так на меня подействовали?

Вот так да, еще один поклонник моего неуемного таланта! Но меня на такие дешевые штучки не купишь.

Я завелась:

— И что вы называете мельтешением? Мое желание знать правду? Понятно, понятно… А вам, конечно, мельтешение не к лицу, вам торопиться некуда… Подумаешь, одним трупом больше, одним меньше. Что с того, что некий субъект, имевший бурную молодость, однажды в компании таких же подонков изнасиловал восемнадцатилетнюю девушку, которую через пятнадцать лет нашли повесившейся, якобы повесившейся…

Капитонов хотел мне возразить, но я ему не позволила, продолжая его гневно обличать:

— …и что с того, что еще одна восемнадцатилетняя девушка пропала и ее мать и бабка умерли, так ничего и не узнав о ней?

Капитонов только завел очи горе и глубоко вздохнул, а я вспомнила еще кое-что:

— А Надька! Та, у которой была фотография Пашкова с одалиской на коленях, она ведь тоже повесилась! И что же, вас даже это совпадение не напрягает? Неужели не ясно, что ее просто-напросто убили, чтобы она не трепала языком!

Надька попыталась шантажировать Пашкова этой фотографией и очутилась в петле. А за ней Богаевская. Господи, да ведь они даже не стали утруждать себя разнообразием, а вы еще раздумываете! Так что еще должно произойти в этом городе, сколько женщин должны покончить с собой и скольких должны до смерти избить сытые тупорылые телохранители, чтобы вы перестали повторять: «Не будем пороть горячку», «Всему свое время»?..

Не знаю, как вас, а меня такая пламенная речь непременно бы проняла, чего не скажешь о Капитонове, который только равнодушно процедил сквозь зубы:

— На кой черт им убивать Надьку? Она совершенно неопасна, да ей и надо-то всего ничего — пару сотен. Добро бы она что-нибудь знала о Богаевской, а то ведь нет…

— Интересно было бы узнать, на чем основаны такие выводы? Только на том, что вам не хочется разбираться в этой давней, дурно пахнущей истории и вы предпочитаете ограничиться покушением на Пашкова и убийством Литвинца? — язвительно осведомилась я.

Этот Капитонов был какой-то совершенно непробиваемый, потому что моя едкая ирония его нимало не смутила.

— Они основаны исключительно на словах этой самой Надьки, если хотите. Вообще-то она гражданка Бочарова.

Я глупо ухмыльнулась:

— И когда же, если не секрет, гражданка Бочарова произнесла эти слова? С небес, что ли, шепнула?

— Ну, если считать небесами притон, в котором мы ее обнаружили, — фыркнул Капитонов, — хотя для нее и ее приятелей это точно небеса обетованные. Между прочим, она здорово удивилась, когда узнала, что ее без малого похоронили, правда, удивлялась она уже позже, немного протрезвев. Это произошло с ней не сразу.

Я помотала головой, словно пытаясь стряхнуть наваждение:

— Так Надька жива? Стоп, может, мы говорим о разных Надьках? Та жила на Рылеева, в доме с химчисткой внизу… и она точно повесилась, я же…

Я хотела сказать, что сама видела ее висящей в петле, но вовремя прикусила язык. И еще в моей ушибленной голове забрезжила смутная догадка, можно сказать, запредельно не правдоподобная.

— На что вы намекаете?.. — пробормотала я.

— Да я и не намекаю вовсе. В той квартире, на Рылеева, как раз и нашли труп Богаевской, только по ошибке приняли за Бочарову. Не знаю уж, как они ее там опознавали. Наверное, забулдыги-приятели спьяну перепутали, а сама Бочарова была в это время в длительном загуле, так сказать, вдали от дома, так что развеять сомнения не могла. Хорошо еще, что похоронить не успели, а то бы пришлось проводить эксгумацию. Не очень-то веселое мероприятие.

— Бог ты мой, — проскрежетала я зубами. До меня наконец-то дошло. Тогда, в той грязной, заплеванной квартире я видела мертвую Богаевскую, выбравшую для самоубийства комнату, в которой прошли ее детские годы. Если, конечно, это было самоубийство. В любом случае ее нет в живых уже несколько дней, а мы с ног сбились, пытаясь ее найти. Но это значит, что она непричастна к покушению на Пашкова, потому что оно произошло уже после ее смерти. Тогда кто, черт побери, его организовал? Впрочем, покушение не моя забота, пусть об этом болит голова у Капитонова. Меня же интересует совсем другое, а именно: удастся ли мне узнать, что случилось с Наташкой тем давним августовским вечером?

— Я вижу, вы все правильно поняли, — резюмировал Капитонов, — и очень надеюсь, что до времени попридержите язычок за зубами, пока все окончательно не прояснится.

— И долго ждать? — Я облизнула пересохшие губы. Естественно, я интересовалась этим не потому, что меня мучило острое желание поскорее растрепать то, что я услышала от Капитонова. Просто мне безумно надоело топтаться в двух шагах от разгадки, я хотела уже наконец распахнуть дверь, за которой тайны перестают быть тайнами.

— Сколько надо, — неопределенно молвил Капитонов. — Пока что Пашкова нам не прищучить. Прямых улик против него нет, только косвенные, а если прибавить к этому его кандидатскую неприкосновенность… Ладно, будем надеяться, что рано или поздно заговорит Майя, еще можно попробовать раскрутить бывших пашковских приятелей, ну, тех, с которыми он в молодости весело проводил время, но вряд ли они будут свидетельствовать против себя.

— Так, — протянула я, — светлые перспективы открываются, ничего не скажешь. И на какое время мне рассчитывать, на следующие пятнадцать лет?

Капитонов сделал сочувствующую мину:

— Я вас понимаю.

На этот раз я взорвалась:

— Да ни черта вы не понимаете, ни черта! Что вам до всего этого? Вы же занимаетесь расследованием покушения на замечательного кандидата в губернаторы Игоря Сергеевича Пашкова, и остальное вам побоку! Да вас Богаевская занимала только в качестве возможного организатора этого покушения, разве не так? И теперь ее приходится сбрасывать со счетов, ну разве не обидно? Или… Слушайте, а ведь у вас остается замечательный вариант: почему бы вам не свалить всю вину на нее? Она ведь возражать не будет! А что, отличный случай! И дело раскрыто оперативно, и… Хотя нет, тогда придется объяснять, зачем ей понадобилось убивать Пашкова, а вам не позволят порочить его светлое имя…

— Не ожидал от вас такой истерики, — перебил меня Капитонов, — вы же взрослая и умная, если судить по вашим публикациям, женщина, а порете откровенную чушь. Послушайте, я тороплюсь, у меня полно дел, а вы заставляете меня выслушивать эту белиберду…

Я отошла от двери и сказала: «Скатертью дорожка», постаравшись вложить в эту короткую фразу максимум презрения.

Когда Капитонов ушел, я размотала шарф, посмотрела в зеркало и спросила свое унылое отражение:

— И что дальше?

Неужто ждать, как посоветовал Капитонов, ждать непонятно чего, а в это время Пашков со своей верной дружиной будут навешивать лапшу на уши доверчивым гражданам и оклеивать заборы пламенными призывами отдать за него свои голоса. А что, если его в конце концов выберут? Тогда он станет окончательно неприкасаемым, а это означает, что в ближайшие четыре года от него ничего не добиться. Не знаю уж, как я прожила эти пятнадцать лет, в течение которых я ничего не знала о Наташе, одно могу сказать: не желаю больше оставаться в неведении ни дня, ни минуты, ни секунды! Я опять намотала шарф на шею и пулей вылетела за дверь.

Аналитик, болтавший о чем-то в приемной с одним из помощников Викинга, посмотрел на меня так, словно я явилась с того света прямо в саване, и сразу же поинтересовался моим здоровьем.

— Спасибо, все хорошо, — ответила я, но хриплый простуженный голос меня подвел.

— Да? — недоверчиво уточнил он. — А мне в больнице сказали, что вам еще нужно недельку отлежаться.

Надо же какая забота! Все-то они знают.

— Вы нам хотя бы позвонили, — продолжал кудахтать аналитик, — мы бы машину за вами прислали. Сказали бы, что собираетесь приехать. — При этом он лихорадочно оглаживал свой плешивый затылок, а его юркие мышиные глазки беспокойно шныряли туда-сюда. Ясно было, что мой сегодняшний визит в «штабе» не планировался.

Чтобы он меньше убивался, я честно призналась:

— А я и не собиралась к вам сегодня приезжать, но потом случилось кое-что, заставившее меня резко поменять планы. Мне нужно срочно поговорить с Пашковым.

— С Игорем Сергеевичем? — тупо переспросил аналитик. Можно подумать, что непосредственных начальников с фамилией Пашков у него было по меньшей мере два.

— С Игорем Сергеевичем, — терпеливо подтвердила я, хотя внутри у меня все клокотало, как в кратере Везувия перед извержением, разрушившим Помпею.

Беспокойный взгляд аналитика сконцентрировался в районе моей переносицы:

— Но он сейчас очень занят.

Я молча сделала шаг в сторону пашковского кабинета, боковым зрением отметив, как аналитик и охранник обменялись взглядами. Неужто у них хватит наглости выставить меня за дверь? А если хватит, что тогда?

— Ну хорошо, — оборвал паузу аналитик, — подождите немного. Сейчас у него люди, выйдут, тогда я узнаю, сможет ли он вас принять.

Я не преминула прокомментировать эту ситуацию:

— «Сможет ли принять» — звучит довольно странно. Как по-вашему? Я ведь все-таки не с улицы явилась.

Аналитик немного смутился:

— Вы не правильно меня поняли, я имел в виду совсем другое. До выборов остается не так уж много времени, поэтому график становится все напряженней. Сами знаете: интервью, встречи с избирателями…

— Еще бы, — ухмыльнулась я и опять напоролась на встревоженный взгляд аналитика. Можно было не сомневаться, его что-то здорово беспокоило. Неужели Пашков предупредил свою челядь, что мои визиты нежелательны?

— Ну ладно, я сейчас. — Аналитик юркнул за дверь, за которой, если верить ему же, Пашков сейчас вел какие-то серьезные переговоры, связанные с его страстным желанием занять губернаторское кресло, согретое «партократом» Крутояровым.

«Сейчас» обернулось для меня доброй четвертью часа. В какой-то момент скопившееся во мне раздражение достигло критической массы, и, покосившись на занятого созерцанием пейзажа за окном охранника, я решительно толкнула дверь…

Ничего нового в кабинете Пашкова я не увидела. И персонажи были все те же: «команда» в полном составе, и ни одного постороннего лица. Все, включая и самого Пашкова, уставились на меня, а за моей спиной возник запыхавшийся охранник из приемной и схватил меня за руку:

— Вам же сказали подождать!

— А в чем, собственно, дело? — Приложив немалые усилия, я вырвала руку и с вызовом посмотрела на Пашкова:

— Я что же здесь теперь, персона нон грата?

— Это недоразумение. — Пашков покосился на аналитика.

А тот развел руками:

— Я только просил немного подождать, поскольку подумал, что лучше будет, если мы сначала решим экстренные вопросы, связанные с намеченными на завтра мероприятиями, но если ваш разговор такой срочный…

— Да, мой разговор очень срочный и совершенно не терпит отлагательств, — подчеркнула я и шагнула вперед, не обращая внимания на все еще маячившего за моей спиной пашковского телохранителя номер три. Номер первый, Викинг, как обычно, находился в непосредственной близости от «тела», а где сшивался номер два, неизвестно.

— Вы предпочитаете разговаривать с глазу на глаз? — вежливо осведомился у меня Пашков.

— Честно говоря, мне все равно, решайте сами. — Я рухнула на ближайший из стоящих вокруг длинного председательского стола стульев. Мне действительно было все равно, поскольку я пошла ва-банк, отрезав пути к отступлению. Я приняла решение пренебречь наставлением Капитонова ждать и не высовываться, чем бы это в конце концов для меня ни обернулось.

— Ну хорошо, — вздохнул Пашков и отложил в сторону свои бумаги, — тогда мы попросим оставить нас вдвоем.

Викинг настороженно зыркнул на меня, но я предупредительно выставила руку вперед:

— Не беспокойтесь, я не захватила с собой пузырек с кислотой. Селезенка у меня не лишняя.

Тонкие губы Викинга скривились в гнусной ухмылке, а Пашков нервно заерзал на стуле.

— Ну хорошо, хорошо, — примирительно произнес Пашков, — сейчас все уйдут, и мы с вами поговорим.

Пашковские соратники безропотно поднялись из-за стола и стайкой потянулись к выходу. Только Викинг, словно испытывая мое терпение, не торопился уходить. Он еще постоял рядом с дорогим шефом, потом, склонившись, что-то шепнул ему на ушко. Пашков сморщился и, махнув рукой, указал своему ретивому телохранителю на дверь. В результате тому все-таки пришлось убраться. А я проводила его долгим взглядом и с удивлением обнаружила, что в кабинете присутствует еще один человек, который, судя по всему, не собирается никуда уходить, сама мадам Пашкова — Снежана. Та, что куда-то исчезла незадолго до покушения на ее драгоценного муженька, а теперь, оказывается, снова объявилась.

Перехватив мой недоуменный взгляд, Снежана позволила себе легкую полуулыбку и чуть-чуть склонила голову в ироническом приветствии, и я самым позорным образом растерялась. В какой-то момент мне даже показалось, что вся моя решительность разбилась о ее демонстративное спокойствие, будто морская волна о прибрежную скалу.

— Что так смотрите? — с вызовом сказала мадам Пашкова. — Да, это я, вы не ошиблись. Я только сегодня вернулась из Москвы. И что же… Вы и меня попросите удалиться? Но учтите, я не уйду, у моего мужа от меня нет никаких секретов, мы с ним практически единое целое…

Странно, но эти ее слова подействовали на меня как плевок. Я перестала сомневаться и снова забыла о предупреждении Капитонова.

— Почему же, я вовсе не собираюсь вас выставлять. Как раз наоборот. Думаю, вам будет небезынтересно услышать то, что я сейчас скажу, а может быть, даже полезно.

— Какое долгое вступление! — Бьюсь об заклад, она знала, о чем пойдет речь! — Вы сами еще не устали от своих бесчисленных китайских предупреждений? Сейчас я скажу, сейчас я начну, — передразнила она меня. — Знаете, что я думаю? Вы потому так долго нас подготавливаете, что на самом деле вам нечего сказать. Сведения, которыми вы собрались нас огорошить, выеденного яйца не стоят!

Снежана Пашкова была серьезным противником, с этим не поспоришь. Достойная жена достойного мужа. Первая леди из нее получится отменная, такая мускулистая волчица, всегда готовая к прыжку, всегда готовая вцепиться в горло любому противнику своего супруга.

И тогда я повернулась спиной к Пашкову и «пошла» на нее:

— Не удивлюсь, если узнаю, что вы всегда были в курсе проделок вашего муженька. Его банных приключений с хорошенькими куколками.

Она не вздрогнула, не побледнела и не пошла нервическими пятнами, и вообще с ней не произошло ничего такого, что можно было бы объяснить хотя бы тенью волнения. Только уголки ее губ брезгливо опустились вниз, словно я ей сунула под нос кошачье дерьмо на лопаточке. Впрочем, в каком-то смысле так оно и было, разве что дерьмо не кошачье…

Снежана Пашкова откинулась на спинку стула:

— Ах, вот в чем дело! Оказывается, вместо пресс-секретаря мы заполучили проповедника, точнее, проповедницу.

Глава 29

— Знали бы, ни за что не взяли, не так ли? — попыталась я поймать ее на слове.

Но она была надежна, как безоткатное орудие, и тут же выпалила из всех своих стволов:

— Ну, если вам так интересно, то никто на ваш счет не заблуждался. Это была бутафория, чистой воды бутафория, и с самого начала вас никто не воспринимал всерьез.

— Снежана… — вмешался в нашу горячую дискуссию Пашков.

Но его суперактивная супружница не дала ему договорить:

— Теперь ты видишь, кого тебе подсунули? А я ведь тебя предупреждала…

Эта семейная разборка сама по себе была достаточно любопытна, но я пришла к Пашкову вовсе не за тем, чтобы выслушивать эти препирательства.

— Стоп, — сказала я, — даже если вы меня зазвали к себе исключительно для того, чтобы ноги об меня вытирать, речь сейчас не обо мне. И даже не о грешках господина Пашкова, я о другом хотела с вами поговорить. Например, о том, что сегодня я уже успела побывать в одном не очень уютном месте… В морге. Меня позвали туда, чтобы опознать молодую, красивую и очень талантливую женщину, которую мы с вами еще неделю назад встречали в аэропорту с цветами. Она должна была давать концерты в вашу поддержку, но почему-то в последний момент отказалась. Впрочем, «почему-то» было до вчерашнего дня. Теперь уже известно почему.

—  — Это что еще за страшилки? — возмутился Пашков.

— Вы говорите о Богаевской? — воскликнула его женушка.

— Да, я говорю о Богаевской. — Не успела я это произнести, как оказалась словно под перекрестным обстрелом, поскольку «сладкая парочка» стала закидывать меня возмущенными репликами с двух сторон. Реплики эти, правда, предназначались не мне, Пашковы спорили друг с другом. Он призывал свою ретивую супружницу «не поддаваться на провокации» (с моей стороны, надо полагать), она же твердила о том, что «кое-кого уже давно надо было поставить на место» (не сомневаюсь, в виду она тоже имела меня).

В конце концов мадам Пашкова одержала верх над своим супругом и зычным голосом специалистки по уличным рекламным кампаниям перекрыла его увещевания:

— Насколько я знаю, Богаевская была психически больным человеком, от которого можно ожидать чего угодно. Потому-то она и отказалась от концертов в последний момент. По этой же причине она и руки на себя наложила. Только не смотрите на меня так. Все это я узнала от ее импресарио, с которым сегодня летела из Москвы одним рейсом.

— Даже если это и так, — я до боли сцепила пальцы, — даже если она и вправду покончила с собой, она сделала это из-за того, что с ней случилось пятнадцать лет назад. — Я опять обернулась к Пашкову и навела на него испытующий взгляд. — А вы знаете, что с ней случилось пятнадцать лет назад?

Лицо Пашкова ничего не выражало:

— Откуда мне знать? Тогда, в аэропорту, я видел ее в первый и последний раз.

Я продолжала держать его на прицеле своего взгляда, у меня даже глаза от напряжения заболели:

— Пятнадцать лет назад ее изнасиловали несколько подонков, одного из которых я могу назвать наверняка. Его зовут Игорь Сергеевич Пашков, и он выставляет свою кандидатуру на губернаторских выборах. Как, разве вы не слышали про такого? Его гладкую физиономию сегодня можно наблюдать на каждом заборе и на каждом столбе.

— Та-ак… — протянул Пашков. — Это провокация, как я и думал…

Мадам Пашкова, еще минуту жаждавшая поставить меня на место, вдруг переменила свое решение.

— Не отвечай, ничего не отвечай ей! — заботливо предупредила она мужа. — Это типичный шантаж.

Поздно, теперь Пашков закусил удила и, проигнорировав ее совет, стал изображать из себя оскорбленную добродетель:

— Большей чуши в жизни не слышал! Я не буду обсуждать абсурдность этой истории с изнасилованием, которую вам наверняка подсунули мои противники, заинтересованные в том, чтобы я сошел с дистанции! Чего они уже только не перепробовали: и подслушивающие устройства устанавливали, и угрожали, и стреляли… Надо полагать, они выдохлись, если решили прибегнуть к вульгарной клевете! Именно вульгарной, потому что не позаботились даже свести концы с концами. Стал бы я приглашать Богаевскую, если бы, как вы утверждаете, меня с ней связывала такая ужасная история?

— Да ведь пятнадцать лет назад вы изнасиловали не приму Богаевскую, а простецкую девчонку, которую даже не запомнили. По этой же причине вы ее даже не узнали в аэропорту, она ведь для вас была одной из многих. А вот она вас узнала! А иначе чем еще объяснить то, что ее концертмейстер пыталась плеснуть в вас кислотой?!

И опять они заорали в две луженые глотки одновременно.

— Да эта концертмейстерша такая же сумасшедшая, как ее подружка! — Это кричала мадам.

— Чушь, чушь, полный идиотизм! — вопил Пашков, но в глазах у него мелькнул испуг. Всего на одну секунду, но я успела заметить.

Я и не заметила, как тоже стала орать, чтобы перекрыть их слаженный дуэт:

— Но Богаевская не единственная ваша жертва. По крайней мере, я знаю еще одну, которую вы, конечно, тоже не запомнили. Такую юную тоненькую девочку с длинной белокурой косой, ну, напрягите свою память!

Пашков был в ярости, хотя и старался держать себя в руках:

— Это все ваши штучки: нелепые звонки в прямой эфир и та фотография… Я знаю, что это вы мне ее подсунули!

— А я знаю, кто шарил в моей квартире, пока я лежала в больнице, вы! Не лично, конечно, для этого у вас есть помощники и ваш главный костолом! — Во мне все клокотало, только изображать видимость хладнокровия мне было не в пример тяжелее, чем Пашкову. Поскольку я не имела такого опыта «дворцовых интриг» и подковерных баталий, коим, несомненно, обладал Пашков, успевший к своим сорока пяти сделать карьеру, позволяющую ему рассчитывать на губернаторское кресло. А там, глядишь, напряжется и перепрыгнет в президентское. И никто его не остановит. Но я не борец за идею и чистоту рядов, все, чего я хочу, так это узнать, что случилось с Наташей Русаковой, что же с ней случилось… И этот надутый политический индюк, сидящий во главе стола, мне все расскажет!

— Бред! — По холеному лицу Пашкова пробежала нервная дрожь. — Это же просто бред сумасшедшего! Да если так пойдет, вы повесите на меня всех собак. Я эту вашу подружку никогда в жизни в глаза не видел, понимаете, никогда!

Подружку? Он сказал «подружку»? Значит, успел навести справки. Небось и с делом ознакомился. А что, если — меня прямо в жар бросило, только на этот раз не из-за простуды, — что, если Капитонов?.. Господи, какая же я все-таки доверчивая идиотка, Капитонов наверняка снабжает Пашкова информацией! Ну конечно же, этот ловкий фээсбэшник играет со мной в доверительность и уговаривает ждать и не высовываться. Да он просто-напросто держит меня на коротком поводке, чтобы я не выкинула какой-нибудь финт. Вот теперь до меня дошел наконец смысл этого его «афоризма» насчет веселых танцев под чужую дудку. Они будут дружно водить меня за нос, искусно давая понять, что я где-то рядом, в первом приближении к разгадке, а Пашков тем временем пролезет в губернаторы. Ловкачи, ничего не скажешь. Разумеется, они могли бы решить «мой» вопрос и более радикальным способом. (Один Викинг чего стоит, имела «удовольствие» видеть его в действии.) Только зачем? Не проще ли постоянно держать меня в поле зрения и умело мною же манипулировать?

Из своего угла подала голос мадам. — Что ты ей доказываешь? — возопила она. — Ты что, еще ничего не понял? Она тоже ненормальная, как и те две, Богаевская и ее напарница! Да ее в этом городе все знают, самая большая скандалистка, а тут еще и головой ударилась. Надо бы проверить, не стоит ли она на учете в местной психушке!

Я заметила, как вспыхнули глаза Пашкова: несомненно, нехитрая идея изобретательной женушки ему понравилась. Как говорится, простенько и со вкусом. И впрямь, если они объявят меня сумасшедшей… Я так реально себе это представила, что мне стало не по себе. А тут еще дверь в кабинет бесшумно распахнулась: в проеме застыл Викинг, молчаливо испрашивающий приказа. Не знаю, что именно прочел в глазах своего верного телохранителя Пашков, но я заметила, как он отрицательно покачал головой. Словно сказал «Вольно!».

Викинг заметно приуныл, но по уставу обсуждать распоряжения старшего по званию не полагается, а потому он тихо отступил в приемную и закрыл за собой дверь.

А Пашков перевел взгляд на меня, и в этом взгляде не было ничего, кроме досады:

— Надеюсь, вы уже все сказали? Боюсь, у меня больше нет времени, чтобы выслушивать ваши фантазии.

Мадам неожиданно выбралась из своего уютного уголка, пересекла кабинет и, подойдя к своему драгоценному супругу, склонившись, приобняла его за плечи и торжествующе посмотрела на меня. Это была картина, достойная кисти художника. Почти как фотография на рекламном плакате под лозунгом «Я обеспечу вам стабильность», не хватало только красавицы дочери и сыночка-аутиста. Они ничего не говорили, но в глазах у них стояло: «Что ты можешь против нас? Ничего!»

Никогда еще я не чувствовала такой бессильной ярости, поскольку и в самом деле ничего не могла. На что, спрашивается, я рассчитывала, сунувшись в этот клоповник? Моя наивная психическая атака не дала никаких результатов. И это неудивительно, «безумство храбрых» еще может возыметь действие на людей, пусть и самых черствых, но на биороботов — никогда. Сейчас я была в том же положении, что и Майя, мертвой хваткой зажавшая в тонких артистических пальчиках бутылку с кислотой, с той лишь разницей, что меня они не станут бить под ребра ногами, обутыми в тяжелые башмаки на толстой подошве.

Я медленно шла по проспекту, глотая беззвучные слезы. Надо добавить, что это были слезы ярости, другие из меня выжать практически невозможно. А со стен и заборов, обклеенных предвыборными агитками, на меня смотрел улыбающийся Пашков, на гладкой физиономии которого было написано: «Ну что, словила?»

В какой-то момент я поймала себя на остром желании что-нибудь сотворить с этими глянцевыми плакатами, судя по качеству исполнения, напечатанными где-то за далеким бугром. Руки у меня просто чесались посрывать их все, к черту, несмотря на полную абсурдность такого протеста. А кроме того, «группа поддержки», состоящая из безработных и нищих пенсионеров, которым мадам Пашкова щедро отваливала по пятьдесят копеек за каждую наклеенную агитку, так расстаралась, что мне и за неделю не управиться. А за это время сколько новых бумажек с лоснящейся физиономией Пашкова прибавится! Не проще ли приписать сразу же под лозунгом «Я гарантирую вам стабильность» несколько теплых слов в адрес кандидата в губернаторы? К примеру, «Сексуальный маньяк и убийца». Детский сад, стопроцентный детский сад!

Все-таки я не смогла отказать себе в удовольствии содрать с ближайшего забора один из предвыборных плакатов Пашкова, который, впрочем, был приклеен буквально насмерть, а потому в моих руках остался только слегка подмокший нижний кусок со снимком, на котором респектабельный кандидат был запечатлен с любимой мамочкой, Клавдией Васильевной Пашковой, пожилой женщиной, с лицом, изборожденным глубокими морщинами давних переживаний, и крупными узловатыми руками, вытянутыми вдоль сухощавого тела, руками трудяги. Пожалуй, эта самая Клавдия Васильевна могла бы рассчитывать на лучшего сына, нежели тот, который стоял с ней рядом, одетый в дорогой, наглаженный так, что муха поскользнется, костюм. Я скомкала сырую бумажку, швырнула ее в урну и, уныло втянув голову в плечи, поплелась к остановке. У меня не было вариантов, только отчаяние, отчаяние… А в отчаянии люди способны на многое, в том числе и на спонтанные, на первый взгляд совершенно не мотивированные поступки. Именно такой я и совершила, поддавшись совершенно безрассудному импульсу.

Выскочив на проспект, я стала отчаянно размахивать руками, пытаясь остановить одну из проезжающих мимо машин, которые, как назло, не желали подчиняться моему повелительному жесту, и даже наоборот, словно бросались от меня. В конце концов рядом притормозил допотопный «уазик» с брезентовым верхом. Заляпанная дверца приоткрылась, и на меня глянула плохо выбритая рожа в свалявшемся полушубке из искусственного меха. Рожа пожевала спичку, зажатую во рту, и деловито осведомилась:

— Куда?

— В Пригородный, — объявила я, убирая со лба взмокшие от волнения и беготни волосы.

— Ото! — присвистнул небритый. — Далековато. Езжай лучше автобусом, туда «сто второй» ходит, от рынка.

— Будто я не знаю, — со злостью бросила я, — мне срочно нужно. — И пошла вперед.

— Эй! — окликнул он. — Сколько дашь? Пришлось пообещать ему червонец. Собственно, больше у меня и не было, так что мое возвращение в город оказывалось под большим вопросом, но я уже не думала о таких мелочах. Вернусь как-нибудь. Сейчас не до этого.

— Ладно, садись, — сказал небритый. Дорогой он пару раз пытался со мной заговорить, но я молчала, уставившись в одну точку.

— Ну вот, приехали, — сказал небритый, когда на дороге возник указатель «Совхоз „Пригородный“. Куда дальше?

Куда дальше, я не знала. Я посмотрела на длинную улицу, из которой, собственно, и состоял поселок Пригородный, и распорядилась:

— Остановите здесь, дальше сама найду.

И, спохватившись, сунула ему смятую десятирублевую бумажку.

Первая же попавшаяся на дороге женщина сказала мне, где живет Клавдия Васильевна Пашкова, — в самом конце улицы, на отшибе, — и я поняла, что рано отпустила «уазик». Как назло, ночью прошел снегопад, а поселковую дорогу никто не чистил, а потому я совершенно обессилела, пока добралась до одноэтажного кирпичного дома, обнесенного свежевыкрашенным зеленым забором. Едва приблизившись к калитке, я услышала истошный лай, а прижавшись к забору, рассмотрела сквозь узкую щель громадную лохматую собаку, бегавшую по просторному, расчищенному от снега двору. Собака тоже меня рассмотрела и, приникнув к щели, громко зарычала. Глаза у нее были желтые, как у рыжего кота Радомысловой, а вот зубы намного страшней. Я даже на всякий случай отступила от забора на полшага.

А потом я услышала какой-то металлический звук, вроде стука железной щеколды, и спокойный голос:

— Пират, ты чего?

Я опять заглянула в щель и увидела на крыльце дома невысокую худощавую женщину в ситцевом халате с коротким рукавом, поверх которого она накинула дубленую безрукавку, отороченную цигейкой.

Бдительный Пират, почувствовав мое приближение, зарычал громче, и женщина на крыльце спросила:

— Кто там?

— Это я, — отозвалась я из-за забора, хотя такое мое представление вряд ли что-нибудь объяснило хозяйке добротного кирпичного особнячка.

Женщина поплотнее запахнулась в безрукавку, спустилась с крыльца и быстро пошла к калитке. Уже взялась было за ее ручку, но в последний момент остановилась и подозвала к себе пса. Тот, продолжая лаять, нехотя подошел к ней, она взяла его за ошейник, подвела к деревянной будке и ловко посадила на цепь. Не лишняя предосторожность, учитывая размеры и агрессивный характер лохматого Пирата, который мог запросто выскочить в открытую калитку, чтобы познакомиться со мной поближе.

Управившись, хозяйка распахнула калитку и вопросительно посмотрела на меня. Теперь я ее узнала: несомненно, это была Клавдия Васильевна Пашкова, скромная и трудолюбивая матушка будущего губернатора. Лицо ее затуманила задумчивость, видно, она предпринимала определенные усилия, силясь понять, знакомы мы или нет. В конце концов она все-таки остановилась на последнем варианте.

— Что-то не припомню… Вы откуда?

— Мне нужно с вами поговорить, — неоригинально сказала я.

— Из газеты, что ли? — насторожилась матушка Пашкова. — Я вам ничего говорить не буду. — Она поджала губы. А я поняла, что ее хорошо проинструктировали на тот случай, если к ней повадятся нахальные борзописцы.

— Нет, — возразила я. На самом деле, если я и соврала, то самую малость, поскольку в данный момент я не представляла никакой газеты. — Я частное лицо, то есть… я хотела сказать, что сама… п-по с-себе. — Меня вдруг начала бить крупная дрожь, такая, просто зуб на зуб перестал попадать. Хуже, чем накануне, когда меня поочередно бросало то в жар, то в холод.

Произошедшая во мне метаморфоза явно не укрылась от глаз хозяйки, которая, недовольно прищурившись, склонила голову набок:

— Сама по себе? И о чем разговор? Мне трудно было начать. Как бы я ни относилась к Пашкову и что бы я о нем ни думала, для того, чтобы сказать его матери: «Ваш сын — убийца», требовалось определенное мужество, а вот оно взяло и покинуло меня окончательно. И я сразу почувствовала себя мячом, из которого выпустили воздух: пшик — и все. Мозги мои встали на место, и я ясно осознала идиотизм своей затеи. Собственно, я и до этого «озарения» все понимала, просто находилась под местным наркозом бессильной ярости и отчаяния. А теперь я просто шепнула: «Извините» — и, развернувшись, медленно потащилась восвояси.

— Постой! — крикнула мне вдогонку мать Пашкова. — Я не поняла, чего тебе нужно?

— Так, — пробормотала я, глядя под ноги, — просто ищу вчерашний день. Вернее, даже не вчерашний. Пытаюсь узнать, что случилось с одной юной девушкой пятнадцать лет назад…

— Постой! — снова сказала хозяйка, но в ее голосе появились какие-то новые интонации.

Я остановилась и посмотрела на нее через плечо, а она молча поманила меня рукой.

Так же молча, слово завороженная, я вернулась.

— Идите в дом, — сказала мне мать Пашкова, — я сейчас.

Я пожала плечами и шагнула в калитку. Уже на крыльце, открывая дверь в дом, я заметила, что хозяйка закрыла калитку и спустила с цепи кудлатого Пирата.

Глава 30

Внутри дом был таким же добротным, как и снаружи, без деревенской помпезности и излишеств, и весь блестел чистотой. Комната, в которую провела меня мать Пашкова, похоже, представляла собой нечто среднее между гостиной и столовой. По крайней мере, в ней стоял высокий буфет в стиле пятидесятых, точнее, он и был из тех времен, рядом с ним — диван, а посреди комнаты — стол, покрытый скатертью с бахромой, поверх которой лежала клеенка. Незадолго до моего прихода хозяйка, по всей вероятности, накрывала стол к обеду. По крайней мере, я заметила на столе стопку тарелок, разделочную доску, кухонное полотенце и большой нож с деревянной ручкой.

— Кажется, я не вовремя. Вы собирались обедать?

— Ничего, успеется, — глухо отозвалась мать Пашкова и сняла свою дубленую безрукавку на цигейковом подбое, оставшись в ситцевом халате.

В доме и впрямь было натоплено, как в бане. Я тоже расстегнула куртку и скользнула взглядом по стенам, оклеенным неяркими обоями. Значит, здесь прошло детство кандидата Пашкова? Хотя нет, судя по большим современным окнам, дом построен не так давно или, по крайней мере, перестроен. И вообще слишком уж в нем пахло невыставляемым на всеобщее обозрение достатком. Впрочем, неудивительно, сынок-то не бедствует, вполне может помочь матушке.

— Так что вы хотели мне сказать? — прервала мои размышления Пашкова, и в ее голосе мне почудилось нетерпение.

— Я… — Я лихорадочно соображала, как выпутаться из сложной ситуации. Ясно, что мать не отвечает за преступления сына, а потому я не имею никакого права выливать на нее свои подозрения. Чего я вообще добивалась, направляясь к ней? Да ничего, всего лишь «реагировала на импульс», потеряла контроль над эмоциями и пошла вразнос, идиотка несчастная!

Я так и не успела ничего придумать, потому что мизансцена совершенно неожиданно претерпела кое-какие изменения, а именно: возник новый персонаж. Высокий парень лет восемнадцати-девятнадцати появился из смежной комнаты, сделал несколько шагов по направлению к столу и застыл молчаливым вопросительным знаком.

— Олежек, это просто знакомая. Мы будем кушать немного позже, побудь пока в своей комнате, — сказала ему мать Пашкова каким-то особенным тоном, таким обычно разговаривают с детьми.

Я догадалась, что Олежек тот самый сынок-аутист, и присмотрелась к нему повнимательнее. Кстати, на первый взгляд это был абсолютно нормальный парень, даже не лишенный обаяния, по-моему, больше похожий на мать. Если что-то в нем и казалось сколько-нибудь странным, то это его глубоко посаженные глаза, утонувшие в густых черных ресницах, будто два озерца в камышах. Вернее, не так, я не совсем точно выразилась, глаза тоже были как глаза, и даже красивые, вот только их выражение — чересчур сосредоточенное… Он словно бы смотрел в самого себя.

— Иди к себе, Олежек, — повторила Пашкова, но тот не сдвинулся с места. Тогда она просто взяла его за руку и увела. Парень не вырывался, не возражал, только ноги переставлял, как механическая кукла.

Через минуту Пашкова вернулась из комнаты внука, но далеко отходить не стала. Сложила руки на груди и подперла дверь спиной, наверное, на тот случай, если парню снова вздумается выйти.

— Так что же вы хотели мне сказать? — повторила она.

Крутить было бессмысленно, и я честно призналась:

— Пожалуй, мне не стоит этого делать. И приезжать к вам не стоило. Извините меня, ради Бога. Так что проводите меня, пожалуйста, до калитки, а то ваш Пират уж больно грозный…

Я двинулась к выходу, но матушка Пашкова даже не пошевелилась:

— Нет уж, говорите, что хотели. Так я вас не отпущу…

Я затопталась у двери:

— Это была очень глупая затея с самого начала, понимаете? Акт отчаяния, если хотите. Вообще-то мне не свойственны такие необдуманные поступки, но тут как-то все сразу навалилось… И вы здесь совершенно ни при чем, поверьте. А если вы волнуетесь… за близких, то совершенно напрасно. Не беспокойтесь, пожалуйста, не беспокойтесь…

Но Пашкова продолжала беспокоиться, да еще как! Только если раньше она старалась делать это незаметно, то теперь уже не скрывала волнения.

— Говорите, что собирались! — почти приказала она.

Ну вот, поделом мне. В другой раз буду держать эмоции в узде. В другой… Из этого бы как-нибудь выпутаться.

Я вздохнула и сунула руки в карманы куртки:

— Это очень давняя история, которая произошла пятнадцать лет назад… — Я нащупывала слова, как брод через реку. — У меня была подруга, ее звали Наташа, Наташа Русакова… Такая тоненькая восемнадцатилетняя девушка с длинной светло-русой косой, почти никогда не расставалась со скрипкой… Она… она училась в музыкальном училище, а потом однажды — это случилось в августе — она ушла и не вернулась. До сих пор не вернулась. Вот, собственно, и все…

— Все? — эхом отозвалась мать Пашкова. Я сочла, что моему рассказу не хватает логического завершения, и потому ляпнула первое, что пришло мне в голову:

— Вот именно, а к вам я пришла потому, что… говорят, ее здесь видели. Может, не ее, а просто похожую на нее. Вот я и…

Губы пожилой женщины несколько раз беззвучно шевельнулись, словно она пыталась что-то сказать, но сил у нее недоставало.

Я испугалась:

— Вам плохо?

Пашкова ничего не ответила, только как-то странно закатила глаза. Ну и наделала я дел, да ведь она вот-вот упадет в обморок. Я кинулась к, ней, чтобы в случае чего подхватить, и она, вся обмякшая, прямо-таки повисла на моих руках. Обняв пожилую женщину за плечи, я повела ее к дивану, повторяя, как заклинание: «Сейчас, сейчас…», словно это могло помочь человеку, готовому рухнуть без чувств. Но дошли мы только до стола, на который она оперлась руками. Я в этот момент попыталась подвинуть стул, обернулась и остолбенела! Пашкова, еще минуту назад близкая к обмороку, распрямилась и выставила вперед руку, в которой… блестел тот самый нож с деревянной ручкой, который прежде лежал на столе!

Страха у меня не было, я просто ничего не понимала. Зачем ей нож? Что она собирается с ним делать?

— Что с вами? — На всякий случай я все-таки отошла подальше.

А она медленно пошла на меня, продолжая сжимать нож в руке.

— Да в чем дело? — Я продолжала позорно отступать к двери в комнату молодого аутиста. Остальные пути были для меня отрезаны. Я пятилась, не спуская глаз с лица пожилой женщины, надеясь угадать ее намерения, пока не налетела спиной на что-то, то есть на кого-то. Это был сын Пашкова, который стоял в дверном проеме. Стоял и смотрел на нож в руках своей воинственной бабки, и глаза его, как и прежде, выражали крайнюю степень сосредоточенности. Если бы я не знала причину такого взгляда, то подумала бы, что парень силится вспомнить нечто крайне для него важное.

Появление внука заставило матушку Пашкова остановиться, но нож из рук она так и не выпустила, только сказала:

— Скоро будем обедать, Олежек. Сейчас я порежу хлеб.

Выходит, она намеревалась порезать хлеб? А у меня создалось впечатление, что она собиралась порезать меня.

— Я всего лишь хотела порезать хлеб, понимаешь? — повторила она, глядя на внука, и добавила:

— Иди, иди, Олежек.

Но парень не уходил. А потом где-то неподалеку завизжали и затихли тормоза, а вслед за этим во дворе, захлебываясь, залаял Пират. Спустя минуту лай сменился жалобным поскуливанием, а на крыльце застучали чьи-то торопливые шаги.

Дверь рывком распахнулась, и в комнату вошел… запыхавшийся Ледовский, взгляд которого рассеянно, будто солнечный луч сквозь облако, скользнул по моему лицу и тут же прикипел к злополучному ножу.

— Клавдия Васильевна… — настороженно-вопросительно произнес он. Интересно, откуда он ее знал? Да и как он вообще здесь оказался?

Мать Пашкова не испугалась и не растерялась, а заговорила с ним так, словно он, в отличие от меня, понимал, что происходит:

— Она знает, она все знает…

— Не беспокойтесь, я ее сейчас увезу, — пообещал Ледовский, будто речь шла не обо мне, а о каком-то неодушевленном предмете, который ничего не стоит переставить с места на место.

Я хотела было активно выступить против подобной постановки вопроса, но не успела, потому что Пашкова повторила свою непонятную фразу:

— Она все знает!

И добавила со злостью:

—  — Она все знает, сукин сын, все, ты что, не понял?

— Я все улажу, — возразил Ледовский, подошел ко мне, взял за руку и поволок меня к выходу, совсем как старая Пашкова своего внука-аутиста. Только я в отличие от него упиралась.

— Эй, что здесь происходит? — воскликнула я, пытаясь вырваться из рук Ледовского.

— Пойдем! — тихо, но твердо приказал он. Я не то чтобы смирилась с таким произволом со стороны Дедовского, но сочла за благо оставить подробные разбирательства до лучших времен, до того момента, когда мы окажемся с ним на улице. Я даже мысленно заготовила для него особенно хлесткую и обидную первую фразу, но дело до нее так и не дошло, потому что произошло кое-что еще. Должна признать, с того момента, как я легкомысленно переступила порог дома пашковской матери, неожиданности сыпались мне на голову, точно разноцветные конфетти из новогодней хлопушки.

Дорогу нам преградила хозяйка, так и не расставшаяся с ножом, после чего между нею и Ледовским, не выпускающим моей руки, разыгрался совершенно запредельный (по крайней мере, для моего понимания) диалог.

— Напрасно вы так, Клавдия Васильевна, — укоризненно покачал головой Ледовский, — я же сказал, у меня все под контролем.

— Как тогда, что ли? — зловеще усмехнулась старуха. — Ты всегда сбивал его с панталыку, всегда… Я была против вашей дружбы с самого начала, знала, что она до добра не доведет… Однажды ты ему уже чуть не испортил жизнь, хочешь опять…

— Зря вы так драматизируете, — пробормотал Ледовский, — я же сказал, что все улажу, значит, так и будет.

Вы что-нибудь во всем этом поняли? Лично я — ничего. Просто театр абсурда какой-то. Который начался с моей идиотской идеи ударить по Пашкову муками совести (кои ему, видимо, несвойственны), а кончился кухонным ножом в руках его матери и совершенно необъяснимым десантированием Ледовского. А если еще прибавить к этому совершенно очевидный факт знакомства Ледовского с Клавдией Васильевной Пашковой!

Как ни увещевал Ледовский пашковскую мамашу, та упорно не хотела выпустить нас из дома.

— Ну зачем вы так? — уговаривал он ее. — Вы же знаете, что я не могу с вами бороться. Давайте разойдемся миром, а я вам обещаю все уладить…

Эта перепалка, в которой я принимала участие в качестве почти добровольного, ничего не понимающего статиста, затянулась, и Ледовский довольно деликатно попытался убрать уж слишком «гостеприимную» хозяйку с дороги, а заодно избавить ее от ножа. Тут-то и случилось самое страшное. То ли он схватил ее за кисть руки, в которой она сжимала нож, и потянул к себе, то ли она хотела его оттолкнуть, но я вдруг почувствовала, что хватка его ладони на моем запястье ослабела. А еще на пол, прямо мне под ноги, что-то брякнулось. Я посмотрела вниз и увидела тот самый нож с деревянной ручкой, только лезвие его почему-то было в крови. Неужели он?.. Я уставилась на Пашкову, которая, в свою очередь, не сводила глаз с Дедовского. Тогда я перевела взгляд на него и вздрогнула: его бежевый свитер, видневшийся в просвете между полами расстегнутого пальто, быстро пропитывался темно-красной кровью.

— Ты что, ранен? — заорала я.

— В бок, — пожаловался Ледовский. — Черт, кровь бьет фонтаном…

Я поволокла Дедовского к дивану. Схватила со стола кухонное полотенце и прижала к его животу: разобрать, куда конкретно он был ранен, мне не удалось из-за обилия крови. Буквально в считанные секунды на диване образовалась целая лужа, и даже край моей куртки промок от крови, которая начала стекать на пол. Я с ужасом посмотрела на свои ботинки, испачканные в крови Дедовского, а потом на Пашкову и ее внука. Эти двое наблюдали за происходящим так, будто оно не имело к ним ни малейшего отношения.

— Да что же вы! — закричала я. — Бегите на улицу… Он приехал на машине, там его наверняка ждет шофер… Ему нужно в больницу, быстрее, иначе он кровью истечет…

Но они даже не пошевелились. Тогда я выскочила на крыльцо, добежала до калитки, но открыть ее не успела. Она распахнулась сама, и я налетела на Капитонова…

— Быстрее, быстрее! — торопил Капитонов, когда его молодые помощники, подхватив Дедовского под руки, потащили его к выходу. Сам Дедовский был уже без сознания, а его водитель, совершенно ошалевший, бегал вокруг и причитал, как всполошившаяся баба:

— Да что же это, да как же это… Я же говорил: может, я с вами пойду — как чувствовал… А он: сам, мол, управлюсь…

— Ты лучше заводи машину, ему в больницу срочно нужно, — прервал его Капитонов, — и в город не вези, можешь не довезти, тут рядом, в Опалихе, есть какая-то больничка, дуй туда. — И обернулся к Севрюкову:

— А ты поедешь с ними.

— Я тоже, — выпалила я.

Что ответил Капитонов, я не расслышала, потому что выскочила за дверь раньше, чем он успел открыть рот. Джип Дедовского уже вовсю газовал в сугробе. Я открыла дверь и умостилась на краешке заднего сиденья, на котором полулежал Дедовский. Севрюков, сидевший впереди, рядом с водителем, покосился на меня недовольно, но ничего не сказал.

Джип быстро полетел по дороге, и, как мне показалось, уже через секунду указатель «Совхоз „Пригородный“ остался далеко позади. Этого же короткого времени хватило на то, чтобы Ледовский, уже и без того белый как мел, залил сиденье кровью, как прежде диван в доме Пашковой. Мне стало страшно, и, наклонившись над ним, я прислушалась, дышит ли он вообще. Слава Богу, Ледовский дышал, правда, тихо и неглубоко. Я взяла его за руку — она была прохладная и вялая — и не выпускала ее до самого конца. Я просто физически чувствовала, как жизнь оставляет его.

— Опалиха! — объявил шофер. — Черт… Где тут у них больница?

Потом джип слегка притормозил, и я услышала, как водитель выкрикнул:

— Где тут у вас больница?

Что ему ответили, я не разобрала, но джип снова взревел и понесся вперед, повернул налево и резко затормозил перед приземистым одноэтажным флигелем, выкрашенным в желтую краску.

— Есть! — Водитель выскочил из машины и быстро взбежал на крыльцо флигеля.

Спустя минуту дверца рядом со мной распахнулась. В салон заглянула пожилая докторша, а может, фельдшерица, по крайней мере, из-под ее пальто выглядывал белый халат. Она посмотрела на бледного Ледовского:

— Этот?

Потом взяла его за руку, немного подержала, нахмурилась и совершенно спокойным будничным голосом сказала:

— Он умер.

— Как же так, — растерянно прошептала я, — он же только что дышал… Она пожала плечами:

— Только что, может, и дышал, а сейчас умер.

— Да вы хоть послушайте как следует! — возмутился водитель, но докторша уже повернулась к машине спиной и, зябко запахиваясь в пальто, торопливо пошла к желтому больничному корпусу.

Водитель побежал за ней, размахивая руками:

— Почему вы его не спасаете, а? А как же реанимация?

Докторша остановилась и ответила ему с усталым вздохом:

— Во-первых, у нас бедная сельская больница, а во-вторых, никакая реанимация ему уже не поможет.

Пока они препирались, я прижалась щекой к щеке Ледовского, которая была немного теплее, чем его рука, замерла, пытаясь уловить его дыхание, и ничего не услышала.

Водитель вернулся в машину и вцепился в баранку.

— Врачи называются, — процедил он сквозь зубы и завел мотор. — Ничего, поедем в город, там доктора лучше…

Неужто он всерьез думал, что бывают врачи, способные воскрешать умерших?

На этот раз в дело вмешался Севрюков, все это время безучастно наблюдавший за происходящим, и отрывисто бросил:

— Что толку куда-то гнать? Он труп, ты понял?

Тот продолжал кочевряжиться:

— А ты видел, как она, видел? За руку подержала и бросила!

И обернулся ко мне:

— Ты бы хоть послушала, дышит он или нет!

— Он не дышит, — тихо сказала я, все еще прижимаясь щекой к щеке Дедовского.

Вместо эпилога

Вислоухов заливался соловьем:

— …Цепь драматических событий, сопутствующих предстоящим в области выборам губернатора, получила неожиданное продолжение, а вернее, развязку: общепризнанный фаворит этих выборов Игорь Пашков снял свою кандидатуру. Это событие усиленно, на все лады обсуждают местные политики и средства массовой информации, но причина такого решения кандидата в губернаторы пока неясна, зато известны события, ей непосредственно предшествовавшие.

Попробую перечислить в хронологическом порядке самые главные из них. Это, конечно же, два покушения на Пашкова, жертвой одного из которых стал его помощник, президент общественного фонда «Регионы отечества» Вениамин Литвинец, и смерть, по предварительной версии следствия, в результате несчастного случая, известного в области предпринимателя Дмитрия Дедовского. Но и это еще не все. Буквально в последние часы стало известно, что несколько дней назад в нашем городе совершила самоубийство известная оперная певица Елена Богаевская…

Я убрала звук, оставив одно изображение. Наблюдать, как движутся Вадькины губы, как он жестикулирует, было почти забавно. «Открывает щука рот, да не слышно, что поет». Как ни иронизируй, а мальчик сделал на этой убийственной истории почти головокружительную карьеру, прославился на всю Россию. Потому что одно дело раз в месяц сообщать о задержках зарплаты бюджетникам, и совсем другое — каждый вечер докладывать об очередном трупе. Обыватели любят, когда им дают возможность выработать лишнюю дозу адреналина.

Ах, не то, не то, о чем я думаю, когда в прихожей висит куртка, испачканная кровью Ледовского! Но если я буду думать о нем, то просто-напросто сойду с ума. Я столько лет потратила, чтобы выкорчевать из сердца любовь к Нему, а что теперь прикажете делать с памятью? Разобраться в том, как и почему погиб Дедовский, я пока еще и не помышляла, прежде мне следовало пережить шок. Нет, шок — слишком слабо сказано, потому что я чувствовала себя улиткой, извлеченной из раковины и оставленной на безжалостном испепеляющем солнце.

Я занимала себя какими-то мелкими делами и даже не забывала время от времени заталкивать в себя пищу. Я ела продукты, привезенные мне Ледовским. (Его уже не было, а срок годности купленных им салатов и йогуртов еще не кончился.) А кроме того, смотрела телевизор, большею частью без звука, и курила на кухне в форточку. Несколько раз звонил телефон, но я не поднимала трубку. Сколько все это могло продолжаться, мне было неведомо.

А потом позвонили в дверь, но я не стала открывать. Потом позвонили еще два раза, потом стукнули кулаком по дерматину и объявили:

— Если не откроете, взломаем!

Причем объявили голосом Капитонова.

Тогда я открыла.

— Почему вы не отвечаете на звонки? — начал он с упреков.

Ничего не говоря, я вернулась в комнату, рухнула на диван и уставилась на Капитонова пустыми глазами.

А Капитонов сел на тот же стул, на котором он однажды уже коротал время, ненавязчиво меня допрашивая. Закинул ногу на ногу и достал из кармана сигареты. Но курить не стал, просто положил пачку на край журнального столика и принялся ее крутить на полированной поверхности. Причем делал это с заметным удовольствием, как ребенок. Расслаблялся он так, что ли?

Я ждала, что он заговорит, но он словно воды в рот набрал. В конце концов я не выдержала:

— Ну рассказывайте, вам же есть чем похвастать. Я уже знаю, что Пашков снял свою кандидатуру.

— Это не только моя заслуга, — его глаза лукаво блеснули.

— Если вы намекаете на меня, то я политических целей не преследовала, — безразлично отозвалась я.

— Но и ваши цели тоже осуществились, — вставил Капитонов. — Я могу вам подробно рассказать, что случилось с вашей подружкой пятнадцать лет назад.

Я молча вскинула на него глаза.

— Должен признать, ход ваших рассуждений был верным с самого начала. Все действительно началось с Елены Богаевской. Впрочем, если быть точным до конца, то еще раньше. С того момента, как молодой Пашков вместе с компанией подобных ему любителей оттянуться на полную катушку завел себе привычку устраивать веселые пикники на природе с местными девочками, не имеющими ничего против такого отдыха. Не брезговали они и уик-эндами в бане, как на той фотографии. Паскудство, конечно, но все по обоюдному соглашению. А однажды, после областного фестиваля искусств, в котором эти веселые ребята-комсомольцы участвовали по должности, они так здорово перепились, что не заметили, как затащили в машину молоденькую девочку, как говорится, тормоза отказали. А когда очухались да разобрались, поздно было, в том смысле, что сделанного не исправить. Они не придумали ничего лучшего, чем пригрозить своей жертве, и та в самом деле испугалась. И если бы только испугалась, несчастная пережила стресс, от которого так никогда и не оправилась. Это же в конце концов стало и причиной ее самоубийства.

— Так это все-таки самоубийство? — спросила я, хотя не так уж меня это занимало в свете последних событий. Похоже, та часть меня, что отвечала за остроту переживаний, омертвела, по крайней мере, на время.

— Практически никаких сомнений не осталось. После первого вашего ночного звонка она отправилась в аэропорт и уже через два часа была здесь. Почему-то ее понесло в ту самую квартиру, в которой она раньше жила с родителями. Квартира оказалась незапертой, поскольку ее хозяйка Надежда Бочарова, получившая крупную, по ее понятиям, сумму от Литвинца, загуляла на полную катушку. Именно так, не удивляйтесь, — он утвердительно кивнул, — ведь это Литвинец улаживал дела с особами, которые имели отношение к прежним приключениям Пашкова. Кстати, не все из них были такими корыстными, как Бочарова, некоторые сами предпочитали не вспоминать о прошлом, потому что еще неизвестно, кому оно повредило бы больше: им или Пашкову. Многие из них теперь добропорядочные матери семейств, одна — директор школы с большими амбициями. Так что наш кандидат особенно не переживал о том, что его делишки всплывут. Да, я немного отвлекся… Так вот, я рассказывал вам о Богаевской, которая вошла в эту квартиру. Что тогда творилось у нее в душе, можно только гадать.

— Выходит все-таки, это мой звонок подтолкнул ее к самоубийству… — тихо сказала я.

— Я бы не стал все воспринимать так однозначно, — возразил Капитонов, — зачем такие крайности? Кроме белого и черного, есть еще и серое, и его, поверьте, намного больше. Что касается Богаевской, то ее «переклинило» раньше, еще в аэропорту, когда она узнала Пашкова. Да, ситуация и впрямь была неординарная: приехала поддержать кандидата, а он при ближайшем рассмотрении оказался насильником, от воспоминаний о котором она убегала последние пятнадцать лет. С переменным успехом убегала. Это была очень мучительная борьба, как я понимаю: то ей казалось, что она избавилась от страха, то ужасные переживания накатывали на нее вновь. Ее импресарио рассказывал, что несколько раз она полностью выпадала из реальности, тогда ее помещали в одну хорошую клинику, где она и познакомилась с Майей, тоже, между прочим, жертвой сексуального насилия. Правда, Пашков в данном случае совершенно ни при чем.

— А как Майя? — только сейчас вспомнила я.

— Без изменения, — произнес Капитонов, — по крайней мере, в том, что касается ее головы. Психиатр говорит, что в себя она придет не скоро.

— А про Богаевскую она знает? Капитонов пожал плечами:

— Пойми, что у нее на душе. Пока можно утверждать одно: она приехала сюда ее искать, и про Пашкова ей было известно. По всей вероятности, она связала исчезновение Богаевской с Пашковым, только этим можно объяснить ее звонок на передачу — вы тогда оказались не оригинальны — и эту детскую выходку с кислотой. Что до самого Пашкова, то он очень долго ничего не понимал, он ведь не запомнил Богаевскую, сколько у него таких было! Точнее, про изнасилование он, конечно, не забыл, а вот лицо жертвы ему в память не запало. В отличие от нее — он ей, наверное, по ночам мерещился.

— Совпадение, простое совпадение, — грустно улыбнулась я.

— Вот именно, — подтвердил Капитонов, — не первое и не последнее в этой истории, которая, похоже, вся состоит из разного рода совпадений. И ваше появление в ней из той же области. Надо же было такому случиться, что вы знали Наташу Русакову, которая когда-то училась с Еленой Богаевской. И надо же вам было найти ту газетную вырезку пятнадцатилетней давности, которую даже я поначалу не принял всерьез.

— А сейчас? — Я посмотрела на него исподлобья.

Он еще раз крутанул пачку сигарет на гладкой поверхности журнального столика:

— А сейчас… Знаете, что я вам скажу… Пятнадцать лет — это очень долго, к тому же иных уж нет, а те далече… Поэтому многие события, вернее, связки между ними приходится восстанавливать методом моделирования. Лично я себе рисую все это следующим образом. Богаевскую, как вы помните, изнасиловали после областного фестиваля искусств, она там выступала вместе с хором…

— Постойте, — в моем оглушенном сознании что-то такое забрезжило, — да ведь Наташа…

— Конечно, — кивнул Капитонов, — она тоже там была, тоже пела в хоре, только не солировала, как Богаевская.

— Вы хотите сказать, что ее тоже… — Бог знает, почему я вдруг испугалась. Ведь пугаться того, что произошло пятнадцать лет назад, нелепо.

Капитонов отрицательно покачал головой:

— Думаю, что нет, хотя утверждать на все сто пока не берусь. На мой взгляд, все было немножко по-другому. Ваша подружка Наташа каким-то образом узнала об изнасиловании, кто именно это сделал, она не знала, но, предположим, видела, как Богаевская садилась в чью-то машину, и запомнила лицо Пашкова. А через два месяца, когда мать уже увезла Богаевскую в Питер, ваша подружка случайно встретила фотографию Пашкова в газете. Очевидно, у нее было обостренное чувство справедливости, если она решила самостоятельно обличать порок. Не совсем понятно, почему она отправилась к матери Пашкова. То ли ею руководило то же чувство отчаянного безрассудства, что и вами, то ли она рассчитывала застать там самого Пашкова…

— Наташа была у Пашковой? — Перед моими глазами поплыли радужные круги. Капитонов помрачнел:

— Да, в тот вечер она отправилась в Пригородный. Чем это кончилось, вы, наверное, уже догадались?

— Господи, — выдохнула я и закрыла лицо руками. — Но почему?

— Почему Пашкова ее убила? Ну, это не самая сложная головоломка. Единственный сын любящей матери, ради которого она своей личной жизнью пожертвовала. День и ночь пахала как проклятая, чтобы он в люди выбился. Не только из-за любви к родной кровиночке, но и чтобы утереть нос подлецу-мужу, ушедшему к другой. Впрочем, это все мелочи. Пятнадцать лет назад, как раз накануне известных событий, Пашкову вовсю засветила перспектива повышения по службе с переездом в Москву. Фигурально выражаясь, он уже вещички паковал и предвкушал, что скоро станет столичной штучкой. Может, оттого и пустился во все тяжкие, чувствовал, что в Москве уже так вольготно не погуляет… Так что мать пошла на преступление, чтобы спасти судьбу и карьеру сына, а тот, кстати говоря, ничего и не знал о такой ее самоотверженности. И жена его тоже не знала, при том, что была в курсе его делишек, в том числе и изнасилования. Конечно, восторга все это у нее не вызывало, но… Как говорится, где еще найдешь такого перспективного мужа? — Капитонов задумался. — И все вполне могло сойти им с рук, если бы не случайность. Кто же мог предположить, что известная оперная певица Богаевская и есть та самая испуганная девчонка, которую однажды затащили в машину и изнасиловали?

Я медленно прозревала:

— Теперь я понимаю, почему Наташина фотография не произвела на Пашкова никакого впечатления… Да и мой звонок в прямой эфир, конечно, не мог возыметь на него никакого воздействия. А его мать… Как она это сделала? Ножом?

— По крайней мере, так она говорит, а потом, ночью, зарыла в огороде. Завтра начнем откапывать… На том месте дерево выросло, корчевать придется… А что меня больше всего потрясло, так это ее рассказ о том, что в тот момент, когда она ее убивала, в комнату вошел сын Пашкова. Ему тогда было только три года, и он гостил у бабушки. Она говорит, что с этого времени он не произнес больше ни слова… Болезнь у него такая редкая — он аутист. Впрочем, вы ведь его видели.

— Да, он тоже был там…

— Ну вот, теперь вы знаете то, что хотели, — Капитонов поднялся со стула и сунул в карман свои сигареты, — правда, должен вас предупредить, на покой в ближайшее время не рассчитывайте. Свидетель — очень хлопотная обязанность, и вас еще помучают. Впрочем, вы больше чем свидетель, вы непосредственный участник. Можно даже сказать, помощник. Правда, очень непоследовательный и противоречивый, но, должен признать, сослуживший нам добрую службу. Вы как бы стали невольным катализатором многих событий, чем облегчили нашу работу.

— Скажите лучше, лабораторным кроликом, который к тому же сам ставит на себе опыты. — Я прикусила губу, чтобы не заплакать, потому что вдруг неожиданно ярко увидела Ледовского живым. А потом призналась:

— А я, если честно, подозревала, что вы подыгрываете Пашкову.

— Ну уж вы скажете, — отмахнулся Капитонов. — Я, пожалуй, пойду, пока вы со своим богатым воображением не выдали еще чего-нибудь почище.

Но я не позволила ему уйти, остановив вопросом:

— А кто же покушался на Пашкова? Капитонов почесал затылок:

— Может, на сегодня хватит?

— Ну нет, — решительно возразила я, — раз уж вы меня использовали, то извольте хотя бы поделиться результатами.

— Так уж прямо и использовали! — притворно оскорбился Капитонов. — Не лучше ли считать, что мы просто сотрудничали?

— Тем более, какие секреты могут быть от сотрудников? — отпарировала я.

— Ну хорошо, — сдался Капитонов, — но предупреждаю, от своих сотрудников я требую конфиденциальности.

— Заметано, — усмехнулась я.

— Тогда так, — Капитонов снова опустился на стул, — на Пашкова никто не покушался.

— Как это? — Я тряхнула головой.

— Если только считать покушением выходку Майи. Что касается того выстрела, то его целью был вовсе не Пашков, а Литвинец. А Пашков был заказчиком. Ну что, теперь вы удовлетворены?

— Пашков организовал убийство Веньки? — воскликнула я. — Но зачем?

— Когда твои помощники не только много о тебе знают, но и пытаются торговать этой информацией, у некоторых не выдерживают нервы, — загадочно обронил Капитонов, а потом выразился попроще:

— Литвинец вел двойную игру и консультировал еще одного кандидата. Все это тщательно скрывалось, но у Пашкова была хорошая разведка.

— Ну конечно, — я брезгливо поморщилась, — это очень похоже на Веньку. И теперь я припоминаю, что однажды видела, как Викинг за ним следил.

— Викинг? — Капитонов посмотрел на меня недоуменно.

— Так я называю белокурого красавца в башмаках на толстой подошве, который избил Майю.

— А что? Пожалуй, в этом что-то есть, — оценил Капитонов. Помолчал и добавил:

— Уточнять, с кем из противников Пашкова заигрывал Литвинец, я не стану. Какая вам, в принципе, разница?

Я подумала ровно одну минуту, одновременно радуясь и удивляясь тому, что мои мозги еще способны генерировать кое-какие идеи, и сказала:

— Не уточняйте, я и так знаю. Это Рябоконь, наш замечательный директор мелкооптового рынка.

— Без комментариев, — усмехнулся Капитонов.

Зато я не могла обойтись без комментариев:

— Да… Теперь я все понимаю. Пашков оказался еще более крепким орешком, чем я думала. Ведь он загодя начал готовиться к этому спектаклю, все разыграл, как по нотам. Сначала якобы нашли прослушивающие устройства, потом звонки в прямом эфире — мой и Майи, — как они кстати ему пришлись! А я, выходит, была в массовке? Я до сих пор не очень понимаю, зачем я ему понадобилась, если он даже Веньке не доверял? Зачем он меня взял?

— Насколько я знаю, он не особенно горел этой идеей, на него просто надавили, — выдал очередную загадку Капитонов.

— Кто? Кто мог на него надавить? Капитонов как-то погрустнел:

— Может, не будем в этом копаться?

— Будем! — твердо сказала я.

— Ну как знаете, только не пеняйте потом на меня. Впрочем, раньше или позже вы бы все равно об этом узнали. Надавил на Пашкова его компаньон Дедовский, надеюсь, для вас не секрет, что они были компаньонами? В том смысле, что Пашков в роли губернатора более чем устраивал Дедовского.

— Дедовский рекомендовал меня Пашкову? — Мне такое предположение показалось абсолютно абсурдным. — Да с какой стати?

— Может, пытался загладить свою вину? Хотел вас трудоустроить, раз уж вы по его вине потеряли работу.

— Я-а? П-по его вине? — Я даже начала заикаться. — Да вы хотя бы знаете, как я потеряла работу?

Капитонов опять достал из кармана сигареты и на этот раз закурил, не испрашивая моего разрешения. Правда, предложил и мне.

Я механически сунула сигарету в рот, подождала, пока Капитонов поднесет к ее концу зажигалку…

Потом он заговорил снова:

— Думаете, я не в курсе всех ваших перипетий? С документами, разоблачающими Крутоярова, и проигранным судом? Уверяю вас, в курсе. А еще я знаю, кто подсунул вам эту фальшивку — да, к сожалению, это была фальшивка. Так вот, те документы вам подбросил Дедовский. Не сам, конечно, для этого у него под рукой всегда были подходящие люди. Нетрудно догадаться, что сия афера — одна из составляющих круто закрученной предвыборной кампании Пашкова. Топить противников он стал еще до официального вступления в предвыборную гонку. Я сжала виски ладонями:

— Это не правда, я не верю, что Ледовский…

— Вы не верите, что Ледовский мог так поступить с вами? — с готовностью подхватил Капитонов. — А он мог, при том, что, судя по всему, неплохо к вам относился. Поскольку он же вас и защищал от Пашкова, когда тот заподозрил, что вы совсем не безобидная овечка. А кроме того, не успей он приехать вовремя, пашковская мамаша могла бы сделать с вами то же, что и с вашей подружкой пятнадцать лет назад. Одним словом, он не монстр, он просто деловой человек, к тому же не лишенный сентиментальности в отличие от его старинного дружка Пашкова, с которым они весело грешили в молодости.

И я закричала:

— Замолчите, замолчите, сию же минуту замолчите!

— Уже молчу. — Капитонов поднял с полу сигарету, выпавшую из моих рук, и раздавил ее в пепельнице.

Я зажала уши ладонями, но это мне не помогло, потому что голос, который я слышала, был во мне самой: «Я была против вашей дружбы с самого начала, знала, что она до добра не доведет… Однажды ты ему уже чуть не испортил жизнь, хочешь опять…»

Я застонала и на ватных ногах подошла к окну. Прижалась лбом к холодному стеклу и взглянула вниз, как тогда… Когда я в первый раз увидела Наташу, которая по дороге в музыкальную школу остановилась, чтобы завязать шнурок ботинка.

Капитонов подошел ко мне и коснулся рукой моего плеча:

— Вообще-то их было трое, но третий вскорости погиб в аварии по пьяной лавочке, а теперь вот Дедовский. Вот и не верь после этого в возмездие.

Я ничего не ответила.

Не знаю, как долго мы молчали, прежде чем Капитонов виновато пробормотал:

— Все-таки не стоило мне вам это рассказывать.

Я обернулась и окинула его насмешливым взглядом, который дался мне слишком дорого:

— Не бойтесь, со мной все в порядке. Думаю, все это пойдет мне на пользу. Как вы там сказали? Нет ничего белого, нет ничего черного, есть только серое?

— Пожалуй, можно и так, — согласился он.

— Может, стоит добавить: и ничего святого? — вздохнула я.

— И откуда у женщин такая страсть к обобщениям? — покачал головой Капитонов.