Вам когда-нибудь случалось скучать по собаке? По милому четвероногому существу, которое осталось далеко дома? Это чувство — горькое, но удивительно светлое — подстерегает меня в чужом городе, в неуютном гостиничном номере, когда я остаюсь один. Мне вдруг начинает недоставать холодного носа, который тычется в руку, длинного розового языка, который норовит лизнуть меня в щёку, преданных глаз, частого дыхания, запаха чистой собачьей шерсти.
      Мне хотелось открыть окно и громко позвать:
      — Доня! Донюша…
      Я знаю, если бы мой зов долетел до собаки, она примчалась бы не раздумывая. По сугробам, по шпалам, вплавь, как угодно. Без отдыха, без сна, без вкусной похлёбки.
      Я звоню домой. В Москву, на Пушкинскую улицу. Едва успеваю поздороваться и сразу спрашиваю:
      — Как Доня?
      — Ничего.
      — Скучает?
      — Спит на твоём диване.
      — Передай ей привет.
      На том конце провода не смеются. Там всё понимают и говорят:
      — Хорошо. Передам. Когда ты приедешь?
      Когда я приеду! Закончу дела и тут же — на вокзал. Если я скучаю по своей собаке, значит, мне не хватает целого мира — близких, рабочего стола, звонка над дверью, всего, что меня окружает дома.
      Междугородный разговор кончился. Я кладу трубку и снова поднимаю её. Я набираю номер своего здешнего друга.
      — Слушай, своди меня в гости.
      — Приходи ко мне.
      — Да нет, своди меня в гости к собаке.
      На другом конце провода покашливание.
      — То есть как к собаке?
      — Есть у тебя знакомые с собакой?
      — Надо подумать.
      Я кручу телефонный шнур.
      — Может быть, кто-нибудь держит. Хотя бы дворняжку.
      Друг дышит в трубку. Думает. И вдруг он восклицает:
      — Слушай!
      Вероятно, он вспомнил про какую-то добрую душу, которая держит собаку.
      — Ну?!
      — В нашем цирке сейчас работает Наташа Дурова. Знаешь её?
      — Знаю.
      Перед глазами возникает моя старая знакомая: щеголеватая молодая женщина, рано поседевшая, с тонким покатым носом, с серыми глазами, расположенными близко к переносице. Энергичная, самостоятельная, вечно чем-то озабоченная…
      Мой друг с подъёмом кричит в трубку:
      — У неё морские львы, моржи, еноты, индюки…
      — Стой! Не нужны мне индюки. Мне нужна собака. Есть у неё собака?
      Молчание. Потом мой друг нерешительно говорит:
      — Наверное, есть… У неё всё есть. Поезжай.
      — Ладно, пусть морские львы. Поеду.
      Я быстро собираюсь и еду, в надежде уехать от самого себя. Хотя бы к моржам.
      И вот я попадаю в цирк. Не в праздничный бархатный амфитеатр, заполненный смеющейся публикой, а за кулисы. Иду по незнакомым каменным лабиринтам. Здесь полутемно. Холодно. Несёт звериным духом. Здесь в неприглядных серых помещениях трудом и потом создаются удивительные живые картины, которые в свете прожекторов сменяют одна другую в круглой раме манежного барьера.
      Я нахожу конюшни. Это одно только название — конюшни. Здесь не слышно ржания лошадей, а ревут львы, медведи, кричат птицы.
      Совсем как в джунглях. И в самом деле я иду не просто по коридору, а по тропе, по которой ходят львы и тигры. На манеж, как на водопой.
      И вдруг с тигриной тропы доносится Наташин голос:
      — Простой рыбий жир не годится. Для Васи нужен витаминизированный. Вы понимаете?
      Нет, второй — мужской — голос не понимает:
      — Не всё ли равно какой рыбий жир.
      — Ваш не годится, он с осадком. А Вася маленькая, ей одиннадцать месяцев. И потом, она морж.
      Морж — она, а зовут её — Вася. Я пропускаю мимо ушей это несоответствие. Когда моя собака была маленькой, ей тоже давали витаминизированный. Мне сразу становится любопытно посмотреть на Васю, которой, как и моей Доне, не годится простой рыбий жир, с осадком. Я прибавляю шагу.
      — Ладно, — примирительно говорит Наташа, — куплю на свои деньги.
      И тут я подхожу и здороваюсь. И сразу меня окружает особое гостеприимство, которое, оказывают питомцы внучки дедушки Дурова.
      — Вася! Васенька!
      Передо мной огромное, беззащитное в своей неподвижности существо. Розовато-коричневая шкура с перламутровым отливом. Ласты плоские, словно вылепленные из теста, а потом раскатанные катком.
      В светлой оправе тёмные круглые глаза. А вокруг рта усы, висят как макаронины. Это Вася, Василиса. Малютка весом в семьсот килограммов. Она вылезает из «моря» на «берег», и каждое движение стоит ей огромных усилий. Вася вздыхает. Она таращит свои добрые глазищи и вздыхает. Что с тобой? Может быть, у тебя что-нибудь болит, а может быть, прорезаются зубки?
      Из-под усов видны небольшие клыки. Пройдет время, и они станут бивнями. Бивни похожи на соху. Ими моржи перепахивают дно моря, извлекают раковины, а потом несут их на усах к берегу. И раскалывают клыками, как грецкие орехи.
      Вася разглядывает меня, а я — Васю. И мне кажется, что она страдает оттого, что не может говорить. Я всегда подмечал это чувство в собаках. Но собаку, которая днём и ночью рядом с тобой, легче понять. А как узнать, что за тонкие переживания скрыты под толстой кожей этой морской царевны?
      Из-за плеча на моржиху смотрит Наташа:
      — Что тебе, доченька?
      Доченька вздыхает. Как человек — только сильней и глубже. Потом переворачивается на спину, ловко подхватывает ластом мячик и начинает перекатывать его по животу. И я угадываю в этом странном существе что-то наивно детское, что звери хранят дольше и бережнее, чем люди. Капля за каплей я вбираю в себя это доброе детское начало, и мне становится легче.
      А потом я подхожу к морскому льву. Он чёрный и гладкий, как бритый чёрт. Движения плавные, волнообразные. Ни одного острого угла. Кажется, что Лель не движется, а ласкается. Он топорщит белые капроновые усы и лает.
      — Не скрипи! — командует Наташа. — Разговаривай мягче. А теперь накажи себя.
      Лель всё понимает. Он начинает легонько — хитрец! — похлопывать себя ластом по мягкому месту. Впрочем, у него все места мягкие.
      Чёрные глазки. Крохотные уши. И весь он такой самостоятельный, умный, понимающий.
      — Я думала, что он не выживет, — словно сама себе, говорит Наташа. — У него был авитаминоз. Всё тело в нарывах. Совсем угасал. Он жил тогда у меня дома, в ванной. А я бегала по рынкам, доставала ему свежую рыбу.
      За спиной раздается тяжёлый вздох. Это вздыхает Вася. Ревнует к Лелю. И косит в нашу сторону шарообразным глазом.
      — Пойдём?
      И вдруг я ловлю себя на том, что мне не хочется уходить от этих ласковых питомцев моря. Какое-то чувство проклюнулось во мне и уже дало робкий всход.
      — Можно дать им сахара?
      — Нет, дай лучше рыбы.
      Рыбы у меня нет. Но Наташа суёт мне в руку серебристые слитки салаки. Я беру их и кормлю Леля, а потом Васю. Запах рыбы приближает море. Наташа улыбается. В волосах у неё застряла рыбья чешуйка. Надо уходить, пока не привязался!
      И снова каменные коридоры и двери с надписью: «Осторожно: хищники!» Я иду, смотрю по сторонам, прислушиваюсь. Из-за железной двери доносится тихий стон.
      — Что это?
      — Медвежонок.
      — Болен?
      — Да, болен… Его избил дрессировщик.
      — Разве это разрешается?
      — Болевой способ дрессировки.
      — Этого дрессировщика болевым бы способом!
      — Идём сюда.
      Мы идём молча. Не поднимая глаз. Нам стыдно перед медвежонком за человека.
      Почти в каждом живом существе скрыты удивительные таланты. Их можно вызвать к жизни трудом и терпением. И тогда сложные цирковые номера будут казаться самим четвероногим исполнителям игрой, состязанием. Но можно разбудить способности страхом, болью — болевым способом. Тогда исчезнет весёлая непринуждённость. Её сменит чувство самосохранения. Это бумажные цветы. Но доверчивый зритель не сразу отличит их от живых.
      А вот и арена цирка. Она может превратиться в степной простор, может стать морем, небольшим круглым морем. По трубам хлынет искусственный холод, и круглое море станет круглым катком. Выступают медведи. Медведи-конькобежцы. Под руководством дрессировщика Капитонова. Зрители будут хлопать, смеяться. И никто не будет знать, что сегодня утром служители соскребали со льда кровь. После репетиции с медвежонком.
      — Осторожно!
      Наташа схватила меня за руку и оттащила в сторону. Мимо, тяжело дыша, прошла огромная медведица. Её вёл невысокий человек в костюме тореадора. Он держал её за ухо — так больней и надёжней — и тихо приговаривал:
      — Но, но, старая дрянь!
      Мне вдруг стало страшно. Не огромной медведицы, а человека, вцепившегося ей в ухо, как клещ. Мне стало страшно его трусости, которая рождает жестокость.
      Две фигуры скрылись за поворотом. Настроение было испорчено. Надо было просто пойти в гости к собаке, а не тащиться сюда.
      — Ну идём, идём, — торопит меня Наташа, — я тебя ещё не со всеми познакомила.
      Она стоит передо мной усталая, растрёпанная, платье всё в шерсти животных и в рыбьей чешуе. От неё пахнет рыбой, словно она из одной стихии с Лелем. Усталая русалка без хвоста. Она совсем не похожа на московскую щеголеватую Наташу.
      — Идём к Бемби.
      — К Бемби так к Бемби!
      Наши шаги отдаются щелчками под потолком.
      Надо только раз посмотреть на маленькую косулю, и сразу поймёшь, что жизнь лишилась бы одной удивительной краски, одного тонкого звука, одного живого аромата, если бы не было на свете этого маленького существа.
      Бемби длинноногий и лёгкий, как кузнечик. Он передвигается прыжками. А выпуклые чёрные глаза определяют, куда бы прыгнуть.
      — Где ты такого раздобыла?
      — Он сломал ногу. В зооцентре. Его хотели «списать». Кому был нужен хромой.
      — А тебе в самый раз?
      — Видишь, как я его починила.
      Я протягиваю руку, косуля-кузнечик делает прыжок в сторону.
      Потом стоит, расставив передние ножки, и внимательно изучает меня: кто я такой, как я сюда попал и что от меня можно ждать? У него только что прорезались рожки — два заросших шерстью бугорка. Почесать бы их.
      Я вспоминаю японский город Нару, где в парке на свободе гуляют олени. Их около тысячи. Там я чесал рожки оленёнку. Подойди сюда, Бемби, я тебе тоже почешу. Он не сразу проникается ко мне доверием. Но потом подставляет голову, и я начинаю почёсывать за маленькими рожками и за большими ушами. Бемби приятно. Он не собирается прыгать и закрывает глаза. Большой кузнечик с пятнышками на шкурке.
      Рядом с Бемби живёт индюк. Он похож на догорающий костёр: весь чёрный, как головёшка, а гребень и бородка ярко-красные, как непогасшие угольки. Я подхожу к индюку, и он начинает переступать с ноги на ногу и раздуваться. Появляется больше чёрного и больше красного. Словно кто-то решил не дать погаснуть костру, раздувает его, и угольки разгораются ярче. А рядом стоит самка. Серая, как зола. С одной красной головкой на месте гребня.
      Сквозь ворох перьев в янтарном чопорном взгляде трудно разглядеть что-то доброе и тёплое. Но, видимо, надо уметь смотреть.
      Чьи-то цепкие холодные лапки хватают меня за палец. Я оборачиваюсь и вижу мохнатого зверька, который стоит на задних лапах и выжидательно смотрит на меня. Что ему надо? Ничего. Просто немного внимания.
      Хорошо, что у меня в кармане есть сахар и печенье. Можно его угостить. Он берёт двумя лапками печенье и прежде, чем съесть, макает его в воду.
      — Это кто ещё такой?
      — Это Мишка. Енот.
      Он тихий и застенчивый. И палец мой он держит не сильно. Вероятно, человеческая рука никогда не причиняла ему боли, а кормила, ласкала, врачевала. И он тянется к человеческой руке, даже не зная, кому она принадлежит.
      Мишка ест печенье. Ест сахар. Ест без торопливой жадности. И всё макает в воду, как беззубый старичок. А зубов у него полон рот.
      — Недавно болел чесоткой. Насилу выходила.
      Наташа не отходит от меня. Но она не забегает вперёд, не лишает меня самостоятельности. И вместе с тем я чувствую на себе её ревнивый взгляд: не слишком ли ласковы со мной её звери?
      — Хочешь, я тебе покажу сестру милосердия?
      — Конечно.
      И вот у меня на руках кошка — Кисоль. Некрасивая: нескладная, белая с чёрными кляксами. Когда болел Мишка, она была с ним рядом в изоляторе, чтобы он не очень скучал. А когда появился Бемби со сломанной ногой, добровольно перешла к нему в вольер. Действительно, сестра милосердия.
      — Где ты её откопала?
      Наташа пожимает плечами:
      — В сточной трубе. Кто-то бросил. Маленькую, слепую. Я её из пипетки кормила…
      Я то приседаю на корточки, то встаю на носки и тянусь, тянусь к доверчивым существам. В каждом открываю что-то новое, необычайное, благородное. Я чешу их за ушами, глажу по шерсти, называю ласковыми, позаимствованными у Наташи именами. И чувствую, как меня наполняет новая волна любви к жизни.
      И вдруг:
      — Зверям пора спать!
      …Наташа стоит и улыбается. В волосах поблескивает рыбья чешуйка.
      Надо уходить. Я прощаюсь с Васей, с большеглазой морской царевной, с лакированным Лелем, с костром-индюком, с большим кузнечиком Бемби, с Мишкой, которого недавно вылечили от чесотки, и с его сестрой милосердия.
      — Стой! Мы забыли Шарика и Прохора!
      — Кто такие?
      — Скворцы. Одного подбил мальчишка из рогатки, другой чуть не замёрз зимой…
      Я вернулся домой поздно. Весь мой костюм был в шерсти, а от рук пахло свежей рыбой. Счастливая усталость овладела мной.
      Я опустился на стул и закрыл глаза. И тут зазвонил телефон.
      — Как дела? — спрашивал меня здешний друг. — Был в гостях у собаки?
      Я на мгновенье задумался и, помедлив, ответил:
      — Был. Всё в порядке.