Страсти по четырем девочкам

Океан кончался, впереди за линией прибоя следовал зеленый массив леса. Я слегка отпустил от себя штурвал - зеленые пирамидки елок стали стремительно приближаться. Стоп! Штурвал на себя - взревел двигатель, самолетик полез в гору. Мимо пронеслось небольшое рваное облачко. Я почувствовал легкость. Страх новизны обстоятельств развеялся. Теперь я уже спокойней разглядывал все, что проплывало под нами. Мне показалось, что я знаю эти места, более того, пролетал над ними. Вот засверкали на солнце веселые стеклышки теплицы, в лесной чаще возникло овальное озеро, на перекрестке дорог под крылом проплыл готический колышек церкви. Откуда я знаю эти места? Эта мысль сверлила сознание. А тем временем вокруг нас стали происходить перемены.
      Стало темно. На ветровом стекле замелькало многоточие начинающегося дождя. Самолет бросало из стороны в сторону, вызывая тоску по твердому грунту. Потом, как в скоростном лифте, машина стремительно пошла вверх, а сердце упало и холодным комком ощущалось у диафрагмы. Шквал усиливался. Ветер не просто бросал нашу легкую машину, он мял ее, как комок глины, и вместе с машиной мял меня. Я отчаянно сжимал маленький штурвал, похожий на баранку детского педального автомобиля. Но разве можно было противостоять силе этого бешеного шквала!
      Сперва мне показалось, что я остался в машине один. Но через некоторое время почувствовал, что кто-то дышит мне в затылок. Я на мгновенье обернулся: за моей спиной сидела девочка. Я не сразу узнал Саманту: при вспышке молнии ее лицо казалось неземным, серебристым, фосфоресцирующим. Как мы очутились вдвоем в попавшем в беду самолетике? Чувство тревоги переполняло меня. Теперь это был не страх за себя, а нечто более глубокое: беспокойство за девочку.
      - Ты не боишься? - спросил я Саманту и не услышал собственного голоса.
      - Скоро мы прилетим, - отозвалась девочка, но ее голоса я тоже не услышал, в моем представлении она должна была ответить так.
      - Мы уже близко, - утешил я свою спутницу.
      Этот шквал с дождем размыл все границы стихий, и разобрать, далеко или близко, было сложно.
      - Я потерплю, хотя мне надоела эта болтанка, - донеслось до меня с заднего сидения. И я понял, что Саманта не боится. Она вообще была бесстрашной девочкой.
      А может быть, и я зря беспокоюсь? Ведь это Театр, мой Театр, только и всего. И самолет поэтому не падает в волны и не задевает крылом сосны, растущие на холме. Это - Театр!
      Но мой Театр тем и отличается от обычного, что в нем, расталкивая локтями помрежей, на сцену врывается жизнь со своими законами, со своей неотвратимостью. И никакой великий Станиславский ничего не может сделать: Театр живет по другим законам, по моей системе, а не по системе великого реформатора.
      Я устал от этой мучительной правды. Я не знал, где выход. Самолет то стремительно мчался, то замирал на месте. И шум двигателя заглушал рев бури.
      "Саманта... Саманта... Саманта... - шептал я, - почему ты не дышишь мне в затылок?"
      И вдруг знакомый голос:
      - Эй, не спи! У тебя в руках штурвал самолета! Мы можем гробануться.
      Я открыл глаза. Светило солнце. Макушки деревьев проплывали под крылом, а стволы были тоненькими, как спички.
      - Что тебе, интересно, снилось?
      Что мне снилось? Разве я спал?
      Мне снился полет. Скрылись дали земные.
      Удобное кресло. Ремни привязные.
      И солнце, и облако - все под рукой.
      В глазах стюардессы небесный покой.
      Мне снился полет. Вдруг ударило в спину.
      Мгновенно огнем охватило машину.
      Сосед обезумел: хочу умереть!
      А я все равно продолжаю лететь.
      Мне снился полет, бесконечный и краткий.
      И понял я вдруг, что не будет посадки.
      Но жить все равно я безумно хочу.
      И я вверх ногами, но все же лечу.
      Мне снился полет, а когда я проснулся,
      То благополучно на землю вернулся.
      К окну подошел - меня бросило в пот:
      И здесь продолжался безумный полет.
      Самолет летел низко, чуть ли не касаясь крон деревьев. От ветра с залива машину слегка покачивало. Пьеро и Арлекин притихли. Не знали, как расценить мой странный сон.
      - Я не согласен лететь вверх ногами, - сказал Арлекин, - хотя во сне не имеет значения, как лететь. Ведь это был сон?
      - Случается, что жизнь похожа на сон, а сон похож на жизнь. В природе много странного, - философски заметил я, мне оставалось только философствовать.
      - В твоем Театре тоже не так просто разобраться, - пробурчал Пьеро. У меня от этого сна дурное предчувствие.
      - Может быть, опустим занавес и - конец мистерии, - предложил Арлекин.
      Я оглянулся - на меня в упор отчужденно смотрели две маски, одна улыбалась, другая хмурилась, вот и выбирай, к чему склониться. Я сказал им:
      - Мистерия продолжается помимо нашей воли. Мы сами выбрали роли в этом спектакле.
      - Но мы не уговаривались отправляться в путь с пилотом, который в первый раз держит в руках штурвал и может в любую минуту полететь вверх ногами?
      - Мы можем вывалиться, - испугался Пьеро.
      - Там есть привязные ремни, - бросил через плечо мой сосед, хозяин самолета Джой, и принял из моих рук штурвал. - Идем на посадку.
      Маски успокоились.
      И снова перемена декораций и... настроения. Где-то близко зазвучала веселая песенка про эти места, она как бы выкристаллизовалась из общего настроения. В моем Театре и такое возможно.
      Над крышами Манчестера,
      Над солнечным бугром,
      Как будто из винчестера
      Палит весенний гром.
      Все зелено от озими.
      Туман в траву прилег
      И парус поднял в озере
      Свой белый уголок.
      Веселая скакалочка,
      Как радуга, взлетай.
      Веселая считалочка,
      Кому водить, считай!
      Самолет коснулся земли и побежал вразвалочку по не очень ровной полосе маленького аэродрома. И мы выпрыгнули прямо в траву.
      А теперь - так развивается действие - представьте себе девочку, бегущую по утреннему лужку. Высокая трава, как собака, трется о ее ногу. Каштановые, пахнущие солнцем волосы разметались от бега, спадают на лицо, и девочка встряхивает головой, чтобы отбросить их назад. Большие глаза наполнены небом, длинные реснички вздрагивают, как веточки. От частого дыхания рот полуоткрыт, два верхних зубика чуть крупнее остальных. Веснушки как след солнца. Майка с пеликаном на груди. На коленках ссадины едва зажили, покрылись корочкой, как сургучом... Она постоянно в движении, в игре. И с ее губ срывается считалочка:
      А у нас в штате Мэн
      Жил веселый джентльмен:
      Он ужасно любил крокодилов
      И на ферме своей разводил их.
      А ему крокодил
      Как-то раз не угодил:
      Он состроил хозяину рожу
      И хозяин содрал с него кожу.
      - Тебе водить! - воскликнула Саманта и ткнула пальцем в грудь Пьеро.
      - А я и не играл, - растерянно сказал Пьеро.
      - Ты с неба свалился?
      - Не сваливался я... приземлился.
      - Ладно! - Саманта махнула рукой. - Только не хмурься. А то от выражения твоего лица, как от зеленого яблока, во рту становится кисло.
      - Это не я... это маска такая, - оправдывался Пьеро, но Саманта уже не слушала его. Она подошла к Арлекину и спросила:
      - Ты знаешь петушиное слово? Не знаешь. А известно ли тебе, как поет английский петух?
      - Петух со знанием английского языка? Скажешь тоже!
      - Разве петухи во всем мире поют не одинаково? - спросил Пьеро.
      - В том-то и дело, что по-разному. Наш петух поет по-английски: кок-э-дудл... кок-э-дудл!..
      Пьеро и Арлекин переглянулись и вслед за Самантой повторили: Кок-э-дудл! Кок-э-дудл!
      - А французский петух поет иначе: ко-ко-рику... ко-ко-рику!..
      И два друга тут же изобразили пение французского петуха:
      - Ко-ко-рику! Ко-ко-рику!
      - А шведский петух, - продолжала девочка, - поет по-шведски: у-ке-ли-ку... у-ке-ли-ку!..
      Арлекин и Пьеро произнесли шведское петушиное слово:
      - У-ке-ли-ку! У-ке-ли-ку!
      - А как поет русский петух, вы, конечно, знаете?
      И тут же все трое запели: ку-ка-ре-ку! И им отозвалось эхо. И весь мир заполнился петушиным пением, словно на земле жили одни петухи и каждый пел на своем языке. И долго еще не умолкал разноязыкий петушиный оркестр. Но вот он затих. Настроение изменилось. На голове у Саманты появился венок из кувшинок.
      - Сейчас мы разыграем спектакль. Я буду Офелией. А вы будете... Вы так и останетесь - Пьеро и Арлекин. Согласны?
      - Офелия, Офелия, сестричка! - воскликнул Арлекин.
      И тут вступила Саманта:
      Надет венок, распущена косичка.
      На сцене омут, словно на картинке.
      Вода синеет, плавают кувшинки.
      - Офелия, Офелия, сестричка, - воскликнул Пьеро.
      - Офелия, Офелия, девчонка! - продолжил Арлекин.
      И снова Саманта:
      Прощай любовь, родимая сторонка.
      Но в темном зале замер мой спаситель
      В джинсовой куртке неприметный зритель.
      Офелия, Офелия, девчонка!
      - Офелия, Офелия, подруга!
      На свете нету преданнее друга,
      И мне не даст он утонуть в пучине.
      Он вынесет меня в цветах и в тине.
      - Офелия, Офелия, подруга!
      - Офелия, Офелия, русалка!
      Вдруг целой школе станет тебя жалко.
      И мой спаситель вдруг сорвется с места.
      Чтоб ждать меня у школьного подъезда.
      - Офелия, Офелия, русалка.
      Как в мире все взаимосвязано! Время и пространство, которые на первый взгляд кажутся далекими и несовместимыми, вдруг сходятся лицом к лицу. Люди, жившие в разные времена, становятся друзьями. Родственные души находят друг друга в разных уголках света.
      Мой Театр - место таких встреч. Люди разных эпох могут встретиться только здесь. Назначайте свидания в моем Театре!
      Так случилось, что на ступеньках Самантиного дома встретились все героини моей мистерии.
      Саманта сидела на крыльце, когда перед домом появилась девочка в платке и ватнике. Больше всего Саманту удивило, что у незнакомки была странная обувь, похожая на ноги слона. У девочки было бледное изможденное лицо и запавшие глаза, полные тоски.
      Девочка произнесла странную фразу:
      - А куропатка съедает в день всего 22 грамма!
      - Ты что, наблюдаешь за куропатками? - поинтересовалась Саманта.
      - Я завидую куропаткам. 22 грамма им хватает. А мне сто грамм хлеба мало.
      - Я дам тебе сколько хочешь хлеба! - воскликнула Саманта.
      Неожиданную гостью она приняла за бродяжку.
      - Спасибо. Теперь уже не надо. Блокаду прорвали. Война кончилась, ответила девочка.
      "Так вот она какая, война!" - подумала Саманта, и тихо сказала:
      - Прости меня, ты, наверное, очень устала. Посиди на крылечке. Меня зовут Саманта.
      - А я Таня, - ответила незнакомка и села на ступеньку, согретую солнышком.
      Потом появилась еще одна гостья в голубом хитоне, сшитом из маминой нижней юбки. Ее появление тоже озадачило Саманту. Большие темные глаза, верхняя губка небрежно пришлепнута к нижней.
      - Ты, наверное, актриса? - спросила Саманта.
      - Да, конечно... Конечно, я - актриса. Я ужасно счастлива, а играю роль несчастной. Тебе нравится мое платье? Правда, вместо пуант у меня спортивные туфли. Хочешь, я прочту тебе монолог из моего спектакля?
      Саманта продолжала разглядывать гостью-актрису, а Таня грелась на солнышке и все не могла согреться.
      Я говорю последнее "прости"
      Фиалке, не успевшей расцвести,
      Ведь я сама такая же фиалка.
      Я будущего маленький побег,
      Но нежный стебель засыпает снег,
      И лепестков моих ему не жалко...
      Стало удивительно тихо. Саманта задумалась, исподволь разглядывая гостей, и вдруг воскликнула:
      - Девочки, вы обе с войны. Я знаю вас! Я читала ваши дневники. Вас прислало небо?
      - Если человеческую память считать небом, то небо, - рассудительно ответила Анна.
      И тут все заметили, что перед крылечком появилась еще одна незнакомка, худенькая, в шелковом кимоно. У нее были гладкие черные волосы и щелочки-глаза, чуть припухшие снизу.
      У меня болит головка
      Очень жесткая циновка.
      Я испытываю муку,
      Поднимая просто руку.
      Я жива и не жива
      Сквозь меня растет трава.
      - Ты тоже была на войне?
      - Нет, - ответила Сасаки, - война вселилась в меня. Война всегда со мной. Со мной... до самой смерти. Как хорошо, что у меня нет дочки и в нее не вселится моя война, как в меня мамина.
      - Что же это за страшная война, которая передается по наследству! воскликнула Саманта.
      Девочки печально посмотрели на Саманту и молча ушли. Но Саманта почувствовала, что она не одна, что кто-то, чужой и опасный, находится где-то рядом. И зазвучал железный голос:
      Я притаилась в мине ржавой,
      Меня ребенок в руки взял
      И потянулся след кровавый,
      И проявился мой оскал.
      Я мертвой только притворилась,
      И пусть Чернобыль вдалеке,
      Но Хиросима повторилась
      На мирной Припяти-реке.
      Голос умолк, как железный лязг промчавшегося танка. И Саманта почувствовала войну так реально, словно та уже поднималась по нагретым солнцем ступеням крыльца и готова была ударом сапога выбить дверь и вломиться в дом.
      "Из семейного альбома смотрит атомная бомба с человеческим лицом, со страдальческим венцом".
      Девочка осталась с глазу на глаз с войной.
      И тогда Саманта со всей силой почувствовала, что наступил момент, когда она может остановить войну. Она одна во всем мире. Вчера было рано, завтра будет поздно. Сегодня! И никто другой, только она. Она! Она!
      Когда в обыкновенном театре по ходу пьесы наступает ночь, осветители убирают свет, а рабочие сцены по команде помрежа поднимают на блоках желтую картонную луну. В моем Театре все иначе. И ночь настоящая, и луна не картонная. И девочка самая натуральная...
      Луну, как мяч, качают реки.
      Огромный шумный мир затих.
      Мечтают маленькие Бекки
      О Томах Сойерах своих.
      Потом уснут на полдороге
      С любимой книжкою в руке
      В давно забывшем про тревоги
      Американском городке.
      Чего же ты не спишь, Саманта,
      Не улыбаешься во сне?..
      В длинной ночной рубашке до земли она сидела на стуле, поджав ноги, а перед ней лежал листок из школьной тетради.
      Саманта оглянулась - за ее спиной стояли Пьеро и Арлекин. Только на них были не обычные театральные маски, а противогазы, и на резине кто-то намалевал рожи - веселую и грустную.
      И вдруг девочка увидела себя на сцене Театра. Она стояла на самом краю сцены, а дальше вместо оркестровой ямы была бездна, провал. А за ямой-бездной - зрительный зал, полный людей, и все они, эти люди, были в противогазах, и на каждой резиновой маске было нарисовано лицо. Это были не лица, а насмешки над лицами - гримасы. Казалось, каждый прятал свое подлинное лицо от войны.
      Такие это были страшные прятки!..
      Все это множество людей, сидящих в зрительном зале, смотрели на Саманту сквозь круглые маленькие иллюминаторы своих масок. И девочка казалась им прекрасной уже потому, что была без маски. Каштановые, пахнущие солнцем волосы разметались от бега и спадали на лицо, и она встряхивала головой, чтобы отбросить их назад. Большие глаза наполнены небом, длинные реснички вздрагивали, как веточки... Она была так прекрасна, что люди поверили: красота спасет мир... Саманта спасет мир... Спаси нас, Саманта, мы уже стали масками, а ты не потеряла лицо, на тебя вся надежда! Иди к нам, дитя мира!
      Саманта уже хотела сделать шаг, занесла ногу над бездной... и попятилась, но не испугалась, а просто поняла бессмысленность шага в бездну.
      И тогда сцена пропала, маски слились в туманное облако. Саманта снова очутилась дома, в своей комнате. На столе лежал листок бумаги, вырванный из тетради.
      Что делать? Молиться? Молить? Требовать?
      Рука с трудом выводит буквы,
      В конце строки, как крюк, вопрос.
      Я узнаю твой почерк круглый,
      Его знакомый перекос.
      Не знаю, страх или отвага,
      Что движет детскою рукой.
      Как может выдержать бумага
      Не вспыхнуть под такой строкой.
      И слышит девочка сирену
      И видит близко тень крыла.
      Огонь и рухнувшую стену
      И звон разбитого стекла.
      Все небо - ядерное пекло.
      Одно мгновенье - малый срок
      И превратился в груду пепла
      Американский городок.
      Пьеро и Арлекин, как два ангела-хранителя, стояли за спиной Саманты и широко раскрытыми глазами следили за движеньем ее руки.
      Кричит ночная птица тонко,
      И морем пахнет от травы.
      Американская девчонка
      Защиты ищет у Москвы.
      Она надеется при этом,
      Что там, в Москве, ее поймут.
      Придет ответ, и с тем ответом
      Надежды сразу оживут.
      И вместо ядерного страха
      Жизнь станет легче и ясней.
      Ночная длинная рубаха
      Коленки закрывает ей.
      Дети не бывают пророками. Но порой в ребенке скрыта такая великая сила предчувствия, какой не обладает ни один взрослый. Это сила проявляется неожиданно, и ребенок сам до конца не понимает, насколько важно для людей может быть его слово.
      Вчера было рано, завтра будет поздно. Сегодня! И только она. Саманта.
      Люди, посмотрите в окно. От пробуждающейся природы воздух кажется зеленым. Веточка тополя с острой почкой напоминает куриную ножку с золотым коготком. А березы белые в полосочку, как завернуты в газету. Под этой "газетой" уже бродит весенний березовый сок. Поют птицы. Облака заполнены не снегом, но дождем. Откройте окно, впустите в свой дом запах земли, запах жизни. Солнце дробится в больших лужах на множество зайчиков... Жизнь продолжается. И может быть, этим наша земля сегодня обязана Саманте.
      Той ночью Саманта все же была пророком. Но утром она снова стала обыкновенной девочкой.
      Ее фантазия моментом
      Легко меняет все кругом:
      Том Сойер станет президентом
      И с Бекки вступит в Белый дом.
      Похожий на гигантский термитник римский театр Колизей был жестоким театром. Артисты этого театра, гладиаторы, выходили на сцену не с бутафорскими мечами. И никаких условностей! Сражались даже не до первой крови, а до гибели одного из соперников.
      Испанцы одного из действующих лиц в кровавом театре заменили быком появилась коррида. В ней тоже один из соперников должен был пасть на арене, как на поле боя. Как правило, погибал бык.
      Но у действующих лиц жестокого театра прошлого был шанс.
      Один из актеров - гладиатор - оставался лежать бездыханным трупом, но другой, не упустив своего шанса, возвращался с триумфом, под гром аплодисментов.
      И в корриде даже у быка есть шанс. И хотя его соперник-человек существо более хитрое, более опытное, подлое, случалось, что простодушный бык оказывался победителем и с радостным мычанием убегал в хлев, оставив на песке мертвого тореадора.
      Даже у быка есть шанс!
      В моем Театре ни у кого нет шанса и если кто-то должен погибнуть, он погибает. Вот каким жестоким оказался мой Театр.
      В Портленде бушевала буря. На море - шторм. Огромные волны обрушивались на берег. Якорные цепи скрипели от напряжения. Аэродром закрыла плотная завеса дождя. Самолет на земле вздрагивал от порывов ветра.
      - Пусть она не летит, - предложил Пьеро. - Пусть дождется утра.
      - Пусть этот идиот-диспетчер не дает взлета, - поддержал товарища Арлекин. - Он же имеет право. А летчик - самоубийца, что ли?
      Но как отменить полет Саманты, если он был.
      Не Театр жесток, жизнь жестока.
      - Нам придется уйти из твоего Театра! - заявили мои помощники. - Мы больше не можем.
      - Вы же знаете, что из моего театра не уйдешь. Театр двинется за вами со всеми своими бурями и страстями. В моем Театре занавес не опускается, когда угодно господам артистам! Впрочем, в любом театре не артисты командуют парадом. Надо страдать, надо терпеть...
      Пассажиры уже на местах. Лететь-то всего ничего - полчаса. Как-нибудь дотянем. Зато через час - дома! Близость дома пьянит и отвлекает от опасности. Кажется, в небе над родным домом ничего не может случиться. "Леди энд джентльмены, пристегните ремни!" О'кей! От порывов ветра маленький самолет трясет как в лихорадке, но он уже бежит по взлетной полосе. Вот он оторвался от земли и, очертя голову, нырнул в месиво дождя и ветра. И его сразу стало кидать, кидать. Ничего, ничего, летчик опытный, с закрытыми глазами долетит до Агусты.
      Спектакль продолжается. А смерть уже стоит за кулисами, ожидая своего выхода на сцену. На ней - противогазная маска. Забыла она, что войны нет.
      А моих спутников, Пьеро и Арлекина, уже подхватила волна событий, и они ничего не могли поделать - были в страшной власти происходящего. Напрасно сквозь гул ветра звучал их призыв:
      Остановите самолет
      Хотя бы на мгновенье,
      Чтоб только кончился полет
      За миг до столкновенья.
      Остановите все сердца
      Хотя бы на мгновенье,
      Чтоб только не было конца,
      Чтоб было продолженье.
      Они держались из последних сил, все еще надеясь на новый поворот событий, все еще веря в неограниченные возможности моего Театра.
      А самолет был уже так близко к родному дому. Высокие сосны, блеск озерной глади и огонек в окне родного дома. И полные тревоги глаза матери.
      Самолет теряет высоту,
      Самолет несется в пустоту.
      А в конце ревущей пустоты
      Камень, почва, мокрые кусты.
      Летчик снова делает маневр,
      Как с миноискателем минер.
      Если ошибется он сейчас
      Ошибется он в последний раз.
      Смотрят люди из иллюминаторов
      В лицах безнадежность гладиаторов.
      Что происходило в последние минуты на борту самолета, не знает никто. Но мой Театр отрывается от земли и в эту проклятую нелетную погоду устремляется ввысь. Впрочем, для Театра не существует нелетной погоды все погоды летные, все дни рабочие. И в нашей мистерии оживает последний разговор отца с дочерью.
      - Что сейчас мне делать с девочкой моей?
      Я боюсь не смерти, а разлуки с ней.
      - Папа, все утихнет... Папа, все пройдет.
      Ветер прекратится... Солнышко взойдет.
      - Здесь иллюминатор - огненный экран.
      Если б оказался под рукой стоп-кран!
      - Где-то свет в окошке. Мокрая трава...
      - Девочка, родная, ты еще жива...
      - Обожженный ветер дышит горячо.
      Хорошо, что рядом папино плечо.
      - Я готов погибнуть, не об этом речь.
      Мне тебя бы, дочка, только уберечь.
      В небе страшный грохот, словно гром колес.
      Так, наверно, поезд мчится под откос.
      - Папа, мой любимый, ты со мной побудь.
      Мы перестрадаем вместе эту жуть...
      И может быть, в последние мгновенья - театральное ружье выстрелило появился бумажный Журавлик. "Глаголы здесь чудили, задачки с рельс сходили". Может, бился бумажным крылом в стекло иллюминатора.
      Земля перед небом бессильная,
      Напрасно друзей не зови.
      Возьми мое сердце, Саманта,
      Но только не гибни, живи.
      Машина срывается в бездну.
      Уже никого не спасти.
      Возьми мои крылья, Саманта,
      Но только не падай, лети... лети... лети...
      - Стойте! Остановите действие! Опустите занавес! - крикнул в отчаянии Пьеро, и уголки губ на его маске опустились еще ниже. - Мы думали, что нам в руки попала обычная школьная тетрадка, где задачки "с рельс сходили". Задачки, а не поезда! А в этой тетради все задачи неразрешимые. И на всю тетрадку всего один глагол: умер! Умер! Умерла, умерло. С одним этим глаголом невозможно жить.
      - Подожди! - Арлекин положил руку на плечо Пьеро. - Мы же в театре. А в театре с древних времен существует "дэус экс махина" - бог в машине. И когда в трагедиях кто-то погибал, а публика не хотела, сверху на скрипучих блоках опускался "дэус экс махина" и вопреки всем законам драматургии выручал любимого героя. И публика ревела от счастья. Где "дэус экс махина"? Может быть, в театральном механизме что-то разладилось и "бог" не может вовремя прийти на помощь?
      - Мы объявляем забастовку, - мрачно сказал Пьеро. - Мы уходим со сцены!
      Каких только восстаний не знала история. Рабы, гладиаторы, ангелы восставали. Теперь в моем Театре восстали маски Пьеро и Арлекин.
      Восстание масок! Мой театр рушится. Падают и разбиваются колонны. Горят декорации. С грохотом, подгоняя коней, умчался от греха подальше бог красоты. Как горный обвал, опускается железный занавес, чтобы обезопасить зрителей. Театр гибнет - зрители остаются.
      Мой театр разоряют не варвары, а два простых мальчишки. Они обвинили Театр в несправедливости, в жестокости. Они никак не могли согласиться с тем, что в моем Театре не моя фантазия - на его сцене оживает уже состоявшаяся правда. Так было, и с этим ничего нельзя поделать.
      Не учли мои юные спутники, что задним числом нельзя поделиться с Таней хлебом, нельзя увести Анну в новое убежище, нельзя вылечить Сасаки теми средствами, какими лечат детей Чернобыля, нельзя перенести рейс самолета, на котором в штормовую ночь полетела Саманта. И еще множество "нельзя". Ушло время.
      Ушло и осталось. Осталось в моем Театре. И те зрители, которым достался лишний билетик, снова и снова встречаются с Самантой и слышат ее голос. Откуда он доносится? Может быть, из вечности...
      Какое зеленое небо,
      Как будто растет там трава.
      Коровы по небу гуляют
      Беспечно, спустя рукава.
      Такое медовое небо,
      Что, кажется, пахнет медком
      И хочется мне дотянуться
      И небо лизнуть языком.
      Такое прозрачное небо,
      Как стеклышко, солнце блестит.
      И это не облако вовсе,
      А мыльная пена летит.
      Внизу остается мой домик.
      А я, устремясь в высоту,
      По небу бегу на уроки
      И в небе играю в лапту.
      У вступающих в жизнь всегда большой запас времени. У них впереди возможность сыграть прекрасную, благородную роль в своем Театре. Еще придется делиться хлебом, придется отдавать кровь, прятать от врагов хороших людей. Потому что кроме прошедшего времени есть настоящее и есть будущее время. Вы еще можете сыграть много прекрасных ролей, можете выбрать роль по душе, по убеждениям. Это мне уже не выбрать другой роли:
      Но старость - это Рим, который
      Взамен турусов и колес
      Не читки требует с актера,
      А полной гибели всерьез.
      Эти строки не из Библии - это стихи Пастернака, но и в них библейский накал истины.
      Мои спутники верно послужили мне, но настал момент, когда они сорвали маски, и шагнули со сцены в жизнь, и затерялись среди тысяч себе подобных. Их теперь не отличишь. Да они и в самом деле такие же, как все, только стали крепче духом, прошли школу моего трудного Театра. У них еще нет своего Театра, но со временем обязательно будет.
      Я остался на сцене один. У меня в руке сухой опавший листок - память о живых зеленых листьях. О них должны знать все. И пока я жив, в моем Театре будет подниматься занавес.
      Я приглашаю вас в Театр! Есть лишний билетик? Миллион лишних билетиков! Для каждого желающего найдется место в моем Театре. И когда спектакль кончится, мой Театр двинется за вами со всеми героями и декорациями - потому, что Театр вселится в вас.
      Как трудно оставаться наедине со своим Театром! Но я чувствую: кто-то дышит мне в затылок. Я поворачиваюсь и вижу - это Пьеро и Арлекин. Кто на этот раз скрывается за масками?