Неужели немцы прорвутся к Москве? Если они перейдут канал, то их встретит огнем шестая батарея. Конечно, пушки хотя и зенитные, но по танкам могут бить не хуже ПТО. В орудийных ровиках лежали бронебойные снаряды. Это скорее не снаряды, а стальные болванки с двумя медными поясками. Сможет ли одна батарея справиться с колонной танков? Но отступать некуда: сзади противотанковый ров. У пушек недавно заменили лафеты. Теперь лафеты без колес. Просто крестовина - и все.
      Надо скорей возвращаться домой. На батарею. Там сейчас каждый человек на счету. Дорожко погиб. Илюшин в командировке. А воевать кто будет?
      Ему захотелось позвать кого-нибудь или зажечь все спички разом, чтобы выбраться из дома "Россия". И скорей очутиться в поле за деревней Фуники.
      ...А Коля Дорожко знал здесь каждый уголок. Ему не потребовался бы целый коробок спичек. Он нашел бы свою дверь без огня, по привычке.
      Илюшин засунул руку под шинель и нащупал в кармане гимнастерки свой смертный медальон. Это был металлический тюбик, а в нем лежала бумажка с фамилией и личным номером. Илюшин подумал, что этот документ дает смерти право на его жизнь. И ему захотелось вынуть его и закинуть куда-нибудь подальше, чтобы смерть не смогла воспользоваться своим правом.
      Разные мысли приходят на чужой темной лестнице, когда руки скользят по перилам, как по рельсу, а подковки лязгают о камень ступенек: лязг, лязг...
      В конце концов ему повезло. Он зажег последнюю спичку и задержал дыхание, чтобы не задуть слабое пламя. Он поднял руку с этим маленьким факелом и почувствовал облегчение. На высокой двери было много звонков. И под каждым из них на табличке была фамилия владельца. Илюшин скользнул взглядом по всем табличкам. На одной из них успел прочитать: "Дорожко", Спичка погасла.
      Он нажал кнопку с опаской, словно это была кнопка боевого ревуна, по сигналу которого батарея открывает огонь. Он нажал кнопку и прислушался. Звонка не было слышно. Он с силой надавил на кнопку. Но сила не помогла. Звонок равнодушно молчал.
      Никто не отозвался.
      Наконец красноармеец сообразил, что в доме нет электричества. И постучал. В конце коридора послышались торопливые шаги. Потом шаги замолкли, и девичий голос глухо, будто издалека, спросил:
      - Кто там?
      - Мне надо Дорожко, - отозвался Илюшин.
      - Я Дорожко. А вы кто?
      - Я товарищ Коли Дорожко. С батареи. Моя фамилия Илюшин.
      - А я - Тая. Колина сестра... Да что же мы с вами разговариваем через дверь?
      Последние слова звучали уже не глухо, не издалека, а совсем рядом. Колина сестра открыла дверь.
      - У нас нет света, - извиняющимся голосом сказала она, - поэтому темно. Да вы проходите, пожалуйста... Как там Коля?
      Илюшин замешкался. Хорошо, что было темно и Тая не видела, как краска ударила в лицо красноармейца.
      - Ничего, - пробурчал он.
      Надо же было что-то отвечать. Но это "ничего" означало, что Коля Дорожко поживает, живет. А через несколько минут нужно было набраться сил и сказать, что он никак не поживает. Погиб.
      - А он не мог приехать?
      - Не мог.
      - Понимаю, - сказала сестра Дорожко.
      "Что она понимает? Ничего она не понимает! Он затем и приехал, чтобы она поняла".
      Девушка повела его за собой по длинному темному коридору. На душе у Илюшина было прескверно. Он вдруг почувствовал себя убийцей, который идет со своей доверчивой жертвой и выжидает только удобного момента, чтобы всадить в нее нож.
      - У вас нет, случайно, спичек? - спросила Тая, когда они вошли в комнату.
      - Нет. Кончились.
      - И у меня кончились. Какая жалость! Ничего, посидим в темноте. А вы по делу приехали?
      - Ну да, по делу.
      Он хотел было сказать, что привозил в политотдел пакет из дивизиона, но это дело давно отошло на второй план, растворилось в памяти. Сейчас главным было другое дело, и об этом он все еще не решался заговорить. В какой-то мере он обманывал не только эту незнакомую девушку, с которой через полчаса навсегда простится, а самого Колю Дорожко.
      Он вдруг вспомнил о свертке, который продолжал держать под мышкой. Это был хороший повод переменить тему разговора.
      - Вот это вам.
      Он протянул в темноте пакет и толкнул им прямо в плечо девушку. Не рассчитал.
      - Что это?
      - Паек.
      - Колин?
      Он запнулся. Но долго молчать было опасно.
      - Нет.
      - Вы скажите честно. Небось он прислал, а сам голодным будет ходить.
      - Не будет.
      Тая не обратила внимания на его ответ. Она сказала:
      - Ни к чему мне паек. Мне хватает того, что дают по карточкам... Ой, как вкусно салом пахнет!
      Ей стало неловко за свою невыдержанность, и она замолчала. Молчал и гость. Тогда девушка потянула его за рукав вниз. Илюшин сел. Некоторое время они сидели рядом, не видя и не слыша друг друга. Тая думала о том, с какой стороны подойти к этому неразговорчивому гостю. Он ей представлялся угрюмым лопухом, широкоскулым, большегубым.
      А Илюшин в минуты молчания испытывал крайнее напряжение. Оно напоминало ему минуты перед боем, когда все четыре орудия доложили: "Готово!" - и ждут только хрипловатого сигнала ревуна, чтобы с ошеломляющим грохотом начать свою военную работу.
      "Сейчас скажу!.. Еще минутку... и скажу!" - думал он, но у него не хватало решимости, и он тянул время. И дотянул до тех пор, пока хозяйка дома снова не заговорила:
      - Коля совсем не пишет писем. Я очень беспокоюсь. Мама тоже в каждом письме спрашивает: "Как Колечка? Почему молчит?" Ему очень плохо?
      - Нет.
      - А он не мерзнет?
      - Нет!
      Тайны вопросы начинали раздражать Илюшина. Он уже судил о сестре друга так, словно она знает о гибели брата и продолжает досаждать ему вопросами, потерявшими всякий смысл.
      "Нет! Нет! Нет! - про себя передразнила его Тая. - Неужели Коля может дружить с таким тупым, неинтересным человеком?"
      И снова наступило неловкое молчание. И снова Илюшин занес над девушкой острое, беспощадное оружие. Сейчас он встанет и тихо скажет: "Ваш брат Коля Дорожко погиб смертью храбрых".
      Эти слова ударят ее. Она задохнется от этих слов. Плечи задрожат, и она заскулит, как маленькая обиженная девочка, а он будет бормотать бессмысленные слова, вроде: "Успокойтесь... Не надо..." А потом дождется, когда она утихнет, и крадучись уйдет прочь...
      И у него снова не хватило сил нанести удар.
      - Знаете что, давайте ужинать, - неожиданно сказала Тая.
      - Давайте, - с готовностью ответил гость.
      Сейчас он был рад любому поводу отвлечься от мысли, которая исподволь продолжала угнетать его.
      - Жалко, что темно, - сказала Тая, - но так даже интереснее.
      У нее вдруг поднялось настроение. Приход товарища брата - хотя он и был лопухом - выбил ее из колеи однообразной жизни. По молодости лет она еще вообще не разучилась находить привлекательные стороны в любых жизненных обстоятельствах.
      Она подошла к столу и энергично стала развертывать большой бумажный пакет. Илюшин тоже приблизился к столу. Он готов был помочь Тае в приготовлении ужина.
      - Это хлеб, - говорила Тая, словно отгадывала загадку. - А это, кажется, сало?
      - Наверное, сало.
      Он протянул руку и встретился с теплой рукой Таи. Она лежала на бруске, завернутом в тряпицу. Своей большой рукой Илюшин накрыл на мгновение и шматок сала и руку сестры погибшего друга. Он коснулся ее руки, и ему стало жарко.
      - Ну да, сало, - скороговоркой проговорил он и быстро отдернул руку. - Где-то тут должен быть гречневый концентрат, - сказал он, лишь бы не молчать, - чертовски вкусная штука!
      Но Тая наткнулась не на гречневый концентрат, а на бутылку.
      - Бутылка! - воскликнула она. - Что в бутылке?
      - Водка.
      - Водка? Будете пить водку?
      - За компанию, - сдержанно отозвался Илюшин.
      - А Коля пьет водку?
      - Все пьют... Не выливать же. Правда, есть у нас Женька Медведский, так он водку меняет на сахар. Чудак.
      - Чудак, - охотно согласилась Тая и вдруг запнулась. - А вы знаете, я никогда в жизни не пила водку. Говорят, от нее сразу начинает тошнить.
      - Ерунда! - тоном знатока сказал Илюшин. - Надо только закусывать получше. А вообще водка некрепкая.
      - Это хорошо, - сказала Тая, - я боюсь крепкой.
      Илюшин стоял на месте, а невидимая, словно в шапке-невидимке, Тая быстро передвигалась по темной комнате. Она не натыкалась на стол и не сбивала с ног стулья. Илюшин только слышал звон посуды, побрякивание ножей и вилок. Сам же он стоял на месте, чтобы - не дай бог! - не опрокинуть что-нибудь впотьмах. А голос Таи доносился то из одного конца комнаты, то из другого.
      - Жалко, нет спичек, - звучал он у буфета, - а то бы мы сейчас вскипятили чай. Согрелись бы.
      - Мы согреемся от водки, - отвечал Илюшин.
      - А разве водка греет? Она, по-моему, очень холодная.
      - Это только с виду.
      - Вот как!
      Илюшин слышал, как Тая режет хлеб и сало, и у него взыграл аппетит. Не тот вечный ноющий аппетит, который почти никогда не проходит у солдата, а острый, жадный, отрывающий человека от всех дум и переживаний и разом возвращающий на землю.
      - Ужин готов! - объявила Тая. - А вы до сих пор в пальто... то есть в шинели?
      "Как она видит в темноте?"
      Илюшин быстро расстегнул крючки и снял шинель. Он не знал, куда ее деть, и некоторое время так и стоял, обняв ее двумя руками.
      - Давайте сюда.
      Тая, как дух, появилась рядом и освободила его руки.
      - Наливайте водку.
      Он нащупал рукой рюмки и бутылку. Потом сжал рюмку в кулак и стал наливать. Водка действительно была ледяной, и по тому, как в его кулаке поднимался холодный столбик, он определял, что рюмка наполняется.
      - Давайте выпьем за Колю и чтобы скорее кончилась война, - произнесла Тая.
      Они выпили. Илюшин думал, что Тая начнет кашлять и охать, но девушка вообще никак не прореагировала на водку. Она сказала:
      - Какое вкусное сало! Берите.
      Он взял ломтик сала и, стараясь сдерживать себя, начал жевать. Он мог сейчас есть без конца. Но вспомнил, что перед ним на столе лежал чуть ли не весь батарейный запас сала и что там, на шестой, товарищи едят кашу всухомятку. Ему стало неловко. Теперь он больше нажимал на хлеб.
      Первая половина ужина прошла в молчании. Но когда голоду была заплачена дань, Тая нарушила молчание:
      - А командир у вас строгий?
      Илюшин сразу вспомнил сухого неулыбающегося лейтенанта, который не говорил ни о чем, кроме пушек, караула, поправок на ветер... И тут же Илюшин представил себя на месте комбата. Разве на этом месте было до смеха, когда в любую минуту из-за леса мог выскочить фашистский штурмовик и каждый день могла начаться танковая атака?
      Илюшин сказал:
      - Командир у нас ничего. Терпимый. Конечно, за дело гоняет.
      - А у меня мастер злой.
      И Тая принялась рассказывать про свою фабрику, которая до войны выпускала заводных слонов и лягушек, а теперь делала гранаты.
      - У меня мастер злой и вредный. Но я молчу и не рыпаюсь. Мама звала в Свердловск. Я не поехала. Значит, надо терпеть. Верно?
      - Верно! - согласился Илюшин, чтоб поддержать Таю. - А у нас на втором орудии есть сержант Коркин. Тоже вредина - будь здоров! Он низенький, а лицо сплюснутое. Всегда орет. Правда, в последнее время притих, фронт подошел близко. Боится ссориться с ребятами.
      - А наш не боится! Мы ведь девчонки, - вздохнула Тая.
      - Но вы не подумайте, что у нас все, как Коркин, - поторопился пояснить Илюшин. - Коркина даже комбат не любит. А так сержанты у нас ничего. А один, Бурлаков, даже художник.
      - Художник? - оживилась Тая. - Что же он рисует? Пушки?
      - Нет. Он больше березы рисует.
      - А вы пили березовый сок?
      - Нет.
      - А я пила. Этой весной... До войны. А вы где были до войны?
      - Я уже год служу. А до этого школу кончил.
      - А я в этом году кончила. В институт собиралась.
      - А я не собирался. Меня бы все равно в армию взяли. Двадцать второй год... Хорошо до войны было!
      - Конечно.
      Теперь их голоса звучали наперебой.
      Вся их прежняя жизнь была там, за гранью войны и мира. И хотя война за несколько месяцев успела поломать их быт, привычки, благополучие, она не смогла полностью задуть огонек их прошлого. От воспоминаний он разгорался все сильней. И при свете этого огня молодые люди стали в глазах друг друга куда привлекательней, чем в первые минуты знакомства.
      Из губастого солдата-лопуха Илюшин незаметно превратился для Таи в одного из ее одноклассников, и она уже видела его не в гимнастерке с петлицами, а в рубашке и тапочках на босу ногу.
      А сама Тая вдруг перестала быть для Илюшина навязчивой болтливой девчонкой, а стала девушкой из его класса. Голос у нее был как у Лены Гурьевой. Может быть, она и похожа на Гурьеву?
      - Мы своего географа звали Козлом, - рассказывала Тая.
      - А мы свою математичку - Черепахой, - отзывался Илюшин.
      - А мы про ботаничку сочинили песню:
      Наша ботаничка
      Прыгает, как птичка,
      На высоких каблуках
      И с ботаникой в руках.
      Тая пропела этот задорный куплет, и оба - красноармеец и девушка рассмеялись.
      И все же мысль о Коле Дорожко не оставляла Илюшина, она стояла за его плечами и время от времени напоминала о себе. Эта мысль вызывала досаду, отравляла жизнь. Она стала тем третьим лишним, при котором нельзя быть до конца откровенным.
      Дружба требовала уплаты долга. Это она приставила конвоира. И если смалодушничать и броситься бежать, то конвоир откроет огонь и убьет тебя твоей же совестью.
      Почему он не рассказал обо всем вначале, когда Тая была для него чужим, незнакомым человеком! Почему, когда мысль о Коле напоминала о себе, он говорил: "Потом, немного погодя". Он просто не думал, что чем дальше уходят стрелки часов, тем труднее будет сделать это признание.
      А неумолимый конвоир торопил. Он уже не толкал рукой в плечо. Он бил прикладом. Наотмашь. В самое сердце. И от этого сердце стучало. И Тая, наверное, услышала эти удары. Она спросила:
      - Что вы молчите?
      Он встал и сделал несколько шагов в темноту. И наткнулся на стул. Стул грохнул, и после этого в комнате стало еще тише. Илюшин почувствовал себя страшно несчастным и одиноким. Он понимал, что сейчас все кончится. Но он не мог больше молчать. Он втянул в себя побольше воздуха, сжал кулаки. И сказал:
      - Знаете, Тая...
      И вдруг ему в глаза ударила красная вспышка. Страшный грохот заглушил его голос. Стекла запрыгали в рамах. И весь огромный, похожий на крепость дом "Россия" вздрогнул.
      - Что это? - испуганно спросил Илюшин.
      - Налет, - почти спокойно ответила Тая.
      Тая сидела на диване, поджав под себя разутые ноги. Ей впервые не было страшно. Рядом был он. Защитник. Мужчина. С ним ей не было страшно. И пока он стоит у окна, даже самая огромная бомба не сможет причинить ей вреда.
      Она не догадывалась, что стоящий к ней спиной красноармеец был в полном смятении: там, дома, на огневой позиции, он не испытывал страха. Там он был силой. Он слал навстречу желтокрылым фрицам снаряды. Там вообще некогда было бояться. Надо успевать разворачивать пушку и не отставать от ревуна, который настойчиво требует огня. Здесь же он был бессилен что-нибудь сделать. И это рождало страх.
      В это время сквозь грохот зениток Илюшин уловил тонкий нарастающий вой падающей бомбы. Ему показалось, что бомба падает прямо на него. Звук становился громче. Огненным буравом он всверливался в самое сердце. И юноша подумал, что еще мгновение - и он будет лежать так же, как Коля Дорожко, на снегу, с алым пятнышком на серой ушанке.
      Как ни странно, от взрыва даже не лопнули стекла. Может быть, им помогли бумажные ленты, приклеенные крест-накрест. Но скорее всего, бомба упала за несколько кварталов.
      Илюшин незаметно вытер со лба пот.
      - Килограммов пятьсот, - сказал он.
      Но Тая со знанием дела возразила ему:
      - Что вы! Всего двести. Если бы пятьсот...
      Его удивило хладнокровие Таи. Девушка казалась ему героиней. Но Тая была самой обычной. Просто человек привыкает к своему месту на войне, к своим опасностям, к своим страхам.
      Воздушный бой кончился так же неожиданно, как и начался. Сбросив бомбы, немецкий самолет поспешно удирал. И вспышки зениток из центра переносились на окраину.
      "Наверное, сейчас откроет огонь наша шестая", - подумал Илюшин, и вдруг ему показалось, что шестая батарея находится далеко-далеко отсюда и что с того момента, как трассирующая пуля сразила Колю Дорожко, прошло много времени и многое в жизни успело перемениться. Юноша поймал себя на том, что уже не так остро переживает смерть друга.
      Илюшин подошел к дивану и сел рядом с Таей. Тая притихла. И он решил, что она задремала. Грозный конвоир уже не поторапливал его, не толкал в плечо и не бил прикладом. Илюшин почувствовал блаженное состояние покоя.
      Некоторое время они сидели молча. Но это не было тем напряженным, отчуждающим молчанием, которое возникло в начале их знакомства. Теперь они молчали, чтобы слышать дыхание друг друга.
      - Вы спите? - из темноты спросила Тая.
      - Нет! - отозвался он и обрадовался, что она тоже не спит.
      - О чем вы думаете?
      - Ни о чем.
      - Значит, вы спите.
      - Нет, я не сплю.
      - Когда человек не спит, он обязательно о чем-нибудь думает.
      - Я думаю о вас.
      Он сам удивился, откуда у него хватило смелости сказать это.
      - Правда? - отозвалась она, и в ее голосе звучала радость. - А что вы думаете обо мне?
      - Я думаю, какая вы? Говорят, что слепые могут на ощупь увидеть лицо человека.
      И вдруг Илюшин осторожно протянул руку и коснулся Таиного лица. Рука его загрубела от рытья землянок и от холода. И он старался еле-еле касаться ее лица. Рука скользнула по глазам, по лбу, по носу. Тая затаила дыхание, словно боялась помешать его руке.
      - Я некрасивая, - прошептала Тая.
      - Ты красивая, - ответил Илюшин и вдруг почувствовал на своей щеке теплую, удивительно ласковую руку Таи, и от этого девушка показалась ему еще более красивой.
      Это ощущение возникало где-то в глубине. В самой природе. Оно рождалось тем, что кругом были война, тьма, горе, холод, а ему было хорошо, от этого все казалось прекрасным. Он забыл обо всем на свете. Даже о погибшем друге. Эта невидимая красота девушки сделала с ним такое чудо.
      Они не заметили, как перешли на "ты". Им теперь казалось, что они всю жизнь на "ты".
      - Ты спишь?
      - Нет. А ты?
      - Я не сплю.
      На батарее он засыпал мгновенно, стоило только приклонить голову. И он мог бы проспать вечность, если бы его не поднимал голос сержанта: "Подъем! Тревога!"
      Тогда он вскакивал и, как лунатик, механически натягивал шапку, шинель и вместе с товарищами выбегал на мороз. Окончательно он просыпался у орудия.
      Сейчас сон не приходит к нему. Да он и сам решил не спать до утра, а просидеть так, с открытыми глазами, оберегая ее сон. Он понимал, что это была ее последняя спокойная ночь. Завтра она все узнает: и про штурмовика, и про очередь, и про алое пятнышко на серой шапке Коли Дорожко. А сейчас пусть она спит.
      Он сидел рядом с ней, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить ее неловким движением. Он был на посту.
      Но в конце концов он тоже уснул. Он спал сидя, откинувшись на спинку дивана. А она во сне положила голову ему на плечо. Плечо было худым, а гимнастерка шершавой, но, вероятно, ни одна самая мягкая пуховая подушка не подарила бы девушке такого спокойного, счастливого сна.
      В их позе было столько согласия, что, казалось, им снится один общий сон. Наверное, в этом сне не было войны, не было фабрики, работающей в три смены, не было шестой батареи, стреляющей все три смены подряд. И Коля Дорожко был жив.
      Когда они проснулись, на улице забрезжил рассвет. Но в комнате еще держалась ночь. Некоторое время они оставались в той позе, в какой их настиг сон. Никто не решался заговорить первым. Никто не хотел разбивать хрупкий ледок молчания, который сковал все окружающее их.
      Первой заговорила Тая:
      - Илюшенька, это ты?
      - Я, - отозвался красноармеец, - только меня зовут не Илюша. Я Сережа. Это фамилия моя Илюшин.
      - Разве? - растерянно произнесла Тая и быстро поднялась.
      В ее голосе прозвучала нотка разочарования. Словно ночью кто-то подменил ее друга. И чтобы проверить, не произошла ли подмена, Тая легонько провела рукой по его лицу. Она узнала его. Никто никого не подменял. Только жалко, что его зовут Сережа, а не Илюша. Для себя девушка превратила его фамилию в имя.
      Тая встала, подошла к окну и ловко подняла штору. В комнату проник серый свет утра. И тогда юноша и девушка впервые увидели друг друга.
      Илюшин смотрел на Таю и думал, что именно такой представлял ее себе, когда касался ее лица загрубевшей рукой. В сером свете не было видно, что прядь волос, опустившаяся на щеку, золотисто-рыжая. И на скулах много веснушек, тоже рыжих. И глаза ее вовсе не пронзительно-черные, а карие, то есть рыжие. Он не видел ее естественных цветов, как будто смотрел на нее в черно-белом кино. Но от этого она не казалась ему бесцветной. Он воспринимал краски ее жизни, пожимая маленькие теплые пальцы, ощущая близко ее дыхание, вслушиваясь в звуки ее голоса.
      И Тая тоже представляла его таким, каким он оказался: большим мальчишкой, на которого натянули военную форму.
      - Ты приедешь ко мне? - спросила Тая, когда Илюшин встал и торопливо натянул на себя шинель.
      - Если смогу, - отозвался он.
      - Я буду ждать. Ты смоги, ладно?
      Он кивнул головой.
      Истекли последние отведенные им минуты. Сейчас часы на стенке отшагают их. Они шагают медленно, со стуком, как инвалид на одной ноге. И надо скорее решить для себя, на что употребить эти последние минутки.
      - Подари мне что-нибудь на память, - сказала Тая.
      Илюшин задумался. Что может подарить на память солдат! Все, что у него есть, казенное. Шинель, рукавицы, звездочка на шапке. Но он машинально полез в карман гимнастерки. Его пальцы нащупали гладкий тяжелый запал от гранаты. Рядом лежал смертный медальон. Илюшин вынул его и протянул Тае.
      - Что это?
      Тая держала на ладони вороненый металлический тюбик, теплый от его тепла, и, напрягая зрение, рассматривала его.
      - Что это?
      - Моя жизнь.
      Тая заглянула в глаза Илюшина. Они были серьезными. Он не шутил.
      - Это мой смертный медальон, - сказал красноармеец. - Пусть он будет у тебя.
      Он взял из Таиной руки свой подарок, раскрыл тюбик и достал из него тоненькую свернутую бумажку. На ней было написано: "Красноармеец Илюшин Сергей Александрович, No 987456".
      И он протянул девушке этот скромный документ, с которым солдаты предстают перед смертью. Ему показалось, что сейчас он отдает Тае на хранение свою жизнь. И по тому, как крепко она сжала в кулаке железный тюбик, почувствовал, что она никому не отдаст его жизни.
      Он быстро вышел из дома и зашагал к Сретенским воротам. Мятный холод обволакивал его лицо и перехватывал дыхание. Этот холод проникал в тело и медленно возвращал красноармейца к действительности.
      Илюшин быстро дошел до угла, где, по его расчетам, должны были стоять высокие Сретенские ворота. Но никаких ворот не было. Может быть, этой ночью фашистская бомба разрушила и сровняла с землей высокую арку, упирающуюся в небо. Он задержался на этом месте, и вдруг мысли перенесли его на шестую батарею. Как прошла ночь? Много ли было налетов? А может быть, танки перешли через канал, и на батарее идет бой, и все его товарищи на волосок от смерти? И снова память о друге толкнула его в плечо. Он вспомнил шестую батарею, товарищей, которые послали его. Его послали с трудным заданием, а он нашел Таю. Его никто не посылал к Тае. Его послали к сестре красноармейца Дорожко сообщить о смерти брата. А он обманул всех - и ребят, и комбата, и Таю, и Колю Дорожко. Теперь за его спиной стоял уже не одинокий конвоир - целая батарея смотрела на него и требовала ответа. Красноармеец Илюшин понял, что он не может вернуться на шестую батарею, не выполнив приказа своей совести.
      Он потоптался на месте. Потом решительно повернул и зашагал обратно туда, где в морозном тумане, как огромный корабль с погашенными огнями, стоял дом "Россия".
      СЕРДЦЕ ЗЕМЛИ
      Посвящается моей матери,
      Людмиле Алексеевне Филиной.
      На границе марта и апреля небо наливается океанской голубизной, а снег становится кристаллическим и шуршит под ногами крупным береговым песком. Верхняя розоватая шкурка бересты лопнула и трепещет на ветру, как папиросная бумага. Солнце слепит и, когда ветер утихает, ласково припекает в щеку. Но главное, все вокруг заполняется крепким живым настоем пробуждающейся земли. Этот настой кружит голову, и, когда вдыхаешь его всей грудью, разливается по телу, и тайной радостью отдается в сердце. Ты чувствуешь, как в тебе пробуждаются молодые силы и возвращают к лучшей поре жизни.
      И ты вспоминаешь мать.
      Я запомнил свою мать седой и усталой. Дети никогда не запоминают мать молодой, красивой, потому что понимание красоты приходит позже, когда материнская красота успевает увянуть.
      Я запомнил свою мать седой и усталой, а говорят, она была красива. Большие задумчивые глаза, в которых проступал свет сердца. Ровные темные брови, длинные ресницы. На высокий лоб спадали дымчатые волосы. Такой я видел ее на выцветшей фотографии - молоденькая сестра милосердия, красный крестик на белом платке.
      До сих пор слышу ее негромкий голос, неторопливые шаги, ощущаю бережное прикосновение рук, шершавое тепло платья на ее плече. Это не имеет отношения к возрасту, это - вечно.
      Дети никогда не говорят матери о своей любви к ней. Они даже не знают, как называется чувство, которое все сильнее привязывает их к матери. В их понимании это вообще не чувство, а что-то естественное и обязательное, как дыхание, утоление жажды.
      Но в любви ребенка к матери есть свои золотые дни. Я пережил их в раннем возрасте, когда впервые осознал, что самый необходимый человек на свете - мама. Я не отходил от нее ни на шаг. Боялся уснуть: вдруг она уйдет? А когда просыпался, то первой моей мыслью было: где мама? В те дни я стал маленьким рыцарем, а мама была моей прекрасной дамой. Я размахивал деревянной шпагой, готовый в любую минуту вступиться за маму. Она чувствовала это. Она была счастлива.
      Память не сохранила почти никаких подробностей тех далеких дней. Я знаю об этом своем чувстве, потому что оно до сих пор теплится во мне, не развеялось по свету. И я берегу его, потому что без любви к матери в сердце - холодная пустота.
      ...Женщина, которая слышит первый вздох своего ребенка, и женщина, которая слышит его последний вздох, - два разных человека. Разных - как счастье и горе, добро и зло, жизнь и смерть. Но эти два человека слились в одном великом существе, имя которому - мать.
      Я никогда не называл свою мать матерью, мамой. У меня для нее было другое слово - мамочка. Даже став большим, я не мог изменить этому слову. Я пытался называть ее "мама", но с губ помимо моей воли слетало все то же ласковое, детское - "мамочка". У меня отросли усы, появился бас. Я стеснялся этого слова и на людях произносил его чуть слышно.
      Последний раз я произнес его на мокрой от дождя платформе, у красной солдатской теплушки, в давке, под звуки тревожных гудков паровоза, под крик команды "по вагонам!". Я не знал, что навсегда прощаюсь с матерью. Не знал, что с матерью вообще можно проститься навсегда. Я шептал "мамочка" ей на ухо и, чтобы никто не видел моих мужских слез, вытирал их о ее волосы... Но когда теплушка тронулась - не выдержал. Забыл, что я мужчина, солдат, забыл, что вокруг люди, множество людей, и сквозь грохот колес, сквозь бьющий в глаза ветер закричал:
      - Мамочка! Мамочка...
      Но она уже не слышала.
      На белом снегу красный гибкий прутик вербы возникает жилкой, в которой бьется кровь. Рядом с красной жилкой - голубая. Это весеннее солнце растопило снег и вызвало к жизни родничок талой воды. Красная артерия и синяя весна. Равновесие жизни.
      Струя талой воды исчезает под настом и снова выходит на поверхность, издавая веселый булькающий звук. Хорошо наклониться к мартовскому роднику и сделать глоток. Говорят, кто пьет талую воду, становится сильней и долговечней.
      Никто, как мать, не умеет так глубоко скрывать свои страдания и муки. И никто, как дети, не умеет так хладнокровно не замечать того, что происходит с матерью. Она не жалуется, - значит, ей хорошо. Я никогда не видел слез своей матери. Ни разу в моем присутствии ее глаза не увлажнялись, ни разу она не пожаловалась мне на жизнь, на боль. Я не знал, что это было милосердием, которое она оказывала мне.
      Когда на посту было очень холодно, мы подходили к трубе землянки и грелись в теплом низком дыму. Он обволакивал замлевшие ледяные лица горьким мягким теплом. Жалко, что этим теплом нельзя было дышать. Еще когда удавалось раздобыть картошку, мы нанизывали ее на проволоку и опускали в трубу. Картошка пропекалась ровно и вкусно. Мы оттирали ее от сажи снегом и ели. Мы всегда были голодны. Нам всегда было холодно. Только в бою у орудий забывали о голоде и холоде. И еще - когда получали из дома письма.
      Но было у писем из дома одно необычайное свойство, которое каждый открывал для себя и никому не признавался в своем открытии. В самые трудные минуты, когда казалось - все кончено или кончится в следующее мгновение и нет уже ни одной зацепки за жизнь, мы находили в письмах из дома НЗ - неприкосновенный запас жизни. Запаса хватало надолго, его берегли и растягивали, не надеясь пополнить его в скором времени.