Незамужним проще. Они всегда готовы к восприятию проносящейся над городом вести: "Сегодня рыбный день!". Но это не то, что вы думаете. Просто с путины возвращается очередной рыболовный сейнер. А рыбаки - народ богатый. В трех местных ресторанчиках идет гульба нешуточная. С визгом дам и звоном стекол. Но и эта забава временна. Пожелтевшие и помятые рыбаки вновь уходят в море. Восстанавливать подорванное финансовое благосостояние. А девушки остаются. Мечтать о замужестве.
      х х х
      Так зачем же я сюда поехал? Наверное затем, чтобы вернувшись, вспоминать, вспоминать и вспоминать. И спустя годы, ощущать со вторичной новизной далекий Остров.
      В ТАТАРСКОМ ПРОЛИВЕ
      С точки зрения сахалинского парома, все реки и моря мира впадают в Татарский пролив. С точки зрения парома, Татарский пролив разделяет две главных части света - Холмск и Ванино. По совокупности этих воззрений паром вправе считать себя и считает фигурой масштаба вселенского, по меньшей мере.
      Вот тут-то и забавно понаблюдать за ним, когда он, набив трюм вагонами, сонно скашивает иллюминаторы в причальные воды, посматривая равнодушно на суетящихся чаек и ожидая отхода. Пассажиры и команда снуют по нему назойливыми насекомыми; так бы и почесал в затылке, да нечем.
      Вот появляется буксир "Монерон".
      "Наконец-то, - думает паром. - Ползет, делает одолжение. Откровенно говоря, я бы и без тебя управился. Но не все же одному вкалывать, должна же быть хоть какая-то справедливость".
      У "Монерона" на этот счет имеются свои, не менее веские соображения. Примерно такого рода:
      "Бездельник, обжора и щеголь, - думает тот. - Подумаешь, эка важность. Будто в кругосветное путешествие отправляется. А всего и дел-то - из порта в порт, как маятник... Нет, ты покрутись в порту, как я. Так взопреешь, что родного шкипера не узнаешь...".
      И "Монерон", сердито пыхтя, нарочно разворачивается под самым носом у парома, чуть задевая его кранцами - автомобильными покрышками, которыми заботливо прикрыты его борта. Паром, делая вид, что не замечает этого недомерка, терпеливо ждет, когда примут буксировочный трос, пока зазвучат команды.
      Но вот, наконец, нос парома медленно начинает отходить от причальной стенки, а клинообразная полоса воды усилиями "Монерона" становится все шире. Медленно разворачиваются вправо остающийся берег и город на нем, облепивший сопки домами, салютующими парому знаменным размахиванием сохнущего на балконах белья.
      "Монерон" тащит и тащит свой груз к воротам порта и, кажется, вот-вот забудется, да так и пойдет впереди парома до самого Ванина. Но вовремя что-то вспоминает, какие-то свои дела неотложные, смущенно вздыхает, отдает трос и отваливает в сторону.
      Паром дальше идет уже своим ходом, оставляя за кормой брекватер, створ портовых ворот, "Монерон" и тихую портовую акваторию. Нехотя и вскользь бросает он "Монерону" облачко дыма из трубы, как снисходительное "Пока...", и набирая ход , идет в открытые воды.
      На ходу он действительно ладен, этакий напористый утюжок. Без особых усилий разгоняет он небольшие пока сентябрьские волны, шутя нахлобучивая им на макушки пенные шапки.
      Денек славный, солнечный. Море самого веселого своего, бирюзового цвета. И лишь там, где падает и бежит тень от бортов и надстроек парома, воды фиолетовы и кажутся глубин и холодов необыкновенных...Пешком из-под стола
      ТАКАЯ РАССУДИТЕЛЬНАЯ ДЕВОЧКА
      Батька ее как-то уж совсем неожиданно стремительно напился. И мы с Асей остались один на один.
      Она сделала обход отцова тела.
      - Ну, теперь тебя бесполезно воспитывать, а вообще-то стоило бы. И не думай возражать. Я же не возражаю, когда ты меня воспитываешь, когда трезвый. Хоть и не всегда правильно воспитываешь, я же молчу.
      Она похаживала по комнате, заложив ручки за спину, и так складно излагала, что я прямо заслушался. И тогда она взялась за меня:
      - Ну а ты что смотришь? Тоже ведь выпил. А ведь сам сивучей приехал смотреть, а сам выпил. Ну что мне с вами делать?
      Она с минуту маршировала молча, изредка поглядывая на свое отражение в зеркальной дверце книжного шкафа.
      - Значит так, - сказала она, остановившись и критически осмотрев спящего отца. - Пойдем смотреть сивучей. Я иду переодеваться. В мою комнату не заходить.
      И ушла к себе, закрыв плотно за собой дверь.
      А лет ей в ту пору было что-то около шести. Но из подъезда мы вышли солидной парой. Она прихватила сумочку, очень симпатичную дамскую сумочку, позаимствованную, очевидно, из гардероба матери.
      - Познакомься с моими подругами, - сказала она, подведя меня к песочнице, где возилась малышня. - Лена, Катя, Таня.
      - Здравствуйте, Лена, Катя, Таня, - сказал я.
      Лена, Катя, Таня зашмыгали носами и засмущались.
      - Ну, играйте, девочки, - сказала Ася. - А нам некогда. Мы идем смотреть сивучей. Давай руку.
      Я послушно подал руку, и мы пошли.
      Мы пошли по грязному весеннему Невельску среди сопок, пошли к морю, туда, где на старый разрушенный, оставшийся еще от японцев брекватер, каждую весну зачем-то приходят ненадолго сивучи, они видны с берега темными, плавно покачивающимися силуэтами, их много, они похожи на встревоженных, сбившихся в стадо коров, над городом, перекрывая шум автомобилей, стоит их натужный рев...
      Желающие посмотреть сивучей поближе садятся на пароходик и подходят к брекватеру, но не очень близко, чтобы не спугнуть сивучей, а то они никогда больше не придут сюда, и это будет большая потеря для науки, которая не знает, зачем они приходят сюда каждую весну...
      Ася жутко расстроилась, вымазав свои нарядные сапожки. Она даже расплакалась. Я пытался вымыть ей обувку морской водой, но кажется, вдобавок, намочил ей ноги. Она уж совсем разрыдалась. Я отошел в сторону, не зная, что делать, и закурил. И пока я курил, она плакала. Плакала беззвучно, не очень-то красиво кривя рот и прижимая к груди обеими руками сумочку. С моря тянул свежий, полный запахов морской капусты и рыбы ветер. Солнце рассыпалось по волнам.
      Ася открыла сумочку и, всхлипывая, достала маленький желтенький бинокль. Бинокль был игрушечный, ни черта он не приближал, даже еще хуже было видно. Но мы по очереди смотрели в него на сивучей, и я ощущал на веках влагу ее слез, впрочем, почти уже высохших.
      Мы еще побродили по берегу, собирая ракушки для игры в крепость. Ася здорово рассказывала про крепость, которую мы сложим из ракушек. И еще рассказала пару мультиков. Она с утра до ночи смотрит телевизор, потому что не ходит в детский сад, потому что родители ничего не успевают, а вот отвели бы в детский сад и успевали, но им же некогда отвести...
      - Ну вот, я замерзла и, наверное, простужусь, догулялись, - сказала она осуждающе.
      И мы пошли домой, а лапа у нее действительно была холоднющая, а варежки мы не взяли. И я попеременно грел ее ладони в моих.
      А батька ее уже перебрался из кресла, где мы его недвижным оставили, на диван. Но все равно спал, а рядом стояла пустая бутылка из-под пива, хотя где он его взял, ума не приложу - я ведь перед уходом заглядывал в холодильник, пусто там было.
      Ася ушла переодеваться, не забыв закрыть за собой дверь в комнату. Вскоре вернулась и развесила на батарее промокшее бельишко. Мы немного поиграли в крепость из ракушек. Потом Ася стала ходить по комнате, раскачиваясь, как сивуч и подражая их реву. Весьма похоже подражая. И даже поревела по-сивучьи на ухо отцу. Тот повернулся к стене и продолжал спать. Тогда Ася тихонько потянула его за ухо и строго сказала:
      - Мы еще наслушаемся твоего молчания.
      ЖАРЕНЫЕ АНАНАСЫ
      Раз в год, приберегая это событие к отпуску, мой милый и незлобивый Петров взрывался. И тогда он садился в поезд, где столько чужих глаз, что сам себе становишься интересен, и отправлялся в крохотный городишко в центре России. А короче - на родину. Там и дочка его жила.
      Под стук колес да под бесконечные леса-поля за окном думалось Петрову примерно так: "Надо же, маленький городок. Даже дождем его не успевает промочить, так быстро Земля его под тучами проносит... А в нем - где и место нашлось? - дочка. Маленькая. Вся-то с мое сердце...".
      А еще думалось Петрову беспокойно, что не был он на родине лет двести. Или около того. И как там теперь?
      На самом же деле прошел всего лишь год с последнего его визита. Да те километры, что между Петровым и дочкой, приплюсовать. Вот и получится двести лет. Одна из тех маленьких неправд, что были так любезны его сердцу.
      Поезд, как и обещало расписание, доставил его в положенное время и место, освободился от Петрова и, облегченно отдуваясь, двинулся дальше, везя остальных.
      Только на привокзальной площади Петров позволил себе увидеть, что городок все же чуть побольше, чем помещавшийся в памяти. Но иначе Петрову было бы трудно любить его целиком.
      И все так же на привокзальной площади пахло свежим и теплым хлебом из соседней булочной.
      - Ну что, город-городишко, - сказал Петров, глядя на шустрых воробьев, ловко орудующих среди чопорных, с городской пропиской, голубей. - Помнится мне, ты довольно снисходительно посматривал на Петрова-мальчугана, а мои шестнадцать лет внушали тебе подозрения, не так ли? Как это нет?! Я прекрасно помню, как ты дрожал за свои стекла и оберегал своих непорочных дев... Вспомнил? То-то. Ну и ладно. Кто старое помянет...
      Несмотря на столь обнадеживающее начало, мест в гостинице не оказалось, а идти сразу к дочке, не осмотревшись в городке, основательному Петрову не хотелось.
      - Вы ведь не в командировку? - спросила из-за стойки женщина, усталая от долгой такой работы.
      - Нет, - сказал Петров. И почему-то решив, что он очень ловок в обращении с женщинами, спросил: - А мы не могли вместе учиться?
      Женщина привычно ничего не ответила. Должно быть, смутилась, как лестно подумал про себя Петров. И в результате оказался сидящим в скверике у гостиницы, в обществе юного гипсового горниста, горн которого был отбит у самых губ.
      - Должно быть, фальшивил, брат, - рассудил Петров.
      А вообще, хорошее настроение никогда его не покидало. Даже если что-то и случалось, ему достаточно было призвать на помощь всего лишь каплю воображения или негромко, почти про себя засвистеть что-нибудь, например: "Не пробуждай воспоминаний...". И все.
      - А и то сказать, - продолжил Петров, - о чем тут трубить? Взял бы я тебя с собой в тайгу... Вот там, брат, совсем другое дело. Ну совсем другое. Труби, сколько душа пожелает. Деревьев много, а под ними зверья и птицы пока не перевелось. Найдется и для твоих звуков место. И никому не помешаешь. Больше того - станешь будить рано, только спасибо скажут. Правда! И места у нас - краше не бывает. Сам посуди: даже солнце оттуда восходит - это что, шутки? Правда, - добавил Петров, понизив голос, последнее время его, солнце, приходится долго уговаривать. Оно капризничает, не хочет подниматься... Не совсем, признаюсь, приятное зрелище... Приходится всем народом наваливаться. А так все хорошо. Так что подумай, а я пока - по делам.
      И те оставшиеся от двухсот километров несколько сот метров, что отделяют его от дочки, он проходит чуть ли не за час, отвлекаясь на все и вся.
      Дверь открывает бывшая жена и спокойно, словно они расстались только вчера, говорит:
      - Привет. Заходи.
      Пока Петров заходит, он вспоминает, что жена его никогда и ничему не удивлялась. Это всегда ставило Петрова в тупик. Жить в тупике ему не нравилось. Поэтому они и разошлись. С тупиком и женой. А не потому, скажем, что он был жадный или злой, или пьяница.
      В прихожей, а потом в комнате настает для Петрова время дочки.
      Каждый раз, прежде, чем обняться, они минут пять корчат друг другу рожи. Ничего себе, веселые рожи. Потом уже Петров говорит:
      - Ну, здорово что ли, сосиска.
      - Сам сосиска, - не сдается Танек.
      - Это почему же я сосиска? - удивляется он.
      - А я почему? - изумлена она.
      - Потому что ты маленькая, толстенькая и глупенькая, - сделав жалостливое лицо, поясняет он.
      - А ты длинный, худой и... тоже, - отвечает она, делая шаг назад.
      - Что-о? - грозно хмурит брови Петров.
      И дочка, все еще маленькая, несмотря на долгие разлуки, уже готова хохотать, кричать, бегать. Но в комнату из кухни заглядывает бывшая жена и пресекает буйство:
      - Значит так. Ты, любвеобильный отец, и ты, двуногая чума, пока жарится картошка...
      Петров в это время видит перед собой только одноногую "чуму". Вторая нога у "сосиски" поднята и еще не знает, бежать ей или нет.
      - ... идете гулять, но не далеко, а то вас не докричишься.
      И они идут. Прогулка, понятно, начинается с захода в магазин, где закупается масса веселой и яркой чепухи. Затем они нагруженные возвращаются во двор, где Танек начинает возню в Песке, а Петров заманивает очередную мысль.
      - Ты вот что мне объясни, - призывает Петров дочку. - Почему, когда я был такой же, как и ты, по возрасту, то и для меня возня в песке была непустяшным занятием... А теперь, при всем моем уважении к тебе, я не могу вспомнить и понять, что же там такого, в этом песке, было важного? Молчишь? Вот и получается, что память не все нам сохраняет из детства. А почему?
      - Зовут, - отвечает Танек, показывая на окно, в котором призывно семафорит руками бывшая жена.
      - Ладно, пошли. Пообщаемся все вместе, за столом. Тоже дело нужное...
      - Письма регулярно получаешь? - спрашивает Петров, когда они с Таньком, помыв руки, сидят за столом.
      - Угу, - говорит Танек с набитым ртом.
      - А что толку, - вмешивается бывшая жена. - Читать-то все равно не умеет.
      - Скоро научится, - убежденно говорит Петров. - Главное: по порядку письма складывать. А потом точно так же и прочитать. Ничего и не изменится. Просто можно считать, что шли с большим опозданием. Бывает...
      - Я складываю, - говорит Танек.
      И они продолжают работать вилками. Кроме бывшей жены, которая начинает обычное:
      - Ты лучше скажи, когда вернешься? Совсем вернешься?
      - А сколько у нас еще впереди?
      - Чего впереди?
      - Ну, лет жизни...
      - Господи! Да откуда же я знаю? Ну, тридцать, допустим... Хватит?
      - Так куда же мне торопиться? - резонно, как ему кажется, отвечает Петров.
      - Так, - говорит бывшая жена, откладывая вилку и начиная мять в руках салфетку. - Хорошо. Теперь скажи, как, по-твоему, что ты сейчас ешь?
      - Как что? - говорит Петров, всматриваясь в тарелку. - Сама же говорила - картошка.
      - Угу. Картошка. А если бы я сказала - моченые грабли? Тоже бы поверил? И так же уплетал, не задумываясь?
      - При чем тут грабли? Ведь вкусно же. Как, Танек?
      - Во! - говорит Танек.
      - Так вот слушай, - говорит бывшая жена. - Это - жареные ананасы. Специально для тебя, Петров. Ты ведь любишь, чтобы все не как у людей... Ведь любишь?
      Только что приступивший к удивлению Петров вдруг понимает, что сейчас начнутся слезы. Этого он терпеть не может. Переглянувшись с Таньком, поднимается из-за стола.
      - Ну... я пошел, что ли? - говорит он. - Проводишь, Танек?
      - Ага, до двери, - говорит Танек, посмотрев на мать и сползая со стула.
      В коридоре Петров целует дочку в лоб, вспоминая, что надо говорить в таких случаях.
      - А... Вот вспомнил... Маму слушайся, - произносит он назидательно.
      И еще кричит в комнату бывшей жене:
      - Ушел!
      А потом, пока спускается по лестнице и выходит во дворе, и пока добирается до сквера, к горнисту, все думает и бормочет под нос:
      - Ананасы... Вроде бы видел когда-то. Не наш продукт, понятно, а где тепло... Много солнца, голопузых негритят и ананасов. Вот бы нам с дочкой там поселиться. То-то б славно зажили... А там, глядишь, и эту выписали. Может, понравилось бы ей?
      Это не забывает он и жену.
      ПОГРАНИЧНЫЙ ВОЗРАСТ
      Это случилось в незапамятные времена, когда между страной детей и временем взрослых проходила граница. Граница, как ей и положено, держалась на замке. Попробуй, сунься.
      Но редко кто совался. Своих дел было по макушку. У взрослых - по взрослую макушку. У детей - соответственно.
      Во взрослом времени ракеты запускались в космос, крейсеры спускались на воду. Перегораживались могучие реки и осваивались новые земли. Отмечались памятные даты и говорились речи. Называлось "юбилей". Обо всем, что делалось во взрослом времени - о ракетах, крейсерах, "юбилеях" и т. д. (см. выше) - желающие узнавали из газет.
      О том, что делалось в стране детей, достоверных известий не сохранялось. Газеты там отсутствовали. И о важнейших событиях упоминалось вкратце - на заборе. А все, что требовалось сказать - говорилось двум-трем самым близким друзьям. И называлось это "секрет".
      Но предполагалось, что во времени детей тоже не скучают...
      В одном месте граница проходила прямо по двору жилого пятиэтажного дома. Во дворе, за границей жили Стасик и Рожков. В доме - взрослый Еремичев.
      Взрослый Еремичев после работы, на которой он запускал ракеты, перегораживал реки и т. д. (см. выше), приходил домой и садился у окна посмотреть, что там, за границей делается.
      За границей в этот день Стасик и Рожков катались на санках. Вернее, катался Рожков. А Стасик таскал его. Кряхтел и таскал. Кряхтел Стасик оттого, что Рожков был толстый, а дело происходило летом. Потаскай тут закряхтишь.
      Взрослый Еремичев не одобрил такое катание. Во-первых: глупо. Во-вторых: уж больно противный скрежет по асфальту.
      - Эй, - прокричал взрослый Еремичев, - пустяшным делом занимаетесь. Вы бы лучше как у нас: ракеты запускали, речи говорили и т. д. (см. выше).
      С той стороны границы ничего не ответили. То ли не услышали из-за скрежета, то ли побоялись провокаций.
      - Я говорю, - вновь зазвучал взрослый Еремичев, улучив момент, когда Стасик остановился перевести дух, - понапрасну силы расходуете. Смысл-то какой?
      - А где же нам тогда трясучку взять? - ответил Стасик.
      Пухленький Рожков ничего не ответил. Сидел в санках и неподвижно таращился перед собой.
      - Бред какой-то, - пробормотал Еремичев. - Что еще за трясучка? прокричал он.
      - А, - махнул рукой Стасик. - Скоро узнаете.
      И точно. Не успел Еремичев поужинать, только взялся за чашку с горячим чаем, дом мелко затрясся. Затряслось и все содержимое дома... Чайная ложка лихо отплясывала в блюдце.
      Еремичев подхватил лязгающую нижнюю челюсть и кинулся к окну.
      - П-п-пре-кратите! - отправил он ноту протеста за границу.
      Там, за границей, из канализационного люка, как танкисты после тяжелого боя, устало выбирались Стасик и Рожков.
      Дом облегченно застыл.
      - радиус действия слишком большой, - сказал Стасик, помогая неуклюжему Рожкову. - И налицо расфокусировка. Слабо поправить?
      - Пять минут на санках, - отвечал Рожков.
      - Хм... Пять минут, - покачал черной кучерявой головой Стасик. Думаешь так просто...
      - А мне легко? - возразил Рожков.
      - Ну ладно...
      Заскрежетали полозья. Через пять минут смолкли.
      - Эй, зачем вам эта штука? - крикнул Еремичев.
      - Как зачем? - утирая пот со лба, ответил Стасик. - Вот ляжем, к примеру, мы под яблоню. Включим трясучку. И яблоки сами к нам попадают. Очень удобно.
      - А при чем тут санки? - не отставал Еремичев.
      - Я не знаю, - ответил Стасик. - Это вот все он, толстый. Когда его таскаешь на санках по асфальту, он чего-нибудь изобретает.
      - А что он еще может изобрести кроме этой... дурацкой трясучки? настаивал Еремичев.
      - Не знаю я, - ответил Стасик. - Все, наверное.
      - Ну так уж и все, - насмешливо не поверил Еремичев.
      - Не верите? - уточнил Стасик.
      - Верю, не верю... Доказательства нужны, - сказал Еремичев, у которого во взрослом времени обещаниям и заверениям давно не верили. Доказательства.
      - Хорошо, - начал горячиться Стасик. - Пожалуйста. Чего хотите?
      Рожков безучастно молчал, будто происходящее его никак не касалось.
      - Ну хорошо, - хитро прищурился Еремичев. - Коли вы считаете, что для вас там, за границей, проблем нет, изобретите мне... Ну, хоть бы... Сейчас!
      Ради такого случая Еремичев спустился во двор и подошел к границе. В руках он держал палку. Пошутить он решил. Ведь для шуток во взрослом времени времени почти не оставалось. Поэтому Еремичев постарался не упустить удобного случая.
      - Вот, - сказал он, останавливаясь перед границей и вынимая из палки чертежи. - Мы сейчас готовим к запуску ракету. С людьми, между прочим. Если бы без людей - тогда еще полбеды... А вот с людьми... Как двигатель выходит на режим, такая вибрация, что люди-то и не выдерживают. Прямо как ваша трясучка. Собаки выдерживают и обезьяны. Механизмы выдерживают. А люди нет. Ни в какую. Не желают выдерживать. В чем тут дело? А?
      И Еремичев хитро прищурился.
      Стасик толкнул флегматичного Рожкова.
      - Слышь? Как? Сможешь?
      - Неохота, - сонно сказал Рожков.
      - Это как же понимать? - поинтересовался Еремичев. - А если бы была охота? Неужели бы сделали?
      - Вообще-то, я думаю, ему это пара пустяков, - подумав, сказал Стасик. - Только его надо заинтересовать.
      - Ага. Стимул, - сообразил Еремичев, так как именно это слово чаще всего употреблялось во времени взрослых. - А чего же он хочет?
      - Мороженое, наверно, - сказал Стасик. - У нас его не производят, в нашем мире. А он его любит.
      - Так значит мороженого?
      - Ага, - вдруг оживился Рожков.
      - А чего же вы его не изобретете? - засмеялся Еремичев. - Вы же все можете.
      - А зачем его изобретать? - удивился Стасик. - Оно же давно изобретено.
      - Ну ладно, - сказал Еремичев. - Сколько пачек?
      - Десять! - сказал Рожков. - Заболеете, - сказал Еремичев. - Небось, лекарств в вашей стране тоже нет? В общем, по две на брата. И все. Торг окончен.
      - Ладно, - сказал Рожков, еще раз глянув на чертеж. - Поехали.
      Стасик взялся за веревку.
      - А без этого никак? - Еремичев указал на санки. - Уж больно того... Шумно!
      - Нельзя, - сказал Стасик. - Мы уж по всякому пробовали. Только так и получается. Иначе ему ничего в башку не приходит.
      И он с отвращением посмотрел на санки.
      - Ну, валяйте, - сказал Еремичев. - Только без трясучки.
      И пошел домой. Сзади послышался скрежет. Когда заново разогрел чайник и налил себе свежего чайку, дом опять задрожал. Еремичев бросился к окну.
      - Что? Оп-пять трясучка? - заорал он.
      Дрожание прекратилось.
      - Это мы чтобы вызвать вас, - нахально крикнул в ответ Стасик. Спускайтесь. Готово.
      - Как готово? Что готово?
      - Что заказывали, - пожал плечами Стасик. - Где мороженое?
      Еремичев бросился во двор. Бросился, сильно не веря. Во времени взрослых ничего быстро не делалось, а если и делалось, то называлось "халтура". Честное слово, существовало такое слово.
      А мальчишки показали ему чертеж. Не очень-то умело нарисованный... Но...
      - Э, - сказал Стасик, пряча бумагу за спину. - А мороженое? Забыли?
      - Да... Сейчас, - сказал Еремичев, потоптался на месте и поспешил за угол, к киоску.
      - Сейчас получишь свое мороженое. Заработал, - сказал Стасик.
      Рожков помолчал с минуту, о чем-то размышляя. Затем сказал:
      - Слушай, а зачем ему эта штука?
      - Какая? - спросил Стасик, выжидательно поглядывая на угол дома.
      - Ну, которую мы сейчас нарисовали?
      - Как зачем? Он же сказал: для ракеты.
      - Это понятно, - не унимался Рожков. - А зачем ему ракета?
      - А кто его знает... В космос летать.
      - А зачем...
      - Да что ты ко мне пристал! - рассердился Стасик. - Зачем, зачем! Я знаю? У них так положено. А если очень интересно - спроси сам!
      Еремичев возвращался бегом. Один из брикетов оказался подтаявшим, с обертки капало. Несколько капель попали на брюки. Любой бы взрослый на месте Еремичева расстроился. Но этот взрослый был сейчас занят только одной мыслью.
      - Вот так пошутил, - бормотал он на бегу. - Вот так пошутил.
      Получив желаемое на границе, обе стороны занялись своими делами. Мальчишки устроились рядышком на санках и принялись за мороженое.
      Еремичев скрылся в глубинах своего времени, где и закипела Срочная работа.
      И прошел год. Но во взрослом времени. В стране детей этот срок мог оказаться и иным. Время там измерялось не очень регулярно. От случая к случаю - отметкой на дверном косяке, ровно над чьей-нибудь вихрастой макушкой.
      А во взрослом времени взлетела ракета. С людьми, между прочим. К далеким звездам. Надолго улетели. О чем и написали в газетах, и чему посвятили очередные речи.
      Когда речи отгремели, Еремичев вспомнил о ребятах. Потому что во времени взрослых появилась очередная затея. Вновь связанная с запуском ракеты. Но такой ракеты, чтобы могла вылететь за пределы Галактики и вернуться! Совсем уж какая-то особенно грандиозная ракета. С людьми, между прочим. Вот поэтому-то Еремичев и вспомнил о ребятах.
      Вспомнив о них, он подошел к окну и поглядел за границу. Стасик и Рожков сидели почти там же, где прошлый раз оставил их Еремичев. Сидели они на санках, и Стасик горячо в чем-то убеждал сонного по обыкновению Рожкова.
      - Эй, - опять не очень-то вежливо окликнул их из своего времени Еремичев. - О чем дебаты? Хотите мороженого?
      - Кто же не хочет? - резонно ответил Стасик.
      И даже Рожков оживился.
      - Сейчас угощу.
      Еремичев сходил в тот же самый киоск, купил пару пачек пломбира.
      - Это вам аванс, - сказал он, протягивая пачки через границу. - И будет еще, если поможете мне.
      - Только никаких ракет, - сразу предупредил Стасик.
      - Почему? - удивился Еремичев. - Чудаки, это же интересно.
      - Может быть, - не стал спорить Стасик и поймал языком сорвавшуюся с краешка брикета каплю. - Только этот толстый уже не может изобретать никакой техники.
      - Это правда? - спросил Еремичев у Рожкова.
      - Ага, - безмятежно отозвался тот, поглощенный поеданием пломбира.
      Еремичев вдруг чего-то заволновался, как делали все во времени взрослых, когда чего-нибудь не понимали.
      - Ребята, - сказал он, - вы не думайте... Если там мороженое или жевательная резинка... так за этим дело не станет. Можно и посущественное придумать награду...
      - Да нет, - сказал Стасик. - Дело не в этом. Нам не жалко. Просто возраст такой. Мы же растем. Вон у него голос ломается.
      - При чем тут голос? - удивился Еремичев.
      - Не знаю. Только все. Никакой техники.
      - Жаль, - от души подосадовал Еремичев. - Ну ладно. Будьте здоровы.
      И глубоко задумавшись, навсегда удалился в свое взрослое время.
      - И все же я не пойму, - сказал Рожков, облизывая пальцы правой руки. - На что им эта ракета?
      - Да я тебе уже сто раз объяснял, - сказал Стасик. - В космос летать, чего тут непонятного?
      - Это-то я как раз понимаю, - сказал Рожков, на всякий случай облизав и пальцы левой руки. - А вот что им в космосе надо?
      - Ну, как что? Ну... Может, с инопланетянами хотят встретиться, с братьями по разуму...
      - Но ракета-то зачем? - сказал Рожков, вытирая облизанные пальцы о штаны.
      - Слушай, отстань, а? - жалобно сказал Стасик. - Ну откуда я знаю? А если интересно, спроси у этих, с Альдебарана. Кстати, когда они тебя на связь вызывают?
      - Да пора уж, наверно, впрягайся.
      - Ох, - тяжело вздохнул Стасик, берясь за веревку от санок. - Ты знаешь что, спроси, нет ли у них мороженого, а? Жарища сегодня, не могу...
      - Ладно. Трогай, - скомандовал Рожков, поудобнее устраиваясь на санках.
      Над двором разнесся скрежет полозьев. Скрежет заполнял двор и выползал на улицу. Ни асфальт, ни полозья ничего не знали о границе.
      БА-БАХ!
      Ветеран Петров сидит на скамейке у подъезда и заслуженно отдыхает.
      У пацанов же - летние каникулы. Пацаны в это утро бабахают пистонами. Кладут их на бордюр, а сверху камнем - ба-бах! Или молотком - ба-бах!
      - Уау! - вопят пацаны, когда особенно громко бабахает. - Полная Америка!
      - Америка, - досадует ветеран Петров. - Далась им эта Америка...
      Ба-бах!
      Проходит мимо капитан-танкист, даже глазом не моргнет.
      - Молодец, - отмечает ветеран Петров. - Чувствуется выучка.
      - Ма! - вопит белобрысый пацан в замызганных зеленью светлых шортиках. - Скинь еще патронов!
      - Хватит, - сердито отзывается мать из окна на третьем этаже. - Весь двор и так уже осатанел от вас.
      - Ма, ну скинь!
      - На фронте тоже мамку будет просить, - не одобряет ветеран Петров.
      Весь тротуар вдоль дома усеян бумажной шелухой пистонов.
      - А человек утром подметал, - огорчается ветеран Петров.
      Ба-бах! Голосит над двором встревоженное воронье.
      - Пистолет-револьвер-кольт-ТТ-системы Макарова! - орут пацаны.
      - И чего городят, - досадует ветеран Петров. - Чему их только в школе учат?
      Ба-бах!
      - Мафия бессмертна! - орут пацаны.
      - Ох, вырастут рэкетирами, - обмирает ветеран Петров.
      - Деда, когда пистолет мне купишь? Обещал ведь, - пристает к нему белобрысый внук.
      - Мне вон тоже... пенсию повысить обещают, - устало отмахивается Петров.
      - Ужинать, - зовет хозяйка и старого, и малого.
      И тот, и другой не сразу и ворча покидают двор. И вскоре тишина и тьма за окнами. Ночь наступает. А в Америке наверно - день.
      СМЯТЕНИЕ
      - Перестань вертеться на стуле. Не слышишь, как он скрипит под тобой, как жалуется? Послушай. Слышишь? Теперь, дальше. Вот ты палишь спички почем зря...
      - Я не палю.
      - Ложь. Стыжусь за тебя, поскольку ты сам, к сожалению, этому еще не научился. Относительно же спичек. Спички, к твоему сведению, делают из дерева. Верно?
      - Наверно.
      - Рифмуешь? Похвально. Но это тема для другой беседы. А сейчас - о дереве. Твои же сомнения, выраженные словом "наверно", я объясняю тем, что дерево ты воспринимаешь абстрактно. Как глину, пластмассу... или воду. Как вещество. Как материал. Как средство. На самом же деле спички делают из конкретного дерева. Дуб, осина... Впрочем, чаще - осина, весьма специфическое по символике дерево...