ГОСТИНЕЦ был в белом, в голубой горошек, довольно большом узелке.
      В нем было 5 яичек вкрутую, 5 яблок с зелеными еще, свернувшимися листочками, кусок сала в белоснежной тряпочке и 3 толстеньких зеленых огурца с крупными белыми пупырышками...
      5. КРУЖЕНИЕ
      - Эй! Москвичка! А это еще что? - крикнул старший зять жене. Она вынула со дна чемодана большой полиэтиленовый пакет, чем-то туго набитый, выпуклый, образующий у нее на груди и животе как бы широкую цветную грелку или подушечку, думочку.
      Что там было - никто не понимал.
      - Ой, а где же материн раскладной столик? - крикнула она.
      - Действительно, сразу не сообразили, - сказал отец.
      Младший зять выскочил из кабинета и принес столик. Он разложил его и поставил возле дивана.
      "Москвичка" стала горстями вынимать из пакета и выкладывать на стол округлые разноцветные штучки, и - будто живые. Ну да, живые: это были маленькие волчки.
      Мать ахнула, все понимая.
      Дочь, наклонив пакет, придерживая его с боков, высыпала оставшиеся волчки, а когда все высыпала, расставила руки, ограждая края столика, чтобы волчки не слетели. Но один, видно, самый бойкий, все же прыгнул на пол и, ударившись об него, закружился на шаровидном своем основании. Потом, кружась, завалился на бок - на один, на другой - и, вертясь, катаясь на боках, тарахтя ножкой, пытался перевернуться, вскочить, встать на нее и вдруг действительно встал и быстро-быстро закружился, сливая три свои цвета - зеленый, белый и синий так, что вначале зеленое основание словно покрылось прозрачной белой пленочкой, которая в кружении постепенно как бы сползала, скатывалась с него к синей ножке.
      К концу вращения все части волчка снова оказались в своем цвете.
      - Ты подумай!
      - Вот так фокус!
      - А как он так?
      Старшая дочь подняла волчок и положила на стол в веселую их компанию.
      Волчки были разной формы и цвета, но все примерно одинаковой величины: не больше кулачка новорожденного.
      - Да, это вот такие волчки, - сказала она, - вот, видите, - она взяла несколько, - шарики, будто ранетки, черешенки на черенках-ножках, а кружатся они так потому, что верхняя часть и ножка у них тяжелее основания, вот волчок и стремится перевернуться, вскочить на ножку - она перетягивает. Только его надо сильно крутануть, придать ускорение.
      И она, отодвинув лежащие волчки к краю столика, крутанула один и все снова увидели красоту кружения черешенки, смену красок.
      Кроме отца, все были сейчас возле столика - рассматривали волчки, крутили их, сталкивая друг с другом.
      Были здесь еще одни интересные - низкие, широкие и плоские, с нарисованными по их поверхности разноцветными волнами. Когда волчки кружились, волны быстро переходили одна в другую, сливались, и то как бы втягивались, как бы уходили внутрь себя, образуя цветную вращающуюся воронку, то выплывали из нее, поднимались - вращались в другую сторону. Распускались и закрывались... От них трудно было оторвать взгляд.
      Были почти веретенообразные, двухъярусные, с резными краями, ручками разной длины и формы, в кружении совсем непохожими по цвету на те, какие были в покое; были нервные - кидающиеся из стороны в сторону, разлетающиеся по всему столу, но больше было тихих - кружась, стоящих на месте.
      Разные были волчки. Но все необычные, пахнущие лаком.
      ...Деревянные, металлические, пластмассовые...
      Иные двигались при помощи особой палочки со вправленной в нее пружинкой, которая ("Волшебная", - сказала старшая дочь) словно накачивала волчки сверху вниз - заводила их.
      А волчки прибыли не просто так..
      Как-то дед прислал из Москвы младшей внучке, тогда совсем маленькой, один волчок. Деревянный, с длинной ручкой, с оранжевыми пятнышками на круглом основании.
      Внучка поиграла с ним, поиграла и бросила, а бабушка взяла себе - просто так, посмотреть. Но он так и остался у нее, и она часто потом крутила волчок.
      Сидит, бывало, за столом, вся ушла в себя и крутит, крутит... А волчок, кружась, был словно русская девушка в оранжевом сарафане...
      Кружился он подолгу, никогда не разбегался - всегда только на одном месте, всегда перед глазами бабушки и, казалось, совсем и не кружился стоял, только юбочка слегка двигалась.
      Бабушка неотрывно смотрела на него, а он кружился, стоя на месте, кружился, кружился, кружился...
      И он здорово стерся от этого кружения, ножка, на которой он плясал, почти вся скружилась...
      После смерти бабушки мать взяла волчок к себе и тоже стала вертеть его в особые минуты, и тоже неотрывно смотрела на него. Не сразу, правда, волчок несколько лет простоял у нее на столе, а потом - начала... Потом младший зять сделал ей еще один волчок - маленький-маленький, черный выточил на станке у себя на СЮТ из какого-то угольно-черного металла. Этот кружился как бешеный, очумело кидался во все стороны... Потом дочери купили в "Детском мире" еще несколько волчков, тоже славных, хотя и не таких красивых, какие сейчас прибыли.
      Мать крутила волчки так: то по отдельности, по очереди, то пускала все сразу, но чаще всего тот, в оранжевой юбочке, бабушкиной мамы. И до того докрутила, что ножка уже совсем стерлась, полностью, и волчок больше кружиться не мог - почетный, стоял на столе, привалившись на бок.
      И вот - целая гора их!
      Вначале, наверное, у всех мелькнуло: Главный Подарок! И мать подумала так. Но нет, вскоре все поняли: нет, не он. Как поняли - не объяснишь, но поняли правильно. Действительно, не он был.
      Мать была очень рада волчкам. - Где же их держать-то теперь? - спросила она.
      Младшая дочь подскочила к дивану, вытащила из груды привезенных вещей плетеную вьетнамскую корзиночку:
      - Вот!
      Но волчки все туда не влезли.
      - Найдем! - сказала она. - Пока пусть останутся в пакете. Сестра стала закладывать волчки в целлофан, в котором их привезла, освобождая стол для новых вещей.
      - Удивляюсь я вам, - сказал отец, - ну зачем это? Да еще столько! Ведь мусор! - он взял один волчок и стал пытаться завести его у себя на ладони.
      - А ну, скажите: почему волчок не падает во время движения? -спросил он.
      Все молчали, а зятья улыбались.
      - А где еще применяется принцип действия волчка?
      Зятья продолжали улыбаться - женщины растерялись.
      - Эх вы! - сказал им отец и отдал свой волчок старшей дочери.
      Наконец, спустя 25 лет после начала их работы, она пошла посмотреть, как муж оперирует.
      Вначале, правда, она попала не на операцию, а на амбулаторное выжигание (электрокоагуляцию) опухоли мочевого пузыря. Тоже, конечно, операция.
      Потрясло ее два момента.
      Во-первых, что спасение человека было равно мгновению. Ну и то, как вел себя муж, как выглядел.
      Ррраз!.. И все! И:
      - Вы можете идти домой. Все в порядке.
      Бабка встала и пошла домой.
      А вел себя муж и выглядел так: войдя в урологический кабинет, сорвал с крючка свой халат, надел его, застегнув сикось-накось - не на те пуговицы, надвинул на лоб колпачок и, как мальчишка к калейдоскопу (голова почти вся седая), приник к цистоскопу (прибор для осматривания мочевого пузыря), прямо упал в него - засмотрелся.
      Потом, не отрываясь, поманил меня рукой: - Смотри.
      На нежно-розовой слизистой мочевого пузыря, заполненного слабым раствором фурациллина, я увидела остаток опухоли (до того уже было выжжено четыре части), живой и наглой, - жуткую "цветную капусту" - алую, с гадким ворсом по поверхности.
      Рядом были черные и белые пятна - участки некроза (омертвения) и рубцевания - результат предыдущих коагуляций.
      - Видишь? Отходи.
      Я отошла, а он махнул сестре: давай, мол, включай т о к! Сестра включила диатермию (аппарат для физиолечения и электрокоагуляции), и он снова "упал" в цистоскоп: повел как-то рукой с электродом - раз, другой, третий... Миг. И все.
      И:
      -... можете идти...
      До того, как больная ушла, я снова посмотрела в цистоскоп. Наглости как не бывало! Опухоль опала, скукожилась, по ее окружности плавали хлопья... Алость в центре сменилась буро-коричневым, отдельные ворсинки поблекли, сморщились...
      Судьба ее была решена!
      Левка сдернул халат, и мы поехали домой.
      А ведь это рак мочевого пузыря! Рак! Но бабка будет жить, долго жить.
      (Она на самом деле прожила потом еще долго - 15 лет и умерла от болезни сердца, от склероза - "по старости", в 89...
      Рецидива опухоли обнаружено не было.)
      А потом, в том же году и в том же месяце она увидела и как муж оперирует.
      Когда она вошла в операционную, больной уже лежал на столе. Это был парень лет 19-20. Глаза были закрыты, под ними трепетали пшеничные ресницы.
      На стекле окна висела его рентгенограмма, чуть смоченная водой, чтобы прилипнуть. В правой почке был виден камень.
      Муж, в голубых брюках х/б и такой же рубашке, с вымытыми и согнутыми в локтях руками ладонями друг к другу, вошел в операционную.
      Он вытер руки стерильной салфеткой, которую подала ему операционная сестра, потом вытер их маленькой салфеточкой со спиртом, обработал ногти и концы пальцев йодом, сестра подала ему стерильный халат, тесемки которого завязала сзади санитарка, сестра подала растопыренные перчатки и, наконец, маску-косынку, закрывающую лицо и лоб, уходящую на голову, оставляя открытыми лишь глаза - в прорезях для них.
      В желтоватом и мятом (стерильном!) халате, с поднятыми руками в резиновых перчатках и в этой маске муж казался человеком иного мира, и хотя она много раз видела хирургов в подобном одеянии и в своей больнице и, как все, на кино- и телеэкранах, на фотографиях, ощущение необычности и значительности было очень острым, словно видела она все это впервые.
      БЕЛЫЕ ОДЕЖДЫ НЕ ВЫЯВЛЯЛИ, а помогали СКРЫТЬ... Скрыть то, что и было столь необычным и значительным. Это волнение, эту сдержанность, эту готовность и что-то еще, что словами ни за что не сказать, что лишь просверкивало сквозь прорези маски.
      И он словно забыл о ней, о жене, весь уйдя в свое, в предстоящее...
      Операция началась.
      Она была потрясена как нежданному явлению раскрывшейся вдруг нежной желто-розовой ране - подкожному жиру, пронизанному мелкими красными сосудами - таким мгновенным был разрез.
      ...Еще разрез в глубину, еще, и вот он, чуть отклонясь, удерживает фиолетовую дышащую почку, блестящую, ускользающую...
      - Вишенку! - крикнул сестре. ("Что это - "вишенка"?)
      ... и еще один разрез - по ускользающей этой почке... И вот уже в моей руке удаленный камень - маленькое сердечко коричневого цвета с шероховатой поверхностью, будто усыпанной блестящим битым стеклом - солями, испачканными кровью...
      Операция длилась минут 15, я стояла возле стола, я все видела, но как все произошло, к а к камень оказался в моей ладони - мне все же трудно было понять...
      Потом, в коридоре, муж спросил, как мне его техника.
      - Техника?? Какая техника?! Просто быстро, и все!
      Он негромко засмеялся.
      - А что это - "вишенка"? Оказывается, круглый марлевый шарик на зажиме.
      6. СОБСТВЕННИК ЦИКАД
      Как-то один из ее друзей написал ей: "Спасибо за фотографии. Ух, какая вы сейчас красивая! Сразу чувствуешь - у вас твердая почва".
      Она знала, что никогда не была красивой, что просто могла хорошо получиться на фотографии и считала, что друг ее написал так потому, и потому именно сейчас и увидел эту ее "красоту", что у него самого в то время никакой почвы вообще не было: шла сплошная черная полоса, и она за него страшно переживала.
      Вначале она не придала значения его словам, но в одну из бессонных ночей они вдруг выплыли, и тогда она поняла, что ведь "твердая почва" это он, муж ее!
      Это буквально потрясло ее, хотя в общем-то ничего нового по сути для нее здесь не было, она давно все понимала, но чтобы ЭТО так называлось, так формулировалось!! Чтобы быть из-за этого красивой!..
      И все вдруг стало иным в ее понимании... И, может быть, не всем понятно, но ей за это (!) особенно сильно хотелось, чтобы он во всем был безупречным! Казалось, вовсе не эти мысли должны были бы сейчас прийти ей в голову... Как же странно и несправедливо все...
      Казалось, в миг такого просветления она должна была бы испытать немыслимую благодарность мужу, а она...
      ОН ДОЛЖЕН БЫТЬ ВО ВСЕМ БЕЗУПРЕЧНЫМ!.. Ерунда какая-то... Она благодаря ему красивая, а он за это... безупречный!!
      Да, именно: безупречный!
      А сама? Но ведь это же ЕГО дело!.. Если бы ему так уж захотелось, чтобы она была безупречной - это было бы так легко и приятно сделать!..
      Если бы только он захотел, если бы это ему было надо!
      В том-то и дело... А ему было все равно.
      Он любил ее всегда, она знала это, и ему было все равно - безупречна она или не безупречна... А ей... ей хотелось нежности:
      Боже мой, оказывается, любовь и нежность - не одно и то же!.. Вот, например, Антон Павлович Кержун, ВЕЛИКАН, любимый ее герой любимого писателя*.
      Она, кстати, не относилась к нему, как к литературному герою, ни в коем случае, а ощущала живым человеком, хорошо ей знакомым, причем таким, о котором всегда мечтала. Так вот, Антон Павлович Кержун...
      Он умел "щепоткой" пальцев "обирать" слезы с ресниц любимой - "теплые и веские"
      эти слезы, большие, как "поспелый крыжовник"...
      Господи! Ведь женщине не просто нужна любовь, да, да - не ПРОСТО ЛЮБОВЬ, а ПРЕКЛОНЕНИЕ, то есть нежность, именно нежность, ведь преклонение и есть высшая форма нежности. И нужно-то все это лишь затем, чтобы и она могла преклоняться - в ответ на это великодушие, на эту нежность - не просто любовь, а вершину ее.
      Почему он не дает ей этой возможности?
      Когда мужу было 55 лет, она подарила ему особый алфавитный блокнот, в который были вписаны любимые ее стихи или отрывки из них, разные мысли... Это был ЕЕ АЛФАВИТ, который, конечно, всегда был предлогом...
      Кстати, на странице, где наверху стояла буква "П", он вновь прочел написанные подряд знакомые слова: "Палата, подарки, позвонки, перевозчик-водогребщик, парез, перо жар-птицы, перстень, % голубого неба, Планида, парус..."
      Тогда, после второй операции жены, он забыл спросить ее, что это за слова, не до них было, а потом тоже не до них, ну а потом - забыл вообще, да и листочек со словами куда-то делся...
      Блокнот начинался с такого ее стихотворения, которое было как бы посвящением:
      Ты хороший,
      Ты очень хороший,
      А хотелось,
      Чтоб был Великаном,
      Чтобы слезы мои обирал ты,
      Чтоб дорогой людей подбирал бы,
      Чтобы "цаплиные яички"
      Ты домой приносил иногда,
      Чтоб чужая людская беда
      Для тебя не была ерунда,
      Чтоб цветы у девчонки-цыганки,
      Что засохли давно и жалки,
      Ты купил лишь затем,
      Чтобы дать ей Рубль иль два,
      И помчать "Росинанта"!**
      ..."Вот пришел великан
      и упал..."
      Стихотворение это она тогда не дописала, не знала как, чем закончить, то есть не знала, как написать Главные Слова. И она оставила для них место, но так и не дописала. И не потому, что некогда было или забыла, что это надо, нет - как-то не выходило, не писались нужные слова...
      Так и осталось посвящение недописанным...
      Муж не придал этому значения, скорее всего и не заметил, что законченности здесь не было.
      ...ВОТ ПРИШЕЛ ВЕЛИКАН...
      Тут все было ее мечтой. Мечтой о своем Антоне Павловиче, который к ней непременно должен прийти, хоть когда, хоть во сколько лет! И пусть это будет он, ее муж, пусть, лишь бы Великан! Чтобы тоже - ОБИРАЛ ее слезы, покупал у цыганки завядшие цветы ("цыганкины цветы"), сажал в свою машину (в "Росинанта") на дороге любого (О! Это - особенно! Муж никогда этого не делал.), назвал бы хоть раз обычные куриные яички "цаплиными"!
      Да! Да! Цап-ли-ны-е!
      ВОТ ПРИШЕЛ ВЕЛИКАН!
      И пусть он тоже, как там, придет и заплачет, пусть! Это особенно важно, особенно!
      Да, особенно!
      Она, когда читала повесть, подсчитала, что Антон Павлович Кержун, Великан сам, хотя он там и не считался Великаном, и его Ирена Михайловна плачут 40 раз, то есть плачут через каждые 1-3 страницы!.. И что Великан упал. Пришел и упал, не побоялся, хотя и Великан (он - не он Великан - все равно он!).
      Да, не побоялся! Правда, у них там по-настоящему никто не падал, это у них такая поговорка была, для успокоения, но ведь не каждый для успокоения такое бы себе выбрал, а они выбрали! И он, Антон Павлович, действительно не побоялся бы, ни за что бы не побоялся упасть! Если бы было надо, если действительно было надо - пришел бы и УПАЛ,- вот что важно.
      А, что говорить...
      Цветы ей муж вообще не преподносил, был, правда, один случай, в армии, в Венгрии, но не об этом же особом случае вести речь!.. И сейчас бывало, конечно, бывало, но так редко... Скажем, если он видел, что цветы продаются прямо под носом, или если кто из больных приносил ему, или случалось такое по весне, - она настоятельно (!) просила остановить машину возле какого-нибудь куста черемухи, мимо которого они проезжали, и ему приходилось выходить и ломать черемушные ветки, но это ведь тоже не могло идти в счет! - ведь делал он это по просьбе, да еще настоятельной,- без своей воли, без своего желания!..
      Сам же он, сам, лично, специально за цветами никогда не охотился, нет, этого не было. Даже в праздники. А уж если бы увидел завядшие!.. - ни в коем случае, даром бы не взял! Потому что ее муж никогда бы не взял в ум купить завядшие цветы просто так, да, просто так,- ну, для игры, в шутку, для предлога - отдать девчонке эти копейки - цыганке ли, не цыганке, и, конечно, не потому, что жаль ему было эти копейки, нет - просто в голову сроду не пришло бы такое -ну, не Великан он, ну что тут поделать!..
      Насчет слез. Он никогда не плакал (как и не падал). Правда, раз, один раз - было. И она слышала, как он плакал, точнее, кричал в голос. Это, когда она приехала от профессора из их областной клиники, и муж узнал, что ей предстоит операция. И какая.
      ...Он сидел на краю ванны, включив широкую струю воды, чтобы крика не было слышно, а она в этот момент случайно вошла в ванную.
      В своего "Росинанта" людей сроду не сажал, это уж никогда! И придумывал в оправдание всякую всячину: вдруг, например, сядет к ним ненароком какой-нибудь хулиган, вдруг придется задержаться где-нибудь из-за этого пассажира, а ей в это время надо будет, скажем, срочно попасть домой, чтобы лечь - нехорошо ей станет, да мало ли что может быть, если в машине посторонний!.. Хотя она-то всегда умоляла остановить машину. И все это хотя "Великана" читал и прекрасно знал, как эта повесть любима женой.
      Муж внимательно прочел подаренный ему АЛФАВИТ, и он ему понравился.
      Спустя какое-то время жена забрала его - он лежал в стопке книг на стуле возле кровати мужа, но никогда им не перечитывался.
      Теперь блокнот стоял на полочке над ее письменным столом.
      Муж не заметил исчезновения.
      Почти все, что было в этом алфавите, она знала наизусть. Цитаты... Но были не только они - были и ее стихи и мысли, а цитаты... Они ведь тоже были ее! Ее, сокровенное, без чего она не могла бы теперь быть собой и чем так хотела, именно как СВОИМ, поделиться с другими, сейчас - с мужем...
      (Таких алфавитов было сделано ею разным друзьям 15 штук и всем по-разному в смысле содержания, выбора цитат и оформления. Надо сказать: труд большой.)
      Цитаты - цикады, говорил Мандельштам, потому что ими неумолимо напоен воздух. Ты становишься СОБСТВЕННИКОМ ЦИТАТ, введя их в свой духовный мир. А ее духовный мир был настолько НАПОЁН ими, так ими НАПРЯЖЕН, что мог бы просто взорваться!..
      "А" начиналось двумя словами:
      Аббат Прево.
      За ними шла строфа стихотворения:
      А навстречу,
      улыбаясь,
      В блеске солнца, как в тиаре,
      золотая,
      голубая
      Беатриче Портинари...
      (Б.Пильник)
      Айда! День выбросил дугу!
      (Алик Ривин)
      Еще:
      А в Библии красный кленовый лист
      Заложен на Песни Песней.
      (Анна Ахматова)
      Были и такие слова:
      "А чья-то огромная многосердечная доброта до сих пор склоняется надо мной, извлекая со дна любой печали".
      (Белла Ахмадулина)
      И очень дорогие ей слова Анны Ахматовой, которые всегда связывались с отцом, с посещением его в лагере:
      А я иду - за мной беда!
      Не прямо и не косо,
      А в никуда и в никогда,
      Как поезда с откоса...
      Кончалась буква словами (и музыкой!) детской песенки, которую сочинила их младшая дочь, когда ей было 14 лет:
      А там вдали - рассвет,
      А там вдали - преград нет,
      А там вдали - идет пароход,
      А там вдали - мой друг идет.
      Рассвет, рассвет ясный,
      Рассвет, рассвет красный,
      Люблю тебя, рассвет, каким бы ты ни был,
      Люблю тебя, рассвет, каким бы ты ни был...
      Ноты песенки были написаны сбоку - сестрой, закончившей музыкальную школу. Она и мелодию песенки сочинила.
      А все-таки жизнь хороша, И мы в ней чего-нибудь стоим!
      (Арсений Тарковский)
      Отец очень любил спидолу и, когда было время, часами слушал всякие ВОЛНЫ (особенно летом, в отпуске...)...
      Когда он купил ее, младшей дочери было 8 лет, и она первый год вела тогда дневник. В нем есть такая запись, как и остальные, написанная красивым детским почерком с наклоном и нажимом, которая называлась "Папа" (дневниковые ее записи много лет потом все еще были с заголовками):
      "15 июня 1966 года, Среда.
      ПАПА Мой папа врач-хирург. Он много спас людей. У него есть радио по имени SPIDOLA.
      Он ее очень любит".
      Spidola была написана крупно, красным карандашом.
      - Да, папочка! Юлька передала тебе, лови! - старшая дочь бросила отцу небольшую, вроде металлическую вещицу.
      - Что это?
      Отец держал в руках маленький прямоугольничек светлошоколадного цвета с какой-то надписью.
      - Что это? Что написано?
      Это был маленький портсигар, изящный, с закругленными краями, или, может, сигаретница, с выпуклыми буквами поверху. Отец взял очки, висящие у него на шее, на веревочке, надел их и прочел:
      - Брейнц майн харц. По-еврейски. Наискосок было написано.
      Читать надо было справа налево.
      - Переведи!
      - Гори, мое сердце, - перевел отец.
      Все рассмеялись.
      Руки у отца слегка дрожали. Такой легкий тремор был у него уже давно от многолетнего неумеренного курения - по 2 пачки "Беломора" в день, а то и больше, и, главное - начинаемого непременно и ежедневно натощак, но тремор не мешал ему хорошо оперировать и делать даже тонкие операции, как, например, удаление крохотного камешка из юксто-везикального отдела мочеточника, то есть -предпузырного, расположенного глубоко в малом тазу, почему и трудно было тут работать. А он еще делал это быстро и ловко.
      У него были выпуклые ногти - так называемое часовое стекло, а ногтевые фаланги - утолщены и закруглены, словно барабанные палочки. Они так и назывались в медицине. Сходство с ними усиливалось от этого часового стекла - фаланги были еще более выпуклыми, - еще больше походили на барабанные палочки.
      Чаще всего это бывало у больных с хроническим бронхитом и эмфиземой легких, которые у отца были.
      Старшая дочь уже знала, что отец за ее отсутствие бросил курить и была этому страшно рада - она больше всех давно умоляла его бросить, но он не бросал.
      - Папочка! Эта сигаретница, кажется, Юлькиной тетушки, ну, их фамильная. Юлька сказала: "Пусть уж из этой, маленькой, курит!" Она ведь, как и я, не знала, что ты у нас теперь некурящий! Знаешь, Юлька сейчас со многими вещами, даже реликвиями, почему-то расстается... Только дедово все оставляет...
      Как-то не по себе было дочери: и вино, и сигаретница, а отцу все нельзя...
      Привезла... ... Гори, мое сердце... Отец улыбнулся, побросал сигаретницу в полусогнутых ладошках и опустил в карман домашнего костюма.
      - Папочка! Вот бы раньше такую!
      - Да зачем же? Я разве такие курил?? - он махнул рукой.
      ...Раньше...
      Она доставала фотоаппарат - сыну.
      ... Раньше...
      Когда отцу было 18 лет, его призвали на действительную. Он закончил дивизионную школу, и ему было присвоено звание младшего сержанта и радиста высшего класса - 1-го. Он был направлен в 262 батальон аэродромного обслуживания (БАО) 1-й Воздушной Армии Западного особого военного округа.
      Это было в 1940 году.
      Через 8 месяцев началась война.
      Их округ был реорганизован в Западный фронт, он стал помощником командира радиовзвода, оставаясь и радистом - обеспечивал радиосвязью наиболее сложные операции авиачастей.
      Связь с родителями он потерял с конца июня 41 года, - они жили на Украине, в еврейской деревне Нагартаве Николаевской области, которая была сейчас под немцами.
      Он надеялся, что родители успели эвакуироваться. Но почему они молчали?
      Он волновался, но была война, почта ходила плохо...
      В общем, он верил, что родители живы, что вот-вот он о них все узнает.
      С тех пор он начал курить.
      Буква "Б", как и все, содержала много разного, но любимым среди него, самым, было это; "Боже мой, как хрупка, как катастрофически хрупка жизнь! Дивный талант, глубокий ум зависит от какой-нибудь жилочки, которую порвать, перерезать ничего не стоит... "Рукописи не горят!" Еще как горят!" (Ольга Чайковская)
      И вот еще потрясающие слова:
      "Благодарение прозорливому Господу - жить со спокойной совестью больше невозможно. И вера не примирится с рассудком. Мир должен быть таким, как хочет Дон Кихот, и постоялые дворы должны стать замками, и Дон Кихот будет биться с целым светом и, по видимости, будет побит, а все-таки он останется победителем, хотя ему и придется выставить себя на посмешище. Он победит, смеясь над самим собой... Итак, какова же новая миссия Дон Кихота в нынешнем мире? Его удел - кричать, кричать в пустыне. Но пустыня внимает ему, хоть люди его и не слышат; и однажды пустыня заговорит, как лес: одинокий голос, подобный павшему семени, возрастет исполинским дубом, и тысячи языков его воспоют вечную славу Господу жизни и смерти".
      (Мигель де Унамуно )
      В "В" были слова А.Битова о евреях.
      "Ведь почему мы евреев не любим? Потому что при всех обстоятельствах они евреи.
      Мы принадлежность (выделено автором - А.Б.) в них не любим, потому что сами не принадлежим. Задумывался ты, что в тебе евреи любят? Как раз принадлежность (...)"
      Здесь же было переписано все стихотворение Окуджавы "Виноградную косточку в теплую землю зарою..." Столбик стихотворения оплетался нарисованными зеленым фломастером виноградными листочками с усиками (в алфавите были и рисунки, и фотографии).
      И еще: "Вот уже много веков на Краковском костеле появляется ежечасно трубач, извещая, что минул еще один час быстротечной жизни". (Это были слова известного поэта их области. Он часто бывал и у них в городе, читал свои стихи. Звали его Марк Сергеев.)
      Воздух ясен, и деревья голы,
      Хрупкий снег, как голубой фаянс.
      По дорогам Англии веселой
      Вновь трубит старинный дилижанс.
      Догорая над высокой крышей,
      Гаснет в небе золотая гарь.
      Старый гномик над оконной нишей
      Вновь зажег решетчатый фонарь.
      (...)
      Это стихотворение (не все - то, что было в книге) она выписала из "Алмазного венца" ("Алмазный мой венец") В.Катаева. Там автор значился под именем некоего ЭСКЕССА, данного ему, как и всем героям "Венца" Катаевым. Приходилось разгадывать, искать - это было хорошо: о многом узнавал в поисках сам. Узнавал не только подлинного поэта и его имя, но нередко что-то совсем новое о нем, очень интересное.
      Где она узнала потом об Эскессе (это был самый трудный поиск), она теперь не помнит, может, и от самого Катаева, может, он где-то сам написал о нем, но вряд ли...
      С - это первая буква имени поэта - Семен, Кесс - первые четыре - его фамилии:
      Кессельман.
      Его хвалил Блок.
      Эскесс жил вдвоем с матерью, вдовой, в Одессе, в подвале... Мать его боготворила. Он ее страстно любил, но... боялся.
      У Семы было жирное лунообразное лицо со скептической еврейской улыбкой, на котором часто возникало такое пророческое выражение, что было страшно за его судьбу... Она и оказалась страшной. Он погиб с матерью во время Отечественной войны - был сожжен фашистами...
      Возможно ли, - было ли это?
      (Верлен)
      Вот видишь - приходит пора звездопада, И, кажется, время навек разлучаться...
      ... А я лишь теперь понимаю, как надо Любить, и жалеть, и прощать, и прощаться.
      (Ольга Берггольц)
      "Вот бы и мне (как Монтеню!) написать такую статью, в которой мотивированно, а значит увлекательно (...), нашли бы место цитаты (...) не одна, не две, а целая река цитат".
      (Юрий Олеша)
      "Г" начиналось словами о Гейне:
      "Гейне приходил в Лувр, часами просиживал около статуи Венеры Милосской и плакал. О чем? О поруганном совершенстве человека. О том, что путь к совершенству тяжел и далек, и ему, Гейне, отдавшему людям яд и блеск своего ума, уж, конечно, не дойти до той обетованной земли, куда его всю жизнь звало беспокойное сердце".
      (Конст. Паустовский)
      Кончалась страничка словом, о многом им говорящим:
      "Гипс".
      В "Д" она любила это: Двое и яблоко.
      Изобразить эту фразу (название одного стихотворения Вероники Тушновой) так, чтобы яблоко было нарисовано, придумала она. Яблоко было красное, а черенок и листочек зеленые.
      И это, из забытого нынче Эренбурга, из "Бури", любила:
      Другие встретят солнце
      И будут петь и пить,
      И, может быть, не вспомнят,
      Как нам хотелось жить.
      "Е" с первой строки содержало мысль, касаемую посадки посторонних в "Росинанта"
      ("чужая людская беда" - в стихотворном посвящении мужу из подаренного ему алфавита).
      Если жизнь облыжная
      вас не дарит дланями
      Помогите ближнему, помогите дальнему!
      Помогите встречному, все равно чем именно,
      Подвезите женщину - не скажите имени!